"Второе рождение Жолта Керекеша" - читать интересную книгу автора (Тот Шандор Шомоди)Глава I ПОДЖИГАТЕЛЬВ квартире главврача Ке?рекеша витали тени собак: легавой, боксера, овчарки, сеттера, фокстерьера, — одним словом, собак, о которых мечтали домашние. Самым частым и самым желанным гостем был датский дог, чья могучая стать затмевала собой остальных. Лишь Беа?те хотелось маленькую собачку, и ее вполне бы устроила такса. А из таксы — в этом можно не сомневаться — никогда большой собаки не вырастет. Жена доктора Керекеша, восхищавшаяся собакой-поводырем, мечтала о немецкой овчарке. Жолт — ему минуло недавно тринадцать, — хотя и недоумевал, зачем зрячей семье поводырь, тем не менее энергично поддерживал мачеху. Вообще-то ему хотелось иметь не собаку, а льва или, скажем, гепарда. Даже лучше гепарда. Он где-то читал, что в Англии существует обычай держать в доме прирученных хищников. Но на улице А?рона Га?бора никогда, к сожалению, не встречали детей, которые бы прогуливали гепарда. И, мирясь с обстоятельствами, когда не могло быть и речи о каком-то несчастном доге, так как дог, дескать, слишком много ест, Жолт соглашался на немецкую овчарку. И с овчаркой ведь можно держать в страхе тех, кого хочется держать в страхе. Эти ребяческие или же легкомысленные мечтания Жолта для доктора Керекеша вовсе не были тайной. Его тоже привлекала идея заиметь в доме собаку. А ожидания, с нею связанные, были, кстати, не менее фантастическими, чем у прочих членов семьи. Правда, вслух своих мыслей он не высказывал. Но по редким, вскользь оброненным репликам можно было догадываться, что на собаку он возлагает определенные надежды. С годами, когда забот с сыном все прибавлялось и прибавлялось и неприятности из-за мальчика росли угрожающе, отец все чаще, почти каждый день, стал помышлять о собаке. Рассуждения его вовсе не были умозрительными, отвлеченными, необычными. Наоборот! Рассуждал он чисто житейски. О том, например, что собаку надо вовремя и ежедневно кормить, и в этом крылось уже будущее спасение. Собака не лазает по деревьям. Значит, и ее хозяин больше времени будет проводить на земле. Собаки, и в особенности щенки, совершенно не выносят пальбы, грохот выстрела приводит их в ужас. Следовательно… Чтоб собака не одичала, не отбилась от рук, ее надо дрессировать. Первое же условие дрессировки — система, строгий, железный режим. Стало быть, у того, кто будет такой режим соблюдать, не останется времени для бесполезных и бесцельных скитаний. В этом месте доктор Керекеш свои мечтания прерывал и, не желая преувеличивать, вносил в них существенную поправку: Словом, мысли и чаяния доктора Керекеша, связанные с собакой, были столь просты и логичны, что обвинить его в беспочвенном фантазерстве, назвать прожектером было бы, конечно, несправедливо. Факт, однако ж, есть факт: несмотря на то что порода, окрас, голос собаки пока еще в воображении доктора Керекеша не прояснились, собака тем не менее с каждым днем становилась для пего все более умным, надежным, даже замечательным существом, которому предстояло внести в их жизнь известные перемены; разительные, может быть, перемены. В общем, так: чем больше скандальных историй устраивал Жолт, тем чаще подумывал о собаке его отец. И хотя доктор Керекеш старался не слишком надеяться на собаку, в конце концов собака-мечта превратилась в некоего всесильного чародея. И все же от этого чародея Керекеш сердито отмахивался. «Несбыточные мечты», — думал он в смущении и — в надежде. Собственно, идея приобрести собаку принадлежала не ему, а Ма?где. Это Магда вынудила его прийти к такому решению. А может быть, и не Магда, а Жолт и его верный союзник — случай. И вот Беата рассказала обо всем дяде Ти?бору. — Собака?! Зачем? — Взволнованный сообщением, старик даже вскрикнул. Девочка вздрогнула: голос дяди был мрачен, как туча, и, естественно, предвещал грозу. Целый ливень упреков. Так что лучше дядю не раздражать и помалкивать. Опасаясь, что он угадает ее мысли, и про себя осторожно отметив, что вопрос его не очень разумен, Беата склонилась над книгой с картинками, но время от времени с тревогой поглядывала на дядино высохшее лицо. — Чтобы лаять? — с прежним волнением продолжал дядя Тибор. Ну конечно, собака будет лаять, Беата в этом ни секунды не сомневалась, в ее ушах даже зазвенел заливистый, частый лай. Мечтательно улыбаясь, она молчала. — Ведь в доме не будет ни минуты покоя! — жалобно стенал дядя Тибор. Зажав в костлявых руках очки и газету и шаркая негнущимися ногами, он взад и вперед сновал по кухне. — Что я хотел? — спросил он беспомощно. — Палинку, — сказал Беата. — Верно, палинку! Ты очень внимательна, моя бесценная девочка. Дядя Тибор плеснул в рюмку палинки, сделал глоток, прополоскал горло и, подкрепившись, дал волю потоку ужасающих предсказаний. — Собака коварна! — решительно сказал он. — К твоему отцу придут пациенты, собака их искусает, и нам придется платить за увечье! Беата молчала. Она бесшумно закрыла книгу и явно без надобности начала расплетать и заплетать косу. «Собака будет ласковой, кроткой, но — Все собаки вначале кротки. Но кротости их бывает предел. Кто ее будет воспитывать? Отец занят больными, мать… Быть может, твой брат, этот разбойник и плут? — Мы купим спокойную, незлую собаку, — виновато сказала девочка, уставившись с робкой почтительностью на дядю, который каким-то непостижимым образом подслушал не высказанную ею мысль. Из его плоских ушных раковин, как антенны, торчали длинные волоски; может, и правда их закрученные концы улавливали беззвучные тайны мира. Дядя Тибор вдруг снова ожесточился. — Купим? — спросил он. — Как это — купим? Девочка упрямо молчала. Ее нежно-белое, как лепесток ромашки, лицо внезапно порозовело, большие синие глаза заблестели. — Вы хотите купить собаку за деньги? — безжалостно допытывался дядя. — Купить можно только за деньги, — с удивлением сказала Беата. — Модную и, разумеется, страшно дорогую собаку? С завитой головой? Да? Вот что я скажу тебе, девочка: мы станем всеобщим посмешищем. Непонятное сопротивление дяди постепенно развеяло радостное настроение Беаты. — Папа обещал, и Магда хочет… — А я скажу моему младшему брату, что, покуда я жив… собаки в доме не будет! Беата пристально смотрела на пергаментно-лысую голову дяди, потом перевела взгляд на его старческую шею. Тут она вспомнила, что о плохом думать нельзя, но уже было поздно. — Ты ведь думаешь, что все равно я скоро умру. Да? Для девочки это было слишком, ее хорошенькое личико сморщилось, губы плаксиво опустились. — О чем ты? — спросил раздраженно дядя. — У-у, какая ты некрасивая, когда плачешь! Тебе тоже хочется собаку? Слезы Беаты моментально высохли. — Хочется. — А почему не кошку? Девочке больше подходит кошка. — А я хочу собаку. — Таково решение твоего отца? — Дядя Тибор обожал звучные слова: «информация», «решение» и все такое. — Да. — Почему именно собаку? Вот я чего не в силах понять, — бормотал дядя Тибор. — Ох, люди! Сами не ведают, что творят! Он усадил девочку себе на колени и снова пустился в пространные наставления, как надо воспитывать собак. Собаку нельзя ласкать, потому что собака бациллоноситель. В квартире собаку держать нельзя, потому что от нее повсюду грязь. И вообще, зачем в доме собака! Вот другие же обходятся без собак. Конечно, собака полезна. Но где? На пастбище. От одной даже маленькой овчарки куда больше пользы, чем от сотни подпасков. Беата слушала с легким разочарованием: ничего нового дядя ей не сказал. Итак, новость о покупке собаки дядю Тибора лишила покоя. Взволнованный, он бродил по саду, останавливался, топтался на месте, срывал одуванчики и рассуждал сам с собой: «Подожду, пока семья будет в сборе, и тогда сообщу им свое мнение. Я спрошу брата, и пусть он ответит на мой вопрос: взвесил ли он, обдумал ли это решение или принял его наобум? Подумал ли он о гигиене? Сперва они заставили меня присматривать за детьми, что меня, в общем, обременяло. Теперь же приставят к собаке. А с какой стати? У меня гипертония и малокровие. Мне следует больше спать. Спать — пожалуйста. Я сплю! Но ухаживать за собакой — увольте! Это не мое амплуа. Весьма любопытно, почему именно мне, с моей высокой квалификацией, предложили уйти на пенсию? Я же не инвалид войны. Собственно говоря, просто вынудили». Такую полемику вел Тибор с воображаемым собеседником, когда бессильно волок по траве шезлонг, стараясь его поставить так, чтоб голова его, Тибора, укрывалась в тени. Что касается ухода на пенсию, то он был, в сущности, прав. Не всякого, кто в рабочее время спит, принято отправлять на пенсию. Его начальнику такое бы и в голову не пришло, но не кто иной, как доктор Керекеш, принял меры к тому, чтоб старика, довольно хилого от рождения, а после смерти жены ставшего особенно забывчивым и рассеянным — на работе он даже засыпал на ходу, и, по глубокому убеждению Керекеша, в аптечном складе его держали только из жалости, — в конце концов проводили на пенсию. Какое-то время Тибор противился, но от споров быстро устал, ибо доводы младшего брата, Та?маша, всегда были вески, разумны и основательны. А старика уже от первых фраз безудержно клонило ко сну. В обволакивающем его дремотном тумане очкастое усталое лицо брата навевало обещание спокойных и долгих снов. Шезлонг в саду, прохладное дыхание легкого западного ветерка, серебристые и темно-зеленые ели, розы, кактусы среди камней, кусты смородины, голубизна небес и белым мотыльком порхающая в траве Беата — вот что окружало его, лишь только он открывал глаза. Но порой эти сказочные видения прорезал лихой разбойничий свист, и Тибору начинали чудиться раскаленные ехидным вниманием черные миндалевидные глаза племянника… «Ох и достанется мне забот со щенком!» — мелькнула в мозгу его мысль, рожденная внезапным и острым раздражением. Но в ту же секунду ему сделалось совестно, потому что и в сонном забытьи его не покидало чувство благодарности к брату, который, конечно, только из любви не поместил его в дом для престарелых и пригласил жить к себе. Тибор получил комнату с окном на юго-запад. Ему вменили в обязанность присматривать за детьми. Вооружившись терпением, он старался как мог, то есть время от времени собирал информацию у соседей, когда и куда исчез Жолт, так как племянник его был неисправимым бродягой. Осуждать старика за слишком суровый и даже грубоватый отзыв о племяннике было бы, пожалуй, несправедливо. Люди более снисходительные и более терпеливые, чем Тибор, то есть учителя, соседи и ближайшие родственники, о поведении Жолта Керекеша также отзывались довольно резко. А старика, в конечном счете, огорчало не столько поручение «пасти детей», сколько необузданная натура Жолта, его грубоватая речь и, главное, его порой странные шутки, которые вряд ли можно было назвать утонченными или хотя бы приятными. Была, однако, причина, вынуждавшая старика становиться иногда сообщником Жолта. Беата, конечно, очень милая девочка, в этом не было никаких сомнений. Она подавала ему одежду, чистые полотенца, готовила чай и приносила даже палинку. Беата ангел! Но у нее такие маленькие, такие неподходящие для массажа ручки. Зато у бродяги племянника руки были что надо, как будто их специально создали для массажа! Даже покойная жена Тибора, Тэрка, не шла с ним ни в какое сравнение. Жолту без колебаний можно было вручить диплом массажиста. Ни одному профессионалу не удалось бы взбодрить его мышцы так, как умел это делать Жолт. Таково было глубокое убеждение Тибора. Руки Жолта часто бывали немыты, пахли смазкой, ржавчиной, илом, но зато они были как сталь, и захват у них был железный. Без массажа Тибор сразу дряхлел, и все его тело прямо взывало к благотворному лечению Жолта. Вот почему дядя Тибор вел против Жолта несколько ограниченную войну. Причем он был всерьез убежден, что если мальчик и получает какое-то воспитание, то получает именно от него. Ибо безнадежные споры с племянником и словесные баталии, которые он неизменно проигрывал, Тибор и считал воспитанием. Он не просто с презрением, а даже с некоторым злорадством взирал на явные промахи укоренившейся в семье Керекешей ультрасовременной системы воспитания и не без основания полагал, что для успеха на этом поприще нужна твердая рука. И что только такая рука решительным образом изменила бы характер Жолта. Но, к сожалению, младший брат Тамаш, по мнению Тибора, не достиг еще тех высот проницательности и мудрости, чтоб признать и применить на практике этот простейший воспитательный метод — метод «твердой руки». К тому же старик искренне верил, что многократные напоминания о приличиях могут привить хорошие манеры. Главное — об этом без конца повторять, и тогда успех обеспечен. «Небрежное» современное воспитание допускает, чтобы дети родителей называли по имени. Тибор решительно осуждал золовку, безропотно терпевшую, что Жолт запросто называл ее Он просто не понимал безразличия Магды. Такое обращение ее нисколько не задевало. Она считала его совершенно нормальным, а то, что родную мать Жолт ставил на первое место, — закономерным. Старик с горечью отмечал, что упрямство и наглость Жолта всегда брали верх, и никто его за Магду-два не одергивал. Но в этой борьбе он не сдастся, твердо решил дядя Тибор. Вот и позавчера — или когда? — мальчик под вечер явился домой. — Магда-два дома? — спросил он. — Это что еще за новости? — с живостью откликнулся Тибор. Он недавно проснулся и чувствовал себя в прекрасной форме. — Не Магда-два, а мамочка! — внес он решительную поправку. — Ладно, То?бичек. Мамочка-два вернулась? — Она давно дома. Ах ты хулиган! — Ты не видел еще хулиганов, Тобичек. Ты же понятия не имеешь о жизни! — Ты хуже, чем хулиган! — Не будем спорить. Ты ведь старший. Это был тот самый случай, когда теряются даже люди, куда более сообразительные, чем Тибор. Старик смешался и что-то пробормотал, не зная, похвала это или чистое издевательство. Нравоучительные беседы, подобные этой, происходили между дядей и племянником ежедневно. Причем оба старательно следили за тем, чтоб их перепалка не коснулась слуха Керекеша, в противном случае Жолт получал штрафные задания. Тибор жаловался на Жолта лишь в крайних случаях. Кто же станет доносить на своего массажиста, работой которого страшно доволен! Вот и сегодня старик очень нуждался в услугах племянника. Побаливала поясница, и немел левый бок. «Когда же появится этот бродяга? — думал старик. — И какой день сегодня: понедельник, вторник?» Если вчера было все-таки воскресенье, то сегодня, естественно, понедельник. Тут порядок армейский. Но если память ему вдруг изменила и воскресенье было позавчера? Солнце вновь обошло шезлонг, и на него упали тени. Старик подвинул его чуть дальше. Беспокойство не проходило. Тогда, стянув потуже пояс халата, Тибор проворно вышел на улицу. Прошаркал по тротуару двадцать метров вперед и двадцать назад, основательно проверил ограду, осмотрел каштан — никого. — Жолти! Жолтика! — негромко, без уверенности приговаривал он. В нем теплилась слабая искорка надежды: вдруг на дороге появится Жолт. Хотя он знал, что ждет напрасно. Старик повернул назад и увидел на балконе золовку. Магда тоже была в халате: значит, она дома давно. Тибор побрел к балкону. Магда сидела за плетеным столом, отрезала ломтики ветчины, читала и ела. Она всегда одновременно делала несколько дел. «А для чего?» — с неудовольствием подумал старик. — Привет, милая! О чем я хотел тебя спросить? — вслух сказал он. — Чао, Тибор. Понятия не имею, о чем ты хотел меня спросить. — Да вот, милая, Жолт бесследно исчез. — Объявится, — спокойно сказала Магда. — Конечно, — согласился Тибор, сознавая, что Магда безусловно права. Она ведь и раньше не ошибалась: Жолт объявлялся всегда. Старик почти успокоился и поплелся к шезлонгу. Бросив взгляд на могучий каштан, он внезапно вспомнил, что ему говорила Беата: под каштаном поставят покрашенную в зеленый цвет собачью будку. Тибор тяжело опустился в шезлонг. — Чудно! Прелестно! Просто нет слов. Собака будет тявкать мне в самые уши, будить! — забормотал он, но огорчиться по-настоящему не успел: голова его запрокинулась и он заснул. Итак, новость, что решено приобрести собаку, до дяди Тибора дошла, но со значительным опозданием. Ибо тот, кто спит, новостей не знает. Решение же купить собаку родилось примерно в полдень, после пожара, о котором старик даже не подозревал, так как был в то время у себя в комнате и, как обычно, видел сладкие сны. Заметив под окном клубы черного дыма, он, правда, буркнул: «Какие страшные тучи» — и сразу вновь погрузился в сон. Позднее он услыхал телефонный звонок, отдаленные крики, какую-то возню, проснулся и констатировал, что в доме вечно шумят. А в подвале, когда пенсионер-почтальон увидел густой, плотный дым, вырывавшийся через вентиляционное окно, весело трещал огонь. Почтальон позвонил жильцам, потом взял шланг для поливки двора, втащил в подвал и тщательно залил очаг пожара. И весьма своевременно, потому что в отсеке, принадлежавшем художнику, горели санки, метла и пламя лизало уже поленницу. Покрытый копотью, возбужденный, экс-почтальон объяснял во дворе происшедшее. С быстротой поистине феноменальной жильцы всех шести квартир оказались на месте события. Вскоре прибыла и милиция. А спустя еще несколько минут на такси примчался доктор Керекеш. Более бледный и измученный, чем обычно, он бросился сразу в подвал. — Что случилось? — спросил он художника, который стоял позади всех и нервно пощипывал рыжеватую бороду. — Вы же видите, что случилось. Как раз мой подвал. Кому-то понадобилось поджечь наш дом. — И кто-то его поджег, — ревниво сказал экс-почтальон. — Но кто… кто? — запинаясь от волнения, спрашивал Керекеш. — Все-о узнается, господин главный врач. Все-о при допросе выяснится, — сказал экс-почтальон, и в его мрачном, хриплом голосе Керекеш уловил затаенную угрозу. — Вы полагаете? — спросил он. — Я знаю, — отрезал экс-почтальон. Оба умолкли под неодобрительным взглядом старшего сержанта милиции. Острый луч милицейского фонарика прошелся по дымящейся закопченной поленнице, по обгоревшим санкам, потом выхватил из подвального сумрака обуглившуюся, совсем черную чурку и на ней расплавленную металлическую тарелку. — Ага! — обронил старший сержант и многозначительно оглянулся. Младший сержант, шаривший по полу, тоже нашел кое-что и, подняв пинцетом находку, подошел к старшему. В пинцете был грязный от копоти носовой платок. — На полу валялся, — таинственным шепотом сообщил младший сержант. Мельком взглянув на платок, Керекеш вздрогнул. Скомканный, грязный, он, однако, был страшно знаком. — Свечные огарки, — сказал старший сержант. — И промасленная тряпица, — словно продолжая стихотворную строфу, подхватил младший. — Вы чувствуете запах пороха в дыме? — И как еще, товарищ старший сержант! — Ребячья работа. — Вот именно. Ребячья. — Давайте, товарищ младший сержант, собаку! Из подвала Керекеш не выходил, а пятился задом. И, спотыкаясь, поднимался в свою квартиру. На лестнице он остановился и посмотрел в сад. Все — трава, сирень, одуванчики, ели — изменило цвет, стало серым, как камень. — Это не может быть явью, это сон, — бормотал он почти в отчаянии. — Сейчас я проснусь. Но он не просыпался, в ушах его, перекатываясь, гремел грозный, низкий голос сержанта: Он неторопливо шагал по последнему лестничному пролету и ругал себя страшным образом. «Я думаю о самых пустячных вещах, как узник в камере смертников, — говорил он себе. — Не все ли равно, куда поведут собаку? Вверх или вниз — разницы никакой. Вопрос лишь в том…» Но мысль, «в чем вопрос», он не решился додумать до конца и испуганно оглянулся, будто услышал за собой мерный, негромкий стук собачьих лап. «Они действительно поведут собаку В дверях он столкнулся с женой. Ничего не подозревавшая Магда безмятежно улыбалась, и Керекешу показалось, что мягкий, ласковый свет ее карих глаз находится в чудовищном противоречии с жестокой действительностью. — Добрый день! — тихо поздоровался Керекеш, едва сдерживая волнение. — Что с тобой? — спросила Магда. Керекеша всего передернуло. — Где Жолт? — спросил он вместо ответа. — В Тёрёкмезё, — сказала с удивлением Магда. — Ты уверена, что он в Тёрёкмезё? — Абсолютно. А где же еще? Ты же сам его отпустил. — Войдем в квартиру. Зачем стоять здесь! Магда устремила на мужа долгий, испытующий взгляд. Керекеш был бледен до синевы, и лицо его странно подергивалось. — Что-то там внизу загорелось, сгорела какая-то ерунда… — сказала Магда. — Кто знает, что там сгорело, — пробормотал Керекеш и вошел торопливо в ванную. — Почему ты дома? — наконец спросил он более спокойно. Магда засмеялась. — Мне позвонили, что горит дом. — Хм! Звонил я. — И забыл. Ну, неважно. Какие-то санки. Стена закоптилась. Сущие пустяки. — Пустяки? Он вышел из ванной, подошел к входной двери и прислушался к звукам на лестнице: шум голосов словно бы приближался… Керекеш глубоко вздохнул, отвернулся и закурил; ему было стыдно, что страх перекрасил лицо его так, будто его покрыли густым слоем косметики. Вдруг он схватился за голову: — Тибор! Что сейчас делает Тибор? — То же, что и всегда, — сказала Магда. — А ты, как всегда, совершенно спокойна, — обиженно сказал Керекеш. Магда промолчала, неслышно подошла к комнате Тибора, заглянула в дверь и кивнула: ну конечно, то же, что и всегда. — Этот Тибор настоящее бедствие! — сказал Керекеш. — А что он может с собой поделать? — Ты даже не спрашиваешь, почему я взволнован! — Спрашиваю. — Я тебя все же не понимаю, Магда. — Тамаш! Я почти уверена… нет, убеждена, что ты волнуешься зря. Ничего не произошло! — Что-то, к сожалению, очевидно, произошло! — Керекеш нервно погасил сигарету. — Все признаки указывают на то, что дом поджег Жолт. — Не говори чепухи! — Я был бы счастлив, если бы оказался неправ! Но я собственными глазами видел свечные огарки, крышку коробки, я ощутил запах пороха… — Ну и что? Жолти в Тёрёкмезё. Трудновато, находясь к Тёрёкмезё, поджечь дом в Буде. — Скажи, пожалуйста, был ли случай, чтобы Жолт уходил не туда, куда собирался? — Нет. Но… — Для поджога, который был совершен сейчас, его присутствие вовсе не обязательно. Он сделал адскую машину, а сам ушел. Ты ведь помнишь, как год назад он взорвал этот камень, дорожный указатель? — И все-таки это не он. — Почему? — Если бы это сделал Жолт, он остался бы, чтоб увидеть свой механизм в действии. Если бы дом поджег он, то стал бы смотреть, как дом горит. — Об этом я тоже думал. Но я бы не удивился, если б за результатом своих деяний он наблюдал, скрываясь где-то поблизости… — Ты сошел с ума! — Магда! Это так мило, великодушно, что ты всеми силами стараешься подчеркнуть свое доверие к мальчику. Но это смешно. Нас накажут и будут правы. Жолту тринадцать лет, и ответственность за него несу я. Но как, как разговаривать с собственным сыном, когда он… сделался поджигателем?! Лицо Керекеша нервно подергивалось. Магда смотрела на него в нерешительности, потом отвернулась к окну, чтоб не смущать своим взглядом. Вдруг она что-то вспомнила: — Но ведь в Тёрёкмезё он собирался давно. Поэтому совсем непонятно, что именно в этот день… — Да что тебе далось это Тёрёкмезё! Со мной ты споришь, но сама такой возможности не исключаешь. Скажи честно: способен на это Жолт или нет? — Нет, — сказала Магда с некоторой досадой. — Хм!.. Ты просто хочешь меня утешить. Я ведь еще успею прийти в отчаяние, когда заявятся к нам с собакой… Ждать, кстати, придется недолго… — При чем тут собака? — Я не рассказал тебе всего до конца. В подвале нашли носовой платок Жолта. — Платок Жолта? — Я его узнал. Магда онемела, потом выглянула во двор из окна. — Вон ведут собаку, — сказала она с удивлением. — Ведут собаку? — Вернее, наоборот: собака ведет милиционера. Керекеш бросился к окну. Так и есть! Черная с пестриной немецкая овчарка, принюхиваясь к земле и туго натягивая длинный поводок, тащила младшего сержанта к воротам. На улице она пустилась трусцой. За ними, в измятой рубашке, исполненный горячего воодушевления, спешил экс-почтальон. Потом показался старший сержант и, оглянувшись в воротах, дружелюбно помахал жильцам. Керекеш в смятении повернулся к жене: — Что это значит? — Ничего особенного. Они ушли. Очевидно, собака взяла след. Керекеш промолчал и уставился вдаль, от волнения слегка закосив глазами. Магда смотрела на него с состраданием. — Поверь, никаких неприятностей не будет, — сказала она совсем тихо. Керекеш встрепенулся. — Собака взяла неверный след. Но что же тут удивительного? Городской дом такого типа, как наш, для собаки — целое море различных запахов… — Послушай, Тамаш! Носовой платок не такое уж неопровержимое доказательство. — Каждый божий день мой сын терзает мне нервы! — Потому что ты ждешь от него больше того, что он в состоянии дать. Он ведь еще ребенок… — То, чего ждут от него, не в счет. В восемь месяцев он выбрался из манежа сам и чуть не сломал себе шею. Ни один его сверстник не был на это способен. Тогда я этого от сына не ждал. До сих пор поражаюсь, где он взял столько силы. — Ты же в нем и развил эту силу. Ему было всего два месяца, когда ты стал с ним заниматься гимнастикой. И, надо сказать, не без успеха. — Успех блестящий. Как у десятков других детей: ушибы, трещины, шрамы. Само по себе все это пустяки. Мальчик пробует свои силы, и это в порядке вещей. Но в Жолте постоянно присутствует нечто: то ли какая-то необоримая бесчувственность, то ли жестокость. И эта непонятная жестокость меня настораживает. — Ты не можешь простить ему ту недобрую шутку… — Недобрую шутку? Уничтожать несчастных букашек, сжигая их с помощью увеличительного стекла, — это всего лишь недобрая шутка? О господи!.. Пусть себе ребенок резвится, а мы должны набраться терпения и все, все сносить. Но до каких пор?! — Ты слишком мнителен, Тамаш. А это усиливает… — Всего лишь раз, и то по недоразумению, он получил от меня затрещину. С тех пор мной владеет настоящий комплекс. Я не смею даже прикоснуться к родному сыну, потому что он оказался так же чувствителен, как и упрям. Но если выяснится, что дом поджег он… — Перестань фантазировать, Тамаш! Дался тебе этот несчастный платок! А мальчик в полусотне километров отсюда. Даже для милиции это безусловное алиби. Какой был платок? — Грязный! Грязный до омерзения. — Ладно. А цвет? — То ли синий, то ли зеленый и в клетку. — У каждого второго человека носовой платок в зеленую или синюю клетку, а у мальчишек вдобавок и грязный. — Магда, — сказал Керекеш раздраженно, — я бы очень хотел ошибиться. — Пожалуйста, не сердись, но это смешно: у тебя ни на минуту не возникает сомнений, что виноват именно Жолт. Керекеш помолчал, вздохнул, сел, закурил, обвел комнату странным косящим взглядом, словно впервые видел тут все: мебель, солнечный свет и собственную жену. — Будь я в этом совершенно уверен, я не стал бы прятаться дома, а давно бы пошел в милицию, — сказал он по-прежнему раздраженно. …Все доводы были исчерпаны. Оба устало молчали. Потом без аппетита что-то поели. Керекеш про себя решил, что непременно поговорит с кем-нибудь из милиции. Где-то в глубине души, у него еще тлела надежда: а вдруг ищейка все-таки не ошиблась? Но лишь только эта ребяческая надежда вспыхивала чуть ярче, он мигом ее гасил; как это может быть? Кто-то совсем чужой, посторонний ни с того ни с сего пробирается к ним в подвал с порохом и свечой и закладывает «зажигательную бомбу замедленного действия»? Нет и нет! Разумеется, нет. Речь может идти либо о больном пироманией, либо… Ни один довод Магды не мог его убедить. Магда — Магда часа два на балконе курила. Потом увидела экс-почтальона. Со слипшимися волосами, с багровым лицом, он шел пошатываясь, один, поминутно поддергивал сползавшие на ходу штаны и оживленно объяснял что-то воображаемому партнеру. — Он, кажется, еще не окончательно захмелел, — заметила Магда. Керекеш махнул рукой: — Он всегда до краев налит палинкой. — Не позвать ли его? Может быть, он что-нибудь знает. — Конечно, знает. Наглый всезнайка. Он всегда и все знает. — Не выношу, меня просто тошнит от пьяных! Но можно его расспросить… Они совещались, так как знали этого нахала и горлопана, корчившего из себя хозяина дома. В это время раздался звонок, затем в проеме двери появилась ухмыляющаяся опухшая физиономия почтальона. — Что-нибудь случилось, господин Ли?птак? — робко спросила Магда. — Целую ручки, мадам, — последовал галантный ответ. — Пока я здесь, вам беспокоиться не о чем. — Входите, пожалуйста, — с усилием сказал Керекеш. — Мое почтение, господин главный врач. Я, правда, не совсем одет… — сказал экс-почтальон, шагая по квартире. Затем он уселся и покосился на Керекеша, наливавшего в рюмки коньяк. — Несчастье, могу сказать, было предотвращено, — заявил он, когда рюмки стояли уже на столе. — Прошу вас! — пригласил его Керекеш. — Много времени Уделить вам, правда, я не могу, так как должен вернуться в клинику. Ваше здоровье! — Это я принимаю, потому как вполне заслужил. Ваше здоровье! — сказал почтальон и осушил рюмку залпом. — Если б не я, дом бы сгорел… — Мы страшно вам благодарны, господин Липтак! — нетерпеливо прервал его Керекеш. — Вы, я видел, сопровождали милицию. Что-нибудь уже выяснилось? — Я, извиняюсь, запах дыма почуял еще там, внутри. И так спокойно подумал: жгут, мол, фитиль. Дым-то шел снизу, вам понятно? Из дымохода-то дым идти не мог, дымоход-то на крыше, вы понимаете? — Понимаю, — сказал Керекеш. — Вот тут меня это забеспокоило, крепко, скажу вам, забеспокоило. — Что именно? — спросил Керекеш. — А то, что с утра жгут фитиль. — Но ведь горел не фитиль. — А кто его знал, что там горит, господин главный врач! Это я уж после узнал, а тогда крепко забеспокоился… — Скажите, господин Липтак, ищейка что-нибудь обнаружила? — Так ведь тогда она где была, извиняюсь, ищейка? Не было ищейки. Был я один. И, само собой, без промедления спустился вниз поглядеть… — Дым шел из подвала, это мы знаем! — так же нетерпеливо сказал Керекеш. — Ах, господин Липтак, нам очень хочется знать, кто мог это сделать. Возможно, кто-нибудь из жильцов забыл зажженную свечу… — вмешалась в разговор мужчин Магда, заметив, что Керекеш совсем теряет терпение и лоб его покрывается красными пятнами. — Вот и я про то же хотел бы знать: кто это сделал?! Но тогда еще, извиняюсь, вопрос не стоял, кто сделал, а кто не сделал. Тогда, извиняюсь, валил тучей дым, и я, покамест прибыл в подвальный этаж, совсем и начисто задохнулся. Надо было тушить, извиняюсь, пожар. А когда у тебя перед глазами пожар, ты, извиняюсь, не думаешь, что да как, а берешься этот пожар тушить. Само собой, ежели можешь. Ежели, значит, можешь. Ну, прав я, по-вашему, или неправ? — Правы, — процедил сквозь зубы доктор Керекеш, призывая взглядом на помощь жену. Магда пожала плечами. — Позвольте налить вам еще, господин Липтак, — любезно предложил Керекеш. — Потребляю я это редко. Но сегодня я заслужил. Да. — Вам благодарен весь дом, — сказала Магда. — Время мое, к сожалению, истекло! — Керекеш вскочил и схватил портфель. Липтак перепугался и вмиг изменил тактику. — Много всякого плетут люди. И про вашу семью тоже плетут, господин главный врач. А вернее, про Жолта. Сами понимаете — бабы. Ну, и судачат, мелют языком без толку, без умолку. Керекеш потянулся за своим пиджаком. — Ну, я милиции так и сказал, — продолжал Липтак, — об жильцах нашего дома чтоб ни гугу. Рука Керекеша остановилась, держа на весу пиджак. — Я прямо так и сказал: не такой он парень, этот Жолт. — Что значит «не такой»? — спросил сквозь зубы Керекеш. — Ну, как прошлый вон год был еще взрыв… потом похищение персиков… — Каких персиков? — Э-э, господин главный врач! Кому есть дело до каких-то там, извиняюсь, дерьмовых персиков… И было всего-то их несколько штук, и давно это было, а может, и вовсе не было. Только вот мадам Ге?чеи дала показания, и записали ее показания в протокол. Вот в чем беда. Записали, что Жолт любит поджоги и что Гечеи видела, как он прилаживал шнур. — Шнур? — Ага, шнур. Запальный шнур. Веревку обмазал варом… — Но ведь это было на прошлогоднее рождество, когда он хотел устроить бенгальский огонь, — перебила Липтака Магда. — Я поговорю с мадам Гечеи. — Мы ни с кем говорить не будем! Хватит! — дрожащим голосом сказал Керекеш. — Благодарю вас, господин Липтак. Почтальон не шевельнулся. — Господин главный врач, покамест я здесь, — снисходительно сказал он, — бояться вам нечего. Я не боюсь, господин Липтак, но… — Протокол этот — тьфу. Уж я, господин главный врач, о том позаботился. — Вот как! И что же? — «Ха-ха, старший сержант, — старшему я сказал. — Хо-хо, говорю, знаем, знаем, ветер откуда дует». А старший только глазами хлопает. Во! — Откуда же дует ветер, господин Липтак? — Вот я и спрашиваю: «Кто взломал ту лавчонку, господин старший сержант? И кто стащил у Га?шпаров дамскую, извиняюсь, сорочку? Не хочу я этим никого обижать… Кто переманил ирландского сеттера, вот что скажите мне, господин или товарищ старший сержант» …Никогда ведь не знаешь, как обратиться, чтоб не обиделся ненароком… — Вы совершенно правы, господин Липтак, за обращением надо очень следить, — заметила Магда, разыгрывая сочувственное внимание. Почтальон оторопел. Потом покосился на Керекеша, повертел в руках пустую рюмку, хотел что-то сказать, но Керекеш его опередил: — Послушайте, господин Липтак, меня интересует один лишь момент. Если я вас правильно понял, то на основании показаний, данных мадам Гечеи, мой сын… возможно, оказался на подозрении. Известно об этом вам что-нибудь или нет? — А то как же, чтоб неизвестно, господин главный врач! Кто, как не я, навел милицию на след? — Прекрасно, вы навели на след… — Я и Би?жу. — Кто такой Бижу? — Бижу? Да ищейка же. Вон у кого, извиняюсь, нюх так нюх. Можно сказать, замечательный нюх. С ходу определила преступника. — Значит, преступник известен? — спросил Керекеш. — А как же! Я так старшему сержанту и сказал, когда прибыли мы в тот дом. Знаете, тот франтоватый дом на склоне горы… Я супруге своей говорю: «Не дом, а загон для овец, черт бы его побрал… делают из стекла загон овечий для хулиганов». Керекеш швырнул портфель. Магда поняла, что он сейчас вспылит, и сделала успокаивающий жест. — Так что же вы сказали старшему сержанту, господин Липтак? — кротко спросила она. — «Мы на месте, господин старший сержант», — вот что я ему сказал. — Вы это ему сказали, — проговорил задумчиво Керекеш, и с лица его словно смыли выражение страха. — Выпейте, прошу вас, еще стаканчик! Почтальон расплылся в благодарной улыбке. С молниеносной быстротой он опрокинул коньяк и теперь уже без смущения стал рассказывать дальше, вволю расплескивая «философские речения», густо отдающие духом пивной. — Так вот и было, господин главный врач. Я не очень-то привычный, чтоб ошибаться, я и погоду предскажу вернее, чем весь метеорологический прогноз. Всех я в округе знаю. Как же мне было жулика не узнать? Ну, само собой, дело это нелегкое, и надобен ко всему свой, особый подход. Вон и сам господь бог мир наш творил целых шесть дней. Нашли, значит, главного педагога, только он был не директором, директор толстый, а этот длинный и тощий, как старый сухарь… Собаку в институт, мол, приводить запрещается. Ну, посмеялся же я до упаду: дескать, тут тебе институт и все тебе тут запрещается. Старший, значит, сержант в момент ему объяснил, где, стало быть, раки зимуют. Мигом жуликов привели, рядком выстроили, и собака перед ними прошлась раз, два и три. Ну, думаю, пришло время взяться за дело мне. А старший сержант мне бормочет: молчи. И тут собака — вы не поверите, господин главный врач, — останавливается перед белобрысым одним хулиганом и давай тыкать носом в его штаны… Только что человеческим языком не сказала: вот он, жулик этот, злодей! — Он и был поджигатель? — Какой поджигатель, господин главный врач! Белобрысый стоял на стреме, велосипед поджидал. Потому как велосипед они хотели украсть. Жульё. У белобрысого, значит, был платок. Носовой. Собака его запах учуяла, то есть носового платка, понятно? — Собака все-таки не ошиблась, — пробормотал Керекеш. — Ни в жисть собака не ошибется, — авторитетно подтвердил почтальон. — Но кто же был истинный преступник, вы не скажете, господин Липтак? — Белобрысый, знаете, так перетрусил, что, не сходя с места, назвал сообщника. Он уже за решеткой. — А… кто же он? — спросила Магда. — А это, извиняюсь, служебная тайна. Ясно? — Но вам-то она известна, господин Липтак? — Я, извиняюсь, всех знаю в округе наперечет. — Желание украсть велосипед понять как-то можно, но поджог… Зачем понадобилось ему поджигать? — А затем, что он негодяй, — решительно сказал почтальон. — Об этом я не подумал, но, должно быть, вы правы, господин Липтак. Ну что ж… весьма благодарны за информацию. — С нашим большим удовольствием, господин главный врач, — сказал почтальон, внезапно скисая. С большим трудом он поднялся, нерешительно посмотрел по сторонам — уходить, по всей видимости, ему не хотелось. Пошатнувшись в дверях, он покрутил пальцем перед лицом Керекеша и на ухо ему зашептал: — Скажу вам одно, господин главный врач. Дом наш мало-помалу станет притоном хулиганья. А будь у нас, к примеру, собака… Такой дом, представляете? Шестеро жильцов, ворота настежь и ни одной собаки. Хотя бы одна махонькая совсем собачонка, уже можно бы, извиняюсь, спокойно жить. Собака же гавкает, господин главный врач. Ну скажите, прав я или неправ? — Вы всегда правы, господин Липтак. Ну… всего хорошего. Что-то бормоча, почтальон нетвердой походкой вышел. Керекеш щелкнул французским замком и с чувством облегчения быстро вернулся в комнату. Магда на него не смотрела. Она знала, что он собой недоволен и жаждет как можно скорее покончить со всеми недоразумениями. — Я смалодушничал, — начал он свою исповедь. — Да нет же, — сказала Магда. — Носовой платок мог ввести в заблуждение кого угодно. — Но я ведь даже не рассуждал, я сразу же заподозрил мальчика. Глаза Керекеша от волнения закосили. — Тамаш, мне надо в лабораторию. А ты, очевидно, собираешься еще долго копаться в своей душе. Нужно ли это? Собирайся! Пойдем! — Погоди! Я все больше прихожу к убеждению, что совершенно не разбираюсь в том, как воспитывать мальчика. Магда молчала. — Впрочем, Жолта совсем не трудно и заподозрить, — ворчливо добавил Керекеш. — Твое замечание сейчас неуместно. — Ты права. Постепенно я начну мыслить так же, как этот Липтак. Почему некто совершает дурные поступки? Потому что он негодяй. — Мне показалось, что старик страшно действовал тебе на нервы. — В конечном счете я ему благодарен. Он создал моему сыну славу. Не правда ли? — Славу? Ты сам выдумал эту славу из ничего. — Пусть так. Но мы с тобой сейчас счастливы оба! Ты утрируешь. — И не думаю. Мы сейчас вне себя от счастья, что поджег совершил не Жолт. Примерный, прекрасно воспитанный мальчик, который даже дом не стал поджигать, хотя для этого было все: порох, свеча и мужество… Чего нам желать еще? Магда снисходительно улыбнулась. Совершенно бесспорно, что «примерный, прекрасно воспитанный мальчик» с помощью своих непрерывных «экспериментов» держал семью в состоянии непреходящей тревоги. Порой с бесстрастным вниманием, как видавший виды прозектор, он не только анатомировал какого-нибудь ужа, но и с неубывающим любопытством словно бы анатомировал поведение людей, реакцию учителей и родителей, их мимику, жестикуляцию, почти не придавая значения тем страданиям и эмоциям, которые он своими поступками вызывал. Но Магда заметила, что в черных глазах мальчишки вдруг пробегала синеватая тень, и она ее объясняла как признак мелькавшей в душе его жалости, а может быть, и любви. Такое объяснение она давала охотно, потому что ей нравились его жгучая пытливость, его самолюбие и неустрашимость. А Жолт, должно быть, все это чувствовал и почти учтиво, даже с долей нежности отвечал на терпеливое отношение к нему мачехи. Зато Керекеш сгорал со стыда за невоспитанность своего сына. Слишком часто отца вызывали в школу, где он покорно выслушивал благожелательные наставления классного руководителя и давал безответственные обещания. А что ему оставалось еще? Он ведь слышал всегда одно и то же: мальчик плохо учится, дерется, дерзит, мальчик забывчив, жесток, нетерпим, мальчик… и т. д. и т. п. Некоторые определения Керекеш бы, возможно, оспорил, но зачем? К перечню «добродетелей» сына кое-что он мог добавить и сам. Магические слова «После обеда ты останешься дома!» «До которого часа?» — спрашивал сын. «До шести». «До пяти!» «Не спорь!» В результате в пять часов пополудни репетитор по математике тщетно дожидался Жолта. А через несколько дней, когда все выяснялось, Жолт чувствовал себя праведником, так как имел все основания сказать: «Я хотел идти на урок, но мне не позволили выйти из дома». Керекеш пускался в длинные рассуждения, бушевал, называл сына отъявленным лицемером; потом, глубоко сожалея о собственной грубости, начинал размышлять: хитрил мальчик или обиделся и, как всякий обиженный, был скуп на слова? Отцу очень хотелось верить в последнее, и потому, видя открытое лицо Жолта, он успокаивался. А Жолт кутерьму, поднимавшуюся из-за часа занятий с репетитором, считал бессмысленной и просто ничтожной. Не состоялся урок. Ну и что? Кто от этого пострадал? Но разговор с отцом скуки у него, как ни странно, не вызывал: Керекеш волновался, размахивал белыми, с длинными пальцами руками, присаживался на краешек стула и сидел так, словно готовился выполнить упражнение по гимнастике; Жолт с интересом следил за стулом, который вот-вот опрокинется. Странно косящий взгляд отца тоже занимал его немало. Ему было интересно знать, меняют ли предметы свои места в папиных косящих глазах. Магду это противоборство, разумеется, тяготило и в то же время в какой-то степени забавляло. Она отлично понимала, что пристрастные расспросы и поучения отца едва ли улучшат отношения между ним и сыном. Потому что сын не понимал или не хотел понимать, чего требует от него отец, а отца раздражали его постоянные неудачи на поприще воспитания; вполне вероятно, что именно из-за этого постоянного напряжения Керекеш был не в силах найти с мальчиком верный тон. Вот почему для отца становилось так важно настоять на своем, и добивался он этого любой ценой. При разводе Керекеш и родная мать Жолта пришли к соглашению, что мальчика с семи лет воспитывать будет он. Но матери было трудно расстаться с сыном, и Жолт перешел к отцу, когда ему минуло девять лет. На первый взгляд такое решение выглядело естественным и разумным. С тех пор прошло четыре года. В семье Керекеша росла, вызывая всеобщую любовь, единокровная сестра Жолта Беата, все поведение которой особенно оттеняло трудный, неровный характер мальчика, внушая отцу еще большую тревогу. Магда была полна сострадания, потому что все усилия Керекеша, в общем-то, пропадали зря. Сколько бы ни горячился отец, сын оставался прежним. Что же касается будущего, испуганному воображению Керекеша оно рисовалось зловещим. Магда бесшумно вернулась из кухни. Удрученный Керекеш, сутулясь, сидел, облокотившись на низкий столик. Он потянулся за чашкой кофе, но не взял ее и стал потирать белые как мел, костлявые руки. — В клинику тебе больше не нужно? — осторожно спросила Магда. Керекеш промолчал, не глядя взял чашку, но, прежде чем поднести ее ко рту, спросил: — Как ты думаешь, кого он все-таки любит? Магду вопрос слегка удивил, но она знала, что отвечать надо сразу. — Странный вопрос! Ну конечно, он любит мать. И Да?ни… — Мать упрашивает его по нескольку дней, чтоб он ее навестил. Что же это? — Он все-таки очень загружен. Одни уроки по математике… — И совершенно бесцельные скитания… Но я спрашиваю совсем о другом. Я хочу знать, любит ли он кого-нибудь вообще? Например, мать. И из чего это видно? — Тамаш, пожалуйста, не сердись, но твои вопросы сводятся к одному: любит ли сын тебя. — И к этому тоже. — У него не так много способов для выражения своих чувств, — медленно проговорила Магда. — Когда речь идет о любви или нелюбви сына ко мне, я должен быть максимально чувствителен. Но я не хочу быть излишне чувствительным. — Ты кое о чем догадался и ищешь сейчас доказательств. — Я хочу знать, способен ли этот мальчик любить вообще! Понимаешь? — Керекеш вскочил, и глаза его потемнели. — Тамаш! Прошу тебя! Если бы Жолт умел четко выражать свои мысли, о том же самом он мог бы спросить тебя. Керекеш, ошеломленный, молчал. — Любовь стоит чего-нибудь лишь тогда, когда она обоюдна, — сказала Магда. — Ты хочешь сказать… — Нет, нет! Но человек посторонний, который тебя не знает, едва ли поверит, что ты любишь сына… — Хм, посторонний… До посторонних мне нет никакого дела. Керекеш почувствовал некоторое облегчение. А Магда еще уверенней продолжала атаку: — Жолт не из тех, кто приспосабливается. Характер у него действительно независимый и строптивый. Некоторые его эмоции и поступки оправдать иногда бывает сложно. — Мне припомнился сейчас один случай! Это было несколько лет назад. Беата тогда два месяца проболела. Я наблюдал за ними, когда после болезни они встретились в нашем саду. Жолт ее ждал. Она вышла. Я думал, что он бросится к ней, поздоровается или как-нибудь еще выразит свою радость при виде сестры. Но он, точно норовистый жеребец, упорно и молча топтал ногой землю. Беата повисла у него на шее, и видно было, как она счастлива. А Жолт лишь терпел ласку сестры, он весь извертелся, а потом как-то снисходительно буркнул: «Привет, Бе?а! Как поживаешь?» И это все. Магда чувствовала, что спокойствие ее на пределе. — Ну и что! Что это доказывает? — Ровным счетом ничего, — сердито сказал Керекеш. — Ты считаешь, что душа его омертвела? — Ладно! Я не собираюсь тебя убеждать. — Потому что я мачеха и защищаю его по обязанности? Но ты ошибаешься. Об его истинных чувствах мы действительно ничего не знаем. Меня это, кстати, не удивляет. — А… почему? — Потому что ты не отец, а диктатор. Диктатор, который знает одно: приказывать и наказывать! — Будь это так, горю было бы нетрудно помочь. — Потом, правда, ты стараешься все объяснить, но Жолту уже это не интересно. Ему совершенно не интересны твои пояснения. — Что же ему интересно? — Сказать? — Не стоит. Я знаю. Да будет благословенна собака, хозяином которой станет Жолт. — Давай попробуем, Тамаш! Мы ведь ничего не теряем! Уже несколько лет он умоляет нас взять собаку, а ты все ставишь и ставишь условия. Непрерывно. Ты полагаешь, что он воспринимает твои веские доводы! Он же считает, что ты просто дорожишь своими удобствами, или думает о вещах, еще более примитивных. Как, например, господин Липтак. — Мне кажется, Магда, что тебе самой хочется иметь щенка! — сказал Керекеш, подходя к жене. — Конечно, хочется. А тебе? — И мне. Но скажи, какая судьба ожидает у нас собаку? — Не знаю. Но за то, что мы будем ее любить, я ручаюсь. — Жолт тоже? — Он больше всех. — Посмотрим, — задумчиво сказал Керекеш. — Я скажу ему, — просящим тоном сказала Магда. — Согласен, — сказал Керекеш, и оба засмеялись. К девяти часам вечера радость их значительно потускнела. Жолту полагалось быть дома в семь. Магда и Керекеш молча сидели и молча слушали брюзжание Тибора. Тибор же спрашивал брата, подумал ли он о гигиене. — Я думал, — сказал Керекеш. — Но дело в том, что с собакой у меня связаны особые планы, Тибор. — Планы? С собакой? Каким-то образом получалось, что мысли Тибора всегда отклонялись от существа дела. Какие планы могут быть связаны у человека с собакой? Что умеют собаки? Есть, лаять, кусаться, выполнять отдельные трюки, если их, конечно, обучат. Пока все остальные томились в ожидании Жолта, Тибор тихо произносил монолог, смысл которого сводился к тому, что другие люди как-то обходятся без собак и что в жизни существуют дела куда важнее собаки. В половине десятого в квартиру ввалился Жолт, весь, с головы до ног, покрытый пылью и похожий на поседевшего в молодости негра. Он был не один. За ним на какой-то ветхой веревке ковыляла пятнистая дворняга с гремящими, как у скелета, костями и глазами, подернутыми старческой катарактой. На вид ей было лет двадцать… Жолт рывком втащил ее в квартиру и, посмеиваясь от смущения, сказал: — Она сирота, эта собака. Ее потеряли. Я найду хозяина, и дело с концом. А пока пускай поживет у нас. О'кэй? Керекеш встал, молча вышел в свой кабинет и так хлопнул дверью, что она треснула, как сломанная кость. |
||
|