"Владыка вод" - читать интересную книгу автора (Шалаев Михаил)НЕВЕСТА ГЕНЕРАЛА ГОРА…Примерно к обеду дошли до Наказанной рощи. Дорога опасливо обходила ее, но они полюбопытничали, сели перекусить как раз напротив, под раскидистым кустом, глазея со стороны на диковинные деревья. Слышать слышали, а вот видеть довелось впервые: темна была роща, безрадостна и безгласна, огромные вязы стояли ни живы, ни мертвы, ни листочка на них, ни почки, а глубокие извилистые морщины, изрезавшие жесткую кору, связывались в жуткие морды, искаженные пытошной мукой. Эти деревья стояли так с незапамятных времен, никогда не зеленея, но и не падая, чтобы стать почвой для новой жизни. По преданию, в этой роще бились когда-то насмерть Владыка Вод и Сеятель Смут, и Владыка Вод, победив, наказал рощу за то, что она отдала Смуту ветку, из которой тот сделал себе дубину… Говорят, и поныне обломок дубины той хранится где-то на свете у злых колдунов, что ждут они своего часа, чтобы в ход пустить ее страшную силу… Ну да ладно, сказки сказками, а путь впереди неблизкий. Подивились, поцокали языками — и взвалили на плечи мешки, и отправились дальше, туда, где, завораживая и тревожа, ждало их неведомое. Хорошо теперь шлось: плескалась через край сила, не давили тяжелые мешки, ноги сами отсчитывали тысячи и тысячи шагов. Сметлив, поначалу хмурый из-за их глупой ссоры с Цыганочкой, отошел, посветлел — то ли решил не брать пустяков в голову, то ли совсем забыл про любовь свою неудачную, — и скоро включился в дорожные разговоры, улыбка к нему вернулась. На другой день вошли в Оголтелую падь. По этой широкой, открывающейся к реке лощине пролетел когда-то неистовый смерч, выворачивая с корнем столетние сосны, ломая пихты и ели, как траву вырывая из земли молодую поросль. С тех пор поднялся над буреломом новый веселый лесок, но дикая мешанина мертвых стволов не давала ни пройти, ни проехать. Дорогу все-таки прорубили, ценой великих трудов, но петляла она отчаянно, обходя завалы, скалилась по обочинам старыми обломками да обрубками, черными сучьями да гнилыми пеньками. Здесь и приключилась с путниками некоторая странность. Шли они беззаботно, гуляючи, не давая смутить себя мрачному лесу, только досадовали, что негде им сделать привал — пора бы уже, животы подвело. Но в какой-то момент шевельнулась вдруг впереди мертвая ветка, и потянулась, зазмеилась через дорогу, перегораживая путь, и насмерть вцепилась в разлапистую черную корягу на другой стороне. Остановились путники, насторожились. Что за смута за такая чернокнижная? Смел первым вперед шагнул, бормоча для храбрости: «Ну-ну, ты брось… Что еще за шуточки?» Но далеко не ушел: накатил на дорогу сумрак средь бела дня, и зачавкало что-то в лесу, задвигалось, к ним подбираясь поближе, и стволы древесные полусгнившие принялись перескрипываться между собою о чем-то опасном, будто злорадно хихикали, — и Смел, выхватив нож из ножен, назад отскочил, поближе к товарищам. Постояли они, озираясь тревожно, — а стволы все поскрипывают, а сумерки все сгущаются, — и налетел вдруг на путников крохотный ветерок, и пошел, пошел вокруг них, набирая силу, все быстрей и быстрей, и вот уже оказались они в середине темного вихря, рвущего с плеч рубахи, свистом пронзительным оглушающего. Сметлив догадался, вспомнил, прокричал еле слышно сквозь свист и рев ветра: — Это нориковы проделки! Управитель говорил! Спинами, спинами друг к другу! Верен и Смел наполовину услышали, наполовину угадали — и встали все трое спина к спине, прижавшись тесно, закричали в потемки каждый по своему: — Эй, Черный норик, где ты? — Черный норик, выходи! — Черный норик, иди к нам! Мы тебя узнали! Прокричали так, покричали — и улегся смерч, и сумерки расступились, и лес утих. А впереди, на дороге — обыкновенный сучок валяется, да никакой он не живой. Смел, проходя, нарочно наступил — тот только хрустнул. Но про голод, конечно, забыли: чуть не бегом из Оголтелой пади бежали. А когда миновали ее, Верен спохватился: — Мы же Черному норику письмо не передали! Но Сметлив возразил: — Так он ведь и не появился. А не появился — и Смут с ним, своих забот хватает. Теперь вперед, вперед! За Оголтелой падью, выйдя на возвышение, далеко-далеко над зеленой весенней далью впервые увидели будто парящие в синем небе снежные пики Оскальных гор. И обрадовались же! К концу приблизилось их похождение, хотя никто не знал что там — в конце, и какая ждет их судьба. Они шли упрямо и весело, и поливал их дождик, и сушили ветра, и давали приют под своими кронами приветливые деревья. И с приближением гор становились все холоднее ночевки, но теплы были овчинные полушубки, и дров вдосталь, и лучше огня их грела теперь молодая, горячая кровь. Они миновали грохочущий, плюющийся клочьями пены свирепый речной перекат Костолом, нос к носу столкнулись однажды с парой волков, а Смел, имевший смолоду привычку пробовать все «на зуб» (она вернулась к нему вместе с зубами), отравился невзрачной лиловой ягодкой: всю ночь его бил озноб, накатывала испарина и терзала резь в животе. Когда горы явились им в полный рост, лес стал редеть, переходя в мелколесье, а Живая Паводь, сузившись, теперь походила больше на горный поток, светлый и говорливый. Здесь они увидали развилок дороги: глухая колея уходила прямо в реку, через брод, и выныривала на другом берегу, забирая потом по взлету предгорной равнины куда-то вправо и вверх. Здесь путники остановились, печально задумались. Это была тропа скорби — дорога на гиблое Серебряное плато. Никто из добрых людей не проходил здесь, не задержавшись — помянуть безвинно погибших в ледяных рудниках и вечных снегах проклятой каторги, учиненной Нагастом Воителем. Но и здесь не пробыли долго: совсем уже близко была их цель. Скоро дорога стала вместе с рекою выделывать петли между холмами, потом поднялась на один из них, особенно скалистый и крутой, разрезанный рекою надвое — и открылась вдруг путникам затаенная среди гор долина, а в ней лежало, будто в ладони, зеленое и уютное селение пастухов, виноградарей, кожемяк, сыроделов — Овчинка… Постоялый двор был сложен из диких камней, приземист, весь увит виноградом. Хозяин его, по прозванию Горлохват, характер имел плутоватый и напористый: они хотели поселиться вместе, но свободных больших комнат не оказалось, и он мгновенно сосватал им две отдельных — одну на двоих, а другую на одного, да еще представил все так, будто великую оказал услугу и потребовал деньги вперед. Кинули на пальцах, кому жить одному — вышло Смелу. Он, ворча, потащил свой мешок в одиночку. Устроившись, вышли поесть в общую комнату, Горлохватом громко именуемую залой. Они выбрали из предложенного баранину по-овчински, сами не зная, что за блюдо такое, но не ошиблись — вкусно было на диво. Можете представить: крупные куски мяса, нашпигованные чесноком и морковкой, поджаренные на углях и поданные с кисло-жгучим соусом под горячие лепешки. А вот ячменной браги не оказалось: ее в Овчинке не уважают, предпочитая перебродивший сок винограда. Поскольку больше нигде в Поречье вино спросом не пользуется, его везут отсюда по осени в самые Рыбаки, где продают эльмаранам и на другие торговые корабли, заходящие в устье Паводи запасти питьевой воды перед долгой дорогой домой. Что же делать — пришлось запивать вином. А вот когда, разойдясь, повторить попросили — заминка вышла: поглядел Горлохват на них подозрительно, головой покачал: — А не молоды — пить постольку? — Да ничего, дяденька, вода дырочку найдет, — отшутился Смел, а сам поглядел на товарищей как бы со стороны — и только языком цокнул: пацаны пацанами, едва пушок пробивается. И, чтобы придать солидности их незрелой компании, завел с Горлохватом, притащившим еще кувшин вина, серьезный мужской разговор: — Ты бы лучше сказал нам, хозяин, как Скалобита найти. — А зачем вам Скалобит? — Дело к нему есть, важное очень, — а у самого уже и язык заплетается, и глазки блестят: коварная штука — вино! Горлохват насмешливо покачал головой, протянул: — Э-эх, молодежь… Туда же — «важное очень»… Проспитесь лучше, а завтра уж Скалобита ищите — он пьяных не любит. — Да где искать-то? — Смел упорствует. — Вы мимо прошли. Отсюда вниз — второй переулок направо, там кузня в конце. А в кузне, стало быть, и сам Скалобит. — Ай, спасибо, хозяин, великую тайну открыл, — дурачится Смел. Но Горлохват обижаться не стал — что с сопляков взять? Сказал только: — Давайте, давайте. Допивайте, да спать идите. Трудно было вставать наутро. Хотя, какое там утро — поздно вставали, с тяжелыми головами. Прав был хозяин их, Горлохват: не стоило пить так много. Однако, сделанного не воротишь. И вот, понемногу стали очухиваться, во дворе ледяною водою умылись из желоба, поесть заказали — поострее, погорячее. Получился у них то ли завтрак, то ли обед. Но так ли, сяк ли — время настало идти к Скалобиту. Припомнили они переулок — вниз идти, во второй направо — и пошли, пригладив волосы и рубахи одернув. Точно сказал Горлохват — в конце оказалась кузня, дверь нараспашку, но видно там не было никого, только в горне огни играли. Огляделись они, да со свету немного увидели. И тогда Сметлив голос подал: — Есть тут кто? — Есть, а как же? — хрипло и тяжело раздалось в ответ из угла, где они рассмотреть не успели. Там сидел на скамье человек, про которого человек — не подумаешь. Гора и гора. Если Сметлив был большой, то этот — огромный. И глядел он на них чуть насмешливо, но с интересом. Будто ждал их заранее, будто знал, что они придут. Точно — знал, и не думал даже скрывать: — Знаю, знаю: была мне весточка, что гостей надо ждать. Да… Вы входите, входите, ребятушки, не стесняйтесь. Вон табуреточки — берите, садитесь. — Тут Скалобит встал, вынул клещами из горна железку цвета закатного солнца, и принялся осторожно обстукивать на наковальне. — Мне тут одну поделочку отковать надо — вы подождите пока, не скучайте… Тяжелый двуручный молот казался в руке его хрупкой игрушкой. он и бил-то им потихоньку, словно боялся разбить наковальню. Все было маленьким по сравнению с ним самим — и называл он все уменьшительно: молоточек, ребятушки, табуреточки. Когда-то давно, дождливой весной, случилось в Овчинке несчастье: у выхода из долинки обрушилась в реку скала, перекрыла русло Живой Паводи, и могло бы получиться из селения вполне приличное озеро, не живи в нем могучий кузнец. Он за день сковал себе молот, который едва поднимали шестеро крепких мужчин, и на третьем ударе скала раскололась вдоль, а потом и каждый кусок — пополам, и еще, и еще… Он крушил скалу, стоя по пояс в реке, и вода, пошедшая страшным потоком, катящая многопудовые глыбы, не могла свалить его с ног. Вот такой он был, Скалобит, живая легенда Оскальных гор. Старость не подтачивала его силу, хотя жил он невесть как давно. Раз в тысячу лет рожают земные женщины таких сыновей. Между тем Скалобит закончил работу, опустил поделочку в холодную воду, отчего взлетело под крышу облако пара, и присел на свою скамью, вытирая руки о фартук: — Вот теперь потолкуем… — но вместо того, чтоб начать разговор, долго кряхтел, вздыхал, и сомнение было на его загоревшем навеки от пламени горна лице. — Мы… — начал Сметлив, желая помочь, но Скалобит остановил его жестом руки — будто дуб шевельнул веткою: — Тут пришла мне записочка. Сказано в ней, что гостей надо ждать, и что надобно вам помочь. А вот как помочь — непонятно. Да… Оно, мелкому народцу, конечно, виднее, но отправились вы, прямо скажу, на опасное дело. Много до вас было желающих — все теперь камушками лежат, — Скалобит испытующе поглядел на них, покачал головою, чуть тронутой сединой. — Ну да ладно, расскажу вам, что знаю, а там видно будет. Кузнец вышел в другую комнату и вернулся с кувшином вина. — А нам сказали, будто ты пьяных не любишь, — удивился Смел. — Пьяных — не люблю, — подтвердил Скалобит. — А глоток винца доброго к доброму разговору — что щепотка соли к похлебке. Перемолчав немного и отхлебнув вина, он стал говорить хриплым тяжелым голосом, без прикрас излагая суть. Но, поскольку слова его были скупы, приходилось слушателям дополнять их воображением, внутренним взором своим, чтоб увидеть события давние, невероятные. И вот что они увидели. — Да… Появилась однажды в Овчинке женщина с малой дочкою на руках… Привез ее из города Живоглот, тогдашний хозяин постоялого двора. Тем прельстил, что работу даст, и домик по соседству с ним пустовал — старик там жил одинокий, помер. А сам, видать, на красоту ее позарился — думал второй женою держать. Да и то сказать, первая-то ему попалась бездетная. Ан не тут-то было: красавица оказалась строптивая, гордая, и хозяин, как сунулся, такой заворот получил, что навеки зарекся. Однако работала хорошо, дела у Живоглота в гору пошли: народ к нему шел поглазеть на прислугу, и деньги хуже считал. На том и успокоился Живоглот — ладно, мол, пусть живет. Не раз мужики ей серьезные предложения делали, да она кавалеров напрочь отваживала. Надо думать, принца ждала заморского. А откуда в Овчинке принц? Бывали, правда, проездом торговцы богатые из Захребетья, да она от них нос воротила, торгашами звала. Так прожила лет десять, красота ее увядать стала. Еще немного — и смирилась бы, замуж вышла, детей родила… Но случилось несчастье: как-то зимою, в лютый мороз, из дому неодетая выскочила — и легкие застудила. Всю зиму промучилась, а в начале весны от лихорадки сгорела. — Осталась от нее дочка одна, лет тринадцати. Как звали ее — никто не помнит, а почему — дальше поймете. Да… Пришла она к Живоглоту, и говорит — дескать, я вместо матери буду. Ну, Живоглот согласился. Ясно, конечно, что мать не заменит, но куда ж сироту девать? Так еще года три прошло. А потом стал замечать Живоглот, что поневоле на девчонку заглядывается, хоть в летах уже был к тому времени. Обещала она стать не хуже матери. А еще через годик-другой расцвела такой красотою, что дух захватывало. Тогда в постоялом дворе Живоглота совсем отбою не стало от посетителей. Но характером красавица в мать пошла, а то и покруче. Много парней в Овчинке из-за нее белого света не видели. И был среди них один, вовсе голову потерявший — звали его Тропотоп. Парень был хоть куда — стройный, высокий, сильный, плечи гордо развернуты. А лицо бы совсем девичьим было, не задуби на нем кожу солнце, мороз и ветер. Опасное дело себе он выбрал: искал в горах целебную каменную смолу и кристаллы камней самоцветных. Далеко уходил, надолго, и в такие места забирался, где человек отродясь не бывал. Потому его так и звали… Было еще у него увлечение: из камней и веток, из трав и цветов сухих составлять картины живые. И такие они получались чудные, что глаз не оторвешь. Нашел Тропотоп однажды диковинную ветку арчовую — будто бы морда с пастью оскаленной, усатая и рогатая, лапа ухватистая, хвост волнистый. Подложил он под лапу красивый кристалл хрусталя горного, разместил все вместе на плоском куске черного сланца — получился сказочный зверь дракон, стерегущий сокровище. Тропотоп подарил его гордой красавице — та только фыркнула. Как раз до того незадолго случилось с ней вот что. Заехали на постой к Живоглоту торговцы из Захребетья. Как и все, любовались юной красавицей, а кто-то из них, особенно восхищенный, воскликнул: не иначе, мол — сам Генерал Гор невесту себе готовит. Она услыхала — и запали ей те слова в душу. И раньше надменной была, а тут как с ума сошла: совсем ни на кого глядеть не хотела, берегла себя, как дракон то сокровище. Тогда ухажеры ее надежду совсем потеряли. — Но Тропотоп — да, — парень упрямый был… Все ходил и ходил, а когда она гнать его начинала — лишь улыбался молча, тихой лучистой улыбкой. И вот наконец надоело ей. Возьми она как-то вечером, да скажи: если, де, любишь меня — сходи к Генералу Гору, принеси от него кольцо. Принесешь — буду знать, что дал он тебе согласие, а нет — так и нет. Просто так сказала, отвязаться чтобы. Да только не знала, с кем шутки шутит. Собрал Тропотоп свой походный мешок, не забыл веревку из крепкой пеньки, обул башмаки на многослойной подошве, надел видавшую виды овчину — и в горы пошел, искать обиталище Генерала Гора. А дело здесь, надо заметить, тонкое. Каждому ясно: где Генерал Гор — там холод, оттуда лавины идут, ледники ползут на долину. Хочется Генералу Гору, чтобы холод был во всем мире, чтобы все навсегда замерзло, замерло в вечном порядке — и насылает, и гонит вниз свое белое воинство — и теряет его, и теряет… А внизу, в долине у гор, живет жена его, Дева Дола. Та — холод терпеть не может. Хочется ей, чтобы только тепло было всюду, чтобы все живое согрелось, чтобы льды на горах потаяли, чтобы камни от жара треснули. И шагает вверх ее воинство: подснежники снег пробивают, за трещины травы цепляются, арча и кусты колючие выживают у самого льда. Как их мучает холод! Как камень корежит! Как ветры к земле пригибают! Но они все равно лезут вверх. И думает Дева Дола: я побеждаю. И Генерал Гор думает: я побеждаю. А на самом деле из битвы их вечной рождается жизнь. — Да… Где верх, где низ, где тепло, где холод — каждому ясно. А вот где Генерала Гора искать? Один Тропотоп мог знать про такое… Тропотоп пошел в гиблое место: под вершиною самой высокой горы, под Клыком Скроббера, на отвесной скале увидал он однажды издали черную дырку — видимо, вход в пещеру. Увидал — и подумал: если где-то и может понравиться жить Генералу Гору, то как раз вот здесь. Не иначе. И теперь он замыслил спуститься к той окаянной пещере, куда не послал бы прежде врага заклятого. Помнится, тоже весной было дело. Зашел Тропотоп на вершину — огляделся: весь мир перед ним лежит, голубой и зеленый, а вокруг и пониже — горы оскалились в небо зубцами заснеженными. И так не охота головой рисковать, что хоть плачь. Но деваться некуда: сам наладился, никто не гнал. Обвязал Тропотоп веревку вокруг подходящего выступа, сам обвязался, вздохнул напоследок, и начал спускаться. Благо — правильно рассчитал: попал аккурат к пещере. Встал на полочку, отвязался, закрепил веревку, чтобы ветер не снес. И вошел в пещеру. Неглубокой она оказалась: шагов десять, не больше. И заканчивалась как-то странно — ледовою стенкой. Поглядел Тропотоп, поглядел — да не стенка же это вовсе, а дверь! Уперся рукою, толкнул — поддается. Приналег — и открылась ледовая дверь, и вступил он в чертог Генерала Гора. Генерал сидел за столом ледяным, в белоснежном своем мундире со снежными звездами на плечах, и лицо его бритое было бело, как снег. Он что-то писал, — составлял, наверно, приказы по белому воинству, — царапая острием хрусталя на тонких пластинках твердого пресного льда. Как открылась дверь, он поднял глаза свои — два провала в ничто, бездонные, как ночное небо, — и не удивился ничуть, но негромко подал команду: — Смирно! И — все. И — оледенел Тропотоп. Дыхание прервалось, сердце встало на полуударе. Рот открыт — сказать хотел что-то. Но не успел. А Генерал Гор обошел вокруг бездыханного Тропотопа, пригляделся — и наконец удивился: кто такой? Почему пришел? Что ему надо? Так, удивившись, подал он другую команду: — Вольно! И — ожил Тропотоп, вздохнул. Сердце опять ударило. И сказал, что хотел, ради чего пришел: — Генерал! Отпусти невесту свою ко мне! Озадачился Генерал: — Какую невесту? — Как — какую? В Овчинке живет… — Ну и что? Разве должен я знать про всех? Тут Тропотопу время пришло удивляться: — А разве не все ты знаешь? И не про всех? Сел опять Генерал за стол ледяной. Взглядом холодным пронзил Тропотопа: — Что же ты думаешь, мне охота есть за вами следить? Да ты сам подумай: вас — сколько? Может, взять мне еще под надзор муравья в муравейнике? Птицу в перелетной стае? Пестрядь в косяке? Тропотоп смутился: — Да нет, конечно… — Тогда говори, чего хочешь. И знай: я тебя слушаю лишь потому, что ты первый сюда добрался. Другому спуску не дал бы. И сказал Тропотоп Генералу Гору: — Раз такой разговор — ничего мне не надо. Подари мне только кольцо свое, чтоб невеста узнала: тебя я достиг, и согласие от тебя получил. Рассмеялся тогда Генерал Гор: — О-хо-хо-хо! Смешные вы, люди. За такую глупость — жизнью рисковать? Не понять мне вас, никак не понять. Но уж раз ты такой герой — получи кольцо, отнеси невесте любезной, — при этих словах снял с руки своей Генерал тяжелый перстень серебряный, хрусталем граненным украшенный, протянул на ладони. — Да гляди, герой. Уж не знаю, как ты сюда добрался, но вернуться труднее будет… Впрочем, мне это все равно. Очень прав Генерал оказался: спуск гораздо труднее был, чем подъем. Но Тропотоп кольцо у сердца берег, и прошел все места опасные, все карнизы скользкие, все трещины в ледниках. А когда на дорогу вышел — иди, да иди! — решил путь скоротать, напрямик пойти тропкою, что лепилась краем обрыва. И — никто не знает: то ли камень пошел под ногою, то ли грязь от дождей недавних, то ли снег, не успевший стаять, — только грянулся он с обрыва, и упал на поляну зеленую, где овец пастухи пасли, — и разбился насмерть. Пастухи его и нашли, и принесли в Овчинку. — Да… От судьбы не уйдешь. Только судьбами все мы друг с другом повязаны, как веревкою — не порвать ее, не отвязаться… Как услышала красавица, что Тропотопа мертвым в селение принесли — в первый раз узнала, что сердце есть у нее, что болеть умеет. Неизвестно, каким чутьем, но почуяла, что ее рука в этой смерти. Заметалась, забеспокоилась. За что ни возьмется — все из рук валится. И подумала вдруг — уходить из Овчинки надо, не жить ей здесь после этого. Собираться кинулась, пожитки свои немудреные стала в корзину дорожную складывать — с тем, чтобы утром уйти из селения… Да не успела. Открылась дверь в ее домик — только засов кованый звякнул, и встала на пороге она — Дева Дола, вечно юная и всегда прекрасная — в веселье и в гневе, в печали и в радости. Такая о ней шла молва, точно так и было на деле. Но теперь Дева Дола была прекрасна от гнева: сверкали глаза ее грозным блеском, нежные щеки пылали румянцем сердитым, вздымалась высокая грудь дыханием тяжким. Она молча протягивала что-то земной красавице на ладони. А красавица онемела, рукой шевельнуть не может, в горле вдох оборвался: поняла, что вот и расплата пришла за гордость ее и за шутку жестокую. Наконец осилилась, прошептала чуть слышно: — Что это? Ответила Дева Дола — в ее голосе слышались звоны талых ручьев и шум грозовых весенних дождей: — Это то, что хотела ты получить: кольцо Генерала Гора, муженька моего ненаглядного. Бери, надевай! В испуге отпрянула от нее красавица: мол, не хочу! Не нужно оно мне! — Нет, теперь поздно, — сказала ей Дева Дола. — Ты за него человека сгубила — оно твое. Сердце у тебя каменное — так пусть же камни и будут тебе женихами, ибо всякий, кто приблизится к тебе отныне — окаменеет от страха. Имя твое да будет забыто, пусть никто никогда не вспомнит, кто ты есть и откуда, а ужас, стерегущий на горных дорогах, называть станут люди Невестою Генерала Гора, — с этими словами взяла Дева Дола ее за руку (а та не могла шевельнуться по-прежнему) и надела на палец кольцо с хрусталем граненым, что берег Тропотоп у сердца. Что тут случилось с гордой красавицей! Будто пеплом присыпались и обвисли жидкими космами ее дивные локоны, прелестные губки вытянулись, тонкими стали, бескровными, а глаза голубые, небесно-ясные, вдруг обезумели, позеленели… Вздрогнула Невеста, как от удара, то ли заплакала, то ли засмеялась, захлебываясь и пристанывая, слепо прошла мимо Девы Долы в открытую дверь, в ночь, и дальше, по старой дороге — в горы, искать себе жениха… — Да-а… За все нас расплата ждет. Кого-то — раньше, кого-то — позже, но всех — обязательно… Берегись, одинокий путник! Берегись, чтобы не застали тебя в горах ознобные сумерки — это время, когда выходит Невеста на поиски. Того хуже, если вдруг налетят свинцовые тучи, закрутит ветер, вздымая поземку из колкого снега — это погода ее любимая. Она идет босиком по снегу, треплет ветер ее серые космы спутанные и обрывки легкого платья. Это ее голос слышен порой сквозь вьюгу, сквозь завыванья дикие, сквозь жалобный свист. Как услышишь — берегись, одинокий путник! Ибо это она идет по дороге, все ищет себе жениха, а находит лишь камни… И будет так до тех пор, пока не отыщется смельчак, чтобы снял кольцо с ее пальца. Но всякий камнем становится, прежде чем коснуться Невесты успеет. Вон их сколько — камней вдоль дороги. Кто отстал от обоза, кто в пути припозднился, кто пошел нарочно, героем себя считая… Берегись, одинокий путник! Так, или примерно так завершил свой рассказ старый Скалобит, и замолчал надолго, кулаком подперевши челюсть и пасмурно глядя под ноги. — Ну и что? — вопросил наконец Сметлив будто бы даже с вызовом, не дождавшись продолжения речи. Но кузнец только развел руками: — Вот и все. Дальше вам решать… — и снова уставился в пол. Первым поднялся Сметлив. Постоял немного, и молча направился к выходу. За ним — Верен, последним — Смел. Вчерашний хмель и сегодняшний облетел с них как листья по осени, пока продолжался рассказ. И вышли они потому, что нечего было больше спросить, и нечего было сказать. А Скалобит не стал останавливать. Сметлив, шагая размашисто, думал так: это же верная гибель. Зачем он впутался? Что искал? Хотя… нашел-то он много, но только — зачем? Чтобы все потерять, не угодно ли? Да лучше бы сдохнуть ему на своем табурете, чем обрести нежданное счастье, Цыганочку отыскать — и сразу утратить. А отказаться — значит, признаться в трусости… Признаваться ему не хотелось. Других слов не было. Потому Сметлив и молчал. Верен же думал иначе. Он припомнил вдруг, что последняя весть о жене его была именно из Овчинки. И случаются же совпадения! Гм-м… А если не совпадение? Если это она? И при этом вопросе Верен лишь внутренне пожимал плечами — ну и что? Он жену-то почти не помнил, а дочка, скорее всего, от моряка того… (Не забыл Верен обиды за долгие годы, не простил.) Ну да ладно. Не о том теперь надо думать. Надо думать, как бы кольцо добыть, да не остаться камнем у дороги. Вот это была задача, а ответа — убейся! — не было. Верен не любил говорить, если не знал, что делать. Поэтому он молчал. А Смел и вовсе не думал — не мог. Все одна и та же, одна и та же мысль налетала разбойником из темного закоулка: это же дочка Верена! Это же дочка его! — зная всю историю неудачной Вереновой женитьбы, Смел почему-то уверен был в этом. — Неужели не понимает Верен, что дочка его в беде? И поглядывал он на Верена — но тот, похоже, другое думал: шел, пожимая чему-то плечами. Сметлив был мрачен и, видимо, взвешивал что-то в уме, и прикидывал, хмуря брови. Смел решил, что они его не поймут. И тоже молчал. Так, молча, пришли в постоялый двор, разошлись по комнатам: Верен со Сметливом, Смел — в свою одиночку. Лег он вроде бы спать, но уснуть не смог: та же мысль налетала разбойником, отгоняя дремотный покой. И зрело что-то в его голове, извлекая смысл из тумана тревоги. Наконец Смел не выдержал — поднялся, оделся, и неслышно прошел коридором, чтоб не будить других. Сначала будто бы просто прогуляться, но потом ноги сами понесли его вновь к Скалобиту. А зачем — того Смел и сам не знал. У входа в кузню он потоптался немного, не решаясь войти — ночь все-таки. Потом чуть-чуть приоткрыл дверь, заглянул: в горне еще догорал огонь, его красные блики скакали по комнате. Смел просунул голову внутрь и увидел, что хозяин по-прежнему сидит на скамье, подперев кулаком тяжелую челюсть. Но теперь Скалобит глядел не в пол, а на дверь, то есть, прямо на Смела. Понял Смел, что выглядит дураком, и вошел, извинившись. Но Скалобит, похоже, ничуть не удивился, а пробасил: — Заходи, заходи… Давно уж я жду — кто же из вас вернется. Так значит, ты это? Ну, добро… Ничего не понявший Смел робко присел на край табурета. Скалобит смущал его огромностью и какой-то недосказанностью: казалось, что он знает много больше, чем говорит. Посмотрели они друг на друга, будто прицениваясь. И сказал ему Скалобит просто и без всякого ехидства: — Так ты, значит, и есть герой? Смел смутился: — Почему — герой? — Потому что не всякий решится… Ты же ко мне вернулся зачем? Затем, что тебе невтерпеж — хочешь Невесту расколдовать. Только вопрос — по тебе ли задачка? Смел глядел исподлобья, с вызовом и упрямством изрядным. — Вижу, вижу, — успокоил его Скалобит. — Да… Вижу — есть в тебе сила. Не знаю — откуда. Но есть. А помочь тебе… Я же правду сказал — не знаю. Мелкий народец — он темный, до конца никогда ничего не скажет. Но когда говорит о чем-то — значит, знает. А в записочке ихней сказано так, — Скалобит полез в карман, выудил клочок пергамента и прочел непонятные строки: — «Дождись того, кто один придет — он и есть посвященный в тайну. Он и может снять заклятие Девы Долы». Да… — Скалобит опять призадумался и пожал плечами: — Может, в этом что-то и есть, только что — не пойму. О заклятии речь — ты припомни, что было там: «Сердце у тебя каменное — так пусть же камни и будут тебе женихами… Имя твое да будет забыто, пусть никто никогда не вспомнит, кто ты есть и откуда…» — при последних словах Скалобита Смел едва не подпрыгнул, — он-то знал, кто она и откуда! — но вовремя спохватился, подумав, что не вправе выдать чужую тайну. От старого Скалобита не укрылось его движенье, но он вроде как не заметил. Сказал с сомнением только: — Не знаю, не знаю… Ничего такого я тут не вижу. Но, может быть, ты видишь? — и хитро прищурился. — А что там еще, в записочке? — ушел от ответа Смел. — Да ничего… — с сожаленьем мотнул головою старый кузнец и посерьезнел: — Однако вот что тебе скажу: если догадываешься о чем-то, но сомневаешься — сто раз подумай, да сто раз взвесь. Ошибешься — лежать тебе камнем. Вот и все, дружочек… Дальше сам решай. — И Скалобит сгорбился, задумался, замолчал. Смел встал тихонько, негромко пожелал доброй ночи и, услышав в ответ короткое «свидимся», неторопливо вышел из кузни. Огромных усилий стоила ему эта степенность — в мозгу как бабочка под сачком металась и билась догадка: он разгадал тайну Невесты! Он уже одолел заклятие Девы Долы, гласящее: «…пусть никто никогда не вспомнит, кто ты есть и откуда…» Он — вспомнил! Он — понял! И хотелось ему теперь кричать и прыгать, но холодной волною вдруг накатила мысль: «А Верен, он — понял? А если понял, то почему молчит? Почему он молчит?» Чем больше Смел думал об этом, тем меньше оставалось радости. И не стал он тревожить спутников, а так же неслышно прошел в свою одиночку. К утру Смел во всем разобрался. Страшноватая получалась вещь: идти должен был только он, и непременно — один… Да, один. Потому что иначе ходить вообще незачем — «Берегись, одинокий путник…» А почему именно он? Очень просто: если Верен догадался и молчит — тут все ясно. А если молчит, потому что не догадался… Тогда ничего нельзя ему объяснять. Получится, будто Смел подставляет Верена вместо себя. По той же причине нельзя и спрашивать — знает он, или нет. Словом, так повернулось дело — впору волком выть. А сделать вид, — дескать, ведать ничего не ведаю, — поздно уже, после того, как сходил к Скалобиту. Да если бы даже никто и не знал — все равно поздно. Поздно стало уже тогда, когда понял Смел, что речь идет о дочери Верена. Целый день они просидели по комнатам, выходя только поесть, и глядели хмуро, говорили нехотя. Сметлив был раздражен, Верен — подавлен, а Смел… Смел все думал: «Ну почему — именно я?» Поглядывал на Верена с надеждой, но тот так уныло смотрел на старую, заскобленную до колдобин крышку стола, что надежда угасала как свечка. И отчаянье забиралось к Смелу под ребра, леденило сердце, душу выстуживало. Как в полусне дожил он до сумерек. И погода, кстати, была подходящая: после обеда появились высоко в небе размазанные легкие облака, ветерок все сильнее разгуливался, а видимые в окно его комнаты ледяные вершины украсились зловещими снежными флагами. Эти знаки совсем доконали Смела: он, не веря себе самому, стал собираться. Берегись, одинокий путник! Берегись, чтобы не застали тебя в горах ознобные сумерки — это время, когда выходит Невеста на поиски. Того хуже, если вдруг налетят свинцовые тучи, закрутит ветер, вздымая поземку из колкого снега — это погода ее любимая. Она идет босиком по снегу, треплет ветер ее серые лохмы спутанные и обрывки легкого платья. Это ее голос слышен порой сквозь вьюгу, сквозь завыванья дикие, сквозь жалобный свист. Как услышишь — берегись, одинокий путник! Ибо это она идет по дороге, все ищет себе жениха, а находит лишь камни… Камни, будь они прокляты. На дороге их было полно: Смел, пока одолел первый крутой подъем, сбил все ноги. Но может, это и к лучшему: понятная боль заставляла забыть о гнездящемся в сердце неведомом ужасе, выводила из мерзкого оцепенения, не отпускавшего целый день. Выше склон выполаживался, стало как будто светлее. И страшнее одновременно: ветерок шевелил кусты, тенями черными тут и там притаившиеся, и обрывалась душа у Смела, и сердце бухало изнурительно. Потом уклонилась дорога в сторону, вышла на борт обрывистого ущелья, достигла дна его и снова круто ввысь повела — по другому борту. И начал Смел брумбучать тихонько под нос, чтобы показать самому себе, что не так уж все страшно. Но тут где-то выше ветер завыл, зажаловался — и сразу ознобом прошибло: это ее голос слышен порой сквозь вьюгу, сквозь завыванья дикие, сквозь жалобный свист… И усталость уже подкатила, стал чаще Смел останавливаться передохнуть. Наконец вышел он из ущелья на широкое горное плато, полого вверх уходящее — здесь ветер вовсю гулял, снег скрипел под ногами. Однако от снега и от взошедшей луны прибавилось мертвого серебристого света. Поземка мела понизу шипящими белыми струями, облака прозрачные в небе летели, луну вуалью подергивая, и холодно стало, холодно… Вспомнил Смел, что захватил с собой фляжку вина виноградного — передохнуть решил, отхлебнуть для согрева. Присел он было на камень, но как вспомнил, Снежные волки заметили его, вожак замедлил бег, следующие за ним разошлись по сторонам, держась чуть сзади: приготовились нападать. Они трусили все медленнее, и наконец первый, приблизившись к Смелу на прыжок, встал. Смел прикинул: «Если сразу удастся убить вожака — может, выкручусь. Но едва ли», — и сосредоточился на волке, стоящем посредине. Тот подбирался для броска, молча, но как-то нерешительно, будто к чему-то прислушиваясь. Смел тоже готовился — соображал, как бы ловчее поймать его влет на лезвие. Но вместо того, чтобы прыгнуть, волк, лязгнув стальными клыками, вдруг мотнул башкой в сторону, взвыл леденящим, отчаянным воплем и стрелою метнулся прочь с дороги, на кипящее снежное поле, огромными прыжками уходя в обманчивый лунный свет. Двое других кинулись следом. Смел, еще не поняв, что случилось и не успев перевести дух, глянул, что могло так испугать волков, и увидел: сбоку от дороги, вытянув руки вперед, как слепая, шла женщина. А может, девушка: при луне не поймешь. Ветер рвал на ней обрывки легкого платья, трепал длинные волосы. И главное — голос… Смел ощутил, что коченеет внутри: перед этим все прежние страхи измельчали в мимолетный детский испуг. Невеста слепо шла мимо него, но он-то, конечно, знал, что она его видит, и мимо не пройдет. Она и не прошла — растаяла, хохотнув напоследок дико. Смел отчетливо увидел, как за миг до исчезновения стала она бесплотной, и снежные струи неслись сквозь нее. Пропала, как не было. Смел постоял, все так же до боли сжимая рукоятку ножа закостеневшей рукой, не замечая, что намело уже снегу за ворот овчины, и тает он, соскальзывая на грудь ледяными струйками. Потом осторожно повел глазами — никого не видать, — и, стараясь почему-то не двигаться, стал страшно медленно, будто глыбы ворочал, думать окоченевшей головою, что делать. Бежать? Все, наверно, пытались. Стоять? Холодно, насмерть замерзнешь. Что еще придумать? Придумал: глотну напоследок из фляги, а там… Тут Невеста вновь появилась. Она шла теперь с той стороны, где скрылись снежные волки, и опять как будто бы мимо, и опять исчезла шагах в десяти от него. Смел подождал, пока откатила от сердца черная ледяная волна, свободной рукою полез в мешок, зубами пробку из фляжки вырвал. Приложился. Так. Хорошо. Подумал: а что, собственно, я стою? Может, попробовать улизнуть потихоньку? Ни кольца ему уже было не нужно, ни спасать никого… Оглянулся он воровато, повернулся к ветру спиною и сделал один только шаг — или, даже, шажок… И оказался с Невестой лицом к лицу. Тут он успел ее разглядеть: глаза безумные, щеки впалые, острый нос. Губы бескровные искривлены рыдающим хохотом. Руки тонкие и корявые к нему тянуться. Кольцо на безымянном пальце. Мелькнула еще мысль: «Верена дочка…» — и пропало все, темнотою сделалось и пустотою. …Придя в себя, Смел обнаружил, что стоит точно так, как стоял, когда попробовал «улизнуть». Сколько пробыл без памяти — неизвестно. А может, он уже камнем стал? Глаза скосил — да нет, вроде руки-ноги на месте. Медленно, осторожно снова к ветру лицом повернулся. Потянулся за флягой заветной — и опять Невеста из поземки возникла. Подошла поближе к нему — и растаяла. Страха у Смела уже поубавилось. Подумал даже: «Хо! Поиграться ей хочется. Ну правильно — Невеста… Кокетничает». Еще приложился к фляге, и понял вдруг с погибельной ясностью, что положение — безнадежно. Уйти не удастся: пробовал, хватит. А чтобы кольцо с нее снять — и подумать страшно. Не сможет. Ни за что не сможет. Значит, времени — пока ей играть прискучит. И началась бесконечная пытка. С места Смел больше двигаться не решался, только фляга его согревала. Невеста появлялась то тут, то там, и когда оказывалась поближе, всякий раз накатывал замогильный холод, вышибая остатки тепла. В какой-то момент он вспомнил, что есть еще маленькая надежда — ведь знает он, вопреки заклятию, кто она есть и откуда. И стал кричать в темноту: «Ну, иди ко мне! Я знаю, кто ты! Ты — дочка Верена!» Но Невеста, возникнув неподалеку с видом как будто заинтересованным (так ему показалось, а вообще-то — поди по ней, разбери), тут же исчезла вновь. Смел смертельно устал, так устал, что когда посветлел край неба над снежными склонами, то даже не смог обрадоваться. Да и чему было радоваться? Зато для Невесты рассвет означал, что пора игру заканчивать. Смел понял это, увидев ее прямо перед собой, и шла она к нему неотвратимо, не уклоняясь ни на шаг. Теперь он ясно видал ее всю — безумную, истерзанную, нелепую — и смешались в нем страх, отчаянье и жалость. И понял он, что вот сейчас станет камнем у дороги, примет смерть — примет от дочки друга своего, Верена. И подумал: «Ну, нет. Что угодно, только не это. Уж лучше я сам…» — а Невеста шла на него, не сворачивая, не отрывая от его глаз своего безумного взгляда. И ощутил Смел в ладони рукоятку ножа: вот оно, избавление. Он уже слышал, как снег скрипит под ее ногами, как тихонько постанывает она, будто просит о чем-то, видел, как сверкает на протянутой к нему руке граненый хрусталь. И все ближе и ближе подкатывал знакомый уже черный холод. Смел боялся теперь лишь одного: пропустить тот короткий миг, когда кончится всякая надежда, а волна черного холода еще не захлестнет совсем. Тогда и надо воспользоваться ножом. И колотилась в мозгу последняя, единственная мысль: «Чем погубит меня дочка Верена — лучше я сам…» Он не упустил своего мига. В двух шагах от него Невеста была, когда Смел почувствовал — вот теперь, вот-вот станет темно и пусто. Он ударил себя ножом в грудь, в остывающее, каменеющее сердце. Острую боль ощутил, крик безумный услышал — и увидел вдруг, что Невеста висит на его руке, не давая ему зарезать себя, и кольцо на скрюченном пальце ее — прямо перед глазами. Последним усилием он сорвал его, и замертво рухнул на снег. …Снился ей странный и длинный-предлинный сон. Как будто идет она по горам — просто так идет, не зная куда и зачем, не разбирая дороги, и нипочем ей ветер и снег, и что ноги босые. Встречала она на пути людей, и смешно становилось — они почему-то ужасно пугались. Одному из первых хотела она сказать — мол, не бойся! — да обнаружила, что речи лишилась. Такое во сне бывает. Ну и ладно. Подошла она к нему поближе, хотела за руку взять — глядит, а он упал на дорогу, скорчился весь, и вдруг оплывать стал, скругляться, и через несколько мгновений лежал перед ней на снегу обыкновенный серый валун. Она засмеялась: вот ведь сон какой удивительный! И после этого стала нарочно искать встреч, чтобы посмотреть, как превращаются люди в камни. Иногда и знакомые попадались, из Овчинки, что в бражной на нее пялились… Так тех она никого не пропускала. Веселилась: вот придет завтра в бражную, уставится снова, как сыч, а я смеяться буду, вспоминать, как он камнем сделался. И входила во вкус: уже не просто подходила, а кружила вокруг подолгу, мучила. Исчезала и снова появлялась — оказывается, во сне и такое можно. Поначалу никто не разговаривал с ней, а потом как будто узнавать стали: кричали — уйди, проклятая! сгинь, исчезни! — а она еще больше веселилась. Другие умоляли: не губи, не убивай! Деньги предлагали, драгоценности. Тогда она жалела: жаль, что во сне. А то бы разбогатела… Этим, которые откупиться пытались, она в лицо хохотала. И не кончался этот странный сон, а длился бесконечно. Ей уже и надоедать стало, пыталась проснуться — да не выходит. Ну ничего, — утешала она себя. — Любой сон рано или поздно кончается. И дальше шла, ища одиноких путников. Почему-то ни женщины ей никогда не попадались (а жаль, иных бы она с удовольствием в валуны обратила), ни те, что ходили по двое, по трое. А этот один шел. Незнакомый. Смуглый, нос с горбинкой. Она его давно приметила, на выходе из ущелья, а когда снежные волки поужинать им захотели, решила, что настало время вмешаться. Это ее добыча, а не волков. И волки, учуяв ее, как обычно сбежали (нравилось ей, что во сне все дикие звери ее боятся, даже скробберы — ворчат, но уходят), а она начала морочить смуглому голову. Похрабрее он был, чем другие. Держался получше. Конечно, она всяких видала, но с храбрыми играть интереснее. А он вдруг кричит: «Ну, иди ко мне! Я знаю кто ты! Ты — дочка Верена!» Какой такой Верен? Мать никогда ей про отца не рассказывала, только плакала иногда по вечерам. И впервые за весь долгий свой сон пожалела она, что речи лишилась: спросить бы, что этот смуглый знает. Но тут уже светать стало, и пришлось торопиться: каждый раз опасалась она, что это уже настоящее утро, и теперь-то она проснется. И пошла прямо на смуглого. Только видит — в руке его нож, и готовится он убить себя. И — от неожиданности, что ли? никогда раньше такого не было, — пожалела она его. Да и обидно стало: так не честно, не убивать он себя должен, а камнем стать. Словом, прыгнула она на него, за руку схватила — правда, ударить себя он успел, а потом вдруг схватил ее за руку, крепко и больно, и — упал. А она глотнула морозного утреннего воздуха, огляделась по сторонам, и поняла, что больше не спит… Смел очнулся от того, что над самым его ухом кто-то повторял, всхлипывая: «Холодно мне… Холодно…» Он открыл один глаз и опять закрыл, зажмурил от солнца. Потом открыл оба и увидел, что над ним склонилась незнакомая девушка, встав коленями прямо на снег. Он сел — девица отпрянула. В груди болело. Смел отодвинул овчину, рубаху, посмотрел на струйку запекшейся крови, потрогал. Больно. Видно, в ребро ножом угодил. Ну ладно, пройдет… А это, стало быть, Невеста. Смел поглядел на нее с любопытством и подумал: «Хо! Какая красивая…» Она, собрав лохмотья в кулак на груди, тряслась мелкой дрожью и часто мигала до смерти перепуганными глазами. Смел вяло помотал головой, приходя в себя, оперся сжатыми кулаками о снег, стал вставать. Что-то впилось в ладонь. Он разжал кулак: кольцо. Смел чуть было не бросил его в сугроб, но вспомнил, удержался, спрятал в карман. Девица, поднявшись с колен, все так же тряслась и смотрела на него испуганно и жалобно. Смел огляделся. Метель улеглась, ослепительно сверкали под лучами встающего солнца белые горы. Тишина была в мире. Тишина и покой. «Хорошо бы сейчас баранинки Горлохватовской», — подумал Смел и стащил с себя овчину. Встряхнув от налипшего снега, укутал ею девицу — та вздрогнула от последнего приступа дрожи, и затихла, кутаясь и переступая босыми ногами. Смел поглядел, вздохнул. Снова уселся на снег, разулся, отдал ей башмаки. Достал из мешка свои старые штаны, — хорошо, не выкинул! — разорвал их, и принялся мастерить себе на ноги что-то вроде обмоток. Закончив, бросил взгляд на девицу. Она, неловко согнувшись, едва двигая закоченевшими пальцами, пыталась завязать тесемки башмаков. Смел заворчал под нос недовольно, — вот горе-то, — убрал ее руки и завязал сам, поплотнее, чтобы не сваливались. Потом, подумав, вытащил из мешка свою фляжку, взболтнул возле уха — есть еще! — и ей передал: «Пей!» Девица сделала два глотка, захлебнулась, закашлялась. Смел переждал, потом кивнул: еще давай! Девица послушно приложилась к фляге, но теперь пила осторожно и медленно. Смел забрал флягу, допил остаток и, запихивая флягу в мешок, спросил наконец: — Как звать-то тебя? Девица едва выговорила непослушными закоченевшими губами: — Мать Незванкою называла. — Хо! — удивился Смел. — Что за имя такое? — Да такое… — девица говорила еще едва-едва шевеля губами, но вино уже начало действовать, на щеках ее появился бледный румянец, и Смел опять удивился — до чего же красива! — Так и вышла — Незванка, — сказал Смел, чтобы отвлечься. Девица посмотрела на него непонимающе. — Ладно, ладно. пошли. Далеко еще топать. — А куда? Где мы? — девица, согреваясь, будто начала просыпаться. — Как я тут оказалась? — Домой пойдем. Про остальное потом расскажу. Хм… Незванка… Нет, имя тебе другое нужно. По пути придумаем. Они пошли вниз по дороге, которую выравняла, зализала за ночь поземка — не видно было на ней ни следов Смела, ни волчьих лап, ни босых ног Невесты. Только камни по обочинам угадывались, заметенные снегом. Сначала девица шла, задумчиво покусывая губку, словно вспоминая о чем-то, потом вдруг спросила: — Слушай, а что с Тропотопом? Коротко и спокойно ответил ей Смел: — Погиб Тропотоп. Замолчала девица, нахмурилась. Но через несколько шагов, схватив Смела за руку, страшным шепотом прошептала: — А ОНА… — не придет больше? — Кто — она? — не понял Смел. — Ну… ОНА! — А-а… — стало быть, Деву Долу вспомнила. — Не придет, не бойся. — Откуда ты знаешь? — Знаю… Некоторое время шли молча. Потом девица на руку посмотрела, на которой было кольцо. Снова нахмурилась. Наконец остановилась, вынудив встать и его, проговорила со страшной тревогой в срывающемся голосе: — А что со мной было, а? Смел вздохнул. Как ей про все рассказать? Да и надо ли? Но она настаивала: — Я вижу, ты знаешь… Скажи! Смел подумал малость, и сказал: — Наказание тебе вышло. — А теперь? — А теперь, наверное, все. Хотя… — Смел замолчал, подумав, что это еще вопрос. — Ничего не понимаю, — помотала девица головою нечесаной. И вдруг уставилась на него: — А ты кто такой? — Я-то? — Смел усмехнулся. — Так, случайно нашел вот тебя… — Врешь, — она прищурилась. — Это ж я тебя нашла. Ты лежал, а мне было холодно… — Ну, значит ты меня, — равнодушно согласился Смел. — Опять врешь… Как я сюда попала? — Ай, отстань! — Смел рассердился. — Идти далеко. Жрать хочется. Ноги у меня — видишь в чем? Хватит болтать. Топай! Он ускорил шаг, девица послушно последовала. Она промолчала весь обратный путь через поросшее сосняком ущелье, по снегу а потом по траве, по дороге, которую столько лет завораживала ужасом. Она едва поспевала за Смелом, и солнце еще не дошло до зенита, когда они спустились в Овчинку. Распахнув дверь в постоялый двор, Смел прямо с порога счастливо заорал: — Эй, хозяин! Жрать давай, чего есть — поскорей и побольше! — Сейчас, сейчас, — отозвался из-за стойки Горлохват. — Чего кричать-то… — тут он поднял взгляд, увидел вошедших и замер, втянув голову в плечи. И так и стоял, пока не сели они за стол. Смел, радостный, только что поверивший, наконец, что все уже позади, поторопил: — Давай, хозяин, давай! Живот подвело! И вина! — Да-да-да… — мелко закивал Живоглот и, часто оглядываясь, удалился на кухню. Его не было довольно долго, так что изголодавшийся Смел уже принялся было стучать костяшками пальцев по столу, но тут появился хозяин. Он не нес ничего съестного, подбирался к ним как-то странно, боком и с видом одновременно боязливым и угрожающим. — Хозяин, ну не тяни ты, Владыки ради… — взмолился Смел, но осекся, поняв, что что-то неладно. А неладно было то, что вместо закуски Горлохват держал в руке маленький топорик для разделки мяса. — Ты чего, хозяин? — А ну, убирайтесь отсюда, — глухо сказал Горлохват. — Хо! Да ты что, сдурел? — Смел еще недоумевал. — Думаешь, у нас денег нет, да? — Не надо мне ваших денег, я сказал — убирайтесь. Смел взглянул на девицу, приглашая разделить с ним его удивление, но она сидела, сжавшись в комочек, глаза перепуганные, как недавно утром, и уже наготове блестят в них слезы. Тогда-то Смел осознал, что все это время Горлохват глядел, главным образом, на нее, и подобрался, почуяв опасность. Слишком он рано обрадовался, вот и не подумал по легкомыслию, что девицу в селении могут узнать. Лет-то прошло не так уж много. А Горлохват продолжает: — Корми тут, понимаешь, всяких… — Каких это — «всяких»? — Смел был уже спокоен, только резко вскипела в нем кровь, как всегда перед дракой. — А таких. Она думает, я ее не помню… Сколько людей из-за нее… — договорить Горлохват не успел: выпрямившись, как пружина, Смел изо всех сил запечатал ему рот кулаком. Недаром опасались бешеного в гневе Смела рыбацкие мужики. Ростом он невелик был, и легок, но когда бил — дикая сила бралась в нем откуда-то. И Горлохват, на голову выше Смела и тяжелее вполутора, отлетел к стойке, трахнулся об нее головой и остался лежать, одурело вращая глазами и хватая воздух разбитым ртом. Топорик его отлетел в сторону, где был мгновенно подхвачен Смелом, поскольку четверо-пятеро посетителей привстали, готовые защитить Горлохвата. — Всем сидеть, — прошипел Смел, задыхаясь. Те задержались, не отрывая от Смела глаз. А он схватил девицу за руку и, пятясь, прикрывая ее собой, вышел на улицу. — Где твой дом? — Там, напротив… — девица дрожала всем телом. — Не трясись. Пойдем скорее отсюда. Дверь скромного домика оказалась заколочена большими гвоздями. Смел пустил в ход топорик и они вошли в нежилую комнату, холодную, пыльную, с застоявшимся запахом пустоты. На столе так и стояла дорожная корзина, с которой юная красавица собиралась бежать из Овчинки. Смел запер дверь на засов и стал оглядываться, подыскивая, что бы таким подпереть ее для надежности. От этого занятия его оторвал голос девицы, которую он так и не придумал, как называть. Надо бы как-нибудь по-городскому. Ему нравились тамошние имена. — Можно, я переоденусь? — Давай, давай, — он стал двигать к двери тяжелый шкаф. Вот теперь можно ждать гостей. Смел не сомневался, что они будут. И знал, что долгой осады ему не выдержать — не еды у него, ни питья. А, Смут тебя забери! Опять попал в переделку… Одна надежда — на Верена со Сметливом. Хватятся же они в конце концов. Хотя… Что они смогут сделать? Против целого селения? От мрачных раздумий отвлек его шорох, и он поднял глаза: в комнату вошла девица. Она сменила свои лохмотья на простенькое голубое платьице, наспех причесалась, обула легкие туфельки, сплетенные из полосок кожи. И он увидел такое нежное, испуганное и беззащитное существо, что почувствовал, как самого душит нежность. А поскольку к подобным чувствам был непривычен, то сжал кулаки и забормотал угрожающе: — Я вам покажу, хвосты собачьи… Попробуйте троньте… — и понял вдруг с пронзительной ясностью, что даст избить и убить себя, примет любые муки, но никому не позволит ее обидеть. Она как будто прочла все это в его глазах, потому что вдруг подошла, уткнулась головою в грудь и горько, по-девчачьи расплакалась. Смел одной рукою обнял ее за плечи, а другой неумело погладил ее по голове, приговаривая: — Ну что ты… Да ладно тебе… Никто тебя не тронет… Но плакала она, как оказалось, не о том. Не отрываясь от его плеча, сквозь плач, она невнятно выговорила: — Так значит, это не сон был, да? Про горы и… и про камни? Смел тяжело вздохнул. Прижал ее к себе покрепче. — Ничего, ничего… Ты не виновата. — Ведь я же не знала, не знала! Я думала — сон! — девица захлебывалась слезами и пристукивала кулачком по его плечу. — Ты веришь мне? Веришь? — она подняла к нему мокрые глаза, полные отчаянья и надежды. — Конечно, верю… После этих его слов девица немного успокоилась, села, всхлипывая, на пыльную скамью. Сказала горько: — Я ведь и тебя хотела… как всех… Смел поежился, вспомнив минувшую ночь, но пересилил себя и ответил бодро: — Ну, на меня у тебя силенок не хватило. — А почему? — широко раскрыла она глаза, голубые как небо после дождя. — Да потому… — начал он, намереваясь отшутиться, но не успел: с предсмертным звоном вылетело оконное стекло и по полу, грохоча, покатился булыжник. Сметлив и Верен шли в «залу», гадая: куда мог Смел запропаститься в такую рань? Вчера он предупредил, что ужинать не выйдет — дескать, устал, спать пораньше ляжет. Утром же, когда заглянули позвать его на завтрак, нашли постель заправленной, а комнату — пустой. Главное — и хозяин утром не видел, хотя встает ни свет ни заря. А теперь уже вон — обед… Куда ж его Смут унес, этого Смела? Они сели за стол, строя разнообразные догадки и смеясь, но Сметлив вдруг указал Верену глазами в сторону стойки. Верен обернулся и поймал злобный взгляд Горлохватихи, вытиравшей за стойкой большое блюдо из обожженной глины. Самого хозяина видно не было. Верен отвернулся и вполголоса спросил у Сметлива: — Чего это она? — Сейчас узнаем, — так же тихонько ответил Сметлив и громко обратился к ней: — Хозяйка, а хозяйка! Ты, случаем, товарища нашего не видела? С утра пропал куда-то… Горлохватиха одарила его таким же взглядом и буркнула что-то под нос, делая вид, что сильно занята блюдом. — Не понял! — Сметлив был добродушен и терпелив. Хозяйка со стуком поставила блюдо и заорала, вызверившись: — Не видела, и видеть не хочу! — Вот вам, не угодно ли… А что так? — Мы с колдунами не знаемся! — Горлохватиха так орала, что жилы на шее чуть не лопались. — И нечего к нам нечисть таскать! — Постой, постой… — Сметлив насторожился. — Ты о чем? Какую нечисть? Объясни толком. — Вот такую! Которая по горам шляется! — Горлохватиха неожиданно всхлипнула: — Дерется еще… Ну ничего, наши мужики ему покажут, где у рака задница! Сметлив и Верен уже стояли за своим столом, вслушиваясь в ее неразбериху. А при последних словах Верен метнулся к стойке и схватил хозяйку за руку: — Где он? Говори! — Не хватай! — она пыталась вырваться. — Где он, я спрашиваю? — Там, — она махнула свободной рукой. — Напротив… Они побежали к выходу, а Горлохватиха злорадно проорала им вслед: «Да не спешите так! Там на всех хватит!» — Это что же… значит, он в горы ходил… — на бегу соображал вслух Сметлив. — Вот ненормальный… как же он смог, а? Они подоспели вовремя. Самые дюжие мужики уже доламывали дверь, дружно наваливаясь плечами. Горлохват ими командовал: «А вот… еще! А вот… еще!» Остальные с удовольствием добивали немногие уцелевшие стекла, не рискуя, впрочем, приближаться после того, как Смел засветил одному в лоб прямо через окно. Всего было человек пятнадцать. — Эй! Вы что делаете? — Верен отвлек внимание осаждающих на себя. Дюжие мужики остановились перевести дух, оглянулся и Горлохват, оскалился: — А-а… Дружки явились! Хотите, чтоб вам тоже перепало? — стекольщики побросали камни и подступали со всех сторон ближе, так что слова Горлохвата вполне могли сбыться. — Да погодите, — рассудительно сказал Сметлив. — Давайте разберемся. Что он сделал-то? — А во, в морду ему заехал, — здоровенный, подстать Сметливу, мужик с широким добродушным лицом, указал пальцем на Горлохвата. — Подумаешь — в морду заехал. Может, за дело? А если и не за дело, то пусть сами выяснят — один на один. А то сбежались… — Сметлив обвел глазами обступивших людей. — Пусть выходит один на один, — развел руками мужик. — Че же он спрятался? Мы все по-честному… Но такой поворот не устраивал Горлохвата: — Заткнись ты… «Один на один»… Его-то я не боюсь, а с этой как быть? — С кем — с этой? — как только от действий перешли к разговорам, Сметлив почувствовал себя уверенней. — Которую он с гор привел? — А что она? — Заколдованная! Камнями все станем! — прошипел Горлохват, чтобы было страшнее. И достиг своего: соратники его загудели. Но Сметлива непросто было сбить с толку: — Так ведь Смел не стал. — А откуда я знаю, — снова оскалился Горлохват, — может, он сам колдун? — Не-ет, — Сметлив покачал головой. — Я с ним с детства рос, знаю. И вот Верен тоже. — Мужики! — завопил Горлохват, чувствуя, что теряет преимущество. — Да что мы его слушаем? Давай дверь ломать! Выгнать их надо к Смуту, а то всем труба будет! — А ты послушай, — раздался вдруг хриплый тяжелый бас, и все оглянулись. Сзади, за каменной оградкой, облокотившись на нее, стоял старый Скалобит и внимательно следил за происходящим. — Послушай, когда дело говорят… Все притихли. Велико было уважение к Скалобиту. Он редко вмешивался в чужие дела, но если вмешивался — значит, имелась на то причина. Только Горлохват попытался возразить: — Да брось ты, Скалобит! Какое дело? Сколько людей она погубила! Мало? Хочешь, чтоб побольше? — А больше не будет, — Скалобит говорил так уверенно, что даже Горлохват не осмелился перебить. — Это во-первых. Во-вторых, не она людей погубила, а колдовство. На ее совести один Тропотоп, да и тот… В общем, от случая это зависело. А в-третьих… Ты, Горлохват, лучше б спасибо ему сказал, — Скалобит кивнул головой на домик, где держал оборону Смел. — Это за что же? — огрызнулся содержатель постоялого двора, понявший уже, что посчитаться с обидчиком не удастся. — А за то… Нет больше Невесты. Нет больше страха на нашей дороге. — Скалобит усмехнулся. — Может, теперь у тебя посетителей станет побольше, богатым будешь… Горлохват постоял, насупившись, развернулся круто и ушел. За ним разбредаться стала и вся дружина. А Сметлив подошел к двери: — Эй, Смел! Это мы, открывай! В доме послышался приглушенный шум и возня, но дверь не открылась. Сметлив потерял терпение: — Открывай же, ну! — Да постой, шкаф не могу отодвинуть… — послышался голос Смела. А когда наконец дверь, почти сорванная с петель, распахнулась, вздохнул: — Уф… Как я его сюда притащил? Сдуреть можно… Вот так и закончилась грустная история про Невесту Генерала Гора. Смел, само собой, ходил счастливый и гордый, а девицу друзьям представил так: — Вот кого я там нашел. Хо! — и обнимал ее при этом одной рукою за плечи, предлагая оценить находку. Девица уже бледно улыбалась, приходя в себя после всего пережитого за столь короткое время, и невозможно было представить, что она и есть то страшилище, тот ходячий ужас, которым пугали в Овчинке детей. А когда Сметлив спросил, как же ее зовут, Смел неожиданно для себя ответил: — Нежица. — И повторил еще раз, чтобы вслушаться самому: — Нежица. Да, так ее зовут. Девица от удивления захлопала небесными глазами, но Смел не позволил ей возразить — заорал во все горло: «А пожрать мне сегодня дадут, наконец, или нет?!» Так это имя — Нежица — и осталось у нее на всю жизнь. Под этим именем и узнали ее потом, когда стряслась Великая война, все пореченцы. Верен притащил из лавки кучу съестного, вина — и пошел у них пир, и продолжался до ночи. Пили за Смела, за старого Скалобита, за новую жизнь Нежицы и за всех вместе. Потрескивал в печке огонь, ни следа не осталось от пыли на столе и скамьях, только в окна с разбитыми стеклами дуло. Нежица, робко улыбаясь, сидела у краешка стола, торопливо вставая всякий раз, чтобы поменять посуду и долить в кружки. А когда старый Скалобит отправился домой, когда проводили в другую комнату задремавшую сидя Нежицу, стал им рассказывать Смел, как все вышло — как догадался он, кто такая Невеста, как понял, что должен идти один и каково пришлось ему в в дороге. Верен покряхтел и спросил коротко: «А откуда ты знаешь, что она не того моряка?» Смел пожал плечами. Помолчали немного, а потом случился у них трудный и важный разговор. Начал его невзначай Сметлив. Он сказал: — А где кольцо-то? Показал бы хоть… Смел вытащил из кармана кольцо с хрусталем, положил на стол. Сметлив повертел его в руках, хмыкнул, передал Верену. А сам продолжил: — Ну, а с нею теперь что делать? — Ай… — видно, этот вопрос заботил Смела и самого. — Пока не знаю. Думаю, думаю — ничего не могу придумать. Сметлив молчал, уткнувшись в кружку с вином, а Верен сосредоточенно разглядывал кольцо. Не дождавшись помощи от товарищей, Смел неуверенно заговорил: — Нельзя же ее здесь одну оставить… Сметлив поднял голову: — Значит, с собой забирать надо. — Куда? — вскинулся Смел. — В Рыбаки? Да я же там… — помолчал. — В городе мы никому не нужны, а здесь хоть домик есть для начала, — он оглядел комнату, в которой они сидели. — Это надо так понимать, что ты остаешься, — утвердительно сказал Сметлив, и внимательно посмотрел на Смела. — Ну, не то, что остаюсь, а другого выхода нет… — пожал плечами Смел. И взмолился: — Да поймите вы, она девчонка совсем — на кой Смут ей старик нужен? Не-ет, — устало помотал он головой. — Мне дороги в Рыбаки нету. — Погоди, — рассудительно заговорил Сметлив. — А кто тебе сказал, что на обратном пути мы станем стареть? По-моему, это совсем не обязательно. По крайней мере, можно попробовать… Смел задумался, а потом прошептал: — Боюсь… и пробовать не хочу. Не могу. Верен все так же молчал, разглядывая кольцо. Сметлив глянул на него раздраженно и пробурчал: — А мы, значит, не боимся… — И, не зная, на ком бы еще сорвать раздражение, вдруг вспомнил: — А где этот Управитель писклявый? Загнал нас сюда, не угодно ли, не объяснил ни Смута — сиди теперь гадай! Тут Верен спокойно и ровно сказал, пряча кольцо в карман: — Я возвращаюсь назад. Сметлив покусал губу, согласился: — Ясное дело. Я тоже. А ты… — но ничего не нашел сказать Смелу, только махнул рукой. Через два дня на высокий холм, отгораживающий Овчинку от равнины, поднялись четверо. Верен был невозмутим, Сметлив хмур, Смел подавлен. Нежица, которой все уже стало известно об их похождении, глядела на уходящих с тревогой и болью. — Ну, вот и все, — сказал Верен, зайдя на вершину, и остановился, оглянулся. Позади уютно, как в ладони, лежала в горной долине Овчинка, вилась от нее дорога вверх, к белым вершинам Оскальных гор, на невидимый отсюда перевал Белых башен. А впереди тонуло в голубой дымке Поречье — великая страна, которую пересекли они втроем. Теперь предстояло проделать этот же путь, но вдвоем. Смел оставался в Овчинке. На прощание обнялись. Сметлив поцеловал Нежицу в лоб и шепнул: «Береги Смела». Верен, прижав к груди Смела, шепнул: «Береги Нежицу». Смел чуть заметно кивнул. На том расставанье и кончилось. Только Сметлив заключил: — Может, даст Владыка — свидимся еще… Потом Смел, обняв за плечи Нежицу, долго глядел вслед удаляющимся фигуркам. А она сказала: — Так это и есть, значит, Верен? — Да… — рассеянно отвечал Смел, думая о своем. — А что? — Ничего. Просто, я вспомнила — мать говорила как-то, что отец живет на берегу Большой Соли. |
|
|