"Владыка вод" - читать интересную книгу автора (Шалаев Михаил)

ОБМАН-ТРАВА (ПРО ПОЭТА И ЕГО ПОТЕРЯННУЮ ВЕСНУ)

Однажды Поэт сидел у своего стола, глядя в окно, где осыпались осенние листья, где дул ветер и сыпался скучный дождь. И написал такие стихи:

Да, так он написал, перечитал и подумал вдруг, что осень в этом году чересчур затянулась.

Поэт, как он сам шутил, был от рождения прострелен навылет как раз в том месте, где помещается у людей душа. Поэтому ветерок судьбы беспрепятственно пролетал через его душу и трогал на лету ледяными пальчиками, причиняя пронзительнейшую боль. Средство от этой боли было одно: связать ее закорючками букв на бумаге. Он так и делал. Но на этот раз написанное не принесло облегчения — напротив, разбередило.

Он решил развеяться, взял зонтик и вышел на улицу, где по-прежнему моросил серый холодный дождик. На крыльце под навесом у дома предводителя ремесел Каринаста скучала стайка детишек. Увидев Поэта, они обрадовались:

— Дяденька, нам скучно! Расскажи сказку!

— Про что вам рассказать? — спросил Поэт, подходя и присаживаясь.

— Про березовую руку!

— Нет, лучше про дырку в шляпе!

— Или про Птицелова-хромоножку! — загалдела детвора.

— Хорошо, давайте про Птицелова-хромоножку, — согласился Поэт. Он всегда удивлялся умению детей слушать знакомые сказки в сотый раз, будто в первый и переживать всякий раз заново. Поэтому начал не торопясь и со вкусом, с обычного сказочного зачина:

— Если бы у бабушки была борода, то была бы бабушка дедушкой, если бы сказки были враньем — их бы никто не слушал.

Недавно или давно, далеко или близко жил Птицелов на свете. Парень он был хороший, красивый и добрый, да вот беда — не повезло ему: хромоножкой родился. Никакая из девушек не хотела идти за него замуж. Ловил он птиц, плел из ивовых прутьев клетки и продавал на базаре. Тем и жил — не богато, не бедно. Только скучал очень, думал — весь век ему так коротать.

Но однажды пошел он в лес силки проверять, глядит — в одном небывалая птица запуталась. Перышки желтые, как из золота, только грудка синяя, а клюв красный. Таких Птицелов-хромоножка никогда не видел. И пожалел он продать небывалую птицу, оставил дома у себя, чтобы песни ему пела. А голос у нее был звонкий и чистый, только песни все грустные.

Так неделю она у него прожила. И вот однажды слушает он ее песню, и слышит как будто слова человеческие: «Сходи до облачка, принеси яблочко!» Удивился он, но подумал, что показалось. А птица опять: «Сходи до облачка, принеси яблочко!» И так весь день: поет-поет, а потом — «Сходи до облачка, принеси яблочко!» Тут уж задумался Птицелов: о каком таком облачке речь? У нее спрашивает — о каком, мол, облачке ты толкуешь? Но птица одно твердит: «Сходи до облачка, принеси яблочко!» Рассердился Птицелов, говорит: «Продам тебя, бестолковая птица». Она испугалась и замолчала.

На следующий день погода выдалась ясная-ясная. Вышел Птицелов на улицу, глядит — над дальней горою, у самой вершины, дремлет маленькое белое облачко. Он тогда ни о чем и не подумал. Но как домой вернулся — птица опять принялась твердить: «Сходи до облачка, принеси яблочко!» И вспомнил он тогда про облачко у вершины горы: может, про него говорит птица?

Назавтра нарочно пошел поглядеть — висит облачко там же, где накануне, и с места не трогается. И еще через день, и еще… Нет, думает Птицелов, непростое это облачко. А птица все его донимает — сходи да сходи. «Да куда я пойду? — спрашивает Птицелов. — Я со своей ногою до леса едва дохожу, а тут вон какая даль». Птица его послушает — и такие грустные песни поет, что сердце болит.

Так еще дня два прошло. Облачко все дремлет у дальней горы, а птица уж больше не просит яблочко принести — только поет жалобно-жалобно. Не выдержал Птицелов, говорит ей: «Ладно, схожу. Не знаю уж, откуда там яблочко, только видно, очень тебе его хочется. Ну, а если обманываешь ты меня — так и знай, продам». И стал в путь собираться. Перед уходом налил ей воды чистой, семян насыпал, чтоб не голодала.

Где любой другой за полдня дойдет, Птицелову-хромоножке целый день требуется. Но дошел он до горы, однако. А дойдя, стал подниматься. Облачко теперь хорошо было видно, какое оно чистенькое и круглое. Сто раз обругал себя дураком хромоножка, пока дошел до самого верха — нога его разболелась ужасно, каждый шаг для него был пыткой. Но облачко уже вот оно, прилегло на склоне — ждет его, дожидается. Подошел он к нему, вдруг слышит — будто шепчет кто-то: «Заходи, не бойся!» Вошел он в облачко — ничего не видит. Но слышит зато, как опять кто-то шепчет чуть слышно: «Протяни руки!» Протянул он руки, и упало к нему в ладони яблочко. Тогда понял он, что это оно шептало ему. И опять послышался голос: «Ты меня береги, не яблоко держишь в руках, а живую душу». Подивился Птицелов, положил за пазуху яблочко — и назад пустился. А вниз идти еще тяжелее… Да-а…

Словом, чуть живой доковылял он до дома. Вошел, яблочко на стол положил. Как увидела его птица, метаться стала по клетке, крыльями бить. Птицелов ее выпустил наружу — она сразу к яблочку: клюнула всего раз, и превратилась в прекрасную девушку. Стоит Птицелов-хромоножка, остолбенел от изумления. А девушка ему говорит: «Откуси теперь и ты яблочка». Он откусил — и зажила его нога. Тут уж Птицелов совсем счастью своему не поверил.

И рассказала ему девушка, как повадился за нею ходить злой колдун, а она ненавидела его и боялась. За это он превратил ее в птицу, душу ее человеческую поместил в яблоко, а яблоко — в облачко, чтобы никто не сумел достать. При этом так исхитрился, что сама она залететь в облачко не могла, принести ей яблочко должен был кто-то другой, чтобы его колдовство разрушить… Вот Птицелов его и принес. «А за это, — сказала она, — буду тебе я верной и ласковою женой»…

Закончил Поэт сказку, но детвора недовольна осталась:

— Все ты забыл, дяденька. И как хромоножка дракона победил, и как перехитрил злого колдуна…

— Ну, колдуна так просто не перехитришь, — рассеянно отвечал им Поэт. — А дракон — зачем же? С больной ногою на гору подняться — это вам не дракона убить, это потруднее будет… — он взял свой зонтик и пошел по улице, выводящей за город, в лес.

Поэт шел и размышлял о том, что сам, как хромоножка, всю жизнь ищет яблочко человеческой души, но его дорога куда длиннее и безнадежнее. Он стал вспоминать свою жизнь — и оказалось, что вспоминать почти нечего, кроме того короткого времени, когда в мире была весна, и у весны было имя — Ладица. Вообще-то Поэт старался не вспоминать дочь торговца-суконщика, но такой уж нынче печальный выдался день. Она казалась Поэту ожившим солнечным зайчиком, воплотившимся щебетом певчих птиц, остановленным на разбеге ласковым ветерком. Только она умела так веселиться, дразнить его и проказничать, бегая по весеннему лесу, куда он теперь направлялся. Да разве найдешь теперь тот весенний лес? Поэт шел, глядя на голые ветки с редкими желтыми и багровыми листьями, мокрыми и дрожащими, и понимал, что это все — навсегда, до конца жизни, и ничего другого уже не будет. А началось-то все — с одного мгновенья, когда Ладица вдруг сказала, что скоро выходит замуж. Уж потом он узнал, что отец пристроил ее за сына богатого торговца из Захребетья, пристроил ради выгоды, дабы укрепить деловые связи. И с ее согласия, как позже выяснилось. Но в тот момент! Поэт подумал тогда, что мир не стоит и малейшего усилия души, потому что несправедлив…

Он уходил, задумавшись, дальше и дальше, и пришел к темной от старости и дождя деревянной избушке. Дождь между тем припустил сильнее и Поэт решил постучаться, чтобы переждать непогоду. Ему отворила древняя старуха, глядевшая подозрительно и темно из-под седых бровей, но Поэт вежливо ей сказал:

— Долгих лет, бабушка! Пусти ненадолго дождь переждать.

Старуха повернулась и ушла, оставив дверь открытой. Поэт понял это как приглашение. Он подсел к столу, а старуха принялась греметь посудой, шарудить в печи кочергою, чего-то куда-то переливать. В результате всех этих действий перед Поэтом на столе оказался горячий чай, которому он весьма обрадовался. Старуха и сама присела, дуя в кружку, а отхлебнув, завела разговор:

— Чего ж ты, милок, по лесу ходишь в такую погоду?

— Погулять пошел, бабушка, да задумался — на душе смутно.

— То-то, смутно… Жена, небось, дома сидит?

— Нет у меня жены, бабушка.

— Что ж так?

— Да вот так… Не вышло.

— А бывает… — старуха согласно кивнула. — Ну ничего, ты еще молодой, найдешь.

— Ничего я не буду искать. Устал. Надоело.

— Это ты зря, — бабка прищурилась на него темным взглядом. — Радости в жизни и так немного дается — чего ж самому лишаться?

Поэт усмехнулся горько:

— Была бы радость…

— А как же не радость? Без любви человеку нельзя. Я вон, куда как стара, все пережила, а и то иной раз тоска берет.

— Так и завела бы себе старика, — Поэту стало забавно.

Но старуха посмотрела строго и без улыбки:

— А ты не шути. Жизнь одна всего, и кто шутит с ней — тот наплачется.

— Да я и не шучу, — Поэт опустил глаза от неловкости.

— То-то, не шутишь… И кто ищет сам не знает чего — тому тоже жизнь не простит. Ты из таких, я вижу.

— Почему? — разговор становился интересным.

— А потому. «Устал», «надоело» — передразнила его старуха. — Что ты в жизни-то видел?

— Ну… — Поэт пожал плечами.

— Во-во, — подхватила старуха. — Годов, вроде, много, а вспомнить нечего. — Поэт поразился: старуха высказала его собственную мысль. Он подумал, как бы ей возразить, но ничего не придумал, а старуха продолжала: — Настоящая жизнь усталости не знает, а чтоб надоела — так это смешно…

— Правильно говоришь, бабуся, — сдался Поэт, — но бывают в жизни такие занозы, что никак не вытащишь — и саднят, и ноют.

— Это что ж за занозы такие? — бабка посмотрела на него зорко. — Не иначе — вертихвостка какая-нибудь.

— Да-а, — задумчиво протянул Поэт. И начал неожиданно для себя самого: — Вот здесь это было, в этом лесу, неподалеку…

Он рассказал старухе, какая была весна, и что у весны было имя, и как хорошо было им вдвоем в весеннем лесу. Рассказал и про то, чем закончилась та весна — женитьбою сына богатого торговца из Захребетья. Вот и выпала на жизнь Поэту заноза…

Старуха выслушала внимательно, и сказала вдруг:

— Потерял ты свою весну, милок. Проморгал. Прохлопал. Кто ж тебе виноват?

— Да я никого и не виню, — махнул рукою Поэт.

— А без весны человеку трудно прожить… — старуха задумалась. — Вернуть тебе ее надо.

— Да как же ее вернешь?

— Ту не вернешь, до другой дожить надо.

— Да я уже и не помню почти, какая она — весна. Так, смутное что-то. И не верится, что со мной это было…

— Вот я тебе и помогу вспомнить. — Старуха встала, выглянула за дверь. — Дождь-то перестал. А ну, вставай, милок. Пойдем со мною.

Поэт опасливо вышел, не представляя, как собирается ему помочь эта странная старуха. Но она поманила его рукой:

— Пойдем, пойдем! Не бойся!

Она повела его за избушку, к маленькому овражку, и указала рукой:

— Во-он, видишь — тропинка начинается?

Поэт пригляделся. Верно: на другой стороне овражка начиналась узенькая тропинка.

— Иди этой тропкой, придешь к маленькому родничку, вокруг которого трава зеленая. Ты ее узнаешь, невысокая такая, листочки резные. Это обман-трава. Съешь два-три листочка — весну свою вспомнишь. Но потом забудь к родничку дорогу. С одного раза ничего плохого не будет, а больше нельзя — пристрастишься. Запомнил? — Поэт кивнул. — Ну, иди тогда.

Он перебрался через овражек к началу тропинки, и довольно скоро пришел к тому родничку, о котором говорила старуха. Крохотный, чистый, как слеза, он никуда не вытекал, или не видно было под листьями. Вокруг родничка они лежали мягким толстым ковром, а сквозь них пробивались сочные зеленые стебельки с узорчатыми листочками, окрашенными по краям лиловым. Это и есть, значит, обман-трава, — подумал Поэт. Никогда еще он такой не видел.

Поэт присел на бугорок, глядя в родник. Глупо все, глупо. Зачем он сюда пришел? Ничего ему не хочется вспоминать. Послушался какую-то ненормальную старуху. Но, впрочем, раз уж пришел — отчего не попробовать? Он сорвал два листочка, подумал и добавил к ним третий. Сполоснул в родничке, положил в рот. Пожевал. Вкус был незнакомый, острый и пряный. Посидел немного, подождал. Ничего не происходило. Усмехнулся над собой и хотел встать, но тут резко и сильно закружилась голова. Он прикрыл глаза, переждал, а когда открыл их вновь — не узнал леса.

Не было ни дождя, ни унылого ветра. Не было на деревьях желтых и багровых листьев, и не было на душе прежней тоски. Небо стало высоким и чисто-голубым, плыли по нему веселые весенние облака. На деревьях смеялись молоденькие светло-зеленые листья, а в траве тут и там сияли золотые одуванчики. Поэт вдохнул полной грудью и улыбнулся. Права была старуха, приятно вспомнить весну. И вдруг он услышал, что кто-то его окликает сзади. Он обернулся и увидел ее, Ладицу. Она стояла за березовым стволом и, смеясь, показывала Поэту острый розовый язычок. Больно кольнуло у него в сердце, он отвернулся сердито. Но она подбежала, села перед ним, взяв его за обе руки, спросила тревожно:

— Ты что, не рад мне? Случилось что-нибудь?

Он отнял руки и проворчал:

— Будто сама не знаешь…

— Глупенький, — засмеялась она. — Неужели ты поверил? Поверил, что я пойду за какого-то там сынка? Когда тебя одного люблю больше жизни? Я ж тебя подразнить хотела…

Посмотрел на нее Поэт с надеждой, и понял, что такие глаза, как у нее, не могут обманывать. А поняв, рассмеялся, поднялся на ноги и ее поднял. И пошли они, обнявшись, по весеннему лесу — просто так, никуда, лишь бы идти, слушая песни птиц и вдыхая удивительный воздух, напоенный тысячами запахов, тонких и сладких. А потом она от него убежала и спряталась, а он, смеясь, аукал ее и искал, и нашел на поляне лежащей в высокой траве. Закрыв глаза от хмельного счастья, она сказала ему:

— Как хорошо…

А потом они шли назад, и она немного отстала, он обернулся — и вдруг не увидел ее.

— Ладица-а! — отчаянно закричал он, понимая, что это уже не прятки, а по-настоящему. — Ла-адица-а! — и вернулся в себя.

Опять накрапывал дождь, лес был пасмурным и угрюмым. Поэт огляделся, с трудом возвращаясь в нынешний мир, подошел к роднику, протянул руку к листику обман-травы — и отдернул, как от ожога. «Вот ты какая, обман-трава», — прошептал он. В голове стоял еще легкий звон, при воспоминании о пережитом по спине пробегал сладкий озноб. Поэт взялся за виски, помотал головой, отгоняя наваждение. Но все было так живо, так ощутимо, что рука поневоле опять потянулась к обман-траве.

— Погоди, — сказал он сам себе вслух. — Ты же понимаешь, что это самообман. Не было ничего, и не будет. Это все из твоей головы. Это сон, и не более… — он решительно повернулся и зашагал прочь, твердо решив никогда больше не приходить сюда.

И вернулся через неделю. Эта неделя прошла как кошмар. Он не мог работать, провалил все заказы, спал плохо, то и дело просыпаясь. Он лежал в темноте и вспоминал тот весенний лес. И через неделю не выдержал. Медленно и отрешенно сорвал он три листочка, окрашенных по краям лиловым, пополоскал в роднике…

И в этот раз Ладица была веселой и ласковой. Они много разговаривали, и он рассказал ей, какой страшный ему приснился сон — как будто она уехала навсегда в Захребетье, а он остался один.

— Что ты, — прошептала она, — никогда такого не будет.

Он глядел ей в глаза и опять думал, что такие глаза не могут обманывать. Но потом, после всего, когда она тихо исчезла, он уже не звал ее, а просто мычал от злости, что не может ее вернуть.

Поэт плюнул на все и стал приходить к роднику через день, через два. Попробовал однажды принести обман-траву домой, но сразу обнаружил, что, подвяв, листья теряют силу. Оставалось только одно: приходить сюда, когда становилось невмочь. Он теперь аккуратно выполнял заказы — денег на жизнь не хватало, а кроме стихов Поэт ничего не умел. Он срывал свое зло на заказчиках, издеваясь над ними, как мог. Когда, например, ему заказывали поздравление к свадьбе, он писал:

Поэт стал озлобленным и угрюмым, не рассказывал больше сказок детворе, а заказчиков ненавидел прямо люто, хотя приходилось сдерживаться. Кроме заказов он теперь ничего не писал — не получалось, каждая строчка казалась враньем. У него стали припухать веки, но только не верхние, как у лавочников, а нижние. Висели мешками, так что люди стали обращать внимание. Да и все было неладно.

Однажды, после обман-травы, Ладица спросила у него:

— Какой-то ты не такой стал. Случилось что-нибудь?

Он отмахнулся, но сам уже чувствовал, что смертельно устал, что обман-трава высасывает из него последние силы.

А на обратном пути встретила его старуха и сказала:

— Э-эх, не послушал меня…

Он молча прошел мимо. Осень в тот год так и не кончилась, за окном его все время моросил мелкий дождь и дул тоскливый ветер. Однажды пришел необычный заказчик — да и не заказчик даже, а так, чудик какой-то. Тощий, застенчивый. Спрашивает: «Что такое душа?» Если бы самому знать… Но интересно стало, посидел, подумал — впервые за много месяцев. Получилась, конечно, ерунда, стыдно было перед этим тощим. Ну и ладно, Смут с ним — ведь денег с него Поэт не взял.

Тем более, Поэту как раз в то время было не до того: что-то треснуло у него с Ладицей, и никак не склеивалось — наоборот, становилось все хуже. Она не была уже такой ласковой, ни с того ни с сего раздражалась, часто глядела на него с обидой. А один раз заплакала и сказала:

— Зачем ты меня мучаешь?

Поэт остолбенел: это кто кого мучает? Кто кого за нос водит? Говорила, что всю жизнь любить будет — а теперь ей не нравится что-то, видите ли… Может, про сынка про Захребетского вспомнила? Так пусть знает: он ее лучше убьет, чем отпустит. И такая злость поднялась в нем, что намотал он ее волосы на кулак и встряхивать стал, повторяя: «Поняла? Так и знай — убью! Поняла?»

Плача, вырвалась она от него и побежала по весеннему лесу, оборачиваясь и крича:

— Никогда больше к тебе не приду! Никогда!

Он, опомнившись, долго искал ее, звал, но так и не дозвался. А вернувшись в себя, понял, что больше ее не увидит. И это было с одной стороны плохо, а с другой — хорошо, потому что теперь стало незачем приходить на этот родник. Но через два-три дня пришел опять в безумной надежде, что она простит его и вернется. Однако, пожевав листья, услышал другой голос: его окликала Вертица, разбитная веселая девица, с которой Поэт пытался когда-то излечиться от любви. Она, не мудря, сказала:

— Зачем тебе эта Ладица? Смотри, какая я сладкая… — и потянулась, чтобы Поэт разглядел ее всю.

— Да уж, — усмехнулся он.

— Ну тогда пойдем…

Вертица надоела быстро, он ее прогнал. Потом приходил кто-то еще, и еще, и было это даже хуже, чем в жизни. Но в жизни теперь тоже все стало гораздо хуже. Никак не мог он понять, почему не кончается осень. И спросил однажды у ребятишек:

— А ну, скажите, какое теперь время года?

Они переглянулись между собой:

— Конечно лето, дяденька! Думаешь, мы не знаем?

Значит, прошли зима и весна, а он их и не заметил. И понял тогда Поэт, что осень — у него в глазах, и виновата в этом обман-трава. Но как теперь жить без нее — Поэт представить не мог.

Где-то в это время и объявился тощий заказчик, который спрашивал насчет души. Не то, чтобы он пришел к Поэту, но мелькнул пару раз возле дома. Поэту стало интересно, какой еще дурацкий вопрос он припас, но не настолько, чтобы спрашивать самому.

Верену осточертело плести сети. Сметлив сначала пил горькую, узнав о гибели Цыганочки, потом что-то задумал, но его посвящать не стал, купил попугая — и пропал. В тот день Верен, просидев с игличкой целый день, пошел вечером погулять, а поскольку единственным его знакомым в городе был Поэт, ноги понесли к его дому. Он увидел Поэта издалека, но подходить не стал — очень уж плох у Поэта был вид. «Наверно, болеет, — подумал Верен. — Незачем беспокоить».

Он прошел мимо и набрел неподалеку на лавку, в которой торговали всякой всячиной — в том числе и сетями. Он потолковал с хозяином и договорился, что будет приносить сети ему вместо того, чтобы торчать на ярмарке. На следующий день понес товар — и увидел Поэта у окна: его лицо резко белело в полумраке комнаты, глаза посмотрели в упор на Верена. Тот торопливо отвернулся, чтобы Поэт не подумал, будто он подглядывает.

Но на третий день встретился с ним на той же улице лоб в лоб, и некуда было деваться, пришлось поздороваться:

— Долгих лет.

— Долгих лет, — слегка поклонился Поэт, и вдруг спросил: — Послушай, э-э…

— Верен.

— Да-да… Все никак не идет у меня из ума твой вопрос — с чего это ты им задался?

— Ну… — Верен помялся. — Случай был странный.

— Какой же?

Плохой был рассказчик Верен, но слово по слову выложил, как пришли они втроем в Хлебы, как встретился им колдун по имени Крючок и обратился с небольшою просьбой. («Вот как? У нас до сих пор колдуны есть? Не знал», — удивился Поэт). Еще — как пытались они спасти неповинного Свистка и как он, Верен, перестарался, угощая брагой тюремного сторожа. («Да, Огарок — он такой…») К счастью, все обошлось благополучно, но именно тогда Верен и подумал: что же такое душа, если нет никакой возможности разглядеть ее в потемках тела?

К этому времени речь Верена лилась несколько свободнее, потому что сидели они уже в бражной, и заказали по второй. Но не успел Верен закончить рассказ, как Поэт поинтересовался, а кто они такие и зачем пустились в путь? На торговцев, судя по всему, не похожи… Верен подумал, что теперь, когда кольцо уже добыто, можно, наверное, рассказать. И начал с самого начала, с того момента, когда притащили его Смел и Сметлив в лавку Скупа, и увидел он кольцо Капельки. Поэт слушал жадно, повторяя лишь «а потом?», «а дальше?» и Верен вспоминал весь путь, сам тому удивляясь, как могло такое с ними приключиться.

Заканчивал Верен свое повествование уже в доме Поэта, и приканчивали они второй жбан ячменной браги. «Вот так и вернулись», — заключил Верен, а Поэт покрутил головой: «Про ваш поход поэму написать можно…» — и погрустнел, задумался. Тогда Верен спросил его осторожно — а что такое творится с ним, отчего вид нездоровый? Поэт раздраженно махнул рукой: «А, ничего интересного.» — «А все-таки?»

Поэт, сначала нехотя, но потом все больше увлекаясь, рассказал Верену, как встретил странную старуху, как показала она ему маленький родничок, вокруг которого росла коварная травка. Пришлось помянуть и весенний лес, и Ладицу, и как выдали ее за сына богатого торговца из Захребетья. И про то, как потерял он Ладицу второй раз. Тут Поэт совсем помрачнел и стал все чаще прикладываться к кружке с брагой.

Дослушав, Верен положил руку на плечо Поэта и сказал:

— Ты мой брат. У нас одна судьба.

Поэт кивнул пьяною головой и добавил:

— Я это сразу почувствовал… Только ты меня можешь понять.

Верен почувствовал, что глаза неожиданно затуманились и украдкой вытер накатившие слезы. А проморгавшись, увидел, что по щекам Поэта тоже ползут предательские капли. Обнявшись, они плакали в четыре ручья по своим несбывшимся судьбам, а поплакав, решили, что нужно взять еще один жбан. Когда вернулись из бражной и освежили кружки, Верен вдруг вспомнил:

— А что это за стих у тебя на столе лежал тогда? Там…

— Тс-с, — Поэт приложил палец к губам. — Военная тайна.

Верен засмеялся:

— А не боишься? Ведь заметят когда-нибудь.

— Пока не замечали. А заметят — скажу, случайно вышло. А что мне делать, сам посуди? Тошнит уже от этих дурацких стишков. Ну вот я и придумал…

Поэт полез в свой рабочий стол, стал вытаскивать и с выражением читать глупейшие стишки, а Верен смеялся, разгадывая скрытые в них оскорбления. Потом Поэт перестал читать и сказал:

— Вот и все. И ничего больше за целый год. Какой же я поэт?

Он снова заплакал, упав лицом на руки, а когда Верен захотел успокоить его, то обнаружил, что Поэт вовсе не плачет, а просто спит. Он дотащил его до постели и хотел уйти, но поздно уже было, да и постоялый двор далеко, так что он пристроился на скамье, взяв под голову пару толстых книг.

Утром встали опухшие, с тяжелыми головами. Поэт был совсем не рад гостю, да и тот, казалось, не понимал, как он здесь очутился. Обоим вспоминались стыдом вчерашние пьяные слезы, однако когда приняли внутрь по кружке вчерашней выдохшейся браги, настроение немного улучшилось. Тем не менее Поэт думал: «Какого Смута он ко мне привязался? Скорее бы уходил, а я…» Он сам себе не договаривал, но в голове держал только одно: пойти поскорей к родничку.

Верен же, ловя на себе его нетерпеливые взгляды, думал так: «Знаю, куда ты торопишься. Но не выйдет. Я от тебя не отстану, и травку эту, которой ты себя убиваешь, изничтожу». И он не спеша потягивал потерявшую крепость брагу, шелушил соленую рыбку, не заводил никаких разговоров. Наконец Поэт не выдержал:

— Ты прости, пожалуйста, но у меня тут срочное дело, идти надо… Давай лучше вечером встретимся.

«Знаем, что за дело», — подумал Верен и ответил:

— Да, конечно. Я тоже засиделся.

Поэт с облегчением засобирался, но Верен, выйдя на улицу, зашагал рядом с ним. Поначалу Поэт молчал, — мало ли, куда кому надо, — но через некоторое время забеспокоился, стал вновь косо поглядывать на нового знакомого. А тот шел молча, невозмутимо, и, казалось, точно знал, куда идет. Но когда позади остался последний поворот и дальше, кроме как за город, идти было некуда, Поэт остановился:

— Слушай, а куда ты идешь?

— С тобою, — Верен оставался невозмутим.

— А ты меня спросил — может, ты мне не нужен?

— Не спросил, — прошибить его было невозможно.

— Ну вот и катись! — Поэта уже не на шутку злил вчерашний брат.

— Не покачусь, — ответил тот, глядя куда-то вдаль.

— Ну и Смут с тобой, тогда я домой пошел, — Поэт решительно развернулся и зашагал в обратном направлении. Верен спокойно направился следом.

Пройдя немного, Поэт вновь остановился и прошипел:

— Ну да, молодец, умный, правильно догадался, туда я иду — к родничку. Только тебя не возьму! Понял?

— Понял, — Верен был терпелив, но неуступчив. — А зачем меня брать? Я и сам дойду, не маленький.

— А Смута в дых — не хочешь? — Поэт совсем освирепел, однако ярость его была бессильна против невозмутимости Верена:

— Не хочу.

Тогда Поэт засмеялся:

— Вот дурак! Я ж тебе рассказывал вчера — нехорошая это травка! Втянешься — сдохнешь потом без нее. Неужели не понял?

— Понял, — Верен решил умолчать о том, с какой целью идет.

— Так чего ж?

— А интересно.

Поэт хмыкнул еще, покрутил головой и махнул рукой:

— А-а… Смут с тобой. Пошли.

Больше они не разговаривали, так и дошагали до крохотного родничка, вокруг которого росла травка с резными листьями, очерченными лиловым.

— Значит, это она и есть? — Верен вырвал один стебелек с корнем и стал разглядывать.

— Э, э! Целиком-то не рви, трех листочков достаточно, — недовольно сказал Поэт.

— А я их пробовать не собираюсь.

— А что же ты собираешься? Поглядеть в такую даль перся?

— Нет. Я их все вырву. Не веришь? Гляди.

Верен нагнулся и вытащил из мягкой земли сразу несколько стебельков. А разгибаясь, чтоб показать их Поэту, почувствовал страшный удар в лицо. Поэт ударил его ногой, и когда Верен упал, скорчившись, — успел пнуть еще два или три раза. Потом Верен поймал его за ногу, опрокинул, навалился и несколько раз жестоко боднул головой в лицо. Поэт под ним затих. Верен встал, сморкнулся кровью и хмуро посмотрел на соперника. Тот лежал, всхлипывая и размазывая кровь на губах:

— Дурак… Навязался на мою шею…

— Сам дурак, — Верен подошел к родничку, зачерпнул воды, умылся.

Поэт продолжал поскуливать:

— Как будто его звали…

— Хватит сопли жевать, умойся.

Поэт послушался, на коленях подполз к роднику, плеснул в лицо холодной воды. Сели, не глядя друг на друга. Помолчали. Потом Верен стал говорить:

— Кто из нас дурак — так это ты. Посмотри, до чего дошел. Не белый уже — зеленый, как покойник. Мешки под глазами. Смотреть противно.

— Не смотри, — огрызнулся Поэт.

— И ради чего! — Верен укоризненно покачал головой. — Какая-то травка паршивая!

— А ты попробуй, — сказал Поэт неожиданно.

— Нет уж. Не для того сюда шел, — и хотел повторить, что вырвет эту заразу с корнем, но Поэт его перебил:

— Ладно, ладно. Изничтожай. Но только попробуй сначала. Капельку свою хочешь увидеть?

Верен будто споткнулся внутри.

— А что… можно?

— Три листочка. Сполосни и пожуй, — Поэт сделал приглашающий жест. — Да не бойся, один раз не страшно.

Верен колебался. Но, впрочем, недолго: очень велик был соблазн. И, решившись, стукнул кулаком по земле:

— А, давай. Но потом…

— Конечно, конечно. Все оборвем, дочиста. Я тебе сам помогу.

Верен сорвал три обведенных лиловым листочка, сполоснул в родничке, положил на язык. Почувствовав вкус, стал жевать. Скоро закружилась голова, но глаз он не закрыл, и успел разобрать перед тем, как уйти, что Поэт тоже срывает резные листочки.

Мир немного померк, а когда зрение и слух, обострившись, вернулись, услыхал он знакомый мерцающий шум и увидел Большую Соль, вечно бьющуюся в песчаный берег и скалы, и увидел себя на мостках, над Живой Паводью, с тяжелыми ведрами в руках. Он пошел по тропинке вверх, стараясь не расплескивать воду, но вдруг послышались легкие шаги, и Верен поднял голову: навстречу ему бежала она, Капелька. Увидев ее, как всегда, услышал он тут же шум в голове — будто раковину к уху приложили, будто внутри ударила кровь прибоем в неведомый берег любви.

Капелька подбежала, взялась за ручку ведра, как бы желая помочь (да куда ей! тоненькая, как былинка!), пожалела его:

— У-у, какое тяжелое! Бедный Верен…

Он поставил ведра, взял ее лицо в руки — она смотрела вопросительно и доверчиво — и, глотнув комок, глухо спросил:

— Где же ты пропадала так долго?

Она опустила на мгновенье глаза, но тут же подняла снова:

— Я не пропадала. Пропадают только те, кого никто не помнит. А ты же меня помнил, правда? Вон в какую даль пошел за колечком.

Верен кивнул и спросил испуганно:

— А ты больше не пропадешь?

Капелька засмеялась, словно зазвенели тихие колокольчики:

— Глупый Верен! Куда же я пропаду? Пойдем скорее, цветы поливать надо — мама заждалась!

Они пошли вверх по тропинке, и Капелька держалась за его руку, а Верен чувствовал, как у него начинает сладко кружиться голова и сердце заходится в недоверчивом трепете от совершившегося чуда. «Дождался», — бухало в голову, и хотелось заорать так, чтоб услышали на другом берегу Большой Соли: «Дождался!!!»

Это был неправдоподобный день. Таких не бывает, даже если кому-то очень везет в жизни. Этот день был наградой за все: за годы ожидания, за одинокие ночи в нежилом его доме, за похмельные пробуждения, когда кажется, что жить дальше зря. Они полили цветы и пошли за ягодами в Овражек, и по дороге Верен рассказал ей страшный сон, который ему приснился: будто она пропала насовсем, а он, совсем уже старый, жил один, и ничего ему не оставалось, кроме как плести сети и ждать смерти. Капелька испуганно съежилась, прикрыла его рот рукою и прошептала:

— Не говори так. Мне страшно…

Они собирали ягоды, и он кормил ее земляникой прямо с ладони, а потом смеялся, глядя, как выпачкала она лицо в земляничном соке. А она вдруг потянулась к нему перемазанными губами, и мир в глазах Верена потемнел, потому что это был их первый поцелуй…

Капелька исчезла по дороге домой. Он отвлекся всего на момент, заглядевшись на чайку несущую в клюве рыбешку, а когда хотел показать ее Капельке — той рядом не оказалось. Он не звал ее, не кричал — знал, что бесполезно, вспомнив разом рассказ Поэта. Вместо этого он заторопился вернуться в тот мир, к родничку, за тремя резными листочками. Это долго ему не удавалось — крепко держала обман-трава. Но наконец удалось.

Поэт пришел в себя первым. Он обвел глазами серый, пасмурный лес и задержал взгляд на Верене. Как там, во сне — Поэт знал хорошо. А как это выглядит со стороны — не видел ни разу. И оказалось — отвратительно. Верен лежал, откинувшись на спину, судорожно подергивая ногами и царапая землю скрюченными пальцами, закатив глаза так, что видны были только белки. «А я-то понять не мог, почему пальцы всегда в земле после этого», — подумал Поэт и отвернулся. Он немного завидовал Верену. Хорошо, когда в первый раз. Дальше-то все будет точно так же. Но сейчас… Он еще раз посмотрел на Верена, вздохнул. А Верен в травяном, в обманном сне вдруг заговорил, забормотал что-то неразборчивое, застонал — и тут же тихо засмеялся. Поэт поежился: страшная все-таки это травка. Что с человеком делает… Неприятно было думать, что совсем недавно он лежал точно так же, закатив глаза и дрыгая ногами. Нет, прав Верен: извести ее надо. Ясное дело, трудно придется. Но нечего, перетерпим. И лучше прямо сейчас, пока настроение есть…

Поэт встал, кряхтя, хлебнул из родника водички и стал последовательно, один за другим, дергать из мягкой почвы тонкие стебельки. И если сначала в руки его вдруг ударила дрожь, то скоро он вошел во вкус и рвал с удовольствием, стараясь не оставить ни одного корешка, будто в каждом стебле скрывался сын богатого торговца из Захребетья.

Вокруг родничка уже почти ничего не оставалось, когда Верен зашевелился. Поэт мельком взглянул на него и продолжал сосредоточенно дергать обман-траву. А Верен, вернувшись, увидел затуманенными глазами, что волшебная трава уничтожена, что еще чуть-чуть — и не останется даже трех листочков, чтобы вернуться к Капельке. Поняв это, он бросился на Поэта с криком:

— Что ж ты делаешь, вонюк противный?

Видно, травка сделала его вялым, потому что он промахнулся (или Поэт успел увернуться?) и ухватил неприятеля за ногу. Тот, отступая, волочил Верена по земле, по прошлогодним листьям, а Верен колотил его свободной рукой по чему доставал. Так дотащил его Поэт до узловатого сухого корневища, примеченного неподалеку, схватил и крепко трахнул Верена по голове. Тот обмяк. Поэт, тяжело дыша, отбросил корягу и, оглянувшись пару раз на поверженного врага, снова принялся за прежнее — благо, стебельков оставалось всего несколько. Потом он собрал всю траву в кучу, отнес ее подальше и бросил в подходящее дупло.

Вернувшись, Поэт увидел, что Верен уже очухался и сидит, держась рукою за голову.

— Ну как ты, живой? — спросил Поэт, соблюдая, однако, опаску.

— Живой… — Верен понемногу приходил в себя.

— Что ж ты? — сказал Поэт с обидой. — Сам говорил — вырву, вырву… А теперь?

Верен тяжело помотал головой и, ощупав ее, сообщил:

— Шишка — с кулак.

— Так тебе и надо. Сам же мне говорил: какая-то травка паршивая… Или понравилась? — Поэт, по всему, издевался.

— Да нет, просто хотелось еще разок поглядеть, — Верен чувствовал себя теперь очень неловко.

— А мне, думаешь не хотелось? — буркнул Поэт. — Еще как хотелось. Но теперь поздно. Теперь хочешь, не хочешь — придется без травки обходиться. Может, до настоящей весны доживу…

Верен вздохнул.

— Какая весна? — сказал он. — Лето кончается. Осень скоро…

С разбитой рожей и шишкой на голове Верен вернулся на постоялый двор, поужинал — с утра ничего не ел, — и завалился спать.

Утром встал поздно, день провел кое-как, а вечером в дверь загрохотали. Он открыл и увидел Сметлива с Цыганочкой. Они стояли счастливые-счастливые, с улыбками до ушей, словно приглашали Верена разделить их счастье. Но Верена, напротив, кольнуло горькое предчувствие.

— Попугая-то куда дел? — спросил он сумрачно.

— О-о, попугай теперь далеко, — Сметлив в упор не замечал его настроения. — Этот попугай герой, он Ботало переболтал. Его в Прогалине в серебряной клетке держат…

— А долги как отдавать будем?

Сметлив засмеялся:

— Это теперь не вопрос, — он бросил на стол увесистый кожаный кошель. В кармане содержимое пущенного по кругу подноса никак не умещалось. — Бери, сколько надо!

Верен вспомнил наконец, что Цыганочка числилась погибшей, а она — вот она, вполне живая, и понял, что пока они с Поэтом квасили друг другу морды, Сметлив совершил настоящий подвиг, а он, Верен, ведет себя в настоящий момент как свинья. Он усилием отогнал дурные мысли, запалил свечку, поскольку стало уже смеркаться, и пошел вниз за едой и брагой. Вернулся уже спокойный, усадил гостей и принялся угощать, расспрашивая, что да как. Но веселья большого не было, и Цыганочка скоро стала собираться домой. Когда она уже стояла у двери, Сметлив сказал ей:

— Ты выйди, я задержусь на парочку слов.

Она согласно кивнула и вышла за дверь, друзья остались одни.

Сметлив помолчал и начал:

— Я вот что хотел сказать: ты меня сегодня не жди, я у нее заночую… — но, видимо, сказать он хотел не это, а то, что хотел, сказать не решался. Верен молча ждал продолжения.

— И вот еще что… Знаешь, я… — Сметлив опять замялся.

Верену надоело. Он сказал:

— Знаю. Ты хочешь сказать, что в Рыбаки не вернешься.

Сметлив вскинулся на него, но тут же опять опустил глаза. Потом, поразмыслив, осторожно заговорил:

— Не только это. Я хотел предложить и тебе остаться. Первое время у нас поживешь, а там видно будет. Зачем тебе туда? Спиться и помереть через год-другой? Не забудь, когда вернешься — тебе опять станет за шестьдесят… Ну как?

Верен подумал, что Сметлив кругом прав. И не будь этой травки проклятой, не увидь он Капельку как живую — не сомневался бы сейчас. Остался бы в городе, плел бы сети…

Сметлив, уловив его колебания, торопливо сказал:

— Ты не спеши, подумай. Я завтра зайду, обсудим спокойно.

…и, глядишь, обзавелся бы новой семьей. И еще бы раз все сломалось почему-нибудь, и зачастил бы он в бражную — к Грымзе Молотку, например, к душевному человеку. И всю жизнь — вторую, о которой многие так мечтают — заливал бы брагой простое сознание того, что он предал Капельку. Как там она сказала? «Пропадают только те, кого никто не помнит». А потому…

Сметлив все ждал ответа. Верен решил, что не надо мучить его. Он же не виноват. И ответил так:

— Хорошо, приходи завтра.