"Нет повести печальнее на свете..." - читать интересную книгу автора (Шах Георгий Хосроевич)

8

Дом Капулетти стоял в части города, застроенной старинными особняками, каждый из которых имел основание называться дворцом. Он был окружен высокой стеной каменной кладки, южная сторона которой примыкала к парку. Здесь Ром и решил занять наблюдательный пост. Как только стемнело, он взобрался на стену с помощью заранее заготовленной альпинистской веревки с крюком и, устроившись поудобней, приготовился ждать. Прямо напротив находилась комната Улы с двумя широкими окнами и дверью, выходившей, как догадывается читатель, на балкон.

Время тянулось нестерпимо долго. В доме не слышно было никаких звуков, казалось, он покинут обитателями. Изредка из парка доносились смех и восклицания гуляющих пар. Глаза Рома привыкли к темноте, а когда взошла одна из гермеситских лун, стало различимо внутреннее убранство комнаты. Начал накрапывать дождь, посвежело, но он не чувствовал ни холода, ни неудобства от напряженной позы, как охотник, готовый выстрелить, лишь только появится дичь. Ром громко усмехнулся собственному сравнению: какой он охотник, скорее загнанный зверек! Вальдес, отец, Сторти, Гель — все на него ополчились, требуют, чтобы он отказался от Улы, не позорил своего клана. Словно, кроме клана, и жизни не существует!

Особенно разозлил Рома Гель. Этот сопляк, которого он, как старший, опекал и защищал от агрессивных сверстников, теперь учит уму-разуму. Добро бы Геля заботила судьба брата, так ничего похожего, печется только о своей шкуре. Прямо так и врубил: «Я не намерен жертвовать своим будущим ради твоей идиотской страсти к этой оранжевой мачте». Ром хотел ударить его, но сдержался: какой-никакой, а все-таки брат, родная кровь. Главное, почему мачта? Ах да, ведь Гель, как все коротышки, завидует рослым мужчинам и терпеть не может высоких женщин, воспринимает их существование как личное оскорбление. Еще Гель грозился, что, если Ром не возьмется за ум, ему не поздоровится. Да что он может!

Потом он стал мечтать, как они с Улой поженятся и уедут подальше отсюда, где все враждебно их любви. Жаль лишь расставаться с матерью, но она будет их навещать. А чем они займутся? Ром построит дом и заведет сад, такой же, как у них теперь. Каждое утро он будет дарить своей жене… — это слово вызвало у него сладостное ощущение, — своей жене букет свежих цветов. Она устроится где-нибудь на вычислительной станции. С ее помощью он продолжит занятия математикой, и они смогут общаться без помощи апов. Они заведут новых друзей. У них пойдут дети, и это будут не маты и не агры, а какое-то новое, неведомое племя.

Что плохого, если у человека не одна, а две профессии, и он способен свободно говорить на двух языках? Правда, он уже не может считаться первоклассным специалистом, зато ему интересней жить. Ведь вот он, Ром, едва углубившись в математику за пределы таблицы умножения, входящей в комплекс смежных знаний, начал лучше понимать матов, они стали ему ближе. Он уже не склоняется перед этим высокомерным кланом, профессия которого ставит его в положение первого среди равных. Да и Уле не помешает освоить хотя бы начатки агрономии. В конце концов наше дело тоже не последнее, без нас, как правильно выразился Гель, все протянут ноги.

Дождь перестал. Теплая сырая земля отдавала теперь впитанную ею влагу, от нее один за другим отрывались и воспаряли к небу тонкие волнистые слои тумана. Ко времени, подумал Ром, земля хорошо уродит. Он с хозяйской озабоченностью вспомнил о своем саде: пора взрыхлить сохранившуюся там маленькую пустошь, посадить пару кустов черемухи. Вон как красиво она цветет в парке…

Отвлекшись, Ром пропустил момент, когда Ула вошла к себе. Она включила лампу с зеленым абажуром и присела к туалетному столику. Убрав волосы и перевязав их лентой, Ула встала, подошла к стоявшей у окна широкой кровати, взбила подушку, расправила одеяло и начала раздеваться. Ром, с замиранием сердца следивший за каждым ее движением, хотел отвернуться, но шея ему не повиновалась; он успокоил свою совесть доводом, что однажды уже видел ее обнаженной. Ула накинула халат, вышла на балкон, оперлась руками на перила и стала всматриваться в темноту. Рому почудилось, что она его увидела. В ту же минуту он соскользнул вниз. Уловив шорох, Ула вздрогнула.

Пробираясь сквозь кусты, Ром услышал ее тихий тревожный шепот:

— Это ты, Ром?

«Неужели она меня ждала?» — мелькнуло у него в голове. Волнение помешало ему ответить сразу. Ула забеспокоилась.

— Кто здесь? — спросила она громче. Ром заторопился и через мгновенье стоял под балконом в полосе лунного света. Их разделяло всего несколько метров.

— Ты ждала меня, Ула? — спросил он с ликованием и надеждой.

— Да, — ответила она просто, — я была уверена, что ты придешь. Ты давно здесь?

— Целую вечность.

— Смотрел, как я укладывалась?

— Да, — ответил он со стыдом.

Ула пожала плечами.

— Мне надо многое тебе сказать.

— И мне.

— Тогда начинай.

— Первое слово даме, — сказал он галантно.

— Ладно. Признаюсь, я часто вспоминала ту нашу первую встречу в бухте. Потом велела себе забыть и не могла. Поэтому я так грубо обошлась с тобой у нашего дома. Ты понял, что это от досады на самое себя, от собственной слабости?

— Понял.

— А сама я поняла позднее, когда почувствовала, что меня неудержимо тянет к тебе.

— Ула! — вырвалось у него.

— Подожди, я не сказала главного. Нам нельзя больше видеться.

— Что ты говоришь?

— Наберись мужества, Ром, и поверь — мне не легче.

— Так почему?

— Видишь ли, мы не созданы друг для друга. Жена должна понимать своего мужа, разделять его заботы, гордиться успехами. А я ничего не соображаю в том, чем занимаются люди твоей профессии. Не сердись, кроме математики, меня ничто не интересует…

— Я изучу твою благословенную математику.

— Нет, Ром, это не так просто, ей надо посвятить всю жизнь. А кроме того, все будут против нас — твой клан, мой клан… Мои близкие разъярились, они готовы заточить меня в доме, чтобы не допустить встречи с тобой. Один только Тибор не сходит с ума. Но что он может! Представляешь, Ром, нас двое, а на той стороне весь мир — осуждающий, злобствующий, грозящий. Разве мы можем устоять? Мне страшно, я боюсь за тебя.

Она всхлипнула. И ее страх придал ему силу и уверенность.

— Успокойся, Ула, — сказал он мягко и твердо. Какая-то новая для нее нотка прозвучала в его голосе, словно именно в этот момент Ром превращался из юноши в мужчину. — Успокойся, милая, — повторил он, — я не дам тебя в обиду, мы выстоим. Скажи мне только, ты любишь меня?

— Я еще не слышала твоего признания, а ты уже требуешь его от меня. У агров такой обычай?

— Нет, — рассмеялся он, — у нас, как у всех.

— Мне кажется, Ром, я люблю тебя.

— Теперь моя очередь, Ула. Слушай меня внимательно.

— Я вся превратилась в уши.

— Ты перевернула мою жизнь, Ула. Что сильней любви? Ничто. И только мы, люди, на нее способны. Скалы не рушатся добровольно, чтобы спасти другие скалы. Деревья не рубят себя, чтобы оставить больше влаги своим соседям. Горы не склоняют вершин перед товарищами. Звезды не гаснут, чтобы позволить другим светилам светить ярче. Все это может лишь человек, и я осознал себя им, полюбив тебя, Ула. Когда мы с тобой встретились впервые, ты сказала, что я не знаю теории вероятностей. Это правда. Зато ради тебя я дам изрубить себя на куски.

Ты боишься, что нас сломают. Нет, Ула, это не под силу даже всем кланам вместе взятым. Кроме того, будь уверена, найдется немало таких, кто будет на нашей стороне. Моих друзей, Метью и Бена, ты знаешь. Ты говорила о своем брате… да разве мало добрых людей на свете! Но, если даже все на нас ополчатся, с нами останется наша любовь.

Ула всматривалась в горящие глаза Рома, вслушивалась в его пылкое признание, и таяли мучившие ее страхи и сомнения.

— За что ты любишь меня, Ром? — спросила она.

— Не знаю, должно быть, за загадочность, а ты?

— За твою любовь ко мне. Я эгоистка?

— Ты просто отзывчива.

— Ты шутишь? Не думай, я тоже готова дать изрубить себя на куски ради тебя. Пусть будут прокляты те, кто хочет нас разлучить.

— Пусть будут прокляты все, кто разлучает влюбленных.

— Извини за теорию вероятностей.

— Не бойся, я и до нее доберусь. Подождешь?

— Нет, не хочу ждать. Поднимись ко мне, Ром.

Стена дома Капулетти была снизу доверху украшена медальонами с изображением математических формул и геометрических фигур. Воспользовавшись ими, как ступеньками, Ром буквально взлетел на балкон, схватил Улу в объятия и стал покрывать ее лицо поцелуями. Она отвечала ему с тем же исступлением. Потом, отстранившись, взяла его за руку, приложила палец к губам, и они на цыпочках вошли в комнату.

— Как ты прекрасна, любимая, какое у тебя гибкое тело и нежная кожа!

— Как ты прекрасен, милый, какие у тебя широкие плечи и ласковые руки!

— Ты самая красивая женщина на Гермесе!

— Тебе нет равных среди мужчин!

— Я твой навечно, Ула!

— Я буду всегда тебе верна, Ром!

— Ты не жалеешь? — спросил он.

— Как тебе не стыдно! — ответила она…

Несколько минут они лежали молча, переживая свершившееся таинство любви.

— Расскажи мне, Ром, о своей профессии.

— Знаешь, Ула, я люблю землю, она наша кормилица. Вы, маты, да и другие кланы, привыкли получать свой хлеб, не задумываясь, откуда он берется. А мы растим его, и это, поверь мне, не проще, чем суперисчисление твоего деда.

Она улыбнулась и взъерошила его волосы.

— Да, да, — продолжал он, горячась, — ты даже не представляешь, как много надо знать и уметь, чтобы подготовить почву к посеву, вовремя, не позже и не раньше назначенного погодой срока, оплодотворить ее зерном, заботливо выходить слабые, нежные ростки…

— Ром, кого ты любишь больше, меня или свою землю?

Он ответил ей поцелуем.

— Это не моя, а наша земля, Ула, попытайся увидеть в ней живое существо. Подумай сама, мы вносим в почву удобрения, то есть задабриваем ее, подкармливаем, чтобы она в ответ была милостива к нам. А если обращаться с ней скверно, не жалеть ее, не ублажать, не лелеять — она оскорбится и жестоко отплатит.

— Но ведь так с любым неодушевленным предметом. Кинь камень в скалу, он рикошетом может тебя искалечить. Закон противодействия. Что ж, по-твоему, и к скалам надо относиться, как к живым, и у них есть душа?

— У скал — не знаю, а у земли и у всего, что на ней растет, есть. Пшеничный колос, дубовый лист, куст рябины — им, как и нам, суждено родиться на свет, набраться соков, расцвести, а потом состариться, увять, умереть. Они, как и мы, обожают ласку и терпеть не могут грубости. С ними, я это точно знаю, можно говорить по душам, тогда найдешь отклик.

— Без помощи апа?

Ром погрозил ей пальцем:

— Ах ты, насмешница. Скажи лучше, твои мудрые формулы — в них есть душа?

— Еще какая! — оживилась Ула. — Всеобъемлющая.

— Сама придумала?

— Если по-честному — это выражение моего отца.

— Почему всеобъемлющая?

— Потому что математика универсальна. Наш язык, язык количественных измерений и превращений, позволяет охватить все в природе. И для твоих любимых растений, кстати, можно отыскать свой алгоритм.

— А что это такое? Прости мое невежество.

— Система правил, с помощью которой можно решать задачи определенного круга. Найти ее — значит проникнуть в самую суть явления. Ну, чем алгоритм не душа?

— Мне все-таки думается, что формулы бездушны, мертвы.

Ула надула губы.

— Не смей обижать мои формулы! — сказала она полушутя-полусерьезно.

— Не сердись, — улыбнулся Ром, — ты ведь знаешь, что мне самому нравится постигать смысл вашей абракадабры. Раз я полюбил тебя, я люблю все, что имеет к тебе отношение, все, к чему ты прикасаешься. Просто мне кажется, что формулы или алгоритмы, как тебе больше нравится, отражают ум вещей, а не их душу. Подумай сама, разве можно выразить на вашем языке то, что мы с тобой сейчас ощущаем.

— Можно: Ром плюс Ула равняется любовь.

— И вправду. Да здравствует математика!

— Нет, к черту математику и да здравствует любовь! Обними меня, Ром.

…Они по очереди шептали друг другу горячие бессвязные признания. Внезапно Рому захотелось услышать ее без перевода, и он велел апу отключиться.

Со смешанным чувством восхищения и досады Ром ловил и ощупывал на слух незнакомые слова и выражения. Видимо, то, что ему удалось усвоить из выкраденного учебника, было ничтожной частицей языка матов и почти не присутствовало в лексиконе взрослого человека. Резкие гортанные звуки, таившие в себе абсолютное всеведение, обволакивали сознание, одновременно возвышали и унижали, побуждали к покорности и сопротивлению. Они действовали на него, как песня сирены на мореходов из старинной легенды, которую пересказывала в детстве мать. И Ром знал, что нельзя поддаваться их обаянию, позволить усыпить себя, иначе его кораблю грозит разбиться о скалы. Должно быть, именно в магии знания, недоступного для других, заключено могущество племени, которое сумело поставить себя выше всех прочих и к которому принадлежит его Ула.

Его Ула — эта мысль успокоила Рома и вернула ему самообладание. Ведь он слышит объяснение в любви, пусть облеченное в причудливую форму. Его настороженность — не что иное, как атавизм, следствие исконной подозрительности ко всему чужому. Надо отбросить ее прочь, безбоязненно пойти на зов сирены, иначе он никогда не сумеет переступить порог, разделяющий их с Улой, слиться с ней не только телом, но и духом. И не следует ждать, пока она переступит этот порог. За ним, за мужчиной, решающий шаг.

Вслушиваясь в шепот Улы, Ром нашел подтверждение своим мыслям. Да, с ее уст слетали непостижимые формулы, и кто знает, сумеет ли он когда-нибудь проникнуть в их смысл. Но все они так или иначе сопрягались с его именем. Бесконечное множество и Ром, вектор функционального пространства и Ром, комплексное переменное и Ром, конформные отображения и Ром, закон больших чисел и Ром, уравнения третьей группы и Ром, аксиоматический метод и Ром… — бесполезны попытки угадать, какая здесь подразумевалась связь. И не надо угадывать, ибо голос Улы озвучен чувством. Это была высшая математика любви, и, окончательно осознав ее содержание, Ром едва не задохнулся от счастья.

Ула замолкла. Слово было за ним, но Ром медлил, обдумывая неожиданно пришедшую в голову мысль. Ну, конечно, она должна пройти такое же испытание языком чужого племени, чтобы, услышав в нем голос любви, в конце концов понять и принять его.

— Я должен многое тебе сказать, Ула, но прошу тебя: отключи свой ап. — В ее глазах мелькнуло недоумение. — Не спрашивай, почему. Так надо. — Она кивнула без энтузиазма, покоряясь его воле.

Ром заговорил своим мягким певучим голосом, пытаясь по выражению ее лица угадать, как воспринимает она чуждую символику. В нем шевельнулся страх: что, если Ула поддастся панике и не сумеет преодолеть первоначального инстинктивного отвращения, если его дурацкий эксперимент нарушит ту тонкую нить взаимопонимания, которая протянулась между ними? Он уже готов был знаком попросить ее включить перевод, но взял себя в руки и постарался вложить в свои слова всю силу владевшего им чувства.

Сенокос и Ула, опыление цветка и Ула, пчелиный рой и Ула, запах травы и Ула, сок березы и Ула, окропление листвы и Ула, завязь плодов и Ула, топот копыт и Ула, земля, его любимая земля, и Ула… Морщинки, едва появившись на ее лбу, тут же растаяли, лицо Улы засияло лучистым светом. Как он был глуп, как плохо ее понимал! То, к чему он пришел через сомнения и отчаяния, далось ей сразу, без всяких усилий и внутренней борьбы. Ром переступил свой порог, побеждая в себе недоверие к чужому клану, Ула свой — просто отбросив прочь всякую неприязнь, отдаваясь ему с тем беспредельным доверием, на какое способна только любящая женщина.

За дверью послышались шаги, влюбленные замерли и испуге.

— Ула, ты спишь? — раздался голос синьоры Капулетти. — Открой, мне надо с тобой поговорить.

— Уже поздно, мама, поговорим завтра.

— Нет, сейчас. Отвори немедля! Ты не одна?

В секунду собравшись, Ром последний раз поцеловал свою возлюбленную и выскочил на балкон. Не обращая внимания на мать, колотившую в дверь, Ула вышла за ним. В свете луны они оба сразу же увидели мчавшихся от ворот дома Тибора и его приятелей.

— Спасайся, Ром! — вскрикнула Ула. Он соскользнул вниз по тем же медальонам, пробежал расстояние до стены парка и, ухватившись за оставленную веревку, взлетел на нее буквально перед носом яростно распаленного Тибора. У Рома уже не оставалось времени прилаживать крюк; он спрыгнул в парк, отделался незначительным ушибом плеча и побежал что было духу.

Но как ни петлял Ром по пустынным улицам, ему не удалось уйти. Вскоре он стоял в центре плотного вражеского кольца и отовсюду в него, как плевки, сыпались изощренные ругательства.

— Ах ты, дисфункция переменного!

— Корень из нуля!

— Квадрат бесконечности!

И эхом отдавался в сознании хриплый шепот апа:

— Эрозия!

— Недород!

— Сорняк!

Ром чувствовал, что еще две-три минуты истязания и он не выдержит, свалится в беспамятстве.

— Тебя ведь предупреждали: оставь ее в покое! Слышишь? Иначе не то еще будет. Это я тебе обещаю, ее брат.

Ром узнал резкий голос Тибора.

— И я, ее жених. На той неделе наша свадьба.

— Неправда! — Из последних сил Ром дотянулся до Пера, схватил его за грудь.

— Уж не ты ли помешаешь? — презрительно фыркнул тот и, уцепившись за ворот рубахи Рома, рванул его к себе, прокричал в ухо: — Семерка!

Черная волна накатилась на Рома, от нестерпимой боли в затылке он начал сползать на землю.

— Брось его, Пер, — посоветовал Тибор. — На первый раз с него хватит… Да, — сказал он Рому, — тебе будет интересно знать, что нас навел на след Гель, твой братец.

Тибор пристально посмотрел Рому в глаза, чтобы насладиться произведенным эффектом. И внезапно отвернулся, на лице его мелькнуло некое подобие жалости.

— Хуже нет, когда брат предает, — сказал он почти доброжелательным тоном. — Ты можешь ему отплатить, я лично даже порадуюсь. Но заруби себе на носу: тебе не на что надеяться, все против тебя — и наши, и ваши!

И они ушли, весело переговариваясь, как люди, исполнившие свой долг.