"Дитя Одина" - читать интересную книгу автора (Северин Тим)

ГЛАВА 15

— Что судили норны, того не избежать, — весомо сказал Бродир. Он застегивал пряжки и завязывал тесемки на своей кольчужной рубахе. — Можно только отсрочить время, но и для этого потребна помощь богов.

Пальцы его дрожали, когда он возился с завязками, и мне подумалось, что вера его не так сильна, как вера Транда. Кольчужная рубаха Бродира была известна. О ней толковали, как и о шлеме Транда, будто обладает она сверхъестественными свойствами. Говорили, что ни меч, ни копье не может пробить ее брони, а потому носящий ее — неуязвим. И все же мне казалось, что сам Бродир не очень-то верит в колдовские свойства своих доспехов и носит их разве только как талисман, приносящий удачу.

Войско Бродира, почти семь сотен человек, готовилось к бою. Мы стояли на самом конце правого крыла большой союзной рати Сигтрюгга, в которую входили дублинские люди с запада, дружина Сигурда с Оркнеев, дружина конунга Маэла Морта из Лейнстера и прочие ирландские мятежники, воспользовавшиеся возможностью бросить вызов власти короля. За нашими спинами на расстоянии выстрела из лука был песчаный и галечный пологий берег, на который при первых проблесках утра скользнули кили наших кораблей.

Замысел был прост — застать Бриана Борома врасплох. Последние десять дней союзные силы сходились в Дублин по призыву конунга Сигтрюгга, назначившего сбор на конец марта, как раз перед большим христианским праздником. Такая приуроченность мне казалась странной — ведь и Сигтрюгг, и Сигурд Смелый, и Бродир слыли стойкими приверженцами исконной веры. Но в доме конунга, на длившемся бесконечно военном совете, который предшествовал выступлению, Сигтрюгг объяснил причину столь необычного срока, причину, основанную на сведениях, сообщенных Гормлайт. В бытность свою женой Бриана Борома, она обнаружила, что ее бывший муж с возрастом становился все больше и больше одержим своей верой. Видимо, ирландский король поклялся никогда больше не проливать крови в праздничные и священные для христиан дни. Было бы святотатством, говорил он, воевать в дни таинств, для битв эти дни неблагоприятны. Пока Сигтрюгг толковал об этом, иные из норвежских кормчих нервно переглядывались. Сигтрюгг подошел ближе к сути, чем сам понимал. Слухи о бывшем Бродиру видении распространились среди норвежцев, и многие из них думали, что начинать поход при столь неудачных обстоятельствах ни к чему. Бродир не рассказывал о наших видениях на берегу острова Мэн, и я тоже — стало быть, источником был Оспак. С острова Мэн он сразу же отправился в Ирландию, а там — в лагерь Бриана Борома, чтобы предложить королю свои услуги. Похоже, Оспак думал неплохо поживиться в Дублине, потому что в тот же самый день с радостью согласился креститься у ирландских священников. Впрочем, столь малое значение он придавал этому обращению, что, не теряя времени, поведал о видениях с воронами и их толковании, гласившем, что Бродир и его люди обречены.

Гормлайт сама говорила на совете Сигтрюгга, и говорила весьма убедительно. Слава Бриана Борома сильно помогала ему в прошлых его военных успехах, втолковывала она строптивым начальникам ратей. Его войско привержено только ему. Таков ирландский обычай. Здешние воины собираются вкруг главы клана, который слывет удачливым, и когда дело доходит до битвы, им по нраву видеть своего вождя во главе дружины. Посему великий союз Сигтрюгга будет иметь решительное преимущество, коль скоро заставит войско короля вступить в бой, когда сам Борома не сможет участвовать в нем, следуя своей ложной вере. Единственный день христианского календаря, когда Борома обязательно откажется держать в руках оружие, это темный день смерти Белого Христа. Бриан Борома почитает его самым священным днем в году, и в этот день наверняка не сможет сам повести своих людей в бой. Кроме того, добавила Гормлайт, сама тяжкая суть этого дня только сломит боевой дух королевской рати. Иные из вернейших Бриану могут даже последовать примеру своего господина и откажутся пустить в ход оружие. Ее слова произвели впечатление даже на самых сомневающихся участников совета, и ни один голос не поднялся против, когда Сигтрюгг назвал Страстную пятницу самым подходящим днем для нападения. И еще Сигтрюгг предложил ярлу Сигурду и Бродиру вернуться на свои корабли накануне вечером и сделать вид, что они отчаливают. Он надеялся, что соглядатаи короля, находившиеся на горе над рекой, сообщат, что Сигтрюгга покидают многие его союзники, и король решит, что его вмешательства и вовсе не потребуется.

Однако столь простенькая хитрость явно не удалась. И без того подавленные слухами о воронах, наши рати еще больше были обескуражены зрелищем, которое встретило их, когда они сошли на берег. Перед нами на склоне горы стояли многочисленные ряды королевского войска, и они, понятное дело, ожидали нас. Еще понятней было то, что они без всяких угрызений совести готовы пролить кровь в священный день.

— Ты видишь? — спросил кто-то из людей Бродира, стоявший рядом со мной, когда мы начали строиться. Это был скорее гребец, чем воин, потому что вооружен он был плохо, у него был только дротик и легкий деревянный щит, и на нем не было ни кольчуги, ни шлема. — Я вижу людей Оспака в том ряду, что стоит прямо напротив нас. Вон тот малый с длинной пикой и в сером плаще — Вульф. Он должен мне полмарки серебра, которую он в последний раз проиграл мне в кости, а я не решился насесть на него, чтобы получить должок. У него дурной нрав, вот почему все зовут его Вульф Драчливый. Так или иначе, похоже, с этим долгом мы сегодня все уладим.

Как и я, этот гребец был поставлен в самый задний из пяти рядов в нашей «свинье» — обычном строе северной дружины. Тех, кто лучше иных вооружен, и самых опытных ставят в передний ряд, щит к щиту и не дальше вытянутой руки друг от друга. Недоростки, вроде меня, и легко вооруженные ополченцы заполняют самые задние ряды. Суть же состоит в том, что стена из щитов может принять на себя удар любой силы, и она так плотна, что враг не пройдет сквозь нее, а вклад легко вооруженных ратников весьма незначителен — их дело метать копья поверх голов своих сражающихся товарищей. А что делать именно мне, я понятия не имел. Бродир велел мне взять с собой на берег двух «боевых собак» — так он их назвал, — но для этих привередливых тварей в строе свиньей не было места. Не скажу, что псам это было вовсе не интересно — рвать и кусать вражескую плоть. Они нервно дергались из стороны в сторону, запутывая поводки. Я тянул собак за загривки и, взглянув налево, вдруг с удивлением узнал среди воинов ярла Сигурда по меньшей мере дюжину поджигателей. Они присягнули Сигурду Смелому, и теперь обязаны были исполнять свой долг. Прямо позади них вздымался знаменитый боевой стяг ярла Сигурда с черным вороном. Я увидел его, и тут у меня возникли некоторые сомнения. Неужели я неверно истолковал свое видение? Птицы с железными клювами, налетавшие и рвавшие человеческие тела, — были ли то враги Бродира? Или они возвещали о прибытии в Ирландию Сигурда и его людей под стягом с вороном, который посеет страх в рядах короля Бриана?

Я был в смятении от подобного смешения друзей и врагов. Я сражался бок о бок с теми, кто посчитал бы меня своим недругом, знай они только, какую роль я сыграл на Альтинге. Гребец же, сосед мой по боевому ряду, стоял против товарища, с которым, и месяца не прошло, как играл в кости. То же было и между ирландскими воинами.

— Это ты там, Малдред? — проорал кто-то из наших в переднем ряду.

То был большой, круглоплечий седоволосый воин, хорошо вооруженный и державший в руках тяжелый топор. Он задал свой вопрос через пространство, разделяющее два войска.

— Ну конечно, я, засранец! — крикнули в ответ из королевского войска.

Из противостоящего строя выдвинулся человек, который, если не считать его роста — он был немного пониже — и узорчатого ирландского плаща поверх кольчуги, почти не отличался от нашего дружинника.

— Хватит пердеть, пора и посмотреть, кто из нас двоих лучше! — крикнул наш, и пока обе рати смотрели друг на друга и ждали, словно впереди у них была вечность, противники выбежали вперед, сблизившись так, что можно было достать друг друга топором, и каждый нанес сильнейший удар.

Оба приняли удар на щит и, присев, стали настороженно кружить друг вокруг друга, и когда время от времени один из них прядал вперед, чтобы ударить топором, другой защищался своим круглым щитом и отвечал ударом, не достигавшим цели, потому что противник отскакивал. Когда же обоим вконец надоела эта череда ударов и прылеков, они словно заключили некий взаимный договор о самоистреблении — едва один отбросил в сторону свой щит, чтобы ухватить топор обеими руками, его противник сделал то же самое. И вдруг они бросились друг на друга, как пара обезумевших быков, и каждый надеялся нанести смертельный удар. Первым ударил человек в плаще. Он знал, что длины его рук не хватит, и потому, нанося удар, выпустил топор. Оружие пролетело последние два фута и нанесло норвежцу ужасный удар обок лица, обнажив кость. Норвежец пошатнулся, кровь хлынула из раны, но ноги и тяжесть падающего топора вынесли его вперед так, что его удар обрушился на левое плечо ирландца, глубоко врезавшись в шею. Голова не отделилась от тела, но рана была смертельной. Ирландец упал на колени, потом медленно опустился на землю лицом вниз. Ошеломленный победитель с лицом, залитым кровью, продержался мгновением дольше. На глазах у обеих ратей норвежец закружился на месте, спотыкаясь и шатаясь, одна сторона его лица была раскроена топором, и он тоже упал и уже не поднялся.

— Ты видишь где-нибудь короля? — спросил кто-то впереди меня.

— Кажется, заметил раньше, он был верхом, но теперь не видать, — ответил чей-то голос. — Вон там, слева, его сын Маргад. Он как будто за главного. А его внук — вон тот нахальный юнец в красной рубахе и синих портках.

Я посмотрел в ту сторону и увидел паренька, помоложе меня, стоявшего во главе одного из вражеских отрядов. Стоял он лицом к своим, судя по одежде, ирландцам, и размахивал руками, словно произносил какую-то зажигательную речь.

— Опасный щенок, — сказал третий голос, — как и вся его семья.

— Однако самого короля не видно, а? Считай, что это подарок, — продолжил тот, кто задал первый вопрос, и по жалобным ноткам в его голосе я понял, что он пытается хоть чем-нибудь взбодрить свой боевой дух.

— А нам какая разница? — кисло откликнулся чей-то голос.

Мы все знали, о чем он говорит. Конунг Сигтрюгг вовсе и не думал обмануть короля ложным отбытием своих норвежских союзников; он предпочел обмануть самих этих союзников. Когда корабли уходили вчера вечером, Сигтрюгг обещал, что будет на берегу наутро и присоединится к нам со своими силами. Но ждали нас только лейнстернцы Маэла Морта, вооруженные трезубцами, и несколько отрядов кровожадных ирландских охотников из северных провинций, Уи Нейллами они себя называли. Из дублинской дружины вышла лишь горстка воинов, но лучших, из ближней дружины Сигтрюгга, среди них не было. Те стояли позади, охраняя самого Сигтрюггаи Гормлайт, которые решили наблюдать за ходом битвы с удобной точки под защитой стен Дублина. Вряд ли такое начало могло нас ободрить, и думаю, кое-кто из наших был бы рад, окажись голова конунга Сигтрюгга на расстоянии в длину топорища боевой секиры.

Недолго мне пришлось размышлять о лукавстве Сигтрюгга. Ряды противника зашевелились. Они двинулись на нас, но не все разом, а неровными волнами и выбросами; ирландцы для начала испустили громкий пронзительный крик, который перекрыл низкий рев их союзников-норвежцев. Они побежали вперед прерывистым потоком, размахивая топорами, мечами, пиками, копьями. Кое-кто, запнувшись о неровности почвы, падал, растянувшись, и погибал под ногами своих товарищей, а те мчались вперед, стремясь развить как можно большую скорость, чтобы ударить в стену щитов. Стороны столкнулись, послышался тяжелый, сокрушительный грохот, как бывает, когда в лесу рушится дуб, и вверх взлетело жуткое облако серого и белого, обрызганное яркими искрами. То была пыль и побелка от нескольких тысяч щитов, которые перед битвой тщательно начистили и заново покрасили.

Громоподобный начальный клич сразу же сменился сплошным и беспорядочным шумом — стуком топоров по дереву и натянутой воловьей коже, звонким лязгом стали о железо, криками и проклятьями, воплями боли, натужным дыханием, кряканьем дерущихся за свою жизнь людей. Откуда-то издалека долетели высокие, дикие, настойчивые звуки военного рога. Они, должно быть, доносились из королевского войска, потому что, насколько мне было известно, у нас военных рожечников не водилось.

Боевые порядки в два счета потеряли всякую стройность. По полю боя перекатывались разрозненные ватаги дерущихся, и я заметил, что норвежцы склонны биться с норвежцами, а ирландцы — с ирландцами. Никакого порядка, ни единства — только вкруг вожаков сохранялись небольшие отряды ратников. Сигурдов стяг с вороном был в центре самой многочисленной и сплоченной группы, а на людей Бродира, казалось, нацелились те, кто шел за Оспа-ком. Я же в битве, можно сказать, и вовсе не участвовал. Обе боевые собаки испугались первых же звуков столкновения между ратями и удрали. Я сдуру привязал их поводки к запястью, а они были так сильны, что, свалив меня с ног, самым позорным образом тащили по земле, пока кожаные поводки не порвались, и тогда собаки вырвались на свободу. Больше я их не видел. Я с трудом встал на ноги и растирал болящее запястье, чтобы восстановить бег крови, как вдруг легкое копье воткнулось в землю рядом со мной, и подняв глаза, я увидел не более чем в двадцати шагах от себя ирландца. То был пеший ратник — легко вооруженный копейщик, — но, к счастью, и сама его цель, и собственная его отвага немногого стоили. Едва до меня дошло, что я безоружен, если не считать небольшого ножа, висящего под рубашкой, ирландец, очевидно, решив, что забежал слишком далеко и вокруг одни враги, развернулся и припустил назад, только пятки засверкали.

Противоборствующие рати уже начали уставать. Первыми вышли из боя копейщики, потом расцепились и разошлись норвежцы, и вот уж обе стороны вернулись на изначальные места и остановились, подсчитывая цену первой схватки. Потери были жестокие. Тяжело раненые сидели на земле, пытаясь заткнуть раны; те, кто еще держался на ногах, опираясь на копья и щиты, сгибались пополам, пытаясь отдышаться, как выбившиеся из сил бегуны. Везде валялись дюжины трупов. Всюду была грязь и кровь.

— Сдается, не только наши союзники сегодня дали тягу, — сказал длинный, тощий воин, который пытался остановить кровь, что заливала ему глаза, струясь из раны на лбу между бровями и краем шлема. Там, куда он смотрел, чуть в стороне от основного королевского войска стояла немалая дружина. По свежему виду этих cliathaires, как называют ирландцы своих бойцов, было ясно, что в битве они не участвовали, но стояли поодаль, наблюдая.

— Это люди Малахи, — пояснил кто-то из людей с запада. — Он считал себя королем, пока Бриан Борома не спихнул его с трона, и ему страшно хочется снова сесть на него. Когда Малахи вступит в бой, станет ясно, кто берет верх. Он отдаст свою рать тем, за кем будет победа.

— Построить стену щитов! — рявкнул Бродир, и его люди выстроились в ряд и снова сдвинули щиты. Наверху, на пологом склоне горы, по королевскому войску пробежала рябь движения — наш противник готовился ко второму броску.

На этот раз они наметили себе цели. Лучшей среди ирландцев была ближняя дружина Маргада. У него как старшего сына короля было право на таковую, то были выученные воины, многие годы служившие его отцу, закаленные в битвах и многочисленных походах. Самыми же опасными слыли галлгэлы, ирландцы, прозванные Сыновьями смерти, которых в детстве брали на воспитание семьи людей с запада и обучали норвежским боевым приемам. Они сочетали в себе мастерское владение оружием и неистовство новообращенных, и, конечно же, норвежцы видели в них перебежчиков-предателей и никогда не щадили. В результате галлгэлов боялись, как берсерков. В первой стычке дружина Маргада напала на лейнстерцев Маэла Морта. Теперь они переместились на левое крыло и вместе с людьми Оспака обрушились на Бродира и ратников с острова Мэн.

Они с криком и грохотом набежали на нас сверху, разогнавшись под уклон, и со всего маху разбили стену щитов. Я оказался стиснут кричащей, ругающейся толпой, а Маргад и его ближние прорвали первый и второй ряды нашего клина, и по пятам за ними в разрыв хлынули кольчужники из дружины Оспака. Мне показалось, что поверх края красно-белого щита мелькнуло лицо задиристого игрока в кости, Вульфа, когда долговязый, неуклюжий воин, за которым стоял я, получил прямой удар копьем в грудь. Он удивленно крякнул и упал навзничь, сбив меня наземь. Едва я выбрался из-под его тела, как один из галлгэлов, бросившихся в атаку, на мгновение отвлекся от более серьезной схватки и, глянув вниз, мимоходом треснул меня обухом топора. Даже в грохоте боя он, верно, расслышал, как затрещала под его топором моя хребтина. И прежде чем он отвернулся, я заметил, как оскалил он в довольной усмешке зубы, радуясь, что сломал мне спину. Ошеломленный ударом, пронзенный болью, я с мучительным криком пал лицом на землю. В голове все мутилось от боли, а когда я попробовал пошевелиться, оказалось, что я только и могу, что повернуть голову набок, чтобы вдохнуть воздуха.

Лежа вот так, наполовину обездвиженный, я смотрел с земли, как надо мной и вокруг меня неистовствует битва. Я сразу же узнал ирландского вождя Маргада. Он был вооружен длинным тяжелым мечом и, держа оружие обеими руками. размахивал им и наносил удары, прокладывая дорогу сквозь ряды разбитого строя. Щит ему был не нужен, ибо телохранители во всеоружии держались рядом с ним по обеим сторонам, отбивая встречные удары и оставляя Маргаду славу убивать врагов. Шагах в пяти от того места, где я лежал, я увидел двух лучших воинов Бродира, предстоявших ему. И тогда Маргада кто-то отозвал, выкрикнув что-то, и, несмотря на волны боли, пробегавшей по моей спине и ребрам, я узнал звуки ирландского языка. Потом кто-то тяжко наступил на мою простертую руку, и край серого плаща застил мне взгляд. Я закрыл глаза, притворившись мертвым, и тут же чуть приоткрыл их и увидел, что это Вульф Драчливый придавил меня. У него в руках было все то же длинное копье, и целился он в огромную фигуру Бродира, который, размахивая секирой, отбивался от еще двух людей Оспака. У меня не хватило бы сил, и я был слишком ошеломлен, чтобы предупредить его криком, даже если бы я захотел это сделать. Для меня это означало бы верную смерть, потому что галлгэлы и люди с запада, не задумываясь, прикончили бы раненого, лежащего на поле боя. Я только смотрел, как Вульф, подойдя на длину копья к Бродиру, замер в ожидании. И когда секира Бродира опустилась на одного из нападающих, Вульф сделал выпад. Он метил в самое уязвимое место прославленной кольчужной рубахи Бродира — место под мышкой, где даже самые искусные оружейники не способны безупречно соединить железные кольца между плечом и ребрами. Рожон пробил кольчугу и вонзился в бок Бродиру. Великан пошатнулся, потом, изловчившись, выдернул копье из своего тела. Лицо его смертельно побледнело, хотя, не знаю, была ли тому причиной боль от укола или потрясшее его осознание, что его талисман, его прославленная кольчуга, подвела хозяина. Вульф отступил на полшага, все еще держа копье с рожном, мокрым от крови Бродира, а потом вонзил ее снова и угодил в то же место, наверное, больше по воле удачи, чем рассудка.

Я ждал, что Бродир ринется на обидчика, но, к моему огорчению, он начал отступать. Он перенял секиру здоровой рукой, попятился на несколько шагов, согнувшись, чтобы защитить раненый бок, но все еще размахивал топором и защищался. Неловкость его движений ясно говорила о том, что он ранен, и еще яснее о том, что он — чистый правша и не приучен биться левой рукой.

Пока Бродир медленно пятился от наседавших на него, мне вдруг пришло в голову, что не должен бы он сражаться в одиночку. Дружинники должны были прикрыть своего отступающего вождя, но никто не спешил к нему на помощь. Я осторожно повернул голову, пытаясь разглядеть, что происходит вокруг. Шум боя стихал, и я подумал было, что вскоре должна наступить еще одна передышка в битве, и рати разойдутся, чтобы перестроиться заново. Лежа ничком на земле, я не мог видеть, что случилось с остальными на поле боя, кто понес самые тяжелый урон и кто одерживает верх. Однако люди Бродира и соратники Оспака явно бились насмерть. Позади тела долговязого воина, который, рухнув, сбил меня с ног, лежали трое мертвых. Судя по их оружию, они были из переднего ряда нашего строя и дорого продали свою жизнь. Перед ними лежали три вражеских тела, а один раненый — я не мог определить, друг это или враг — был еще жив. Он лежал на спине и стонал от боли. Рука у него была порублена в локте, он пытался сесть, но был так покалечен, что не мог удержаться — он приподнимался на несколько дюймов, а потом, всхлипнув, опять падал. Скоро он истечет кровью и умрет. Осторожно я начал проверять свои собственные повреждения. Вытянул одну руку, потом другую, наполовину перекатился на бок. Пронзительная боль пробила спину, однако я приободрился, ощутив, что моя правая нога не потеряла чувствительности. Левая же совершенно онемела, и только тут я увидел, что она придавлена мертвым телом долговязого. Осторожно я высвободил левую ногу, и как краб, отполз от трупа. Полежав, я собрался с силами, привстал на карачках и, дотянувшись рукой до спины, стал ощупывать место, куда угодил топор. И нащупал под рубашкой твердый зазубренный край, и на один ужасный миг мне показалось, что это — конец сломанного ребра торчит из моей плоти. Но мне это показалось. То, что я нащупал, была сломанная рукоять ножа, который я обычно носил под рубахой в деревянных ножнах на ремешке, повесив на шею. Во сумятице боя нож, должно быть, переместился за спину, и на него-то и пришлась вся сила удара. Затрещал не мой ломающийся хребет, как думал галл-гэл, а нож и деревянные ножны, преломившиеся надвое.

Медленно поднялся я на ноги, головокружение накатывало на меня волнами, но я пустился бежать, припадая на одну ногу и держа к единственному знаку, который мог узнать — к стягу ярла Сигурда с черным вороном, который сообщал, что там оркнейцы все еще держат оборону вкруг своего вождя. Числом их было уже не столько, сколько прежде, и не меньше половины из тех, кто все еще держался на ногах, было ранено. Сам Сигурд стоял посредине, цел и невредим, из чего я сделал вывод, что его телохранители исполнили свой долг. Потом я заметил, что большую часть уцелевших телохранителей составляли поджигатели. Они, верно, стояли в бою бок о бок как друзья-исландцы, и это их спасло. К моему удивлению, Сигурд Смелый сразу же заметил меня.

— Вон юный друг Кари, сына Сельмунда! — весело крикнул он. — Ты хотел побывать в Ирландии и посмотреть, чем здесь пахнет. Вот и увидел.

Услышав имя Кари, иные из исландцев оглянулись, и я убедился, что тот самый, который никак не мог вспомнить, кто я такой, наконец-то вспомнил и это, и то, что видел меня на Альтинге. Но он ничего не мог сделать, по крайней мере сейчас.

Сигурд привлекал всеобщее внимание. Этот необъятный шмат жира, казалось, был вовсе неуместен среди рубки и сечи, но его храбрость соответствовала его дородности. С багровым лицом, охрипший от крика, он вновь призвал своих людей встретить недруга как должно, сражаться отважно и сохранить свою честь. Он говорил им, что ведовской знак, вышитый его матерью на стяге, действует. Что оркнейцы преуспели на поле брани больше всех иных союзников Сигтрюгга. Они выдержали натиск врага лучше всех прочих, и он воздает хвалу тем троим знаменосцам, которых зарубили.

— Уже сейчас валькирии сопровождают их в Вальгаллу, где каждый по праву заработал свое место. Скоро он станет рассказывать о том, как защищал ворона Одина ценою собственной жизни.

Мало на кого из оркнейцев это произвело впечатление. Вид у них был совершенно измученный, и когда Сигурд стал вызывать охотника нести стяг при следующем приступе, никто не вызвался. Настало неловкое молчание, тут выступил я. Почему я это сделал, до сих пор не совсем понимаю. Может быть, у меня все еще кружилась голова от полученного удара и я сам не сознавал, куда иду; может быть, я решил, что мне нечего терять теперь, когда меня узнали поджигатели. Помню только, что когда я нетвердыми шагами направился туда, где было воткнуто в землю древко, меня посетило то же чувство спокойствия и неизбежности, что и несколько лет назад, когда, еще мальчишкой, я пересек лесную поляну в Винланде и вошел в хижину скрелингов. Мои ноги действовали сами по себе, и мое тело было отделено от разума. Мне казалось, что сам я плыву на некотором расстоянии и чуть выше собственного тела и спокойно взираю со стороны на знакомого, но постороннего человека. Я потянул древко из земли. На лице Сигурда мелькнуло недоумение. Потом он разразился одобрительным ревом.

— Вот это так! — крикнул он своим людям. — У нас есть наш счастливый знаменосец! Малый безоружен, и он понесет нашего черного ворона!

Моя роль конунгова знаменосца была краткой и бесславной. В третий раз королевские рати тучей ринулись с горы, и снова во главе вила баснословная дружина Маргада. С самого утра длилась битва, и обе стороны были сильно потрепаны и изнурены, но у воинов Маргада откуда-то взялись силы наброситься на нас с тем же остервенением, что и прежде. Си-гурдов стяг с вороном стал их главной приманкой. Сначала полубезумный, одетый в килт ирландец, член какого-то клана, бросился вниз с холма, решив схватить стяг и тем показать свою удаль сотоварищам. Потом явились два мрачнолицых норвежских воина, с трудом проложив путь через стену щитов, сомкнувшуюся вокруг знаменосца. Некоторое время оркнейцы Сигурда Толстого держались. Они стояли твердо, сдвинув щиты, отражая натиск и кроша врага секирами. В двух шагах за их спинами я, ибо теперь я стоял во втором ряду «свиньи», пользуясь древком стяга, воткнутым в землю, как клюкой, опирался о него, чтобы не упасть, и у меня не было сил поднять голову. Раненая спина страшно болела, и я отчаянно пытался вспомнить заклинание, которое могло бы помочь мне, но в голове все спуталось. Я скорее слышал и чувствовал схватку, чем видел ее. Снова раздались крики, теперь гораздо более хриплые, лязг металла, глухие удары тел, сталкивающихся и падающих, началась давка и толкотня — наш отряд отступал, бежал. Я даже не знаю, кто ударил — галл-гэлы ли, ирландские ли ратники или западные люди. Вдруг я почувствовал ужасную боль в руке, державшей древко, и стяг вырвали у меня, и я согнулся, прижав раненую руку к животу. Кто-то выругался по-норвежски, и я понял, что идет драка, что двое дерутся за стяг, и каждый пытается вырвать древко у другого. И ни один не может победить. Я поднял глаза и увидел, как телохранитель Сигурда, исландец Халлдор, сын Гудмунда, получил смертельную рану мечом в левый бок, а другой исландец зашел сзади и мощным ударом подсек убийцу под колени. Тот упал, и его затоптали насмерть.

— Собраться под Ворона! — Это был голос Сигурда, перекрывший шум боя, и сам бочкообразный ярл пробился сквозь драку и схватил древко стяга. — Сюда! Торстейн, ты можешь нести наш стяг, — и он протянул его высокому человеку, стоявшему рядом. Это был еще один из поджигателей.

— Не трогай его, если хочешь жить, — прозвучал чей-то резкий голос.

Исландец Асмунд Белый выбрал этот час, чтобы предать своего господина.

Торстейн заколебался, потом отвернулся. И тогда я понял, что мое первое толкование вещего сна было верным. Мы презрели знак Одина, и вороны битвы стали нашими врагами.

Толстый, запыхавшийся Сигурд — может быть, он был никудышный боец, но трусом он не был.

— Ладно же, — проревел он, — коль больше никто не берется нести стяг, я сам понесу, и пусть я погибну! Суму несет нищий, и лучше мне умереть с честью, но не бежать. Однако в последнем бою мне нужны свободные руки.

И он снял с древка красно-черное знамя, сложил его вдоль и обмотал вокруг пояса, как кушак. Потом, держа в одной руке меч, а на другой — круглый щит, он затопал вперед, тяжело дыша и сопя. За ним пошла лишь горстка людей, и по крайней мере половина их были исландцы. Может быть, они тоже поняли, что жизнь их кончена и что поскольку им навсегда заказано возвращение в Исландию, лучше уж умереть на поле боя. Последняя схватка была совсем короткой. Сигурд неуклюже двинулся прямо на ближайшего из ирландских вождей. Им снова оказался Маргад, который поспевал во время боя как будто повсюду. Произошла схватка. Маргад взял у соседнего воина копье, прицелился, и когда Сигурд оказался в пределах досягаемости, метнул так, что рожон вошел Сигурду в шею. Оркнейский ярл упал, и едва он упал, как все, кто еще оставался с ним, бросились к кораблям. Мгновение спустя я услышал низкий рев травли и бешеную дробь легких барабанов. Это Малахи ввел в бой свои свежие войска на стороне Бриана Борома.

Я бежал. Прижимая раненую руку к груди, я спасал свою жизнь. Дважды я спотыкался и падал, растянувшись, крича от боли в покалеченной спине. Но всякий раз я поднимался на ноги и брел дальше, надеясь добраться до спасительных кораблей. Мои глаза были полны слез, так что я едва видел, куда иду. Знал только, что в ту же сторону, что и мои сотоварищи, и старался не отставать. Я услышал сдавленный крик — кто-то рядом со мной получил стрелу или дротик в спину. И вдруг под ногами захлюпала вода, и ноги запнулись, так что я снова едва не рухнул, и соленые брызги упали на лицо. Я поднял глаза и увидел, что добрался до берега, но от спасения очень далек. Пока шла битва, наступил прилив, и песчаные отмели, на которые мы привели суда на рассвете, оказались под водой. Чтобы добраться до кораблей нам, побежденным, нужно было идти вброд. А потом плыть.

Я с трудом пробирался вперед в колышущейся воде, оскальзываясь на невидимом песке и иле. И не все вокруг меня были беглецами. Многие были охотниками. Я видел, как норвежцы, которые получали жалованье от Бриана Борома, настигали своих соотечественников, которые сражались за Сигурда, и перерезали им глотки, когда те бросались в море. Кровь расплывалась по воде. Отступление превращалось в бойню. Я видел, как молодой ирландский воин с разметавшимися волосами — тот самый, который указывал на внука короля — скачет по отмели, а лицо его озарено яростью боя. Он сцепился с двумя оркнейцами, каждый из которых был куда здоровее его, и, не имея в руках оружия, он ухватился за них и потащил за собою в воду, пытаясь утопить. Ужасная возня продолжилась в воде, все трое несколько раз появлялись на поверхности, чтобы глотнуть воздуха, а потом все трое ослабели, так что юноша и один из норвежцев больше не вынырнули. Два заполненных водой трупа вспыли спинами вверх, а третий потерял слишком много сил, чтобы проплыть последний отрезок пути, вскинул руки и исчез из виду.

Увидев, как он утонул, я понял, что с раненой рукой не доплыву до ждущих судов. И я побрел обратно к земле, и боги сделали так, что меня никто не тронул. Промокший насквозь, дрожа от холода и ужаса, я выбрался на берег и, как раненый зверь, огляделся в поисках убежища, где мог бы укрыться от врагов. В половине склона я увидел заросли кустарника на опушке леса, выходившего на поле боя. Умирая от усталости, я дотащился до этого укрытия, на последней сотне шагов едва дыша от изнеможения и страха, что меня обнаружат. Но ничего не случилось, и, добравшись до зарослей, я не остановился, а побрел дальше, пока не наткнулся на колючие кусты. Я упал на колени и пополз, прижимая раненую руку к груди, — так лисица с перебитой в капкане лапой ищет спасения. Углубившись в самую чащу, я рухнул и лежал, стараясь отдышаться.

Наверное, какое-то время я лежал без сознания, пока в мое бесчувствие не проникли звуки пения, и я решил, что это обман слуха. Я слышал звуки гимна, который моя бабка, жена Эйрика Рыжего, пела в Хижине Белого Зайца в Гренландии. Потом звук повторился, но пела не женщина. Это был мужской хор. Я прополз несколько шагов вперед и увидел, что мое убежище не столь глубоко и потаенно, как я думал. Кусты неширокой полосой окаймляли опушку леса. За ними начиналась молодая дубрава. Между стволами оставались широкие открытые пространства, и ближайший ко мне ствол мог показаться колонной какого-то храма, ибо на лесной подстилке стоял большой переносный алтарь. Пение же исходило от полудюжины священников Белого Христа, проводивших какой-то обряд со священными символами в руках — крестом, чашей и даже несколькими свечами. Один из участников обряда был примерно моего возраста, он нес большое блюдо, накрытое куском ткани. Главной фигурой у алтаря был старый человек, — пожалуй, ему было далеко за шестьдесят, — седовласый и сухопарый. Я решил, что это священник высокого чина, ибо все остальные священники обращались к нему с большим уважением и, хотя он был с непокрытой головой, но одет богато. Потом донеслось лошадиное ржание, и слева от себя я увидел большую палатку, наполовину скрытую среди деревьев, стоявшую там, откуда видно было все поле битвы, то поле, которое я только что покинул. У палатки топталось с полдюжины норвежцев. Затуманенной своей головой тщетно я пытался найти связь между палаткой и церковным обрядом, когда вдруг раздался громкий треск. Из кустов, точно огромный разъяренный зверь, вывалился Бродир. Он тоже, очевидно, прятался здесь от врагов. А теперь, хромая, явился из чащи, и я мельком заметил у него на правом боку покрытую коркой полосу, запекшуюся кровь из раны. Бродир все еще держал в неловкой своей левой руке секиру, но почему он вырвался из укрытия навстречу неминуемой смерти, я сразу не сообразил. Я видел, как Бродир бросился на священников, и молодой человек с блюдом в руках попробовал отразить его нападение. Юноша заступил ему дорогу и поднял металлическое блюдо, как щит, но Бродир сбил его одним неуклюжим тычком секиры, оставив на месте руки культю, из которой брызнула кровь. Бродир издал странный низкой рев, и еще раз неловко взмахнув левой рукой, ударил старика секирой по шее, почти отделив голову от туловища. Старик рухнул на землю, словно сразу превратился в груду тряпок, вооруженные люди подбежали слишком поздно. Кто-то стал на колени, чтобы поднять упавшего священника, иные, в ужасе от необыкновенных размеров Бродира, настороженно обступили его и начали сходиться. Бродир не сопротивлялся, но только стоял, слегка покачиваясь, боевая секира бессильно висела в левой руке. Внезапно он задрал голову и вскричал:

— Пусть молва идет из уст в уста — Бродир убил короля Бриана!

И в этот миг я понял, что ведовской знак — черный ворон на стяге — оказался обманом, достойным Одина Обманщика. Я, последний из тех, кто нес этот стяг на высоком древке, выжил, хотя мы и проиграли битву. Напротив, наши недруги, выиграв битву, потеряли своего вождя. Я был свидетелем победы короля и смерти Бриана Борома. Воины медленно теснили Бродира. Казалось, враги хотели взять убийцу их короля живым. Они выставили перед собой щиты и наступали сторожко и неторопливо, заставляя Бродира отходить к тем самым кустам, где затаился я. Больше, чем когда-либо, Бродир походил на большого раненого медведя, но теперь, в конце лесной охоты, зверя этого загнали в угол. И вот ему больше некуда пятиться. Путь к отступлению преграждала чаща, а он все держался лицом к врагам. Еще один шаг назад, и вот он споткнулся и упал. Охотники рванулись вперед, всем скопом навалившись на зверя, и придавили Бродира в трещащем месиве веток и сучьев. От ужаса я вновь потерял сознание, и последнее, что я видел, были кружащиеся вороны с железными клювами, птиц становилось больше, больше, пока все небо не стало черным.