"Зверь" - читать интересную книгу автора (Шведов Сергей)

Глава 17 ГИМНАЗИСТ

До 1915 года Вацлав Радзинский чувствовал на своей шее железные пальцы Студента. До тех самых пор, пока партия не отправила отчаянного боевика на фронт разлагать солдатские массы большевистской пропагандой. А в конце шестнадцатого года ротмистру и вовсе крупно подфартило. Среди гимназистов, задержанных за антивоенную агитацию, оказался Василий Воронин, родной брат Студента. В эту минуту Вацлав почувствовал предвкушение реванша. При его огромном опыте и бесценном даре сломать семнадцатилетнего мальчишку труда не составило. Впрочем, Радзинский действовал крайне осторожно, ибо вскоре убедился, что отношения младшего брата к старшему далеко не однозначное. И возможно, поэтому Василий примкнул не к большевикам, а к эсерам.

– Скверно, юноша, – вздохнул Радзинский, глядя на младшего Воронина полными сочувствия глазами. – Время военное. Положение империи катастрофическое, а вина ваша очевидна. Расстреляют и вас, и ваших неразумных друзей.

– Я не боюсь, – вскинул Василий голову, заросшую светлыми волосами.

Нет, он боялся. Что, впрочем, и не удивительно. Но подростковый романтизм помогал ему справляться со страхом. Да и время наступало смутное. Радзинский предчувствовал приближение катастрофы. Василий, юноша далеко не глупый, вероятно, тоже. Почему бы в таком случае двум разумным людям не договориться.

– А вы что, сочувствуете революции? – вскинул Василий на ротмистра удивленные глаза.

– Нет, юноша, не сочувствую. По той простой причине, что не жду от нее ничего хорошего ни для себя, ни для Отечества. Но жертвовать для спасения империи жизнями зеленых мальчишек не хочу. Не спасет эта жертва ни царя-батюшку, ни его присных.

– Тогда отпустите нас.

– Так я бы отпустил, Василий Фомич, но это, увы, не в моей власти, – вздохнул Радзинский. – Кстати, вы в курсе, что ваш брат Владимир сотрудничал с Охранным отделением?

– Вы провокатор! – Василий побледнел и попытался вскочить на ноги.

– Сидите, юноша, сидите, – взмахом руки остановил его Радзинский. – Экий вы, право. У меня ведь бумаги есть. Вы почерк брата, надеюсь, хорошо знаете? Вот его согласие на сотрудничество, написанное собственноручно. Вот расписки о получении жалованья. Я ведь почему вами заинтересовался? Меня с вашим братом связывают годы совместной работы. Памятуя об этом, я и вас хочу спасти от смерти. А заодно и ваших глупых приятелей. Вы о них-то подумали, Василий Фомич? У них ведь отцы-матери есть. Для них смерть сыновей будет страшным ударом.

– Подлец, – процедил сквозь зубы гимназист. Радзинский на оскорбление не прореагировал, поскольку вовремя понял, что предназначено оно не ему.

– Это вы напрасно, Василий, – осуждающе покачал головой Радзинский. – Ваш брат – убежденный монархист. Вы ведь за свою идею боретесь, не стесняясь в средствах. Так почему же Владимир Фомич или я должны придерживаться джентльменского кодекса чести? Да и деньги ему были нужны не в последнюю очередь для вас. Лучше скажите спасибо брату, юноша. Ведь все эти годы он вас кормил, одевал, обувал. Еще и платил за ваше обучение. Вот она, человеческая благодарность.

– Чего вы от меня хотите, господин ротмистр?

– Ничего. Вы подписываете бумагу о сотрудничестве, и я вас отпускаю.

– Нет, – твердо сказал Василий.

– Глупо, юноша. Ведете себя как девственница перед брачной ночью. Смею вас уверить, в наших архивах хранятся автографы многих людей, коих вы считаете несгибаемыми революционерами. Могу показать.

– Не надо, – глухо отозвался Воронин.

– А зря, – осудил его Радзинский. – Это позволило бы вам более трезво взглянуть на краснобаев, которые подталкивают незрелых юнцов к бунту, несмотря на полное свое безверие и застарелый цинизм. Я отпустил бы вас без всякой подписи, просто из расположения к вашему брату, но я должен представить оправдательный документ начальству. Даю слово офицера, что уничтожу эту бумагу, как только надобность в ней отпадет.

– Почему я должен вам верить?

– Вы что же, думаете, будто я стану вас шантажировать? Начну выпытывать пароли и явки ваших вождей и активистов? Бедный юноша! Все это мне уже давно известно. Загляните в эту папочку. Я вам разрешаю. Вот пожалуйста, Войнаровский Владислав Сигизмундович, он же Сидоров Фрол Яковлевич, он же Козлов Ефим Петрович, он же… А впрочем, достаточно. Читайте сами. Вы юноша грамотный.

Гимназист довольно долго изучал предложенные ему бумаги, Радзинский успел выкурить за это время две папиросы и открыл форточку, чтобы проветрить помещение. В решении Василия он не сомневался. Гимназист пережил крушение иллюзий. И, надо отдать ему должное, пережил с достоинством. Крепкий, судя по всему, юноша. Такой действительно может быть полезен.

– Скажите, Василий Фомич, вы никаких странностей за своим братом не замечали?

Гимназист вскинул на ротмистра испуганные глаза и тут же их опустил.

– Это вы о чем?

– Да так, – неопределенно махнул рукой Радзинский, – ходили разные слухи. Ну спасибо вам, молодой человек, за понимание. Вы сняли огромный камень с моей души. Я бы себе никогда не простил, если бы с братом моего старого друга случилась крупная неприятность.

Пряча в карман бумажку, подписанную Василием Ворониным, ротмистр Радзинский и не подозревал, как скоро она ему понадобится. Революция, которую ждали все, грянула как гром среди ясного неба. Началось-то все с сущей ерунды, с бунта кухарок, вызванного задержкой подвоза хлеба в столицу. А закончилось отречением государя-императора. Точнее, не закончилось, а вступило в свою самую разрушительную фазу. Вацлав Янович и не предполагал тогда, что эта фаза закончится для него в 1920 году, когда ему придется уносить ноги из страны, служению которой он отдал без малого пятнадцать лет. Радзинского нисколько не удивило, что первым делом революционные массы спалили архивы Охранного отделения. Этими массами руководили люди, лично заинтересованные в том, чтобы собранные там сведения не испортили бы их репутацию признанных борцов с режимом. К сожалению, Вацлав знал многих из этих борцов лично. А потому за его жизнь в бунтарском феврале семнадцатого года никто не дал бы и медной копейки. Именно в этот критический для себя момент он вспомнил о Василии Воронине. Гимназист, несмотря на молодость, сделал при новой власти блестящую карьеру и даже занял какую-то должность в Совете солдатских, крестьянских и рабочих депутатов. Радзинский, оглушенный стремительными переменами, к Советам относился скептически и мечтал только об одном: поскорее выбраться из кумачового Петрограда в какое-нибудь тихое место, забытое и Богом, и революционерами.

Судя по всему, отец Гимназиста был преуспевающим врачом – он оставил своему отпрыску весьма приличную квартиру в одном из обывательских районов Санкт-Петербурга, где селились в основном отставные военные, достигшие немалых чинов, и университетские профессора. Революционным духом здесь и не пахло.

Василий был дома и на незваного гостя глянул без всякого дружелюбия. В руке Гимназиста был револьвер, но, разумеется, стрелять в ротмистра он пока не собирался. Это была просто предосторожность, далеко не лишняя, кстати. Ибо социально близкие революционерам элементы, вроде Мишки Ревякина, развили в городе бурную деятельность, грабя награбленное и распределяя их по своим тайным схронам. Вацлав Янович, хорошо знавший революционеров всех мастей, был стопроцентно уверен, что конкурентов они долго терпеть не будут и в два счета перестреляют всех бандюг, дабы не путались под ногами и не мешали сознательным людям перестраивать мир и перераспределять собственность. Своими сомнениями по поводу новой власти Радзинский поделился с Ревякиным и настоятельно посоветовал ему надолго в городе не задерживаться. Но Мишка, опьяненный воздухом свободы, только оскалился в ответ.

– Принес. – Радзинский прямо у порога сунул Руку в карман куцей шубейки и извлек оттуда мятый листок. – Решил, что так будет лучше.

Василий пробежал расписку глазами и небрежным жестом швырнул ее в камин. Вацлаву Яновичу показалось, что Гимназист вздохнул с облегчением.

– Вы позволите присесть, Василий Фомич, – вежливо спросил Радзинский, оглядывая небольшую комнату, куда привел его хозяин. Судя по всему, это был кабинет отца Гимназиста. Здесь стояли массивные шкафы с толстенными фолиантами и большой письменный стол.

– Садитесь, – небрежно кивнул Василий на кресло-качалку, стоящую у камина.

Однако прежде чем присесть к огню, озябший Вацлав поставил на стол саквояж, доверху набитый бумагами.

– Здесь компромат на ваших товарищей по партии. Конечно, далеко не весь. Вы можете либо сжечь эти бумаги, либо использовать в своих интересах.

Гимназист, ни слова не говоря, вытряхнул содержимое саквояжа в камин. Радзинский равнодушно наблюдал, как огонь пожирает годы его неустанных трудов на благо Отечества.

– Благородно, – вздохнул Вацлав Янович. – Наверное, вы правы, Василий Фомич, с прошлым надо расставаться без сожалений. У меня к вам одна-единственная просьба – помогите выбраться из города. Хочу пересидеть окаянные дни где-нибудь в тихом месте, пока улягутся страсти и жизнь войдет в привычную колею.

– Я думал, вы уедете за границу, – пробурчал Гимназист.

– В Европе война, молодой человек, а чтобы добраться до Америки, нужны немалые средства, которых у вашего покорного слуги нет. К тому же я рассчитываю, что мой опыт профессионала еще пригодится новой России.

– А вот это вряд ли, – криво усмехнулся Василий. – Впрочем, в городе вам действительно делать нечего. Бумаги я вам выправлю, Вацлав Янович. И даже выдам вам мандат на заготовку древесины. А уж как вы им воспользуетесь, это ваше дело. А отсидеться вы можете у брата моей матери, Северьяна Белова. Место там тихое, у черта на куличках.

– Черта, как я понимаю, вы помянули не случайно, Василий Фомич?

– С чего вы взяли?

– Слышал от земляка вашего дяди, некоего Епихи Белова, о загадочном существе, обитающем в тех краях.

– А вы знакомы с Епифаном? – удивился Василий. – Но он же вор.

– Мне по роду службы приходилось встречаться с разными людьми, и земляк вашей матушки, господин Воронин, не самый худший из них.

– Он фантазер, – вдруг улыбнулся Гимназист. – Полгода назад Епифан принес старинный кубок и стал уверять меня, что нашел его в каком-то лабиринте близ Горюч-камня. И что в этом лабиринте злата и серебра полные короба. Просил у меня сто рублей за этот кубок. Уверял, что хочет начать честную жизнь и собирается вернуться к брату в деревню, дабы хозяйствовать совместно. Врал, конечно. А кубок, скорее всего, краденый.

– Так вы слышали о Звере?

– Слышал, – поморщился Василий. – Дядька Северьян рассказал. Он приезжал на похороны моей матери. Епифан первый раз с ним к нам приходил. И все косился на Владимира. Он и в этот раз про него спрашивал.

– А где, кстати, сейчас ваш брат?

– Последнее письмо я от него получил из Киева. Обещал приехать скоро.

– Хотел бы я с ним повидаться, – задумчиво проговорил Радзинский. – Так я смогу остановиться у вашего дяди?

– Я черкну ему пару строк, – кивнул Василий. – Думаю, он не откажет вам в гостеприимстве.

– Вы не волнуйтесь, господин Воронин, обузой вашим родственникам я не стану. Кое-какие средства у меня имеются. Хватит, чтобы заплатить и за приют, и за парное молоко.

Через день в кармане у Радзинского лежали бумаги на имя Шевцова Захара Ивановича, старшего приказчика купца Шилохвостова, отправленного хозяином по коммерческой надобности в богатые древесиной края. За дни скитаний по охваченному безумием Петрограду Вацлав настолько зарос бородой, что Мишка Ревякин, обнаруженный им в одном из трактиров на Выборгской стороне, не сразу признал в нем бравого ротмистра.

– Удивил, ваше благородие, – покачал головой Ревякин, щедрой рукой подливая старому знакомому водки в граненый стакан. – А я думал, что тебя пустили в расход.

– Какой еще расход? – не понял Вацлав.

– Убили то есть, – оскалился конокрад.

– Типун тебе на язык, Миша. Жив, как видишь. И зовут меня теперь Захаром Ивановичем.

– Учтем, ваше благородие, – кивнул Ревякин. – А мы с Епихой тоже решили отсидеться в укромном месте. Наследили мы тут в одном доме. Власть она, конечно, новая, но не всегда к нашему брату расположенная. В Световидовку решили махнуть.

– Меня с собой прихватите?

– А отчего бы не прихватить, Захар Иванович. Втроем оно веселее.

Епифан Белов оказался прытким малым приблизительно одних с Радзинским лет. Темные, почти черные глаза его насмешливо поблескивали из-под падающего на лоб смоляного чуба. Его внешность настолько разительно не соответствовала фамилии, что в узких кругах он был более известен под кличкой Грач. За долгие годы, проведенные в городе, Грач избавился от деревенских привычек, зато приобрел массу новых, дурного свойства. Он беспрестанно сплевывал через губу, весьма раздражая этим Вацлава Яновича. Да и держался Грач с вызывающей лихостью урки, только что выпущенного из Владимирского централа. Тем не менее Радзинский сумел с ним поладить и даже добился его расположения лестным вниманием к байкам, которые любил рассказывать Епиха. За время пути Вацлав сумел выпытать все его тайны.

– Солонку, значит, продал?

– Может, это не солонка была, но двести рублей мне за нее дали.

– Что же так мало дали? – удивился Радзинский. – Это же грабеж среди бела дня.

– А я что говорю, ваше благородие, – сплюнул на пыльную дорогу Епиха. – Думают, если вор, так и солонка краденая. И кубок тоже.

– А ты их в лавке купил, – хихикнул Мишка. – На свои кровные.

– Так ведь у Зверя же украл, рискуя жизнью и здоровьем, – обиделся Епиха.

Если верить Грачу, то кража было совершена более двадцати лет назад, когда Епиха был сопливым пацаном, только-только приобщавшимся к воровскому ремеслу. Сначала он шустрил по соседским амбарам, но был быстро разоблачен, схвачен за руку и беспощадно выпорот по решению деревенского схода на глазах односельчан. Далеко не глупый Епиха сразу сообразил, что деревня Световидовка не то место, где он сможет реализовать свои таланты. Но для поездки в город нужны были большие деньги. Такие, каких в его крестьянской семье никто сроду и в руках не держал. Наверное, поэтому Грач и согласился проводить заезжего чудака к Горюч-камню.

– А ты знал дорогу? – удивился Радзинский.

– Так я ведь мальчонкой всю округу излазил. Хоть и бил меня батя за это смертным боем, а все же охота пуще неволи. Да и Машкин сын детей не трогает, это все у нас знают. А этот чудак себя архелогом называл.

– Археологом, – машинально поправил Грача Вацлав.

– Так я и говорю, – кивнул Епиха, – то ли чухонец он, то ли немец. Белобрысенький такой. Триста рублей мне отвалил. Сотню я заныкал, а две бате отдал. Веришь-нет, у него глаза на лоб полезли. Сроду он таких денег в руках не держал. Так и сказал мне, иди, Епифан, благославляю. Может, это отцовское благословение меня и спасло. До Горюч-камня я его быстро довел, путь-то хоженый. А далее уже он меня вел. Бумажка у него была.

– Что за бумажка? – насторожился Вацлав.

– А черт ее знает. Когда он спал, я ему карманы обшарил. Ничего я в той бумажке не понял. Я и нашу-то грамоту в ту пору не разбирал, а уж чужую тем более. Какие-то извилины там были и загогулины. Чухонец называл их лабиринтом. Вот по этому лабиринту он меня и повел.

– А что он искал-то? – спросил заинтересованный Ревякин.

– Клад, знамо дело. Вроде как еще со времен царя Гороха там зарыт. Про клад этот у нас в деревне все знали. И знали, что стережет его Машкин сын пуще глаза. Но чухонец в Зверя не верил. Говорил, что если это чудище болотное и существовало когда, то давно уже сдохло. И еще сказал этот археолог, что один тевтон уже проходил лабиринтом и захватил здесь целую пригоршню маны.

– Что еще за мана? – насторожился Радзинский.

– Не знаю, – развел руками Епиха и едва при этом не свалился с телеги на проселочную дорогу. – Был тот тевтон колдуном и оборотнем, за что его и казнили. На магистра он руку поднял.

– Какого еще магистра?

– Откуда же мне знать. За что купил, за то и продаю.

Если верить Епихе, то привел его чухонец извилистым ходом в огромную пещеру, стены которой сплошь были усыпаны яхонтами и самоцветами. Посреди той пещеры был еще один камень, светившейся голубоватым светом. А вокруг лежали черепа да кости. Целые горы черепов и костей человеческих. Но чухонец словно ничего не видел, как не видел и коробов с золотой посудой, стоящих вдоль стен. Он, как завороженный, смотрел на голубой камень, а после протянул к нему руку – и тут же упал с криком.

Епиха, уж на что был напуган, а все же склонился над чужим человеком. И тут же услышал, как чей-то голос произнес над самым его ухом:

– Не трогай его, он мой.

А чухонец уже почернел весь. И кожа с него стала сползать лохмотьями, обнажая череп и кости.

Епиха заорал дурным голосом, метнулся прочь, споткнулся, упал лицом в короб, стоящий поблизости, и бросился вон из пещеры. Опомнился он уже на поляне и тут только заметил, что держит в руках солонку и кубок.

– Я про солонку и кубок даже родному отцу не сказал, – вздохнул Епиха. – А про чухонца и пещеру рассказал все, как было. Батя наказывал мне помалкивать и отправил от греха в Питер. А про, археолога этого велел сказать, что сгинул тот в болоте. Оступился, мол, и пропал. Солонку и кубок я на околице закопал. Двадцать лет они в земле пролежали. А потом думаю, зачем добру зря пропадать? Машкин сын-то, наверное, уже забыл про мою нечаянную кражу.

– А кубок ты за сколько продал?

– Не продал я его. – Епиха вновь сплюнул на дорогу. – Жаба задавила. Такого страху натерпелся, а тут отдай не знамо кому за гроши. В мешке он лежит.

– Покажи, – облизал пересохшие губы Радзинский.

Ничего подобного Вацлаву видеть еще не доводилось. Даже в музеях. Кубок был тяжел, но все-таки не настолько, чтобы его не смогла поднять рука, привыкшая управляться с мечом. Два больших изумруда были искусно вделаны в основание кубка, целая россыпь рубинов украшала саму чашу. А по ободку кириллицей были начертаны два слова: «Будимир делал».

– Десять золотых червонцев, – враз охрипшим голосом произнес Радзинский.

– Лады, – обрадованно воскликнул Епиха. – Сыпь, ваше благородие, не жалей.

Вацлав достал золотые червонцы. Все свое богатство. Десять из них он отсчитал Грачу, пять оставшихся небрежно бросил обратно. А потом обернул чистой рубахой драгоценный кубок и бережно опустил его в саквояж.

– А к Василию Воронину ты зачем приходил?

– Васька мне ни к чему, – отмахнулся Епиха. – Просто пришла блажь в голову. Хотел Лютого соблазнить, а его дома не оказалось.

– Чем соблазнить-то? – не понял Ревякин.

– Да хоть кладом этим, – вздохнул Грач. – А то маной.

– Зачем большевику твоя мана! – засмеялся Мишка.

– Так ведь Лютый – колдун, – рассердился Епиха. – А чухонец мне сказал, что эта мана силы колдуна удесятеряет. Сам-то он, сдается мне, не за золотом шел, он в сторону коробов даже бровью не повел. Ты как думаешь, ваше благородие?

– Видимо, та мана не всем в руки дается, – криво усмехнулся Радзинский.

– Вот, – поднял палец вверх Епиха. – Я это тоже смекнул. А то откуда же столько костей в той пещере. Но мне, видимо, малую толику той маны перепало. Ведь без малого двадцать лет ворую и ни разу не попался. Из нагана в меня стреляли, ножом сколько раз пытались пырнуть, а у меня на теле ни единой царапины.

– Это да, – неохотно признал Мишка. – Фартовый у нас Грач.