"Все, что шевелится" - читать интересную книгу автора (Федотов Сергей)

ГЛАВА 1 Сотворение Земли

В начале были пламя и пустота, а времени не было. Его и сейчас немного, а тогда и вовсе не имелось, как нет ничего в пустоте. В огне тоже ничего нет, но по-другому. Порой кажется: что-то такое всё-таки есть. Но покуда и самого времени не было, никто так и не собрался покопаться как следует: что же имеется в пламени? Зато смело высказался: в огне, мол, брода нет.

Брода! Нет там ни брода, ни бутерброда!

Итак, были пламя и пустота. И прошло много времени (которого нет), прежде чем оторвался язык пламени (в котором ничего нет) и повис в пустоте (в которой раньше и крошечного огонька не имелось). У огня были хотя бы свет и тепло, а с пустоты чего взять? Разве что космический холод.

Нет, всё было не так!

По новейшим данным (мужики после второй кружки пива рассказали), в начале была одна пустота. Как та же кружка – пустая, пока не наполнишь. Полной ей, правда, недолго быть, но всё-таки…

Была, значит, пустота. Пустая, но не порожняя. Безвременно разделилась она на тьму и холод. И расскользились две ипостаси пустоты в разные стороны. Так родилось Пространство. Затем тьма и холод бросились навстречу, желая слиться в объятиях, будто давно не виделись. В результате так сильно врезались, что посыпались искры, и родилось Пламя. И стало видно, что пламя состоит из света и тепла. Оглядели они тьму и холод, зрелище им не понравилось. Рождённые от удара других методов не знали, поэтому свет ухватил свою тёмную противоположность за волосы (роскошные чёрные космы) и принялся таскать по открывшемуся взору пространству. Лютый холод вцепился в умеренное тепло, желая оторвать градусов сто-двести. Кабы не инстинкт самосохранения, небесный квартет тут же и уничтожил бы дружка дружку.

От такой мысли тепло похолодело и запросило перемирия. Свет проморгался, отпустил космы и протянул руку холоду. Того бросило в жар от светлого дружеского пожатия. Тьма покраснела, чуток подумала (на долгие размышления времени всё ещё не было) и закрепила мир тёплыми похлопываниями. Закружились они в пространстве, сливаясь в космическом экстазе.

Из хоровода родилась Информация: есть свет и тьма, холод и тепло. Информация познала себя и назвалась Заян. Заян не было ни мужчиной ни женщиной, ни злом ни добром. Не различая понятий, решило Заян отделить свет от тьмы, а тепло от холода. И исчезло, разделившись на пустоту и пламя. Те вновь вступили в битву, почти самоуничтожились, но за миг до аннигиляции решили, что худой мир лучше доброй ссоры. Образовали хоровод, из которого родилась Информация, назвалась Заян и вновь решила заняться разделением. Но на сей раз делила по-другому: свет отрывала от тепла, а тьму от холода.

Тепло от света отдиралось плохо, искрило. Из тёплого света получилось Солнце. Из света без тепла – Месяц. Из искр родились звёзды, а тепло без света вроде бы ни на что и не годилось.

Ещё хуже отделялся холод от тьмы. Цеплялись так, будто корнями проросли. Кое-как Заян сумела выдрать кусок тьмы без холода. Из холодной тьмы получилась Вселенная, а тьму без холода пришлось мешать с теплом без света. Что это такое было – непонятно, поэтому Заян обозвала получившийся бесформенный ком Хаосом. Состоял он из грязи: земли, воды и воздуха.

Оглядела Заян свои творения и осталась довольной деяниями своими. Потому назвала себя Дзая-чи, чтобы стать небесным волеизлиянием; что хочу, то и ворочу. Жаль только, повелевать некем было. А хотелось. Тогда Дзаячи решила волевым усилием породить Эхе-бурхан, мать-богиню, прародительницу богов и людей. Но матери нужен отец, потому Дзаячи провозгласила себя мужчиной – создателем Всего.

Став мужчиной, Дзаячи не мог сообразить: как же теперь родить будущую мамашу? Сколько ни чесал в затылке, ни рылся по карманам, которые сотворил на себе в надежде чего-нибудь отыскать, чтобы родить будущую мамашу по-нормальному, не нашёл ничего подходящего. Пришлось Эхе лепить из хаоса и огня. Скатал Дзаячи три горячих кома грязи. Самый маленький шарик водрузил на средний, а внизу поместил самый крупный. Получилось нечто вроде снежной бабы, только без морковки.

Так грязная баба Эхе-бурхан осталась с носом: не то он есть, не то нет. Глаза ей Дзаячи проколупал пальцами, уши слепил из грязи. Про руки не подумал. И про ноги. Да и куда ей, собственно, ходить? Но не было и самого главного органа – детородного.

«Как же, интересно, родит она богов и людей?» – задумался Дзаячи. Величайшее противоречие мира привело его в такое неистовство, что создатель всего не удержался да и пнул грязную бабу как бы между ног. Образовалась вмятина, сами понимаете…

Из дыры Эхе-бурхан выпало существо, похожее на плоскую утку. Существо ткнулось носом в грязь и принесло в клюве комок её своей родительнице. Эхе-бурхан приняла грязь и машинально слепила Этуген («этот ген»), или Улген эхе («плод Эхенов»), что в переводе со всех языков означает одно и то же: мать-сыра земля. Понятно, что сырая, из грязи-то вышедшая.

Пока Эхе лепила, дочурку, утка под шумок обратилась в Улгеня («ошибка, недогляд Эхенов»). Улгень погрозил небу огромным членом, но никто на него внимания не обратил. Бабы всегда так – не обращают внимания на мужика, пока гвоздь забить не потребуется.

Улген эхе, слепленная из грязи, получилась почти квадратной и плоской, хотя и горбатой. Четырьмя углами ориентировалась она по сторонам света, но особо косилась на Запад. Дочуркой Эхе-бурхан осталась недовольна: ни кожи, ни рожи.

– Кто же с тобой, такой плоской, жить-то станет? – тоскливо спросила она, но тут кто-то её похлопал по плечу.

Сзади стоял Улгень и, скалясь по-дурацки, стучал себя кулаком в грудь: я, мол, стану! В правой руке он зажал то, чем намеревался жить с Улген, а в левой перекатывал яйца размером с Фобос и Деймос[1]: вот, дескать, мои страх и ужас!

– Ладно, живи, – согласилась мать-богиня, небрежно превратила его в лягушку и подсунула под квадратную Улген. Мать-сыра земля тут же принялась содрогаться в конвульсиях. Это Улгень насадил её на ось, пытаясь получить от вращения извращённое удовольствие.

– Алтан, Алтан, Алтан! – взвизгивала Земля. Мол, золотой ты мой.

– Кончайте, – велела Эхе-бурхан. Любовники, содрогаясь от сладострастия, исполнили приказ богини. От конвульсий и бешеного вращения земля, вода и воздух разделились. Вода стала стекаться в низины, а воздух, вырвавшись из грязной газировки, улетучиваться. Эхе-бурхан поскорей родила медный котелок и накрыла Улген, пока весь не вышел.

Котёл родился круглым, потому что квадратный рожать больно из-за острых граней. Но зато на Земле остались ненакрытыми все четыре угла. Дза-ячи посоветовал всеобщей матери поместить под колпак домашний скот: лошадей для езды, коров и баранов для еды и собак для их охраны. Он предвидел, что без зубатых сторожей будущие земляне украдут первых, вторых и третьих.

– А где я возьму скот? – спросила Эхе-бурхан. – Рожу, что ли?

– Ага, – согласился Дзаячи и подставил ладони, в которые и посыпался скот – каждой твари по паре.

Создатель всего заботливо подсунул их под котелок. Твари голодно заржали, замычали и заблеяли, и пришлось срочно рожать зелень для их прокорма. Собаки вопросительно уставились на Дзаячи: а нам-то чего жрать? Тот улыбнулся, оскаля зубы. Собаки поняли и стали питаться прочим скотом.

Всеобщей матери захотелось узнать, что творится под медным котелком без её догляда. Она пробила дырку в днище и прильнула глазом. Воздух под давлением в две атмосферы ударил в зеницу ока. Эхе-бурхан, едва не окривев, отпрянула и родила прозрачную откидную крышку. Только вот как её приладить к дыре? Пык-мык, ничего не получается.

– У тебя что, руки из задницы растут? – спросил Улгень, выбираясь из-под супруги и внимательно глядя на богиню. – Эх, да ты и вовсе как есть безрукая. Давай сюда, сам засажу.

Засаживать он худо-бедно научился и через век-другой присобачил крышку. Времени у него было в избытке, потому что как такового его ещё не существовало. Воздух перестал вытекать, хотя давление упало почти до одной атмосферы.

Долго-долго смотрела Эхе на сотворённый мир: как быки бодаются, как собаки склещились. С трудом оторвала взгляд и окинула взором космос, гадая, за что зацепить ручку котелка. Углядела Золотой Кол, на него и повесила. Кол, правда, торчал чуть выше, чем надо, перевёрнутый котелок покачивался, сквозь щели под медный свод врывался неземной свет.

На земле особенно-то разглядывать было нечего. Собаки питались скотом, скот – зеленью. При этом все плодились и размножались. В середине мира шёл дождь, по периметру, где сквозило, превращающийся в снег. Улгеню это зрелище вскоре надоело, и он опять лягушкой скакнул под бочок супруги Улген. Дзаячи тоже куда-то исчез. Эхе-бурхан осталась одна. Чем заняться? Она до того наловчилась рожать, что ненароком родила табак и трубку. Зажала её в зубах и беспокойно заозиралась: у кого бы прикурить? Прикурила у Солнца. Так и познакомились.

– Девушка, а как вас зовут? – лучезарно улыбаясь, спросил Ярило, он же – Большая Звезда, он же – Пересвет.

– Эхе, – зарделась богиня, гордо демонстрируя материнскую дыру.

– Эхе-хе, – закряхтел Пересвет. – Придётся трахнуться.

– Обо что? – не поняла Эхе.

– Об меня, – пояснил Пересвет. – Да так, чтобы искры полетели.

– А это не больно? – спросила всеобщая мать.

– Зато приятно, – успокоил Ярило.

– Тогда давай трахаться, – согласилась богиня и сдуру засветила светилу в глаз.

У богатыря аж глаза из орбит полезли. Орбиты он на глазок окрестил так: Меркурий, Венера, Марс…

– Правильно трахнула? – спросила Эхе.

– Так, да не так, – сказал Пересвет, проморгавшись. Затем ухватил её за грудь так, что образовались титьки, и из них брызнуло молоко, слипаясь во Млечный Путь.

– А дальше что? – не унималась любопытная богиня.

– А дальше вмажем и возляжем, – объяснил Пересвет, валя её на квадратную постель, на зелёную мураву.

Сверху он надвинул медный котелок-небо, чтобы никто советами не мучил. Из загашника Пересвет извлёк «Солнечного», шумно отхлебнул и протянул горячей бабе. Потом снял штаны и показал ей протуберанец. А в это время (тьфу ты! когда же оно, наконец, появится?) сверху к прозрачной заслонке прилип единственным глазом холодный от бешенства соперник, кривой Месяц.

– А дальше? – спросила Эхе.

– А дальше – больше, – пояснил Пересвет, и его протуберанец увеличился ровно в несколько раз.

Всеобщая мать упёрлась одной пяткой в будущий Тихий океан, а второй – в Атлантический, прислушиваясь, как протуберанец проникает в её плоть. В страсти она пропахала глубокие борозды, в которые и потекли отделившиеся от тверди воды. Что-то забилось внутри Эхе-бурхан, она на миг выдернула протуберанец и родила дочерей, сцепившихся так, что казались единым в двух лицах существом: Ухин Хару («деву чёрного неба») и Цаган Дар-эке («белую тару, звёздочку»). Так родилось Время. И с тех пор уже БЫЛО.

К сожалению, состояло оно из двух баб, которые поссорились ещё до рождения и НАВЕЧНО из-за пустяковой проблемы: что лучше – чёрное или белое? При этом Дара твердила, что времени совсем нет, а Ухин спорила, что его девать некуда. Небо-замигало, становясь то тёмным, то светлым, у Эхе зарябило в глазах. Она их зажмурила, вернула протуберанец в материнскую дыру и сладостно вздрогнула, отчего Ухин с Дарой отлетели на Север.

Там тёмная Ухин немедленно оторвала всё чёрное от белого, да так неровно, что на самом северном Севере образовались белые медведи с чёрными глазами и носами, а на южном Юге чёрно-белые пингвины с косо оборванными крыльями (летать и не пытались). Светлой Таре стало жалко пингвинов. Она заплакала, отвлеклась от битвы и получила такого пинка, что до самого южного Юга летела, кувыркаясь и орошая путь слезами. Неистовая Ухин ринулась в погоню, поскользнулась на застывших слезах и врезалась в горизонт, окрасив его кровью. Дара в страхе бежала на Север, а тёмная сестра примерно полгода (пол-оборота квадратной Улген на оси супруга) приходила в себя. Очухавшись, бросилась на позиции Дары-Цаганки, но опять окрасила горизонт собственной кровью. Так на северном Севере и южном Юге установился режим смены дня ночью.

Эхе, вернув возлюбленный протуберанец, по-бабьи необоснованно заявила Пересвету:

– Время пошло!

– Куда? – не понял богатырь и выпустил второй протуберанец.

– Да не туда же! – возмутилась было мать-богиня, но испытала двойной оргазм. – Ух!

Это из неё выпала бабушка будущих землян.

– Нарекаю тебя Манзан Гурме, что значит «слаще некуда»! – решила Эхе, закатывая глаза, и отбросила дочь в сторону, с тех пор прозванную закатной.

Утомлённая неземной связью, родительница всего уснула и не слышала, как Пересвет покинул её, а на его место тут же взгромоздился кривой, как сабля, Перетьма-Месяц.

– А дальше? – спросила его сонная Эхе.

– А дальше яйца мешают, – грубо буркнул Месяц и тут же завопил от боли, потому что изнутри богини кто-то цапнул его за кривой рог. И не просто укусил, а отчекрыжил чуть ли не под самый корешок. Это шла на свет вторая бабушка – злая Маяс Хара.

– Интересно, чья это? – удивилась мать-богиня при виде лысой, морщинистой, но очень зубастой новорождённой.

– Моя-с харя, – признал дочь кривой Месяц, не задумываясь, что за минутное удовольствие придётся теперь веки вечные расплачиваться редкоземельными элементами таблицы Менделеева – платить алименты.

– Да будет так! – провозгласила Эхе и нарекла дочь Маяс Харой, отшвыривая в сторону восхода плод своей похоти. Ухватила Перетьму-Месяца за второй рог и принялась им пользоваться как вибромассажёром.

Маяс Хара почувствовала в себе мужское начало (или конец) и выплюнула его прямо в ладошку старшей сестры. Манзан Гурме очнулась от потрясения рождением на свет и принялась во все глаза озирать мир. Взору открылось, что вытворяют Эхе с Месяцем. Подражая старшим, она набросилась на злую Хару, разя женское начало мужским концом, зажатым в кулаке. От чудовищного трения огрызок Перетьмы смылился, и, когда он растаял, как лунный свет, Маяс сомкнула срамные губы и выплюнула младенца мужского пола, выкрикнув вслед:

– Пока!

Мужчина-младенец толком не расслышал напутствия и стал прозываться Пахан.

Хара, желая продолжения, ухватила сладкую Гурме за уши и впилась срамными губами в её алый ротик. Манзан ткнулась в бородатый лик и высунула язык. Маяс замяукала от наслаждения, отпустила уши старшей сестры и явила миру второго младенца. На сей раз – женского пола.

– Какого – тьфу! – ты… я? – отплёвывалась Гурме.

Глуховатый Пахан опять толком не расслышал, рассудил, что имя сестры – Туя, и так стремительно бросился на неё, что расплющил лица себе и женщине-младенцу. От удара глаза их растеклись к вискам узкими щёлочками. Пахан подражал прародителям и приговаривал:

– А по мне, что Тую, что этую.

Туя, что в переводе означает «луч света Дары в тёмном царстве Ухин», закричала, чтобы Пахан немедленно вынул протуберанец, а то ей «рожать некуда».

– А родишь мне сына? – спросил Пахан.

– Держи карман шире! – велела Туя.

Брат охлопал себя в поисках: карманов, но не нашёл ни одного. Где уж там, когда ни штанов, ни даже трусов на нём не было. Пахан принялся ползать по земле, надеясь нашарить хоть какие штаны: длинные или короткие, джинсы или шаровары, – покрой не важен, лишь бы карманы нашлись. Не отыскав даже набедренной повязки, выкопал ямку и велел сестре:

– Рожай сюда!

Туя присела на корточки, и в тёплую ямку хлынул поток будущих землян.

– Как назовём мы детей своих? – спросил гордый папаша, разглядывая кучу малу зародышей.

– Иди в меня, скажу, – пообещала Туя, валясь на спину и широко разбрасывая ноги.

Пахан запутался в мужских достоинствах, пытаясь отличить свой кривой рог от клочкатых протуберанцев, и человечество так, наверное, никогда бы и не явилось на свет, кабы Туя не взяла инициативу в свои руки.

– И тянет, и тянет, – ворчала она, хотя брат очень даже старался, пытаясь в страсти своей пробурить её насквозь.

От трения Туя воспылала, и в наивысшей точке накаливания из ушей её повалил пар. Сестра сбросила наездника и устремилась к ямке. Раскорячилась над зародышами и принялась поливать взбитыми соками.

Человечество родилось.