Сергей Герасимов

Змеиный укус

Есть чувство наступающей весны. Он знал это чувство с детства. Стоило лишь закрыть глаза и представить раннюю весну, как он видел серый, уже сухой асфальт, черные стволы, согретые солнцем, и цепочку разноцветных детей, идущих куда-то с лопатами. Во времена его детства весенние субботники были радостны. Воспоминание осталось до сих пор и не потускнеет, сколько бы он не прожил на свете. Есть вещи, которые навсегда.

Два красных автомобиля, похожие на личинок колорадского жука, медленно ползли по улице. Вот лобовые стекла одновременно поймали две солнечных полоски; отраженный луч ожег глаза, сгустился зеленым пятном на сетчатке. Александр опустил веки. Зеленое пятно разделилось на две вертикальные полосы – хищные, до совершенства напоминающие зрачки зверя, глядящего на тебя из темноты. О чем это я думал сейчас? Детство. Я знаю чувство наступающей весны. Когда-то субботники были радостны. Есть вещи, которые навсегда. Ничто никогда не повторится. Глаза зверя. Обо всем этом я думал сразу. И продолжаю думать о чем я думал. И еще раз. И еще раз, и еще. Как много вещей может вместить разум. Как много места, оказывается, там – внутри. Есть загадка: что самое большое? И ответ – моя голова, потому что она может вместить весь мир. Значит, внутренний мир больше внешнего. Значит, если во внешнем есть моря и горы, то во внутреннем больше морей и гор. Значит, если во внешнем могут жить чудовища, то во внутреннем их гораздо больше. Только их никто не видит, не защищается от них. На что они похожи? На пауков, змей, спрутов, летучих мышей? На картины Босха? И что ты чувствуешь, когда они кусают тебя изнутри? Может быть, сейчас я видел глаза одного из них, а не только солнечные полоски? Какая чепуха – я ведь всего лишь вдыхал запах весны. Весна кружит голову. Интересно, только мне, или со всеми так?

Он открыл глаза и пошел к площади.

Был второй день Пасхи. Черная, живая, дышащая земля парка еще удерживала долгую память ушедших холодов.

Над брусчаткой площади перекатывались мегафонные всхлипы. Маленький однорукий человек нес истину народу. Его слова были раскатисто-неразборчивы, но собирали толпу. Александр подошел. Жизнерадостный калека выкрикивал что-то, указуя проклинающим перстом на огромного небритого детину; тот порывался вырвать мегафон, но смущался от собственной глупой силы. И так, так пахло весной. Засмущавшись еще отчаянее, детина отвернулся и заплакал как ребенок, и ушел в сторону парка, утираясь рукавом.

Слева стояла женщина. Александра поразило выражение ее лица – смерч, кристаллизовавшийся в неподвижность. Губы белые и жесткие как камень. Женщина пошатнулась. Казалось, она сейчас упадет. Ее щека дернулась.

– Что с вами? – спросил Александр.

– Всех, – Александр прочел слово по движению губ, – Всех, – уже громче, – всех убью!

Женщина вытолкнулась из толпы.

«Да потому что вы и есть подавляющие классы, вы, вы и есть!» – проорал мегафон.

Что это было? Кто сошел с ума? Я? Эта женщина? Или все эти люди? Зачем она собирается убивать кого-то? И как можно убить всех? Зачем собрались здесь все они? Александр вгляделся в лица вокруг – все лица были одинаковы. Вот так они выглядят – люди, укушенные изнутри. Те чудовища, которые живут внутри нас должны быть похожи на змей – больших и мелких, просто ядовитых и смертельно ядовитых. Они подползают и ждут, совершенно невидимые во внутренней темноте; но их еще можно как-то почувствовать, если смотреть в себя, и слушать себя и ощупывать душевную муть неумелыми неловкими движениями. Но стоит тебе забыть об опасности, как они подползут и ужалят, и твоя душа наполнится ядом, и ты понесешь этот яд в себе, понесешь его другим людям. Сейчас я видел женщину, ужаленную змеей. Господи, не дай мне такой участи… Но как пахнет весной…

В этот день – второй день Пасхи – Катюше исполнялось восемь лет. Еще недавно Катюша была смешной, приветливой не без кокетства, девочкой, очень милой и любимой всеми. Ее необычный, доверчивый взгляд умилял маму, соседей, старушек в парке и даже одичалых собак из ближних переулков – они тоже любили ее изо всех сил и показывали это как умели.

А весь этот ужас случился в январе, в один из прозрачных, желто-сине-сиреневых дней, когда морозная даль и близь полна желтого тумана, воздух налит синевой, а тени берез сиреневы до рези в глазах и хочется вернуться в детство, сесть в саночки и задохнуться от страха на черной крутизне ледяной горки. Катины разноцветные саночки без спинки пронеслись по сверкающему, как лезвие косы, изгибу горки и вдруг, с леденящей неожиданностью, подпрыгнули, перевернулись и бросили ребенка на раздвоенный черный пенек. Сейчас тот пенек уже выбросил к небу первые зеленые хвостики, намереваясь вырасти в здоровое дерево, назло всем лесорубам, лесопилам и лесогубителям. В здоровое дерево.

Здоровое. Какое страшное слово.

Врач сказал, что ничего страшного, что все пройдет, что надо принимать таблетки и спать днем, что не надо волноваться и напрягаться. Когда медицина бессильна, ей стыдно. Когда медицине стыдно, она мелет бессильную чушь. А что же делать матери? Мать звали Мариной.

Марина видела, что происходит. Наверное, так чувствуешь, когда засасывает трясина, или зыбучие пески, или тебя уносит на льдине в открытый океан и ты хочешь надеяться, но не можешь. Вначале из дома исчезли подружки, потом стали неинтересны мультфильмы и книжки. Потом даже собаки из переулков перестали любить Катюшу, а некоторые даже стали рычать. Старушки из парка качали головами. Соседи молчали, сочувствовали или злорадствовали – в соответствии с коренными склонностями своих натур. Теперь Катюша не выходила гулять. Теперь она часто сидела одна, неподвижно, с печальным сумраком в глазах, будто окутанная невидимым облаком чего-то странного и страшного. И с каждым днем облако подползало и становилось плотнее. Мать знала, что в этом облаке: злость, страх, равнодушие и боль. Равнодушие было страшнее всего. Перебрав все возможные варианты, Марина решила (слегка утешившись) что ребенку нужен отец.

Катюша сидела на диване перед пыльным выключенным телевизором и играла с котенком. Пушистик (подарок от дяди Саши, будущего папы) оказался умным и воспитанным; он сразу понял, что от него хотят и сейчас самозабвенно баловался, обнимая лапками руку новой хозяйки, притворяясь одновременно, что хочет поймать широким розовым ротиком (а зубки какие острые!) пружинку ее светлых волос. Мама, всегда жившая одиноко, и любившая только ее, Катюшу, восторженной и прилипчивой любовью (любовью, похожей на переваренное варенье из яблок), в этот раз пригласила гостя только для себя. Катюша, втайне радуясь тому, что она думает, как большая, поняла маму, но не простила.

Мама и дядя Саша тихо говорили в соседней комнате.

– Знаешь, Шура, она очень умная у меня девочка, она даже на меня иногда смотрит сверху вниз, – сказала Марина.

– Не называй меня Шурой. Меня так даже в школе не дразнили.

– Дааа? А как тебя дразнили, ну скажи, как, ну скажи, – Марина смотрела ему в глаза, вложив во взгляд все чувство, которое имела, и еще столько же выдуманного. – Так как тебя дразнили?

– Искандер.

Огоньки в ее глазах на мгновение потухли. Это имя ей ничего не говорило.

Она не понимала большую часть того, что он говорил ей, и совсем не смогла бы понять те слова, которые он уже тысячу раз сказал своей настоящей, выдуманной женщине. Марина была глупа, но Александр все равно любил ее, сейчас он был почти уверен в этом. По крайней мере, он любил ее, когда она улыбалась. Ему нравилась и уютная квартирка с вещами, лезущими в глаза (глаз еще не успел притереться к ним), нравилась и Катюша – сегодня он почувствовал что-то вроде родительской любви: ты занят своим делом, а живой комочек копошится совсем рядом, то и дело толкая тебя торчащими локтями и коленками, и ты видишь его не глазами, а сердцем. Видишь, радуешься, и ощущаешь себя старым, но от этого тепло.

– Искандер? – это похоже на имя лошади.

– На имя лошади больше похоже Буцефал.

– Какая разница? – снова не поняла Марина.

Марина – двадцативосьмилетняя женщина, полнеющая, но все еще красивая и уверенная в своей красоте, – твердо знала, что на сей раз она все же выйдет замуж. Она видела явную любовь к себе и к дочери в каждом нежном и сильном движении Александра. Она была влюблена в него уже два месяца, была влюблена очень, но это не мешало ей рассуждать трезво и смотреть на вещи с жестокой точностью филина, заметившего полевку.

Марина снова вспомнила о дочери:

– Знаешь, я боюсь. Теперь она одна и одна. И у нее так часто болит голова, и она может расплакаться по любому пустяку. Но они там говорят, что все пройдет.

И еще, знаешь, такая застенчивая стала, а иногда – вчера вазу разбила от злости.

– Это еще не страшно. Я и сам умею злиться.

– Неправда, ну разозлись, ну, хочешь, я тебя разозлю, ну, вот так, ага!

…Пушистик спрыгнул с дивана и, скучая, пробовал ловить что-то на клетчатом ковре. Вот он встал, поднял сразу же хвост трубой, сделал несколько шагов, снова сел, плавно обернул лапки хвостом – будто шарфом. Катюша следила за ним спокойными пустыми глазами, втягиваясь в привычно нарастающую волну боли в висках. Она могла просидеть так очень долго – одна, в абсолюной, всезначащей, осмысленной пустоте, в приятной пустоте, без мыслей, воли и желаний. Когда находило ЭТО, она не хотела есть, не хотела пить, не хотела спать, не хотела никого видеть, и не видеть тоже не хотела. Ей было настолько все равно, что в прошлый приступ она чуть было не проглотила лезвие от бритвы, а не проглотила его потому, что было совершенно все равно – глотать или не глотать.

В соседней комнате прощались.

Катюша вскочила, босиком пробежала маленький темный коридорчик. Заходящее солнце, разбрызганное граненым дверным стеклом, заставило закрыть глаза. Не открывая глаз, она схватилась за мягкий шершавый рукав и побольнее прижалась к нему лицом; побольнее, чтобы стало не все равно. Но рука не ответила ей. Катюша вздрогнула, покраснела и быстро взглянула на маму; мама, к счастью, ничего не заметила.

Дверь открылась и закрылась.

Пушистик, привставая на задние лапки, играл свисающим с вешалки поясом платья.

…Вечер всегда приходит вдруг. Облака ушли, обнажив бездну; сгрудились неровной фиолетовой полосой далеко на востоке. Солнце уже давно утонуло за домами; их исполинские кубы казались черными на фоне неподвижно летящего пожара всех умерших дней. Александр шел и стоял, он был здесь и везде, тепло и холод, счастье и отчаяние, все мыслимые и невыдуманные пока противоречия раздваивали его, разрывали на две непримиримые части. В свете невероятного заката это чувство раздвоенности казалось столь естественным, что ему захотелось запомнить этот вечер навсегда.

Да, – попытался он объяснить сам себя, – я просто не знаю, что мне делать.

Я совсем не люблю ее, но люблю так, что не смогу без нее жить, и с нею я тоже не смогу. Неужели так бывает? За что мне эта мука? Зачем мне так плохо и так хорошо?

Он шел, аккуратно наступая на каждый третий квадратик сиреневой остывающей мостовой. Многие камни были с выемками, наверное, после дождя в них собирается вода. Наверное эти камни старше. Тысячелетий на сто, примерно. Даже камень может одряхлеть. Два широких клена вместо зеленых, выбрасывали в мутнеющий воздух коричневые листья. Александр замечал все, волнующее ощущение безвыходности стократно обострило чувства и остановило бестолку шевелившуюся мысль. Я знаю, что уже выпью этот яд – он слишком сладок. Я знаю, что чувствует человек, решившийся выпить яд. Четкий ритм его шагов выкоко взлетал в черном ущелье между домами – вверх, к звездам, ожидающим чуда, к зеленоватому свету приблизившейся ночи. И вдруг он вспомнил утро, вспомнил два красных автомобиля, вспомнил зрачки зверя, светившиеся в темноте; вспомнил женщину с окаменевшим лицом. Женщину, ужаленную змеей.

Прошло две недели.

Он шел по тихой и безлюдной улице; солнце светило вниз ярко, как прожектор.

Казалось, что это падающее сияние просто придавливает к земле. День начинался неудачно. Ерунда, но все же. Минуту назад истеричная маленькая псинка облаяла его из подворотни, трусливо втягиваясь в зеленую щель при каждом его шаге.

Александр почувствовал злобу. Мимо проехал толстомясый мальчик на синем велосипеде и, проезжая, гикнул что-то бессмысленное, ни к кому не обращаясь.

Александр снова почувствовал злобу, но теперь злоба была обращена на невинного мальчика. Что-то вскипало внутри. Александр попробовал вчувствоваться в себя и вдруг отчетливо, как в кошмарном сне, увидел множественные шевеления растущих и плодящихся змеек – змеек ненависти; только злоба и чернота в душе, только злоба и чернота. Откуда это во мне? Я ведь хороший?

Он попробовал оправдаться: да, это виновато время, которое отбирает у тебя все – свободу, мечты, устои, покой, уверенность хотя бы в чем-нибудь, отбирает любые возможности (от этого всегда хочется кричать), превращая тебя в механизм, в никому не нужное колесико на ржавом подшипнике, крутящееся только потому, что привыкло крутиться, плачущее от ржавой боли и бесполезности своего вращения. Не у одного тебя – у многих. И значит, что такая же муть поднимается в чужих душах.

И что же тогда? На мгновение стало страшно.

Он прошел сквозь рану, пробитую в заборе, и двинулся по дорожке, протоптанной многими ногами, сокращавшими путь. Дорожка вихляла у внутренней стороны забора; справа возвышалась скелетистая громада неоконченной стройки. Ему показалось, что декорации расставлены. Кем? Для чего? За что? Почему именно я?

Чтобы унять еще неосевшую злобу, он стал вспоминать о Марине. Его мысли становились все теплее и теплее, и он уже совсем погрузился в них, когда один из парней, идущих навтречу (Александр заметил их только что), протянул руку и шлепнул его по лбу, сбросив в пыль его спортивную шапочку от солнца. Оба парня были дебелыми и могли не бояться случайного одинокого человека. Собственная шутка так развеселила их, что они приостановились, чтобы высмеять из себя лишнее веселье, присели, выставив зады; успокоились; пошли дальше.

Его взгляд упал на толстый отрезок арматурной проволоки, удобно валяющийся под ногами, а потом на две жирные спины, содрогающиеся от радости. Кто и зачем подложил сюда этот прут? Почему в такие минуты рука всегда находит сталь или камень?

– Стоять! А ну сюда! – он не знал, что будет делать в следующую секунду, но рука уже поняла, что нужно делать, потянувшись к железному пруту.

Парни повернули спины, весело ухмыляясь. Александр поднял прут. Пальцы сразу оценили удобную форму ребристой ручки. Металл был теплым. Металл не скользил в ладони. Рука начала свободный замах. У руки была собственная воля, собственное предствавление о жизни, собственная генетическая память о том как обращаться с прутами. Парни, пожалуй, испугались, но улыбки еще не сползли с их лиц. Один из них, более осторожный, стоял чуть сзади.

– Ну ты же не будешь, – начал второй.

Александр размахнулся; металл прошуршал сквозь воздух; звук напоминал короткий выдох сквозь стиснутые зубы. В последний момент включилось сознание, выворачивая кисть кверху; прут прошел чуть выше цели и прогрыз пунктирную рваную полосу на досках забора. Один из парней уже бежал, оглядываясь, другой упал на камни и шарил рукой в широком кармане.

– На, бери.

– Что это? – Александр удивился.

– Как что? Деньги.

Второй вскочил и побежал вслед за первым, нырнул в дыру.

Алексанр уверенным движением швырнул прут через забор. Он вел себя так, будто всю жизнь только и делал, что проламывал головы прохожим. Всех убью, всех!

Как права была та женщина! Он стоял один, посреди пустой дорожки, смяв в кулаке ненужные бумажки. Сознание, которое выключилось на несколько секунд, сейчас было на высоте. Солнце светило так ярко, что все вокруг казалось седым.

Вот он, укус змеи, – подумал Александр, – даже если он смертелен, мне плевать. Могу ли я контролировать себя? (Он поднес ладонь к лицу, сжал и разжал кулак.) Да, могу. Тело подчинялось, хотя все движения были все еще затуманены злобой. Он прошел вдоль забора метров сто и остановился, наблюдая висящее над крышей домика прекрасное фиолетовое цветение дикой яблони. Две ветви цвета свежей крови. Каштаны положили ему на плечи полупрозрачные тени. Он вдыхал красоту, изгоняя из себя злобу. С каждым днем все труднее терпеть. Это – как боль, которая бьет и бьет в одну точку: сначала ты спокоен и полон уверенности (боль, которая бьет в одну точку – в старину такой пыткой сводили с ума), но вот боль пробивает в твоей уверенности отверстие и уверенность начинает вытекать. И ты становишься совсем пустым, ты начинаешь кричать и рваться, громыхая в собственной пустоте, и, в конце концов, разваливаешься на осколки, каждый из которых плавится от боли и извивается, как перерезанный дождевой червь. С каждым днем все труднее терпеть обнаглевшую мразь, которая сжимает вокруг тебя свои кольца. Порядочных людей осталось так мало, что, кажется, живешь на планете негодяев. Когда это подходит слишком близко, ты не выдерживаешь, срываешься, становишься таким же, как они.

– Молодой человек! – перед ним стояла женщина, – молодой человек, помогите мне, пожалуйста, у меня такая маленькая пенсия…

Александр поискал одной рукой в кармане, но ничего не нашел. Злоба уже почти прошла, он хотел помочь этой женщине и было стыдно, что помочь не может. У нее не только маленькая пенсия, у нее интеллигентное лицо и робкий голос привычно порядочного человека. Пожалуй, я преувеличил, думая о планете негодяев.

Порядочные люди просто не видны за спинами остальных. Вскоре я буду встречать нищих, говорящих по-французски: «Мсье, же не манж па си жюр», – и это будет правдой…

Только подходя к станции метро, он заметил, что держит в руке деньги – вот почему женщина просила о помощи. Он выбросил деньги в урну. Милиционер, стоявший невдалеке, взглянул на него с профессиональным подозрением. Александр ужаснулся, почувствовав, как вновь набухла ядом его душа. Если бы милиционер подошел сейчас, то… Слава Богу, не подошел.

Он спустился в метро; в каменном переходе играла музыка, продавали гвоздики. Это именно то, что нужно. Цветок он подарит Катюше, малышка как-то призналась, что больше всего любит гвоздики.

По просторной платформе станции пробежал нищий замазурка лет восьми, пнул ногой конкурентку – взрослую, полупарализованню нищую в красном платке. Та закатила глаза и упала. Маленький отбежал и занялся делом. Он обошел стороной несколько человек, которые выглядели состоятельными, и прилип к бедной старушке.

Именно так и говорил Заратустра: «Я не настолько беден, чтобы подавать милостыню». Бедные подают чаще.

– А где же твоя мама? – спрашивала старушка.

Господи, как глупы бывают люди.

– А мама сгорела, а папа заболел и умер, а из дома прогнали, осталось четверо детей… – заныл малявка, привычно подделывая невесть какой акцент.

Старушка стала доставать деньги.

– Нет, не надо, бабушка, у вас и так мало…

Старушка добавила еще.

Александр отошел на край платформы. Еще немного – и он не выдержал бы.

Нет, никогда здесь не будет нищих, говорящих по-французски – слишком велика конкуренция.

Рядом стала женщина и оперлась на перила, попробовав рукой их прочность.

Заложила ногу за ногу. Еще минута – и я убью ее за эту позу, – подумал Александр, – столкну под поезд. Вот просто так, подойду и столкну. За всех. За них. За себя. Женщина отошла, будто почуяла беду.

Потом он долго ехал темными подземными склепами, бросающими в глаза то гирлянды неуловимо-быстрых фонариков, то слепые провалы с дальними поездами, несущимися навстречу, то просто серые неотчетливые полосы. Змеиный яд осел, как пена в кружке, но не исчез. Александр чувствовал его, глядя на локти перед своим лицом, слыша чужие глупые разговоры, ощущая толчки человеческой массы, продавливающейся к дверям.

Катюша сидела на подоконнике. Невысокие липки у нижних этажей, голые, мокрые и неприятные до сих пор, превратились в волнистые живые холмики – они успели зазеленеть за несколько дней. Дальняя травяная лужайка с грязной дорожкой наискосок на глазах из желтой превращалась в зеленую, покрытую воздушной пеной мыльных шариков. Катюша знала, что это закрываются одуванчики, чувствуя приближение темноты.

– Про того, которого вернулся, про того, чьи песни берегла, – напевала она знакомую песенку.

Она заметила его издалека, как всегда, она всегда ждала, что он появится – там, на повороте, у столба с синим треугольником, у широко свисающей ивы, серой, желтой, и совсем зеленой теперь. Мама сказала называть его «папой», но Катюша пока только примеряла это слово, не решаясь произнести. Дядя Саша не приходил целых две недели, со дня ее рождения. Тогда он подарил Пушистика. Пушистик похож на маленького медвежонка, но лучше; за две недели он научился ходить по клавишам пианино – Катюша сама его научила. Правда, ни слуха, ни понимания музыки Пушистик не проявил. Еще Пушистик научился хватать всех за ноги и этому Катюша тоже научила его сама.

Катюша подбежала к двери и, постояв немного, – чуть меньше чем нужно – отперла замки. Папа пришел ко мне, потому что у него гвоздика. Я просила такую. Дверь слегка провалилась внутрь, подул ветерок. Катюша ждала. Тишина.

Голос на третьем этаже. Снова тишина. Вот они – его шаги. Катюша пробежала в спальню и спряталась за дверью. Она присела на корточки. Два комара, прилепившиеся на обоях прямо перед глазами, не обращали на нее внимания.

Наверное, они не боялись маленьких. Катюша дунула, но комары сидели прочно.

Дверь квартиры номер 39 была открыта.

Знакомые шаги в комнате; Катюша приподнялась, готовая броситься навстречу, но услышала чужое имя и будто наткнулась на стену.

– Марина? – Александр прошел несколько шагов, вернулся и запер дверь, – Марина?

Квартира была пуста. Маленькая кухня, широко открытое окно, неубранный стол, пыль на батарее. Разочарование и легкое чувство опасности, всплывающее неизвестно из каких глубин – из темных галерей подсознания.

Он вошел в кухню, почему-то стараясь ступать негромко.

Прислушиваясь, набрал воду в пластмассовую бутылочку и поставил на стол розовую гвоздику, принесенную с собой. Рядом положил кулечек с ягодами малины, вспотевшими от собственной чистоты и свежести. Он гордился собой: достать малину в это время года почти невозможно. На фоне холодной голубизны стен гвоздика смотрелась трогательно – маленькое воздушное пятнышко красоты. За окном кружились голуби. Нечто странное ощущалось в их движении, но Александр не успел задуматься – что. После, когда все разрушено, мы еще долго можем вспоминать, что же помешало уже почти осязаемому счастью, и тогда нас удивляет малость и случайность причины победившего зла. Между тем, зло не случайно, иначе бы оно не побеждало так часто. Но как найти его настоящую причину?

Подходя к окну, Александр наступил на котенка.

Пушистик рванулся с воющим вскриком, вспрыгнул на стул и оттуда на подоконник. Изогнувшись, он вдавливал свое маленькое тело в свежепокрашенный угол рамы и низко рычал.

– Иди сюда, ну, иди, упадешь, – Александр медленно протягивал ладонь, удивляясь изменению ласкового комочка, мгновенно ставшего зверем. Вибрирующий предостерегающий звук опустился, затем прокатился вверх, превратившись на мгновение в мелодичную трель и оборвался. Сантиметр. Еще сантиметр. Еще. Краем, самой границей сознания, Александр отметил, как сзади скрипнула дверь; легкое колебание воздуха вошло и уснуло на шее котенка. Еще сантиметр…

Взметнувшись мгновенным, четким, неуловимым движением, движением миллионов древних поколений, зверь вонзился в его ладонь. Боль пришла позже, с заметной задержкой. Вначале Александр увидел, как клыки входят в мягкую кожу. Затем с холодным изумлением ощутил, как боль поднимается вдоль его руки. Боль достигла плеча и прыгнула, зажглась в мозгу ярким красным фонариком, рассыпалась гаснущими звездами фейерверка. Александр ударил, сталкивая зверя в пустоту. планирующие голуби расступились, чтобы пропустить чуждое из стихии извивающееся тельце – каплю рождающейся смерти.

Оранжевая в заходящем солнце капелька крови набухла, отяжелела, потянулась вниз и упала, разбившись о подоконник, оставив неровный лучистый кружок.

Катюша видела все. Она подбежала и, отбиваясь от мешавших ей сильных рук, стала взбираться на окно. Но руки охватили ее и держали слишком крепко.

Александр чувствовал, как страшно бьется под его ладонью маленькое сердце, вырываясь из-под тонких ребер. С каждым толчком сердца древнее и могучее, злобное чувство нарастало внутри него. Он сильнее сжал руки. Катюша непонятно выкрикнула и начала ломать его мизинец двумя руками. Александр напряжением всех сил удерживал палец, но напрасно. Палец хрустнул и Александр не почувствовал боли. Здоровой рукой он схватил ребенка за шиворот и отшвырнул в сторону.

Когда это было? Двадцать, двадцать пять лет назад? Лес, узорчатое летнее утро. Высокая шершавая береза на опушке. Гнездо красиво порхающией большой птицы. В то утро он влез наверх – легкий и ловкий мальчишка – и посмотрел в гнездо. Сойка растерянно и жалко кричала в отдалении, перепрыгивая от волнения с ветки на ветку. Он решил не трогать гнезда и начал спускаться. Еще очень высоко над землей он остановился, не зная, куда поставить ногу. Чуть ниже торчал сухой сучок. Этот сучок не смог бы выдержать и малую часть его веса, Саша знал это определенно. И, зная это, он стал ногой на сучок, разжал руки. Может быть, то тоже был укус змеи? – сейчас Александр почувствовал то же самое.

Точно зная, что произойдет затем, он схватил девочку за воротник платья и отшвырнул в сторону. Катюша ударилась лицом о край стола и мягко, будто приседая, опустилась на пол.

…Расцветали яблони и груши…

Голуби кружили в такт музыке. Александр замер, не понимая, откуда пришла музыка. Музыка шла изнутри. Это была мелодия, которую он услышал сегодня в полдень, входя в подземный переход станции метро. Он хотел купить цветок. Он так хотел выбрать лучший. Спускаясь по ступенькам, он слышал низкий, пронзающий насквозь дрожащий звук виолончели; этот звук вдруг вошел в сердце, расправил крылья, и вместе со звуком в сердце вошел весь мир – видимый и невидимый, мир существующий и выдуманный, мир страшный и прекрасный в своей чудовищности.

Музыка предсказывала финал. Слепой музыкант играл в подземном переходе и прохожие бросали ему мелкие купоны.

…Поплыли туманы над рекой…

Он осторожно перенес девочку на диван; Катюша не приходила в сознание, но ее сердце билось быстро и сильно. Он подошел к гладкому издевательски блестящему телефону и набрал нужный номер. Он услышал в трубке свое дыхание и свой шепот, неизвестно как и зачем усиленный бездушным аппаратом. Шепот повторял, повторял, повторял номер.

…По того, которого вернулся…

Трубка больно давила ухо и Александр понял, что держит ее не той рукой; он взглянул на правую руку и увидел вспухший искалеченный мизинец, торчащий в сторону.

…Про того, чьи песни берегла…

Он опустил руку. В трубке возник голос – безразличный голос женщины, которую не трогает ничто человеческое. Голос отрывисто сказал что-то и замолчал, ожидая. Он вернулся к ребенку, положил руку Катюше на грудь и не услышал стука сердца.

…От Катюши передай привет…

Голуби улетели. Оранжевое, совсем неяркое солнце, плоское, будто нарисованное, висело, почти касаясь дальнего зубчатого городского горизонта. Вот оно коснулось одного из выступающих углов и черный треугольник стал беспощадно и уверенно погружаться в живое огромное тело. Александр покачнулся, ощутив неустойчивость движущейся планеты. Безграничная плоскость горизонта с дорогами, машинами, людьми и всем затихающим городом медленно переворачивалась, угрожая сбросить глупое человечество в темные сиреневые бездны.

В дверь позвонили. Александр встал на подоконник и сделал шаг в пропасть.

В ту весну мы с друзьями дежурили в ДНД, тогда еще была такая организация.

Не совсем с друзьями: нас было девять человек, а я знал только пятерых.

Почему-то мне в напарники доставались незнакомые. С незнакомыми не о чем говорить, можно только играть в карты. Так мы и делали. Мы надевали повязки, заходили в один из садиков на своей территории, прогоняли местных хулиганов, не особенно с ними ссорясь, садились за столик и играли в дурака. Обычно наше дежурство тем и ограничивалось. Но в этот раз нам поиграть не дали.

Нас позвали местные жители, которые, несмотря на наше явное увиливание от обязанностей, все же считали нас властью. Оказывается, кто-то выпал или выпрыгнул из окна. Моего напарника звали Олегом.

Мы с Олегом подошли к нужному дому. Я распорядился, чтобы вызвали милицию и чтобы никто не подходил к телу. Впрочем, милицию уже вызвали. Открытым было только одно окно, на пятом этаже. Мы с Олегом решили подняться по лестнице и проверить. Лифт не работал, мы поднимались пешком. Номеров этажей тоже не было и мы сбились со счета. На одной из лестничных площадок мы увидели женщину в зеленом платье. Она стояла, прислонившись спиной к белой стене. Мы поднялись еще на этаж выше. Здесь была выбита оконная рама и дул ветер. В оконном проеме сидел белый пушистый котенок, сидел на самом краю.

– Смотри, он не боится упасть, – сказал я.

– Я его сниму, – сказал Олег.

Он подошел и протянул руку.

Беззвучно, оттолкнувшись всеми четырьмя лапами, котенок подпрыгнул вертикально. Он взлетел медленно и плавно, будто в замедленной сьемке, и, перебирая лапами в воздухе, начал падать. Он столкнулся с каменным карнизом и, не удержавшись, полетел вниз.

– Ничего себе, – сказал Олег, – сегодня международный день самоубийц, что ли? Даже коты выбрасываются из окон.

Он подошел к проему и осторожно глянул вниз.

– Ну что?

– Готов. Там внизу асфальт. Если бы он падал с другой стороны, то мог бы и спастись. Помнишь, там липы растут?

Потом мы спустились на этаж ниже. Женщина все так же стояла, прислонившись спиной к стене. У нее было странное лицо – лицо как будто мерцало на грани молодости и старости: можно было видеть какая она сейчас, какой она была в ранней молодости, какой она станет лет через двадцать или тридцать. Женщина отошла от стены и подошла к двери. На ее спине отпечатались две меловые полоски, на лопатках, как крылышки ангела. Я вспомнил о том, что я представитель власти.

– Что произошло?

– Не открывают, – сказала женщина.

– Может быть, никого дома нет.

– Там осталась моя дочь. Она не могла уйти.

– Почему?

– Дверь заперта изнутри.

– Значит, это та самая квартира, – сказал Олег и нажал кнопку.

Мы подождали, уверенные, что на звонок никто не откликлется. Но за дверью послышались шаги и маленькая девочка с заплаканным лицом отперла.

– Приходил дядя Саша, – сказала она, – он хотел подарить мне цветочек.

Мы спустились вниз. Милиция уже приехала. Сейчас эксперт осматривал тело.

Он все время диктовал своему помощнику, помощник записывал.

– А вот это интересно, – сказал эксперт, – это не перелом от падения. Палец ему сломали. Значит была борьба. Запишите.

Помощник записал.

– Тогда придется осмотреть тело подробнее, – сказал эксперт, – может быть, найдутся и другие странные следы. Ну, этого уж я совсем не понимаю. Вот эта ранка на груди. Знаете, на что это похоже больше всего? На след от укуса змеи.

Вечер был теплым. Воздух был мягок и почти сладок на вкус. Я глубоко вдохнул и понял, что наконец-то настала весна.