"Животное" - читать интересную книгу автора (Герасимов Сергей Владимирович)

Сергей Герасимов

Животное

Я нашел его случайно. Просто проснулся от ночного кошмара, – преследование, пожар, кровь, стрелы, торчащие в спине, – проснулся, поднял занавеску, еще досматривая последние кадры сна, и увидел, что оно сидит снаружи, на подоконнике. Сидит и смотрит на меня с выражением доверчивого беспокойства.

Этим оно меня сразу и покорило: оно не боялось встречи со мной, оно ждало меня, как будто знало меня давно. Оно было похоже на котенка, только на лысого и беззубого толстого котенка. При этом его вид был приятен, трудно сказать почему. Ростом оно было маленькое: я подставил ладонь и оно на нее вскарабкалось. Я сразу подумал, что это детеныш.

Я принес его в кухню и посадил на стол. При электрическом свете оно как-то сьежилось; на коже появились морщинки. Налил молочка в блюдце. Оно выпило, подняло мордочку и запищало. Я налил еще и оно выпило еще.

Вскарабкалось на мою руку, цепляясь коготками за рукав, свернулось, закрыло глазки и сразу уснуло. Все оно было серым и только коготки – яркого морковного цвета; коготки у него, кажется, втягивались.

В этот день я поил его молоком, пока молоко оставалось, а вечером дал печенье. Печенье ему понравилось, но я боялся навредить и потому дал немножко. Я же не знал, чем таких кормят. Да и никто этого не знал. Ночью я нашел его на своей подушке. Оно приползло ко мне и прижалось к щеке, радостно попискивая. До самого утра я спал плохо, потому что боялся, что задавлю его каким-нибудь неосторожным движением.

Уже на следующий день я заметил в нем необычные способности к имитации. В шесть утра с небольшим, когда начало говорить радио, я вышел на кухню и увидел его сидящим на табуретке и внимательно слушающим. Мне показалось, что оно пытается повторять звуки, как попугайчик. Забавно было бы научить его произносить несколько слов, подумал я и отложил это до вечера.

За следующую неделю оно почти не подросло, зато научилось сносно повторять десяток слов и даже употреблять их самостоятельно. Голос его, неожиданно для такого маленького существа, оказался низким, вибрирущим и густым, более низким, чем вообще мог бы быть человеческий голос; шел этот голос как-то из груди, а не изо рта, и уже с расстояния двух-трех метров не был слышен. Наверное потому, что оно только имитировало человеческую речь и пользовалось для этого не привычными голосовыми связками, а еще чем-то, не знаю чем.

Вскоре я заметил, что оно любопытное. Оно совало свой носик во все: когда я читал или сидел за компьютером, он пристраивалось рядом – но не рядом со мной, а рядом с книгой или экраном, и добросовестно пыталось понять, чем я занимаюсь.

Оно продолжало слушать радио и вскоре научилось высвистывать более или менее узнаваемые мелодии – из тех, что крутили часто. Я живу один и потому иногда говорил с ним как с человеком, подобно тому, как это делают одинокие старые девы со своими невзрачными собачонками – но не потому что считал его человеком или хотя бы понимающим собеседником, а потому, что он помогал мне, когда я говорил сам с собой, обсуждая тот или иной сложный вопрос. А вопросов таких было немало. Однажды я попросил его принести спички и оно принесло.

Я взял его мордочку в свои ладони и посмотрел в эти милые отзывчивые глазки. Но не только милые – было в этих глазах и что-то такое, что не позволяло смотреть долго. Какая-то тень, полумрак, мягкий тон невыразимого – подобный тени моих ночных кошмаров – не такой страшный, но столь же иррациональный, неотвязный, непреодолимый, как и они.

– Нет, так не бывает, – сказал я и отпустил его. Оно побежало скакать по комнате. В последние дни оно стало довольно ловким и игривым.

Несколько дней спустя я увидел его висящим на занавеске и глядящим в окно.

Оно любило лазить по занавескам. За окном сгущались сумерки и шел густой и мелкий снег, клубящийся и несомый ветром, как пар, может быть, последний снег этой зимы. Он смотрел неподвижными, широко открытыми глазами, похожими на изумительно прорзрачные жидкие шарики и на его зрачках перетекали отражения автомобилей, движущихся в белой трехмерности улицы. Меня поразило выражение его глазок – оно было совершенно осмысленным.

– Что ты там видишь, малыш? – спросил я.

– Снег, – ответило оно и я почти не удивился.

– Ты умеешь говорить? – спросил я, но оно не ответило и я понял, что мешаю.

Оно думало о чем-то.

Но всю следующую неделю оно молчало и даже не произносило тех простых слов, которым я научил его в самом начале. При этом оно прекрасно понимало меня.

Понимало не хуже человека или, по крайней мере, маленького ребенка. Я пытался поймать его на этом понимании. Я говорил, например:

– Посмотри на часы, что с ними?

И оно смотрело на часы. Правда, после нескольких таких опытов оно перестало реагировать, но я-то знал, что оно понимает меня, и пытался – пытался, пока ему это не надоело.

– Перестань, пожалуйста, – сказало оно, – перестань меня обманывать.

– Хорошо, – ответил я, – скажи, почему ты молчал.

– Я стесняюсь, – ответило оно.

– Но ты говоришь очень хорошо.

– Не очень. Но я научусь.

Со временем я привык к тому, что оно разговаривает. Я не задумывался о том, насколько высок уровень интеллекта этого существа, пока не произошло одно событие, о котором я собираюсь рассказать.

Все три моих стола завалены книгами и разным хламом, порой довольно неожиданным: всякими батарейками, сломанными карандашами, паяльниками, старыми ключами, какими-то тумблерами и вообще бог знает чем. При этом, все, что может лежать вверх ногами или дном, так и лежит. Поэтому мы пообедали на табуретках и сейчас мирно сидели, болтая о вещах совершенно абстрактных и к жизни не имеющих ни малейшего касательства. Я вышел в кухню за компотом. Животное сидело там; оно прислушивалось к радионовостям.

– Как тебе нравятся мои друзья? – спросил я, наливая из банки.

– Все трое молодцы. Но тот, который Боря, кажется, влюблен.

– К сожалению, – ответил я. – Она его не замечает. Он для нее только друг. Тут ничего не поделаешь; сердцу не прикажешь.

– Иногда можно приказать. Предложи сыграть в карты, – сказало оно.

– Зачем?

– Попробуй, сегодня это поможет.

Я попробовал. К моменту моего возвращения разговор уже достаточно усох и едва струился. Тогда я и предложил колоду карт. За окном шел дождь, по телевизору ничего, все выпито и съедено, говорить надоело. И мы стали играть в обыкновеннейшего пошлого дурака.

Cвободного стола у меня не нашлось. Единственным подходящим предметом была широкая картонка, которая в свое время служила коробкой для монитора. Мы сели на табуретках и картонку положили на колени. Алена села рядом со мной и, чтобы картонка не упала, ей пришлось прижаться ко мне коленками. Это было не совсем то, чего я хотел, но я собирался понять, чем это кончится и как это кончится.

Мы начали играть и Денис сразу стал жульничать: в картах он жульчичает просто невыносимо. Он жульчичает не ради выгоды, а просто потому что иначе не может. Обман – это его стиль жизни, при этом он не желает никому зла и, если бы мы играли на деньги, он играл бы более-менее честно. Но просто так он честным быть не способен.

Ее коленки все плотнее прижимались к моим, сильнее, чем того требовала игра. Кажется, она нервничала. Что-то происходило. Но это закончилось ничем. Когда жульничество Дениса ей надоело, она просто встала, перевернув картонку и рассыпав карты. Потом Денис ушел курить на балкон, а я к нему присоединился.

Мы молчали.

– Ты слишком правильный, – сказал он наконец, – люди такими не бывают. Тебе никогда не хотелось сделать что-нибудь неправильно?

Мне постоянно этого хотелось, но я не стал объяснять. Он бы не поверил, если бы я сказал, как сильно и как часто мне этого хотелось.

– Ты хочешь быть хорошим. Но зло тоже бывает полезно, – сказал он.

– Например?

– Например, у меня нет ногтя на указательном пальце. Когда мне было четыре года, мой отец собрался уйти от матери. Он уже собрал чемодан и вышел за порог.

Тогда мать, она была умная женщина, вставила мне пальцы в дверь и прищемила изо всех сил. И честное слово, она придавила от души, с размахом, так сказать.

Такое вот неожиданное решение. Слышал бы ты, как я орал! Тогда он ее ударил, но остался. У меня слезло три ногтя, а один так и не восстановился. Зато у меня остался отец. Потом у меня родился брат – получается, что за его жизнь я заплатил всего одним ногтем. Это немного.

– У тебя нет брата, – сказал я.

– Согласен, все наврал. Но не в этом дело. Попробуй сделать что-нибудь плохое – и тебе сразу станет лучше. Хватит быть памятником, будь человеком.

Увы, я не мог быть человеком.

Когда я вернулся, я сразу услышал ее смех, необычный смех – так смеются девушки, которым нравится ухаживание. Ухаживание, а не приставание, – ничего пошлого не было ни в ней, ни в ее смехе, как не может быть ничего пошлого в любви или симпатии. Пошло лишь их отсутствие, а так – ведь все мы живые люди, даже те, кто похож на памятник.

Остаток вечера они не отходили друг от друга, а я не очень понимал, что произошло, и причем здесь карты. Когда гости ушли и я вымыл посуду, мое животное уселось на моем плече.

– Может быть, ты объяснишь? – спросил я.

– Их нужно было подтолкнуть, – сказало оно.

– И?

– И ты их подтолкнул. Когда она появилась, – продолжало оно, – она была возбуждна. Такое с женщинами бывает – всякие мысли, о том, об этом.

– С мужчинами тоже, – заметил я.

– Вот. А в карты в твоей комнате можно было сыграть только на картонке.

Когда ее нога прижалась к твоей, ей понравилась. Чем дольше она сидела, тем больше ей нравилось. Но ты не тот человек, который ей нужен. Наконец, она не выдержала и встала. Но она слишком возбудилась. Ты ей не подходил, Денис – тоже, поэтому она остановилась на Боре, она впервые посмотрела на него как на мужчину. Первого раза оказалось достаточно. У него ведь все написано на носу.

– На лбу, – поправил я.

– Нет, на носу. Он морщит нос, когда смущается.

– Это нельзя было просчитать заранее, – возразил я.

– А разве были варианты?

И тогда я догадался. Я сходил на балкон и выкопал из-под хлама кубик Рубика.

К кожалению, в его лапках не было достаточно силы, чтобы этот кубик крутить. Я показал ему как это делается.

– Двадцать четыре поворота, – сказало оно, – есть интересный вариант в двадцать четыре поворота. Давай, ты поворачивай, а я буду подсказывать.

Я стал поворачивать и после двадцати четырех поворотов кубик был собран.

– Научи меня читать, – поросило оно.

– Ты до сих пор не умеешь?

– Нет, я ведь не знаю кода.

Код я ему объяснил. Вначале оно читало медленно, повторяя вслух слоги, но это длилось всего несколько часов. Оно читало всю ночь, а к утру я нашел его спящим на моем столе, среди груды книг. Во сне оно вздрагивало и попискивало, дергало усиками и его глаза были приоткрыты. Ему что-то снилось. Последние семь лет мне снятся только схватки, преследования и кровь. Ни одной ночи без кошмаров, а днем постоянная перспектива сорваться. Постоянный танец на лезвии ножа. Мне абсолютно запрещено зло, даже самое малое, даже относительно невинное зло, может быть, я родился порочным, может быть, все люди таковы, может быть, зло насколько свойственно нам, что отказ от зла равносилен болезни? Я хочу зла как утопающий хочет вдохнуть воздух или как умирающий в пустыне хочет глотнуть воды. Эти годы воздержания меня совершенно измучили – настолько, что мне даже не снятся красивые женщины, мне снится лишь зло, снятся кошмары. А что снится ему?

Проснувшись, оно погрызло печенье и попросило новых книг. Книги у меня лежат в кладовке, прямо кучками, все не хватает времени расставить их по полкам.

Я вытащил их и разложил по полу. Но сейчас оно читало книги по-другому: оно тратило всего несколько секунд на страницу. После обеда оно пришло ко мне.

– Это безумно неудобно, – сказало оно. – Надо придумать что-нибудь побыстрее.

Тогда я дал ему толстенный двухтомник по Delphi и пустил за компьютер. К счастью, оно не могло само нажать включающую кнопку – не хватало силы, поэтому я надеялся как-то контролировать то, что может произойти. Хотя я начинал побаиваться.

Вначале оно пыталось работать на всей клавитатуре, копируя человека, но вскоре переопределило клавиши, написав какую-то программку. Сейчас оно работало только на маленьком квадрате справа и ему не приходилось вставать и идти чтобы перейти от буквы «Ф» к букве «Х». Оно продолжало читать, но теперь страницы текста и рисунков летели так, что для меня сливались в сплошное мелькание.

Со временем мне стало казаться, что оно мною руководит. Я до сих пор не могу сказать точно, было ли это так на самом деле или просто казалось. Я стал вести себя не так, как раньше. Я делал те вещи, которые были не в моих привычках и которые совершенно не планировал и не собирался делать. Вечерами, засыпая, я пытался восстановить ход событий и – иногда находил те цепочки, которые меня дергали и вели в нужном направлении. К сожалению, после случая с влюбленным Борей я как-то не понал, что те же методы, но усиленные и отточенные, могут быть использованны и по отношению ко мне.

Я подумал: меня никто ничего не заставляет делать, но все же, может быть, я раб, даже не знающий об этом наверняка. Разве могу я сейчас, например, просто встать, взять это животное и вышвырнуть его на улицу? И, если это начало, если оно всего лишь малый детеныш, то что будет потом?

Я встал и вышел на кухню. Оно не спало и ждало меня там.

– Как дела? – спросил я.

– Ложись спать, – сказало оно, – и не волнуйся. Я никогда не сделаю тебе ничего плохого.

И я послушно пошел спать. И я до сих пор не знаю, сделал ли я это по собственной воле.

И где-то вначале третьего месяца его жизни со мной у него прорезались зубки. До сих пор я кормил его в основном молоком с печеньем и ему это нравилось. Иногда оно жевало свежую зеленую травку. Теперь его вкусы начали меняться: оно пробовало то одно, то другое, но не оставалось довольно ничем. Оно стало есть меньше и медленнее расти.

Сейчас оно было величиной с небольшую кошку и, по детской непропорциональности его сложения было заметно, что оно вырастет гораздо больше.

Еще недавно оно играло и резвилось, в то время когда не сидело за компьютером или спало (а спало оно очень мало), теперь изменился и его характер: оно перестало потреблять информацию и почти не говорило со мной, а если говорило, закрывало при этом глаза или смотрело в пол. Я уже давно не видел его глаз.

Я стал очень уставать и вначале не понимал почему. По утрам я вставал поздно и чувствовал себя разбитым. В течение дня это чувство только усиливалось. Вечером я падал и проваливался в сон. Эта необычная усталось сопровождалась столь же сильным безразличием, почти параличем воли: я настолько утратил иинициативу, что даже не попытался выяснить у него в чем дело. А что дело было в нем, я не сомневался. Просто мне было все равно. Я не хотел двигаться, говорить, ни к чему не стремился. Со мной можно было делать все что угодно. И однажды оно сказало:

– Мне нужен контакт.

– С кем? – вяло спросил я.

– Ты мне поможешь.

Я согласился. Я бы согласился на любое его предложение.

Несколько дней я был занят изготовлением специального портфеля, в котором мое животное могло перемещаться незамеченным. Когда я нес этот портфель в руке, я ничем не отличался от тысяч обыкновенных людей вокруг. Но то, что сидело внутри, было необыкновенно. Оно нуждалось в защите – и я сделал прочную внутренную арматуру, чтобы портфель не раздавили в толпе. Оно нуждалось в связи со мной и поэтому мне пришлось надеть наушники от плейера. Оно должно было отправлять естественные надобности, дышать, не замерзать и не перегреваться. Все это было предусмотренно. Кроме того, я сделал множество других вещей, смысла которых я не мог понять. К концу четвертого дня мой портфель напоминал космический корабль в миниатюре. Мы отправились на вокзал и сели в электричку.

Сейчас, когда оно сидело в портфеле плотно закрытое, я чувствовал себя лучше. Мы ехали поздно вечером и вагон был почти пуст. Я мог говорить свободно: ближайший пассажир спал в четырех лавках от меня.

– Сейчас тебе лучше, – сказало оно.

– О да, намного.

– Прости, я брал слишком много твоей энергии. Это мне нужно для роста.

– Я понял. А сейчас ты не растешь?

– Это металлическая арматура внутри портфеля. Она меня экранирует. Я хочу объяснить.

– Валяй, – ответил я.

– Это все для вашего блага, – сказало оно. – Я был послан на землю, чтобы спасти вас. Впрочем, спасти – не совсем то слово. Вы так прочно устроены, что всегда сможете выкарабкаться сами. Я был послан на землю, чтобы подтолкнуть ваше развитие.

– А в чем моя миссия?

– Охрана. Пройдет еще около двух лет и я внешне стану неотличим от человека, хотя сейчас в это трудно поверить.

– Охрана от кого?

– Я слаб. Я могу очень много по сравнению с человеком, но физически я слаб.

Это как охотник и слон: самый глупый слон имеет шанс убить самого умного охотника просто потому, что он сильнее физически.

– Кто-то захочет на тебя напасть?

– Люди алчны, а за меня дадут большие деньги. Поэтому за мной и за такими как я идет охота. Я не первый. Уже было больше трехсот попыток за последние двенадцать лет.

– И что?

– Никто из них не вырос.

– Веселая новость.

– Я говорю это, чтобы дать тебе выбор. Сейчас ты можешь отказаться, можешь просто выбросить меня из поезда и я исчезну. Сделай это сейчас, пока я не стал слишком опасен. Или останься со мной до конца.

– Я не могу тебя выбросить, – сказал я.

– Почему?

– Я тебя люблю.

– Я тебя тоже люблю, – сказало оно.

– Куда мы едем? – спросил я.

Мы прибыли на место через полтора часа.

Название станции мне ни о чем не говорило. Мы перешли через рельсы и двинулись в сторону, противоположную поселку. Признаться, мне было немножко жутко: дорога не освещалась, половинка луны, спинкой вниз, время от времени серебрила разрывы в облаках и отбрасывала на дорогу мою тень. По правую руку от меня шелестела роща каких-то плодовых деревьев, кажется, грецких орехов, и этот шелест был единственным звуком, нарушающим тишину, кроме, развмеется, моих шагов и звона в ушах. И мне сильно мешали наушники, которые я то надевал, то снимал. Оказывается, уши здорово помогают ориентироваться в темноте – без них сразу становишься беспомощным и испуганным. С каждым шагом мне все сильнее чудилось, что кто-то идет за нами; несколько раз я оборачивался, но никого не видел.

Дорога спустилась к овражку, через который я перешел по узенькому дощатому мостику, нащупывая доску при каждом шаге. Впереди был глухой ночной лес, в который мне предстояло углубиться. Если тебя закопают здесь, – сказал я сам себе, – то в ближайшие сто лет об этом не узнает никто, кроме рыжих лесных муравьев. К счастью, это был всего лишь небольшой лесок. Пройдя его насквозь, я остановился на краю широкого поля.

– Это здесь, – сказало животное. – Не выходи из-а деревьев, нас могут увидеть.

Мы простояли так несколько минут. За это время животное задало мне всего пару вопросов, касающихся окружающего пейзажа.

– Все в порядке, – сказало оно, – иди прямо вперед к решетчатым воротам.

Портфель просунешь снизу, а сам перелезешь. Постарайся не поднимать шума. Из охраны здесь всего лишь несколько сторожей и собаки, но собак я усыпил.

– Как? – спросил я, но оно не ответило. Пришлось верить на слово.

Перелезая через ворота, я несколько раз лязгнул цепью, причем сделал это специально: если бы здесь нашлась хоть одна неспящая собака, она бы уже неслась ко мне. Но все оставалось спокойным. Я совсем не хотел оказаться съеденным какой-то дикой псиной в этом захолустье, но, я думаю, что мое животное хотело этого еще меньше.

Итак, мы оказались внутри. К этому времени небо почти очистилось от облаков и лунный свет пробивался сквозь широкую полосу неплотных облачных барашков. То, что я увидел на земле, впечатляло.

– Это военный объект? – спросил я.

– Нет, всего лишь телескоп.

– Но телескопы круглые?

– Это стационарный радиотелескоп: десятки тысяч антенн соединены между собой и смотрят в небо. Они занимают целое поле. Отсюда я передам сигнал.

– Ты уверен, что это не военный объект?

– Абсолютно. Здесь максимум четыре человека охраны. И они в разных концах поля. Если ты не сумеешь с ними справиться, я тебе помогу. Достанешь меня из сумки; этого хватит.

– Ой ли?

– Мне достаточно будет посмотреть им в глаза. Они почувствуют то же самое, что чувствует хищник в человеческом взгляде, но в тысячи раз сильнее.

– Ты хочешь сказать, что они оцепенеют или будут парализованы?

– Я не причиню им вреда, если ты спрашиваешь об этом.

Я спрашивал не об этом, но уточнять не стал.

– Подожди меня здесь.

И оно полезло вверх по стене. Это была обыкновенная кирпичная стена, но лезло оно так же свободно и быстро, как кошка лазит по дереву. Ночь была прохладной и к его возвращению я замерз. Я сел на траву и смотрел на небо. Оно подошло ко мне сзади и потерлось о ногу.

– Ну как? – спросил я.

– Здесь не получится. Прийдется идти в центральный корпус.

Оно вошло через форточку и открыло дверь изнутри. Несколько раз я спотыкался о стулья, но к счастью, сильного грохота не произвел. В комтатах были видны лишь контуры оконных рам, за неплотными занавесями. Какие-то деревья и кусты снаружи вполне экранировали свет. Темно, хоть глаз выколи.

– Сиди здесь, – приказало животное и я сел на нечто, напоминающее диван.

Оно занялось делом. Щелкали какие-то кнопочки и зажглось несколько лампочек. Я все ждал, что включится экран компьютера, но так и не включился.

– Ну как? – спросил я опять.

– Сигнал прошел.

– Зачем это?

– Я сообщил о том, что первая фаза пройдена. Теперь я получу коды и включу программу превращения в человека.

– Когда ты их получишь?

– Уже получил. Это информация, модифицирующая генную структуру.

Сейчас наступило время действовать, но я колебался, я тянул время. Мне показалось, что я еще не знаю самого главного. Именно этого момента я ждал целых восемь лет, а теперь я мог пропустить его и тогда все пойдет насмарку. Мне мешала инерция долгих лет правильной жизни, – я стал неповоротлив как памятник.

– Когда ты станешь человеком, что ты дашь людям? – спросил я.

– Только мораль. Ни один пророк не давал большего. Сейчас люди создали мощные и дорогостоящие системы машин. Пройдет немного лет и они станут еще мощнее, умнее и дороже. Все больше решений они станут принимать без участия человека. Тогда встанет вопрос о том, как они должны взаимодействовать с человеком, чтобы не причинить человеку вреда и чтобы человек не повредил их. И этот вопрос окажется сверхчеловечески сложным, потому что построить систему морали гораздо сложнее, чем изобрести какой-нибудь очереденой Windows. Мораль должна будет стать такой же точной наукой, как математика, потому что будет использоваться так же, как математика.

– И ты дашь нам основыне теоремы? – спросил я, вставая с диванчика.

– Зачем ты встал?

Оно сразу почувствовало опасность, но было уже поздно.

– Включи свет! – сказало оно.

– Ни за что.

Я нащупал стул и запер дверь его ножкой. Теперь из комнаты не было выхода.

В темноте оно было не так опасно. Несмотря на его довольно значительную физическую силу и ловкость, оно оставалось маленьким, не крупнее кошки. А его зубы больше похожи на человеческие, чем на зубы хищника – такими можно больно укусить, но не загрызть. Единственное настоящее оружие – его парализующий взгляд, но в темноте оно бесполезно. И у меня есь защита.

Несмотря на темноту, я прекрасно ориентировался в этой комнате. Я знал расположение каждого предмета, каждой мелочи. Меня хорошо готовили. Я подошел к столу и достал из нижнего ящика экранирующие очки. И только потом включил свет. Теперь оно может смотреть на меня сколько угодно. Мне нужно продержаться не дольше часа, всего лишь, пока прибудет вертолет.

Оно действительно получило коды, меняющие генную систему. В тот момент, когда я включил свет, оно напоминало человеческого младенца, но сразу же начало изменяться. Его тело с ходу переплавлялось в новую форму. Это немного напоминало таяние мороженого. Но, во что бы оно ни превратилось, оно не сможет стать достаточно большим, чтобы справиться со мной.

Как только оно превратилось в паука, я набросил на него сеть. Сеть была спрятана здесь же в комнате, во втором ящике стола. Ячейка сети была достаточно мелкой. Я привязал сеть к трубе отопления, на всякий случай.

Пусть теперь превращается в кого угодно.

– Не делай этого, – сказало оно, – я дам тебе денег, очень много денег, ты даже не можешь представить себе такую сумму. Я дам тебе любые возможности, я излечу тебя от всех болезней. Ты проживешь двести лет.

– Дело не в деньгах.

– А в чем?

Оно начало просовывать что-то длинное и тонкое сквозь ячейки сетки.

– Я восемь лет ожидал твоего появления, – сказал я, – Восемь лет я вел себя так, как требует ваша инопланетная мораль. Восемь лет я не причинял зла, не будучи при этом идиотичным фанатиком какой-либо из земных доктрин. Я не срывал травку и не наступал на букашек, не говоря уже о большем. И наконец, вы поверили в меня и выбрали меня. И прислали вестника. Но я истосковался по злу.

Зло – в моей крови. Человек создан так, что зла и добра в нем пополам – запрещая себе зло, я запрещаю половину самого себя. Меня измучили эти годы воздержания. Мне снится боль и кровь. Я хочу драться, охотиться, преследовать и нападать. Я хочу смотреть триллеры и читать книги о зловещих монстрах. Я знаю радость и ярость битвы. Есть упоение в бою и темной бездны на краю – вы этого никогда не поймете, – это для вас как внутренность черной дыры. Я схожу с ума от борьбы с собой – я хочу врагов, противников, конкурентов и недоброжелателей. Без этого человек прокисает. Вы кастрируете людей, если отберете у нас все это. Без нашего зла мы станем плоскими манекенами. И добро, которое мы творим, перестанет быть делом чести, а превратится в такую же естественную функцию, как опорождение кишечника. Поэтому я никогда и ни за что тебя не отпущу. Мораль – это кандалы, которые я хочу надевать на себя сам, а не с чужой помощью.

– Но ты любишь меня, – сказало оно. – Только два часа назад ты был согласен рисковать для меня жизнью. Открой дверь, иначе я умру. Ты же меня вырастил. Ты меня создал. Я помню все, что ты говорил. Вспомни тот снег, на который мы смотрели вместе. Я люблю тебя, не надо меня убивать. Вслушайся в это слово: «убивать…»

Конечно, мне не нужно было с ним разговаривать. Оно все же в сто раз умнее меня. Только сейчас, когда оно протянуло, с мерцанием в голосе, это «убивать…» я понял, что мы не говорили – нет, все это время оно гипнотизировало меня, оно заставляло меня раскрыться и теперь…

И теперь я буквально лежал перед ним на тарелочке.

– Пожалуйста, отопри мне дверь, – сказало оно.

Я подошел к двери и взялся за спинку стула. Материя, когда-то бывшая зеленой, вытертая многими спинами, местами засаленная, местами торчат нитки, что мне делать?

– Ну открывай, открывай, – настаивало оно.

Я вытащил стул и он брякнулся на пол.

– Можешь не отвязывать сетку, я выйду сам, – сказало оно. – До свидания, мой добрый друг…

Я вставил пальцы левой руки в дверь и решительно надавил правой. Боль была такая, что я заорал и почти оглох от собственного крика. Мои пальцы распухли и побелели, и сразу же начали наливаться кровью. Но наваждение рассеялось. Теперь мне было не до гипноза. Я снова запер дверь стулом и прислонил пальцы к холодному металлу батареи. Иногда и зло бывает полезным, вот так.

Оно прератилось в копошащийся узел мелких змей и провалилось сквозь ячейки сетки. Змеи расползались во все стороны. Одна из них уже взобралась на стол и ползла ко мне, расталкивая боками карандаши при каждом извиве. Оно пугало меня, всего лишь пугало. Я не боялся этих змей – ведь ни при каких обстоятельствах оно не могло причинить мне вред. Это запрещала его мораль. Поэтому они, такие умники, и попадают в наши ловушки. Мораль – как факел в темноте: когда ты поднимаешь его, то слепнешь и не видишь того, что притаилось в ночи. При всем своем уме они не могут просчитать варианты нашего коварства. Потому они и незнакомы с коварством, обманом, предательством, лицемерием и глупостью – с теми простыми и удобными вещами, которые во все века убивали мудрых пророков и мессий. И кто знает – хорошо это или плохо.