Сергей Герасимов

Только не ешь бритву

Вечер и ночь директор Юрич провел в лагере.

Лагерь носил имя «Романтик», как и все подобные места, изобретенные необъятной ширью педагогической мысли. О повышенном романтизме местности сообщала прямоугольная древоплита выцвевшего цвета, стоявшая между трех пушистых сосен, – поставленная незаметно, чтобы не слишком часто красить. Плита стеснялась своего имени и оттого год от году кривилась, подгнивая. Под романтичную плиту обычно сметался мелкий мусор – и в трех соснах мусор терялся.

Здесь же ночные чешуекрылые устраивали праздники любви. По ночам воздух гудел от множества мелких крыльев, влюбленная мелочь кружила, воображая себя эльфами или дюймовочками, на худой конец; кружила, сталкивалась, ползла по клейким стволам, прелой хвое и по рубахам худоребрых мальчиков, которые вышли, чтобы осветить летнее таинство сигаретным огоньком.

Лагерь заканчивал последний день работы. Здесь работали только те, кто не отработал повинность за крепкое детское лето. Каждый ученик из тысячи двухсот должен был отработать в свое личное, свободное от учебных кошмаров, время. Если же он не хотел работать, то должен был заплатить деньгами или мелкими полезными предметами. Вениками, например, или зеленой краской. Те ученики, которые не сделали ни первого, ни второго, ни третьего, были искусно пойманы директором Юричем, собраны в лагере и над ними производились полезные для воспитания экзкекуции.

Юрич приехал проинспектировать лагерь. Он был немножечко навеселе и деревня, проезжавшая мимо автобуса, покачивалась весело, напевала песни с завалинок, выпускала на дорогу смешных упрямых коров, автобус смеялся и глох мотором, избыточно жизнерадостен. Директор Юрич сидел, насупившись, не допуская к себе веселье местности. Миссия его требовала сосредоточенности души. Он прибыл около четырех часов и примерно до семи спал в личной двухместной палатке с пастовыми надписями на стенах (надписи сообщали кто в кого влюблен, никого не пропуская и порой замахиваясь на обобщения), и во сне же обдумывал, кого наказать за обнаруженные надписи. Руководящий человек ценит свое время, а потому думает и во сне. Проснувшись, он сел и стал ждать доклада.

В стену палатки тихо поскреблись и появилась лаборантка Люся.

– Зайди, – сказал директор Юрич.

Лаборантка Люся вошла и принялась выполнять свои непосредственные обязанности.

– По порядку, пожалуйста.

– Первое, – начала лаборантка Люся и проинформировала.

Ее непосредственными обязанностями было докладывать обо всем, что происходит в лагере. Дело в том, что как лаборантка кабинета биологии она уже давно профессионально умерла. В кабинете биологии даже заложили кирпичом стену, из принципа – там, где была раньше лаборантская комната. Делать лаборантке было все равно нечего, потому что не было лабораторных работ. А лабораторных работ не было из-за отсутствия учебного инвентаря. А инвентаря не было из-за отсутствия финансов. А финансов не было просто так, без причины.

Предпоследний микроскоп дети разобрали в позапрошлом году. Последний Юрич унес к себе домой. На всякий случай, вдруг в хозяйстве пригодится. Еще он смутно помнил, что в детстве мечтал посмотреть в микроскоп. Так и не посмотрел до сих пор.

Итак, непосредственной обязанностью лаборантки были доклады и она отчитывалась регулярно, два раза в неделю. Если случались ЧП, то отчитывалась чаще. Лаборантка имела лицо, внушающее неограниченное доверие, и большие уши, развившиеся от регулярных тренировок. Ее уши могли двигаться как у лошади. Уши прикрывались пышной прической.

– Хорошо, – сказал Юрич, – я разберусь. И взял на заметку.

У него был блокнот, где он рисовал звездочки – знак твердости и принципиальности. Звездочки уже заполняли пятую страницу блокнота. А на каждой страничке их было триста шестьдесят (18 на 20). Именно столько огранизационных мероприятий Юрич наметил и исполнил за годы своего демократического правления.

– Дальше.

– Дальше, не могут найти ключ от ящика с инструментом, – продолжила лаборантка.

– Кто виноват?

– Не признаются.

– Я найду. Дальше.

– Дальше Анжела боится сторожить по ночам. Говорит, что слышит шаги.

Юрич нарисовал очередную звездочку. Если слышала, но не донесла – преступление налицо.

– Дальше.

– Принесли зарплату, но не могут досчитаться ста тысяч.

– Дальше.

– Разговаривали о вас, разговаривали невежливо, с обидными словами.

– Кто?

Лаборантка Люся начала перечислять; было заметно, что в процессе общественнополезного труда она развила в себе не только уши, но и феноменальную память.

– Это не столь важно, отложим пока, – сказал утомившийся Юрич. – Дальше.

– Дальше мужчины собрались и пьют.

– Как, просто пьют?

– Нет, играют в карты и пьют.

– И все?

– Рассказывают анекдоты, играют в карты и пьют.

– И все?

– У Короткого две девятки в рукаве.

– Что пьют?

– Водку.

– Свою или общественную?

– Свою.

– Много выпили?

– Только начали.

Юрич поставил звездочку и решил явиться тогда, когда выпьют много. Чтобы преступление было не только налицо, но и на лицах.

– Сколько их? – спросил Юрич.

– Шестеро. Пьют, ругаются и играют в карты.

– А почему седьмого нет?

– Физног отсутствует по непонятной причине.

– Ладно, – ответил Юрич. – Иди и продолжай работать.

Директор Юрич вышел из любвеобильной палатки и начал строить всех в единую линию, чтобы учить маршевому шагу. Дети слушались неохотно и с бестолковинкой, но строй был создан, марш отмарширован с пользой для воспитания; детям было велено разбредаться по палаткам. В воздухе повисла пыль. Закат прижался к горизонту и светил из-за чешуйчатых сосновых стволов. Казалось, что в темно-розовое небо брошена горсть риса – к хорошей погоде, должно быть.

Хотелось кидаться шишками и конфетными бумажками. Было еще светло; дети вбрели в палатки и выбрели из дырок, предусмотрительно прорезанных сзади. Те, кто не прорезывал дыр, пролезал под брезентом и пачкался в песке, на себя же и пеняя.

Кидаясь шишками и конфетными бумажками, дети убредали.

Юрич собрал детей вновь. Построил их в каре и провел воспитательную беседу с целью вразумления и запугивания. Воспитательная беседа была тихой, но жесткой, с называнием имен, прозвищ, оценочных эпитетов, неутешительных выводов и обязательных наказаний, поэтому все стояли напряженно, и серое вечернее небо накрывало каре колпаком. Песок стал цвета цементной пыли, а верхушки сосен сияли и оплывали, как свечи, и ближняя сосна крутила веточкой у виска, намекая на что-то. Особенно напряженно стояли воспитатели, которым должно было влететь пуще всего. На землю опускалась ночь. Чешуекрылые слетались к романтичной доске на праздник любви.

На землю опустилась ночь; мяукали лесные птицы, усердствовал множественный комар, спал столовский кот, слопав столовскую же мышь; Млечный Путь запрокинулся в небо и покатился колесом; планета сжалась, заметив свою малость во вселенском великолепии; замычала корова на заречной ферме и умолкла, прислушиваясь к ночному звуку своего голоса; горела одинокая лампа-контролька; директор Юрич уснул.

Ему снился зал с профсоюзным собранием внутри. Было десять пятнадцать утра. Он чувствовал напряженность в зале. Напряженность была неопределенной и висела в жарком воздухе, как вопросительный знак. На собрании предполагалось кого-то разнести, но Юрич пока не решил кого.

– Пусть откроют окно, – приказал он.

Затрепетали занавески и стало свежее; Юрич сделал перекличку, хотя видел, что явка стопроцентна. Полный зал, – удовлетворенно подумал он.

Он любил называть свой кабинет залом. Все-таки здесь проводились собрания под его, директора Юрича, руководством. В зале легче смотрится в даль, а собрания затем и нужны, чтобы смотреть в даль, указанную направляющим пальцем.

Он любил говорить на собраниях и увлекался так, что начилал верить себе сам.

Тогда стены зала раздвигались вширь, и превращались в горизонты. По четко очерченным горизонтам маршировали правильные дети; столь же правильные дети не царапали парт и не брызгались молоком в столовой, родители стекались на собрания, привлеченные призывами классоводов, а после собраний прикладывали горячие руки к своим примерным детям, и дети делались еще примернее. Он любил свой труд и вкладывал в труд всю душу.

Директор Юрич читал доклад. Доклад был о модном в данный воспитательный период милосердии. Он говорил о милосердии и о том, что часто учителю нехватает именно любви, чтобы понять ребенка. О том, что любовь может творить чудеса, что любовь может вырастить оазис в пустыне и растопить ледники; о том, что если в детское сердце закрадывается холодок, то согреть его можно только любовью. Он говорил так и, время от времени, сообщал оргвыводы. За окнами запела мелодия, воздух стал свеж и прозрачен, как утром над рекою, портрет Пифагора умилился и сморгнул, пряча слезу, кактус развесил свой колючий язык, а неблагодарный коллектив рисовал в тетрадках чертиков, пускал по залу записки, вешал на спины своих членов бумажки, чтобы посмеяться, наблюдал за пушинкой, влетевшей в окно, спал, обрывал цветы на подоконнике – любит, не любит, любит – делал самолетики, гонял по парте жучка, подталкивая его карандашиком. Трудолюбивая часть коллектива заполняла свежие бланки отчетности.

После доклада начались прения. Прели о том, о чем всегда: то ли каялись, то ли ругались, естественно, не трогая руководство. Дионисий Второй прел о наглости воспитуемых, Аглая Никитишна прела о материальной базе. Трое склочников называли друг друга склочниками и прели от желания сделать что-нибудь плохое. Короткий взопрел от желания покурить и выскользнул из зала, не спросив разрешения. Нужно будет принять его наедине и попросить его объяснить свое поведение, – подумал директор Юрич и от скуки проснулся.