"Натюрморт" - читать интересную книгу автора (Герасимов Сергей Владимирович)

* * *

Малосольный огурец, два свежих лимончика, еще с зеленью, высушенная рыбка с ладонь величиной, колючий ершик для мытья бутылок (концы щетинок загнуты по часовой, беленький, но с несмываемой грязью на стержне), и рядом с ним бутылочка шампуня, уже почти пустая. Два последних предмета хорошо смотрятся вместе – поставим их в сторонку. Кто первый назвал это мертвой натурой? – художник ведь должен видеть, что совсем мертвых предметов нет. Впрочем, чего-то недостает этой композиции. Ладно. Поставим карточный домик, здесь, на переднем плане, а в домик поместим шахматного коня – красавец, блестит, шея гордо изогнута, только не белый, а кремовый, почему-то. Когда-то фигурки вырезали из слоновой кости, теперь их прессуют из старых авторучек. Сойдет за белого, как-нибудь. Теперь можно и рисовать. Начнем с огурца – вот он, худой, пупыристый, сразу заметно, что не он главный на столе, хотя с него и начали рисунок. Попробуем вдохнуть в него жизнь. Если верно угадать, то оживут и остальные предметы. Допустим, он молод, это сразу видно. Зелен и прыщав. Побольше фантазии. Допустим, его зовут Гришей – ага, вот, уже зашевелился и моргнул глазками; конь приподнимает голову и смотрит гордо: смотрите, мол, какая я ценная штучка; ершик с бутылочкой затеяли скучный разговор о вчерашней постели – они давно надоели друг другу; рыбка захлопала по скатерти сушеным хвостиком и притворилась совсем живой; лимончики дремают в уголке, надувшись. Такие все милые; еще час или два они будут жить, пока я не закончу рисунок – но не в моих силах оживить их навсегда.

Гриша работал регистратором на туристической базе "Возьмемся за руки".

Столь легкомысленное название было дано базе ее прежним директором, быстро уволенным из-за несоответствия. Новый директор собирался назвать базу оригинально, но строго, например "Дружба", «Полет» или "Поход". "Горная сказка", – на романтичный манер. Правда, новое название требовало новой регистрации в налоговом органе, а за регистрацию орган брал сумму, равную годовому доходу базы – данные органы вообще были голодны, злы на весь мир, готовы весь этот мир съесть, но глупы – и только благодаря их глупости мир еще существовал и кое-как цвел. Была средина лета. Была глупая жара. В городе водились магнолии с удушающим парфюмерным ароматом. Платановые аллеи теряли клочья кожуры. Море дышало между мелких камней. На глубине обитали смутно съедобные мидии, которых никто не пробовал. Рабочее место функционировало.

Гриша присутствовал на своем рабочем месте и упорно переводил статью о полупроводниках, – он учился в радиотехническом и месяц назад провалил экзамен по английскому. На его стойке, рядом с книгой, лежало пирожное, а на пирожном сидела муха – такая голодная и несчастная с виду, что Грише было совестно ее прихлопнуть.

В дальнем конце зала Машка, инструкторша, инструктировала очередную группу из пяти человек; группа расположилась на двух скамейках – зеленой и зеленой.

Машке было около тридцати, она была плотной неравномерно загорелой женщиной, неправильно, не по-женски полной, с соломенными волосами, всегдашними спортивными штанами синего цвета. Гриша ее не любил и тому были причины.

Позавчера, поздно вечером, весь дружный коллектив базы, исключая директора, смотрел фильм по телевизору. Фильм был бесцветный, безвкусный, бестолковый, но беспокойный – кто-то суетился и пытался от кого-то с экрана сбежать. Все четверо зрителей сидели на одной скамье – зеленой, с железными некрашеными лапками. Инструкторша Машка сидела рядом с Гришей, и Гриша не замечал ее до тех пор, пока она не придвинулась и не коснулась теплым бедром. Гриша не отодвинулся и продолжал смотреть, но экран ушел из фокуса. Бедро придвинулось плотнее. Если она подаст мне еще и коленку, – подумал Гриша, – то я приглашу ее сегодня на пляж и там что-нибудь будет. «Что-нибудь» – это самый точный термин, который Гриша мог применить к событиям ближайшего будущего: до сих пор самое глубокое его отношение с женщиной состояло в прикосновении к бедру одноклассницы, год назад. Одноклассница даже не сказала, а только посмотрела так, что на целый год отбила охоту к кому-нибудь притрагиваться. Впрочем, Грише было всего семнадцать с половиной, и он уже составил план: к восемнадцати соблазнить трех женщин, разбить их сердца, найти верную подругу жизни и взять с нее клятву верности. Подруга будет ждать его мужественного возвращения из войск, потом он заработает кучу денег, женится, создаст одного ребенка, уедет за границу, там сделает что-нибудь особенное и еще одного ребенка, любимого, найдет себе вторую женщину и откроет магазин. План был довольно конкретен, и Машка годилась, как первая из трех, намеченных к соблазнению. Машка подала не коленку, а плечо, и Гриша продолжал сидеть в нерешительности – такого оборота судьбы он не планировал.

Телевизор в тот вечер звучал достаточно мощно, и Машка стала задавать разные вопросы, на ушко, как это всегда делают женщины, наметившие себе возможного сердечного друга: вопросы были о прошлом Гриши, о его семье, о его увлечениях и, конечно, о его девушках. Отвечая, Гриша увеличил количество своих девушек на две условных единицы и получилось так, что у него целых две девушки. "Как же так? – сказала Машка и вроде бы обиделась, из солидарности со всем женским полом, – они же наверное, тебя любят?" "Само собой", – ответил Гриша и сделал гордое выражение, которое обычно означает, что мальчику стыдно. Интересно, что бесстыдники гордого выражения делать не умеют. Губы дышали в самое ухо – тепло и влажно. Когда фильм окончился, Машка сказала, так же тепло и влажно, что хочет погулять, и предложила пройтись к пляжу. Гриша с тревожной радостью согласился и побрел, цепляясь ногами в пахучих травах. На пляже, у щита с надписью "купаться запрещено", Машка вдруг остановилась и сказала, какая хорошая ночь. Точно, хорошая, ответил Гриша и отступил к щиту, и увяз в песке пятками, и почувствовал, что дальше отступать некуда. "Просто необыкновенная ночь", – сказала Машка совершенно будничным голосом, прижала его к щиту и стала хрипло целовать, и по ее лицу текли слезы, а сердце ее бойко стучало и было легко ощутимо даже сквозь значительный слой плоти. Гриша сказал: "Не надо, пожалуйста!", – вырвался и убежал. На следующий день Машка улыбнулась и поздоровалась и вела себя так, будто ничего не случилось. С тех самых пор Гриша ее и не любил.

А на самом деле ее звали Мариной Григорьевной.

– Мне сказали, мне нужно здесь зарегистрироваться, – услышал он голос и поднял глаза.

Перед ним стоял светло-рыжий мужчина с интеллигентной бородкой, в очках и с умным взглядом. Мужчине было за сорок, но насколько за сорок, Гриша не мог определить – все возрасты за сорок были для него тем же, чем для очень древних греков была Киммерия – страной без пейзажа, где всегда холодно и никогда не восходит солнце.

– Да, пожалуйста, заполните карточку, – сказал Гриша и подвинул плотный листок. – Вон там ваша группа. Как раз проводят инструктаж. Ваш инструктор Марина Григорьевна.

– Женщина? – удивился человек в очках.

– Если не нравится женщина, то мужчина будет через три дня.

– Ну почему же, мне даже очень приятно.

– Скажу вам по секрету, – сказал Гриша, – вы с ней поосторожней приятничайте. Она с каждым туристом готова переспать. А СПИД ведь не спит.

– Тогда почему вы ее держите? – удивился мужчина.

– Ну это же не от меня зависит.

– Вы всех так предупреждаете?

Сегодня Гриша предупредил уже троих – это была его маленькая мужская месть.

Туристическая группа отправлялась в четырехдневный поход по побережью и по прибрежным горам. Высота гор нигде не достигала четырехсот и склоны не были круты. По гребню горы обросли невысоким леском – в основном сосновыми насаждениями, обильно запаутиненными, далекими от естественности, кое-где растасканными на дрова и на зимние праздники, но по дороге встретится еще и тропическая роща с лианами, почти такими же, как в джунглях. В той роще даже растут две молоденькие секвои, посаженные лет двадцать назад. Через две-три тысячи лет секвои станут главнейшей достопримечательностью маршрута, а пока что они ничем не выделяются среди прочих, обыкновенных деревьев. Туристы, разглядывающие секвои, обычно остаются недовольны. В этом случае проводник произносит предписанную фразу: "Приглашаем вас к нам через две тысячи лет."

– Приглашаем вас к нам через две тысячи лет, – произнесла проводница Машка Марина Григорьевна на самом деле, и рыжий турист в очках щелкнул ее на фоне неестественных деревьев. Турист был худым, малорослым и, судя по всему, небогатым. Так себе: куры деньги клюют, но дохнут от голода. Какой-нибудь любознательный врач или педагог. Последний в списке.

Она нашла последнюю фамилию в списке и сверила с памятью. Дорош А. Я. Еще три дня работы, а потом день отдыха. Мою первую любовь тоже звали А. Я.

Было утро второго дня.

– Кажется, наша проводница о нас совсем забыла, – сказала небритому туристу его жена. – Посмотри-ка на голубков.

Проводница все утро шла рядом с рыжим невзрачным туристом с бородкой, которого, кажется, звали Сашей. Данный Саша не крепко умел пить, умел умно молчать и хорошо рассказывал анекдоты у вечернего костра, но все анекдоты были приличными. Скучный какой-то и на червяка похож.

– Я кое-что знаю про нашу проводницу, – сказал небритый турист жене. – Меня предупредили.

– О чем тебя предупредили?

– Она каждому вешается на шею. В прошлый раз был большой скандал, потому что она заразила женатого мужчину.

– Заразила чем? – спросила жена.

– У нее СПИД.

– Брехня.

– Во всяком случае, мне так сказали.

– Если бы я знала заранее, нас бы тут не было.

– Вот поэтому я и не сказал. Это же не передается просто так, птичка моя, воздушно-капельно.

В полдень группа достигла наиживописнейшего места маршрута (без учета рощи с секвоями) и расположилась на отдых. Где-то невдалеке были развалины древней крепости, которую строили не то турки, не то греки, не то моавитяне. С развалин открывался особенный вид на море, море казалось не плоско лежащим, а приподнимающим голову, чтобы поглядеть на тебя – это из-за высоты, двести пятьдесят два метра над уровнем. Так красиво, что хочется взлететь и не падать.

Полный штиль. Никого вокруг, кроме мушиного зуда. Для удобства посетителей внутри полукруга развалин поставлены скамейки; скамейки прикручены проволокой к железным крючкам, вбитым в землю на глубину двух с половиной недоступных метров, и на каждой скамейке инвентарный номер – это означает, что скамейки принадлежат ответственной организации и просто так их не украдешь. Даже и не пробуй, уважаемый друг.

На скамейке двое: он и она.

– Понимаешь, Маша, жена и сын, – сказал Дорош А. Я. – Это ведь так просто не сбросишь со счета. Мы вместе уже двадцать два года. И она очень несчастный человек.

– Я думаю, с тобой ей хорошо, – сказала Марина Григорьевна так, будто уронила голос.

– Она очень больна.

– Сердце?

– Почему именно сердце?

– Потому что я не знала, как спросить. Никогда не знаешь, как об этом спросить.

– Нервы. Она очень нервный человек и нуждается в уходе.

– В твоем уходе.

– В моем.

– Я так и знала, что ты скажешь что-нибудь такое.

– Почему?

– Потому что ты настоящий, а все настоящие давно разобраны, на мою долю не осталось.

– Не говори так.

– Ты прекрасно знаешь, что это так.

Она встала, посмотрела на синий блеск и села ему на колени, обняла одной рукой, положила ладонь на ухо, дважды хлопнула: тук-тук, продолжая смотреть вдаль.

– У тебя губы красивые, – сказал он.

– Ты прекрасно знаешь, что некрасивые. Были бы красивые, ты бы их давно уже целовал.

К вечеру группа накупалась, наелась шашлыков, нажглась на солнце, выспалась и даже наслушалась новостей по приемнику. Вода была мутной, солнце – колючим и просто бешеным, новости, как всегда, гнусно лгали и пугали. Приемник шипел и не ловил намеченного: отломали антенну, поставили между камней, она наклонилась, и была трогательная стремительность в легком ее наклоне – стремление к эфирной выси. Шашлыки пахли пережаренным мясом и не пахли шашлыками. Спать надоело.

Становилось положительно скучно. Две толстые, но спортивные сестрицы лет двадцати положили бадминтон в чехольчики и изъявили неуверенное желание идти дальше.

– Подождем Марину Григорьевну и пойдем, – предложила одна из сестричек.

– Можете долго ждать, – заметила в сторону жена небритого туриста.

– А что с ней?

– С ней течка. Так, кажется, это называется?

Небритый турист кивнул.

– Когда мы вернемся, предлагаю сообщить администрации. Думаю, что вы тоже поставите свои подписи.

– Она ушла вместе с этим, который?… – наивно спросила вторая сестра.

– Ну а с кем же еще, девочка? – жена небритого туриста сделала очень большие глаза.

– Мы ведь не в каменном веке живем, – предположила первая сестричка, – и свободные люди имеют право любить друг друга.

– Не знаю, как там у свободных, а она при исполнении обязанностей. А у него кольцо на пальце. А если бы с нами были дети?

– Может, она бы не вела себя так.

– Уверяю вас, девочки, она вела бы себя точно так же. Мне ли таких не знать?

– Что ты имеешь ввиду? – спросил небритый турист.

– Я имею ввиду, что все мужчины, не исключая тебя, кобелеют, как только остаются одни. И попробуй только сказать, что я не права – я тебе припомню. Я предлагаю позвать нашего рыболова и больше никого не ждать.

Наш рыболов отошел метров на двести и стоял по пояс в воде – далеко от берега. Значит, нашел какой-нибудь подводный камень. Кулек с возможной рыбой рыболов крепил к плавкам.

Когда они спустились к морю, солнце уже таяло в дальних облаках, как мороженое в жаркий день. На пляже никого не было. Костер слегка дымился и дымок поднимался вертикально, синея на фоне скалы, и белый на фоне темнеющего неба. У костра разбросана картофельная и апельсиновая кожура. Тут же пустой флакончик Pantene. Далеко в море идет кораблик: он ходит по расписанию, через каждый час и пятьдесят три минуты.

– Что-то я не вижу наших, – сказал Александр Яковлевич. – Но если честно, то они мне уже надоели.

– Тебе хорошо говорить, а я на работе.

– Мне бы такую работу, – сказал он весело.

– Не говори о том, чего не знаешь.

– Ну и пожалуйста, не буду. Они наверное, уже пошли. Что там такое?

Маша вынула из-под камня листок и читала его с выражением непрозрачности на лице.

– Что они пишут?

– Это мне.

– Можно почитать?

– Ничего интересного. Пишут, что захотели погулять одни. Такое часто бывает. Это не опасно, здесь ничего с ними не произойдет.

– А зачем же ты нужна?

– Я положена по разнарядке. Как аптечка, карта местности или инструкция к шампуню – и так же нужна.

– Разве к шампуню пишут инструкции?

– Вот, возьми и почитай, если не веришь. Даже если у тебя единственная извилина, то от такого чтения она распрямится.

Она присела к костру и стала раздувать огонек. Угли еще тлели и быстро взяли листок. Мороженое уже совсем растаяло и розово стекало на дымчатый горизонт. Кораблик уплыл, за ним, наверное, летели жадные чайки.

– Когда пойдем догонять?

– Не пойдем догонять. Я хочу остаться здесь.

– Я вижу, у вас здесь совсем мало формальностей.

– Это из-за близости к природе, – сказала она. – Пошли купаться. Здесь совсем нет людей, потому что нет ни автомобильных дорог, ни источников. Я хочу тебя обнять.

Она уже расстегивала ремешок часов.

– Мы сегодня вели себя неосторожно.

– Почему это? Из-за туристов?

– Нет. Вдруг ребенок?

– Ах, ребенок. Это все неважно. Я хочу, чтобы сегодня ночью ты был еще неосторожнее. Пообещай мне.

Группа весь вечер шла через лес, по тропинке. Впереди всех шла жена небритого туриста, выражая стремительностью негодование. Небритый турист молча пылил за ней, глядя на пыль, пылящую из-под запыленных кед. Иногда он проводил ладонью по потной шее – когда одна из сестричек щекотала его длинной травинкой.

Со спины он казался размышляющим о чем-то необычном. В сосновых вырубках травинки укоротились и небритый турист заскучал. Прошли заброшенную пасеку с остатками пчелинвентаря. Грустные растения наполняли воздух запахом и своими половыми клетками (мужского пола), слетающими с тычинок. Позади всех шел рыболов, отставший шагов на сто – он смотрел по сторонам, выискивая грибы. Он был уверен, что в любом лесу есть грибы, стоит лишь хорошо поискать. Рыболов был худ, но мускулист: казалось, что его кожа, загорелая до нечеловеческого оттенка (с намеком на синеву), а на шее складчатая, имеет толщину бумажного листа. Хороший мужик, но засушенный, – так определила рыболова жена небритого туриста.

Когда стало темнеть, они спустились к морю и поставили две палатки – женскую и мужскую. Пляж был пологим, песчаным, с холмиком и длинной лужей позади холмика. Лужа была совсем неглубокой – прямо в воде стояла белая собачка с печальными глазами и, видимо, получала удовольствие от стояния в луже. Увидев людей, собачка отошла – она любила размышлять в одиночестве. Еще собачке нравилось, что вода щекочет соски – еще щенков утопили только вчера.

Ночью небритый турист проснулся от тоски и подумал, что такую же тоску должен ощущать еще кто-то. Рыболова в палатке не было – видно, пошел на промысел, по ночам самая путина. Дышалось тяжело и душно. Небритый турист вышел на берег и втиснулся между двумя толстыми сестричками. Сестрички были тверденькими и бугристокожими, как лимончики.

– Которая из вас меня щекотала? – спросил он.

– Это не я, – сказали сестрички одновременно.

– А жаль, – заметил небритый турист. – Надеюсь, вы любите купаться голенькими?

– Мы стесняемся.

– Это только поначалу, – сказал небритый турист.

Директор базы "Возьмемся за руки" был высоким мужчиной в обязательном кремовом пиджаке. Он имел большой кабинет с картами; кабинет явно превалировал над всей территорией базы. Директор базы "Возьмемся за руки" любил карты; карты в кабинете занимали всю стену и еженедельно менялись: карта Европы с некоторыми маршрутами, намеченными красным, карта республики, топографическая карта района и даже карта полушарий. Директор любил себя среди карт. Марину Григорьевну он поначалу не заметил, а, заметив, спросил.

– Что вы хотели? – спросил он.

– Это вы меня хотели видеть.

– Я вас не хотел видеть, а вызвал. Это разные вещи. Видеть вас я как раз и не хочу. Так как я все-таки не зверь, то сообщаю вам, что вы увольняетесь по собственному желанию. Пишите заявление.

– Я напишу его в своей комнате.

– Если вы хотите занять комнату, то будьте добры ее оплатить. Тариф вам известен.

– Я могу прочитать, что они обо мне написали?

– То, что думали и то, что видели. Я не дам этому документу хода, но не ради вас. Ради вас я даже копытом не шевельну.

– А ради чего?

– У человека, которого вы соблазнили, больная жена, и сын инвалид второй группы.

– Я знаю.

– Боже мой, какая наглость! – ужаснулся директор и тряхнул кремовой гривой.

– Она знала!

Когда Марина Григорьевна вышла, он подошел к карте Европы, чтобы рассматривать маршруты, намеченные красным. При каждом шаге он далеко выносил вперед плечо, противоположное ноге. Говорят, что такая походка наиболее приличествует деловому мужчине. Маршруты успокаивали. Он присмотрелся к карте и с удивлением отметил, что карта была дамой треф.

Она зашла в комнату Гриши. Гриша лежал на кровати, в трусах и майке. Рядом с кроватью лежали два толстых словаря, один на другом; волнистый попугайчик радостно крикнул, слетел к ней на плечо и поцеловал в нос. Попугайчика тоже звали Гришей и он был влюблен в зеркало: трогательно ухаживал сам за собой, пробовал кормить собственное отражение и щипать его за перышки. Когда попугайчику Грише нашли попугайчика Свету, он Свету прогнал, с заметной яростью, и еще долго летал обиженный – разве не известно, что попугайчики однолюбы?

– Привет, Гриша, – сказала она, – я пока здесь посижу и успокоюсь, ладно?

Гриша поискал было брюки.

– Да ладно, не старайся, я на тебя не смотрю.

Она села на самый краешек кровати и Гриша подумал, а не поприставать ли ему, но так и не решился – слишком уж далеко она села.

– Да пошел ты …….! – вдруг выругалась она как-то очень вяло и почти вальяжно; ощущался большой опыт в подборе слов. Человек Гриша почувствовал легкий трепет и подумал, что еще молод приставать к зрелым женщинам – и при этом сравнил себя с малосольным огурцом; сравнение казалось вдвойне верным из-за пупырышек на лице. Попугай Гриша только наклонил голову, пробуя запомнить фразу.

– А знаешь, Гриша, мы с ним договорились никогда не встречаться и не разговаривать, если встретимся случайно. Это значит, что мы даже не поздороваемся, понятно?

– Понятно, – сказал Гриша, – мне заниматься надо.

Она вышла из комнаты и закрыла за собой дверь. Дверь оказалась бубновой шестеркой. Вышла во дворик, увидела еще не убредшую группу: ершик с пустой бутылочкой, два лимончика, уже пожелтевших от яркого солнца, и таранка, любознательно глядящая большими пустыми глазами. Дунул ветер и карточный домик рассыпался у нее за спиной.

Они встретились еще раз, случайно, на перекрестке большого города. Была ранняя весна, лило с неба, чуть-чуть. Трепетали лужи и реки, предчувствуя весну. Мелкие лужи в асфальтовых дырах напоминали формой тазовые кости гигантопитека. Брызгались машины, стреляла паром труба неизвестного предназначения и два милиционера обдумывали, как мимо трубы проскочить, не подмочив милицейской чести и достоинства – формы, то есть. Было градусов на семь выше нуля. Она была в плащевой куртке и очень беременна – именно это слово «очень» и мелькнуло в голове Александра Яковлевича; он опустил голову и не поздоровался. Она заметила, что на любимом лице стало больше морщин, что борода наполовину поседела, справа сильнее; что плечи ушли вперед и вниз, и рост будто стал меньше; заметила, что он стал жалок и стар: так стареют от непосильного труда, или горя, которое длится, или от непрестанной тревоги о том, кого любишь; заметила, что он ее заметил, и вспомнила запах лета, услышала тихое море на закате, и была благодарна за то, что он не поздоровался с ней.