"Красный жетон" - читать интересную книгу автора (Герасимов Сергей Владимирович)

Сергей Герасимов

Красный жетон

Женщина, ее звали Фрыалж511/2, все утро находилась в состоянии сильнейшего беспокойства. Конечно, она не могла этого скрыть и, видя ее тревогу, телевизор показывал незатейливые веселые фильмы, вот уже третий подряд – и все три без малейшего намека на трагедию. Погода, ветренная и пасмурная, громоздившая тяжелые тучи над большей частью города, была специально изменена в окрестности ее дома, и здесь светило нежаркое солнышко, порхали белые мотыльки, летали паутинки, стрекотали сверчки и кишело все прочее в том же духе. Фрыалж511/2 знала, что стоит ей выпить глоток газировки, как тревоги рассеются. Она с трудом сдерживала себя: в газировку, как впрочем, и в воду из под крана, уже намешали сильного успокоительного, а оно действует мягко и приятно. Так приятно, что стоит лишь немного привыкнуть – и все, ты уже не можешь отказаться от следующего глотка. Успокаивающее лекарство обязательно будет во всех продуктах, которые лежат в холодильнике или которые Фрыалж511/2 купит в магазине – она знала это и специально ничего не ела и не пила; сегодня она не хотела успокаиваться.

Ее муж, Фрыалж511/1, волновался тоже, хотя не так заметно. Повод для волнений был серьезным: их сын, которого в семье ласково называли «Дробь-третий», вскоре должен был вернуться с ежегодного тестирования. Уже дважды он получал красный жетон и, если это произойдет в третий раз, его заберут на перевоспитание. И мать больше никогда не увидит его.

Дробь-третий всегда был сложным ребенком: он заговорил только в шесть лет, когда все, кроме матери, уже потеряли надежду; да и после этого он говорил мало, любил сидеть, уставившись в стену и часто отвечал невпопад. Он закончил школу со средними успехами, не женился, не пошел работать, не завел свое хозяйство как это обычно делали порядочные граждане. Сейчас ему было тридцать три, но в сущности, он оставался таким же ребенком, как в три, шесть или девять. Он был очень молчалив и иногда казалось, что он снова потерял дар речи – он порой ничего не говорил неделями и только какая-нибудь настоятельная необходимость выдавливала из него несколько простых слов. Может быть из-за своего молчания он научился многое понимать без слов – его матери часто казалось, что он просто читает ее мысли. А иногда он говорил что-то такое, о чем можно было думать неделями и все равно не понять. Поэтому, когда он получил свой первый красный жетон, никто не удивился.

Оба они, отец и мать, были далеко не лучшими и не самыми сознательными гражданами города: достаточно сказать, что оба они имели розовые жетоны, а Фрыалж511/2 даже однажды получила красный, к счастью, очень давно, в возрасте всего лишь шести лет. Поэтому тридцать четыре года назад им разрешили завести только одного ребенка, как то и положено по шкале Миамо. Шкала Миамо состояла из двенадцати цветов и самыми благонадежными считались получившие фиолетовый жетон. Таким разрешалось иметь любое количество детей – многополодие даже поощрялось: за каждого рожденного младенца выплачивалась значительная сумма.

Одна семья настоящих фиолетовых жила в соседнем доме, их звали Фюдкпо и все семеро отпрысков были абсолютно счастливы своей беспроблемной равномернотекущей жизнью – а родители их уж тем более. Получить фиолетовый жетон было заветной мечтой любого жителя города, но ведь систему тестирования обмануть невозможно.

Поэтому настоящих фиолетовых на самом деле немного. Зато синих и сине-зеленых – хоть пруд пруди.

– Мне все это не нравится, – сказал муж.

– Что именно?

– Фильм. Дела идут плохо, иначе бы не транслировали эту приторную дрянь.

Смотри, как он сюсюкает, разве что слюни не пускает. Герой, называется. Мужчины так себя не ведут.

Экран мигнул, цвета стали ярче, а звук громче и резче; герой грубо выругался, достал пистолет из ящика стола, проверил наличие патронов. По всему заметно, что он больше не станет сюсюкать. Телевидение учло пожелание пользователя.

– Ты думаешь, его у нас отберут? – спросила Фрыалж511/2 о сыне.

– Я ничего такого не думаю. Я вообще никогда ничего не думаю.

И это правда, – подумала Фрыалж511/2, – это не поза и не притворство.

Несмотря на опасный розовый жетон, ее муж с годами развил в себе привычку ни о чем не задумываться и теперь уже не представляет ни малейшей угрозы обществу.

Если бы его протестировать сейчас, то цвет личного жетона оказался бы как минимум, желтым. Но это трудно, это так трудно. В свое время Фрыалж тоже ходила к психиатру и выполняла изнурительные комплексы упражнений на прихокоррекцию, но она не смогла, не сумела исправиться. Поэтому ни одна фирма в городе не возьмет ее на работу. А вот муж работает, и получает достаточно, чтобы прокормить семью.

– Когда его привезут? – спросила она. – Как обычно?

– Уже скоро, примерно в два пятнадцать. Я пойду прогуляюсь.

511/1 вышел из домика и подошел к калитке. Здесь его уже ждало такси с открытой дверцей. Шофер ни о чем не спрашивал: он знал, что пассажир собрался снять напряжение в бильярдном зале на улице 5375. Шофер включил именно ту музыку, которую 511/1 хотел услышать, и заговорил именно о том, о чем хотелось поговорить.

«А жизнь все-таки не такая уж плохая штука», – подумал Фрыалж551/5. Время от времени он все-таки думал, но позволял себе мысли лишь подобные приведенной выше. Не более того.

Машина повернула и скрылась из глаз за парком молодых пушистых елочек.

Ровно в два пятнадцать государственный автобус привез Дробь-третьего. Мать все поняла по его лицу – лицо не выражало ничего необычного. Лишь немного больше безразличия, чем всегда. Значит, красный жетон. От матери не скроешь.

Сейчас нужно было действовать быстро и точно. Главное – ничего не говорить и внешне выглядеть спокойной. Бедняжка, такой слабый, такой бесхребетный, худой, высокий, сгорбленный, с большой головой и глазами, всегда глядящими под ноги, такой беспомощный – и уже третий красный жетон. Третий – означает последний.

Третий – это навсегда.

– Ничего, солнышко, – сказала она, улыбнувшись, – значит, так тому и быть.

Красный, так красный, ты только не волнуйся. Давай выпьем газировки.

И они сели за стол и выпили газировки. Заряд успокоительно был очень силен. Несколько минут Фрыалж молчала, ощущая, как разливается по телу волна спокойствия. Это было по-настоящему приятное чувство, подобное тому, которое она помнила из детства – когда ее мать укрывала ее одеялом. Нет ничего лучше настоящей хорошей успокоительной газировки; вот разве что через час захочется спать и благоусердный гражданин обязан этому желанию покориться. Если же ты будешь сопротивляться сну и не ляжешь в постель, то твое благоусердие окажется под подозрением – и тогда…

Она со вздохом открыла глаза. Дробь-третий уже достаточно успокоился и смотрел на нее с улыбкой. Еще бы, он выпил целый стакан. Хотя внутри он не расслабился. За годы молчания Фрыалж развила в себе такую интуицию, что порой почти читала мысли, так же, как и ее сын – впрочем, мыслей вокруг было так мало, что не имело смысла их читать. Интересно, понимает ли он то, что сейчас происходит? Как понимает? Интересно, гадает ли он, что с ним сделают уже в ближайшие часы? Она была плохой матерью, как и все женщины с розовым жетоном.

Она никогда не знала, о чем в действительности думает ее сын, всего лишь догадывалась, – потому что никогда не имела возможности с ним поговорить.

Поговорить по настоящему. Все их разговоры сводились к разрешенным или предписанным шаблонам – она понимала, что, стоит ей оступиться… Поэтому она не знала, о чем думает сын. Судя по третьему красному жетону, он думает. В этот момент она даже ощутила что-то вроде извращенной гордости за свою пропащую семью, но быстро подавила в себе это вредное чувство.

Она встала и, мягко улыбаясь, взяла Дробь-третьего за руку. Дробь-третий ответил ей такой же улыбкой. Понимает ли он?

Они вышли из домика и, не сговариваясь, повернули налево. Они не ускоряли шаг, не глядели по сторонам и, конечно же, не оглядывались. Некоторое время они шли молча, любуясь елями, освещенными сонцем и особенно красивыми на фоне дальних грозовых облаков, потом завели обычный разговор примерно средней благоусердности.

– Как хорошо! – сказала она.

– Что хорошо? – поинтересовался сын.

– Я не знаю, просто хорошо – вот и все. Хорошо жить.

– Еще бы. Хорошая погода. Красивые елочки. Так спокойно.

– Да.

– А ты заметила, что с каждым годом жизнь становится проще?

– Конечно. Вот это и хорошо.

– Что может быть лучше простоты?

– Ага. И природа. Природа – это хорошо.

К концу разговора они оказались на улице 977, около полуразрушенного дома и, быстро оглянувшись, он – вправо, она – влево, нырнули в пролом окна. Внутри было темно и сыро и пахло рваными газетами.

– Здесь пахнет рваными газетами, – заметил Дробь-третий, расправив плечи и подняв голову.

– Такого запаха не бывает, – ответила мать. – как ты можешь отличить запах рваных газет от запаха целых?

– Могу.

– Да, я понимаю.

– К счастью, на улице никого не было, – сказал Дробь-третий, – как ты думаешь, это случайно?

– Может быть.

– А наблюдение со спутника? Они же не могли нас пропустить?

– Не могли. Зато сейчас они нас не видят. Здесь очень много подвалов, целые катакомбы. Не станут же они устраивать облаву из-за какого-то одного человечика.

А меня они и так выловят, потом.

– Я не человечек. Я не…

– Потому что я никогда не видела никаких облав, – добавила мать, не слушая, – Только в фильмах.

– Откуда ты знаешь о катакомбах?

– Я ожидала, что это случится.

– Ты уже была здесь?

– И не только здесь. И дальше.

– И что, они тебя не наказали?

– Была ночь и сильная буря; спутник не мог вести меня сверху, а на улице не было никого. Никто ни о чем не узнал. Во всяком случае, меня не наказали.

– Но ты промокла?

– Я сказала, что люблю гулять под дождем. У меня ведь розовый жетон, мне прощают маленькие странности.

Некоторое время они шли молча. Подвалов действительно было много. Каждый следующий имел дверь, которая вела в следующий, потом опять в следующий и так, казалось, без конца. Когда не стало окон, Фрыалж включила фонарик.

– Мама, – спросил Дробь-третий, – как ты думаешь, что происходит вокруг нас?

– Я не поняла?

– Я хочу спросить, это хорошо или плохо? Я всегда делил вещи на хорошие и плохие. Например, я знаю, что жить это хорошо, но я не знаю хорошо ли я живу.

И я не могу об этом узнать, что значит жить плохо и что значит жить хорошо. Но мне кажется, что живу в одном измерении. Я не знаю, хорошо это или плохо.

– Не думай об этом.

– Почему?

Он остановился.

– Почему?

– Ты все равно этого не узнаешь. Тот кто думает, тот погибнет. Нужно действовать. Если мы больше не встретимся, запомни как делала я. Сейчас я не знаю, нужно ли спасать тебя, но знаю, что без тебя мне будет плохо – и поэтому мы здесь. Никому не должно быть плохо – вот что значит жить хорошо. Если тебе плохо – действуй.

– Я подумаю об этом, – сказал Дробь-третий. – Я люблю думать.

– Подумай и согласись. У меня тоже когда-то был красный жетон.

– Да ну?

И вдруг фонарь погас.

– Стой рядом, – сказала она, продолжая щелкать переключателем. – Это простая модель, никакой электроники. Я специально покупала, еще после второго жетона. Скорее всего разомкнулся контакт. Я смогу починить. Даже в темноте.

Это не батарейки, батарейки садятся постепенно. Если не заработает, то у меня есть еще один фонарь. Я собиралась оставить его тебе.

– Ты слишком хорошо готовилась. Они могли понять.

– Нет, я это делала спонтанно.

– Это не гарантирует.

– Ничего не гарантирует. У меня есть еще запас консервов на двенадцать дней. Есть маленький напильник, он заточен на конце как оружие, у него удобная ручка. Скоро мы прийдем туда, где есть труба с водой, мы пропилим маленькую дырочку и ты не умрешь от жажды.

– А что будет с тобой?

– Не думай об этом. Людей много, они рождаются и умирают со скоростью миллион человек в секунду, и я не лучше и не хуже других. И я уже стара, это многое меняет. И ты не лучше и не хуже других, что бы ты об этом ни думал.

Просто нам не повезло. Я не могу найти провод, не слушаются пальцы.

– Проклятая газировка?

– Эта газировка слишком сильно бъет в голову, особенно в темноте… В темноте так хочется спать… Где ты?

Она достала второй фонарик и включила его. Осветила стены. Но подвал не был пуст. Рядом с нею стояли трое мужчин, со значками охраны. Еще один отошел в сторону; он держал под руки ее крепко спящего сына.

– Ну конечно! – сказала она и попыталась представить, как вела бы себя на ее месте героиня фильма. Рассмеялась бы саркастически: вы, презренные твари, вы слишком малы, чтобы быть моими врагами.

– Ну конечно! – она рассмеялась и подвал ответил жестким бетонным эхо.

– Руки! – скомандовал охранник и отстегнул наручники.

– Ну конечно, как же я не подумала раньше! Этот дом в самом центре города, это же единственное место, где можно спрятаться, поэтому все беглецы собираются здесь, правильно?

– Протяните руки или я использую электрошок.

– Да, ведь вы специально построили его здесь, вам не нужно проводить облавы, не нужно гоняться за нами, достаточно было построить подвалы и теперь мы все сами падаем в ваши открытые пасти. Как… Как…

Она заплакала.

Сверкнул разряд и мир взорвался.

Дробь-третий проснулся на заднем сиденье автобуса. Он хорошо отдохнул и проснулся с востоянии полной чистоты сознания, чистоты и ясности доходящей почти до ясновидения – но в этом ясновидении не было ничего сверхестественного – так, он мог бы по выражению глаз догадаться о чем человек читает или что он пишет; сейчас он специально не открывал глаз потому что тени еловых ветвей, бегущие поверх его закрытых век и создающие оранжевую солнечную рябь, были ему приятны.

Автобус ехал и тени бежали в обратную сторону.

По звуку мотора, по тому как этот звук отразился, Дробь-третий понял, что они проезжают мимо здания; здание было круглой формы; вначале он решил не открывать глаз, но любопытство взяло верх и он посмотрел. Автобус поворачивал около старой, но недостроенной церкви; вокруг возвышались величественные, как минимум двухсотлетние ели – короче говоря, сейчас они были далеко от города и это главное. В автобусе человек пятнадцать людей причем почти все взрослые. Он поймал на себе добрый взгляд молодой женщины лет тридцати; женщина была некрасива, но не уродлива, а просто стеснялась своих рук – это Дробь-третий понял по тому, как она сжимала переплетенные пальцы. Лицо великовато и неправильной формы. Наверняка у самой тоже красный жетон. Такие не выживают, по крайней мере, не живут долго.

Рядом сидела еще одна, с совершенно пустыми глазами – эта наглоталась лекарств и сейчас сидит под толстым колпаком безумия – сейчас она не более разумна, чем шампиньон, впрочем, она его и напоминает.

Другими интересными персонажами были: старик, беспрерывно плюющий в окно, мужчина лет сорока в вязанной шапке, надвинутой до самого подбородка (из-под шапки торчала лишь куцая бородка, притворяется сумасшедшим), и человек втянувший голову в плечи, ничего не думающий, ничего не говорящий, ничего не выражающий своим видом и все же, как Дробь-третий безошибочно почувствовал, готовый действовать. Было еще несколько настоящих сумасшедших и двое-трое экземпляров преступной наружности. Одна девчонка-недоросток сидела на коленках у такого же недоростка, но мужского пола. Девчонка повторяла с размеренностью маятника: «Я жила на девятнадцатом этаже. Я жила на девятнадцатом этаже.»

– Рассчитывай на меня, – тихо сказал Дробь-третий.

– Что ты можешь? – спросил ничего не выражающий человек.

– Я могу понимать без слов.

– Как тебя зовут?

– Дробь-третий.

– У тебя еще нет клички?

– А у тебя есть?

– Да. Я назвал себя Аврелием. Звучит, правда?

– Звучит, но похоже на морковь. Морковно-оранжевый оттенок.

– Это потому что Марк.

– Нет, Марк – ярко-синий.

– Тогда я буду называть себя Марк. Хотя бы напоследок. Или не буду.

– Ты знаешь, что с нами сделают?

– Никто и никогда не возвращался после перевоспитания. Этого достаточно.

Никто никогда не писал, не связывался по сети и не оставлял никаких знаков. Это значит смерть.

– Может быть, они сместят нас по времени, – предположил Дробь-третий.

– Ты начитался фантастики.

– По времени – в будущее. Законсервируют лет на семьдесят. Это может объяснить отсутствие связи.

– У меня есть нож, – сказал Аврелий. – Они запишут наши сознания на диск, а тела уничтожат. Но я не знаю, что они сделают с этими дисками.

– Они большие?

– Величиной с ноготь. Маленькие и квадратные.

– Тогда они будут их хранить. Квадратная форма неудобна для дисков, зато она удобна для долгого хранения в больших количествах.

– Ты что-то много знаешь, – сказал Аврелий.

– Я не знаю, я чувствую. И часто ошибаюсь. Откуда ты знаешь про диски?

– Пока ты спал, – сказал Аврелий, – нам показывали фильм. Успокоительный фильм, но сделан правдиво.

– Нас слушают, – предупредил Дробь-третий, – помолчим. Вот тот охранник, с номером 213, он перестал раскачиваться в кресле.

Охранник с номером 213 перестал раскачиваться в кресле, потому что сработала система распознавания опасных шумов. Сейчас разговор двух человек на заднем сиденье транслировался через наушники. Номер двести тринадцатый перестал раскачиваться потому что качество трансляции было скверным и приходилось слушать, напрягая внимание до предела. Кажется, пока не затевается ничего опасного, хотя система сработала. Система не ошибается. Просто пока они сказали слишком мало.

Сейчас они испугались и замолчали. Но пройдет несколько минут, разговор возобновится, система накопит информацию, сделает точнейший рассчет, недоступный ни одному, даже самому мощному человеческому уму, и в нужный момент мягко, безукоризненно и незаметно предотвратит преступление. Собственно, для того система и была создана.

Вначале это была просто компьютерная сеть, содержащая юридическую информацию: все законы, все документы, все возможные толкования законов и документов, все прецеденты, все случаи судебных разбирательств. С годами система совершенствовалась – в сторону удобства. Через некоторое время она научилась предлагать все варианты возможных решений. И судья уже не полагался только на свои ум и знания, а еще и советовался с компьютером. И в этом не было ничего неестественного: точно так же советовался с компьютером и врач, и учитель, и библиотекарь, и садовод. Но, чем точнее и продуктивнее становилась работа системы, тем более доверяли люди ее решением, тем больший вес ее решения имели. С ее мнением стали соглашаться присяжные – потому что ее мнение на самом деле было исключительно правильным. Система могла взвесить все «за» и «против» настолько точно, что целый институт юристов не смог бы сделать этого за сто лет – при этом без бюрократического полубреда. Система превзошла любых Шерлоков Холмсов в искусстве распутывания преступлений. Теперь уже не нужны были хитроумные детективы: нужны были лишь добросовестные. Они загружали систему новыми и новыми деталями, фактами и подробностями преступления до тех пор, пока система срабатывала и выдавала совершенно точный и правильный ответ: указывала и преступника и меру его вины. И преступлений сразу стало меньше, потому что ничто не могло укрыться от пристально следящего ока системы.

Система слушала, смотрела, анализировала и с каждым годом становилась умнее. Мириады спутников как вихри снежинок скользили в пространстве ближнего космоса и следили за тем, что происходит внизу. На земле не осталось темных укромных углов, в которых могли бы скрываться преступники, пираты или террористы. Каждого убийцу ловили на месте преступления или же возле этого места, если он убегал быстро и искусно.

Со временем исчезли паспорта, удостоверения личности, карточки страхования, водительские права и прочие документы: всю информацию о человеке хранила система и безошибочно определяла человека по микроскопическому индивидуальному датчику, вшитому под лобную кость, над левым глазом.

Охранник с номером 213 провел пальцами по лбу. В том месте, где вшит датчик, над левой бровью, ощущается легкая боль, стоит лишь прикоснуться. Эта боль такая слабая, что даже приятна. Всегда, когда ты проводишь рукой по лбу, то вспоминаешь, что о тебе помнят, тебя видят, знают твои проблемы и заботятся о тебе. Как только были придуманы датчики, жизнь сильно упростилась. Если вы сломали ногу в горах, уже через несколько секунд к вам выезжала команда врачей.

Если вы теряли кошелек, уже через несколько секунд вам его возвращали. Если вы хотели с кем-то встретиться, звонил ближайший уличный телефон и сообщал вам, как это сделать. Это было удобно и выгодно. Впрочем, наличные деньги, как и банковские счета вскоре исчезли: все что вы продавали или покупали, фиксировалась системой. Система не позволяла вас обмануть или обжулить, она выбирала из миллиардов вариантов самый выгодный для вас.

Со временем суды перестали пользоваться услугами системы, потому что сами суды исчезли. Они стали не нужны. Система все равно принимала наилучшее, самое правильное и самое справедливое решение. Человек не мог помочь системе, потому что был слишком несовершенен, и не хотел мешать системе, потому что она заботилась о его благе.

Прошли десятилетия и преступления на планете вообще исчезли. Исчезли тюрьмы и исправительные заведения. Система изучила людей настолько хорошо, что могла совершенно точно рассчитать их действия на много часов, дней, а иногда и лет вперед. Поэтому тот, кто готовил преступление, вначале предупреждался. Если он не успокаивался, обстоятельства меняли так, что запланированное преступление оказывалось невозможным. Больше никто не воровал, не убивал, не насиловал и не угонял самолеты. Никто не совершел самоубийств – все самоубийства предотвращались. Настала эта всеобщего счастья.

– Он больше не слушает, – сказал Дробь третий, – но постарайся не употреблять опасных слов.

– Я уже все сказал.

– Ты не хочешь просто поговорить?

– Нет.

– Тогда скажи, почему, если всем так хорошо, почему мы едем в этом автобусе?

Перед номером 213 снова замигала лампочка. Он настроил наушники; сейчас разговор был слышен лучше. Ему полагалось прослушивать опасные разговоры, хотя смысла в этом он не видел – все равно любые решения принимала система. Но если положено, то положено. Номер 213 имел голубой жетон, поэтому он не утруждал себя обдумыванием общепринятых вещей, просто не имел такой потребности. Возможно, что обязательное прослушивание – просто дань естественному человеческому любопытству. Система знает наши слабости и относится к ним со снисхождением.

Даже в эру всеобщего счастья кто-нибудь оказывается счастливее других. А кто-то – несчастнее. Хотя система и рассчитывала поведение людей наперед, разные люди поддавались калькуляции по-разному. Одни были предсказуемы на сто процентов – и таким жилось счастливее всего, другие были трудно предсказуемы и системе приходилось пускать в ход очень много ресурсов, чтобы рассчитать их поведение, таким людям тоже выделялась их порция счастья, но по необходимости она оказывалась меньше. И изредка рождались люди, чье поведение было невозможно предсказать. Время от времени такие люди совершали поступки, совершенно неожиданные для системы и таким образом, могли повредить самой системе и даже, в предельном случае, нарушить состояние всеобщего счастья. Такие люди получали красный жетон и изымались из общества. С каждым поколением их становилось меньше, потому что предсказуемость, как, к примеру, цвет волос и глаз, наследуется. Обычно наследовался и цвет жетона. Еще полвека назад экземпляров с красными жетонами было вдесятеро больше. Теперь на ежегодную отбраковку забирают не более чем одного из десяти тысяч – и это очень мало.

Самым разумным было бы просто уничтожить этих людей, но система не могла этого сделать – они не совершили тяжкого преступления, по крайней мере пока.

Формально они были невиновны.

Номер 213 продолжал прислушиваться к разговору.

– Значит, они не могут нас убить, – спросил Дробь-третий, – но почему все-таки никто не возвращается?

Почему никто не возвращается, вот что ты хочешь знать. Ваши сознания будут записаны на диск. Проанализированы, разложены на составляющие, исправлены надлежащим образом. Это сложная работа даже для системы. Она займет годы. По прошествии этих лет, из клеток кожи, уже взятых сегодня у вас, будут выращены пустые клоны с абсолютно чистым мозгом и на этот мозг будет записанно исправленное сознание. Ваше собственное сознание, но уже лишенное непредсказуемости. Лет двадцать спустя обладатель красного жетона возродится, но теперь цвет жетона будет фиолетовым – цветом высшего счастья. А старые ваши тела уже сегодня будут выброшенны на свалку, засыпаны землей и станут удобрением для нового поколения прекрасных породистых елей.

Эти люди должны быть счастливы, – подумал охранник с номером 213. – Они проснутся фиолетовыми и все блага мира будут ждать их. Их и их многочисленное потомство, если таковое заведется. Все подадут прямо на тарелочке. А тут – голубой жетон тоже не плох, но синего тебе не видать никогда, не говоря уже о фиолетовом. Вот так-то.

Но не возвращаются они не поэтому. Не потому что, пройдет двадцать лет. Просто новые члены общества считают свою прошлую жизнь позором и не хотят контактировать с прошлым никак и никогда. Система их понимает и позволяет селиться в новом месте.

– Нас снова слушают, – сказал Дробь-третий. – у тебя есть карандаш?

– Они прочитают все, что я напишу.

– Не надо писать. Рисуй, я пойму.

– Они прочитают любую схему.

– Не надо рисовать схему. Просто рисуй. Я все равно пойму, без слов и схем.

У меня с собой блокнот. Рисуй здесь.

Автобус остановился. Позади был старый лес, впереди – несколько небольших прямоугольных еловых посадок, справа – глубокий ров, на краю которого поставлен передвижной домик с флажком – фабрика по перевоспитанию.

Четыре машины подъехали одновременно – сейчас над обрывом стояли человек шестьдесят. Они сами построились в колонну. Колонна стояла смирно и молча, хотя никто никого не охранял.

– Красивые елочки, – сказала женщина с добрыми глазами только для того, чтобы что-нибудь сказать.

Прямо из земли торчали полукруглые черные металлические тумбы непонятного назначения. Штук шесть.

Аврелий смотрел на свою ладонь.

– Что ты там не видел? – спросил Дробь-третий.

Первая партия обреченных уже вошла в домик.

– О, я много здесь не видел. Отличная ладонь. Посмотри, как она совершенна. Я даже могу изогнуть ее лодочкой. Сколько линий, как они изгибаются и при этом не пересекаются нигде… Каждый палец может двигаться сам по себе, посмотри. Вот это главные линии, они образуют букву «М». Эта буква означает смерть. Но линия жизни очень длинная. Этого я не могу понять: как можно совместить смерть и очень долгую жизнь. До сих пор мне казалось, что я знаю на этой ладони каждый миллиметр, но сейчас я смотрю и мне кажется, что я вижу ее впервые. С тобой так бывает?

– Всегда, – ответил Дробь-третий, – всегда, когда я вижу что-нибудь в последний раз. И когда я знаю, что вижу что-нибудь в последний раз.

Боковая стенка домика раздвинулась, но некоторое время больше ничего не происходило.

Аврелий вынул нож.

– Они не отобрали нож, – сказал он, – Смешно, правда? А знаешь почему? – Они рассчитали, что я никого им не зарежу. Они все знают наперед. И они правы.

Я на самом деле ни кого не зарежу. Смотри.

В этот момент из домика вывалился большой прозрачный пакет – десяток тел, плотно упакованных в пленку; пакет покатился вниз по крутому склону. Следующие десятеро уже перевоспитывались внутри.

– Я Терминатор! – завопил Аврелий, – смотрите на меня, я Терминатор, я внутри железный!

Он разрезал кожу на своей руке, подобно древнему киногерою, продолжил разрез до локтя и начал сдирать кожу. Но кожа отдиралась совсем плохо, совсем не отклеивалась; кожа оказалась настоящей – ее приходилось подрезать и тянуть на себя зубами. Он перепачкал все лицо в кровь.

Первой заорала женщина с добрыми глазами. Ее вопль подхватили еще несколько голосов. Женщины визжали. Колонна распалась и люди рванулись в сторону леса.

– Беги в лес! – закричал Аврелий, – под деревьями спутник тебя не увидит!

Скорее!

Но Дробь-третий остался на месте. Он помнил значение рисунков, сделанных Аврелием. Рисунки говорили, что если где-то еще есть свободные люди, то они в лесу, под старыми густыми деревьями, там, куда не проникает прямой солнечный свет. Спутник не может найти беглецов там, а они не могут выйти из-под полога леса. Как только беглец выйдет из тени дерева, спутник его поймает и уничтожит как исключительного опасного преступника. Те люди, если они есть, могли бы выращивать простых животных, вроде кроликов или мышей и питаться их мясом. Они могли бы жить в лесу. Если бежать куда-то, то только в лес.

Но он не стал бежать. Только сейчас он понял, что в лесу никого нет. Если бы в лесах кто-то скрывался, система бы не высаживала все новые и новые ели каждый год. Уже вся земля утыкана еловыми лесами. Но почему ели? Почему не дубы или каштаны? – может быть, те простодушные мечтатели, которые проектировали первые модели системы, любили Рождество и подарки, любили тихий и совершенно особый звон соприкоснувшихся елочных игрушек, любили цветные рисунки, любили смотреть мультфильмы, любили ласкать детей и гладить теплых котят?

Люди бежали в сторону старых елей. Ели были спокойны, как и положено реликтам. Огромные синие кроны, вознесенные над голыми черными стволами и под нижними ветвями метра четыре пустоты – целые тоннели спасительного пространства.

Металлические тумбы развернулись плоскими поверхностями в сторону бегущих.

Первые беглецы уже удалились метров на сто, когда тумбы начали стрелять.

Они выплевывали тонкую веревку, на конце которой было несколько шаров; шары вращались так, что не только сбивали человека с ног, но и спутывали его, связывали, оплетали шнуром; задние ряды бегущих свалились; новый залп свалил следующих, а первые пойманные жертвы уже волочились по земле в обратном направлении.

Четверо бегущих уже оказались у самых деревьев; в этот момент четыре беззвучных выстрела со спутника оставили от них горящее нечто на кипящем песке. Еще мгновение – и нЕчто превратилось в ничтО. Что чувствуешь ты, если умираешь со скоростью света? – если ты исчезаешь быстрее, чем твои нервные импульсы могут передать сигнал о смерти тела – тебя уже нет, а ты еще не знаешь об этом – и несколько миллиардных долей секунды твое сознание продолжает существовать без тела, в полной пустоте. Что оно успевает понять? Может быть, оно успевает понять все – успевает все простить, оправдать и благословить? Даже боль и собственное уничтожение?

Там никого нет, под деревьями. Бессмысленно бежать туда. Еще одна пачка тел, упакованных в пленку, вывалилась из домика.

Дробь-третий спрыгнул с откоса и свалися прямо на людей; хотел подняться, но поскользнулся и свалился еще ниже. Заполз под груду тел так, чтобы не видеть неба. Прямо над его головой были лица людей, лица за плотной пластиковой пленкой. У каждого – огромная рваная дыра над левым глазом; дыра совершенно не кровоточит и сквозь нее видно что-то розовое в прожилках, может быть, мозг.

Люди еще живы, их слабые пальцы пытаются разорвать пленку, их губы пытаются вдохнуть остатки воздуха, хотя воздуха меньше, меньше и меньше, его уже нет. Но их глаза мертвы, так никогда не выглядят глаза живых людей. Ближе всего к Дробь-третьему лежала та самая девчонка, которая еще недавно ехала с ним в автобусе и сидела на чьих-то коленках; сейчас ее глаза еще светились отраженным блеском уходящей жизни, а губы пытались что-то рассказать; ничего не слышно сквозь пленку; Дробь-третий достал маленький напильник, заточенный на конце как оружие; проткнул пластик и сделал в нем дыру. Ее губы шевелились, но звука не было, как в сломанном телевизоре.

Дробь-третий стал читать по губам.

– Я жила на девятнадцатом этаже. Я жила на девятнадцатом этаже. Я жила на девятнадцатом этаже… – повторяли губы.

Он стал колоть ее напильником, чтобы прекратить мучение; напильник входил глубоко, на целую ладонь, но тело все равно не хотело умирать, оно дергалось и жило; оно хотело жить; он знал, что надо ударить в дыру над глазом, но не мог этого сделать.

Пройдут часы; овраг будет засыпан землей, в землю бережно вложат мягкие белые корешки маленьких елей. Сейчас он понял почему ели: Рождество это конечно; это само собой, что те люди любили Рождество, но ели – это еще и символ вечности; они долго растут, они вырастают громадными, неподвижными и величественными, как живые монументы вечной и нерушимой системе; когда система садит ель, она говорит людям, что собирается тревожиться о них еще как минимум тысячу лет, – еще тысяча лет нежной заботы, пристального внимания, добросовестного ухода и присмотра; тысяча лет – именно столько растет Благородная, Великолепная или Серебристая ель, а Великолепная в старости не уступает в росте даже самым громадным секвоям. Пройдут часы; наступит безмятежный вечер, и в теплом синем небе засветятся спутники. Вечерами их так много, что великолепное небо кажется все засыпанным серебристо-синими песчинками – будто в небе рассыпана соль; из-за спутников не видно звезд; и только поздно ночью, далеко заполночь, спутники гаснут и ночь наконец-то становится темной, звездной, страшной, люди закрывают окна и опускают занавески потому что им кажется, что их защита, забота, их всесильный щит исчез и они снова одни в пустой, неудобной и недобной вселенной как тысячу или десять тысяч лет назад.

Но это не так. Хотя спутники и не видны, они не исчезли, они так же вьются роями в ближнем космосе, перемигиваются огоньками, обмениваются сигналами на всех частотах, пищат, хныкают, цокают, клацают, стрекочут, лязгают, строят новые благородные планы и планета счастливых людей, счастливых улиц, счастливых городов, счастливых материков и островов, планета могучей неподвижности летит в сторону еще большего счастья.

И это ли не хэппи-энд?