"Тарантул" - читать интересную книгу автора (Валяев Сергей)

БЕССМЕРТНИК

Падает снег, он чист и холоден; я чувствую его прохладное мятное дыхание. Окна дачной спальни плотно зашторены, но твердо уверен — снег падает. Помню, как я и Ю ловили губами льдистые снежинки, глотали их и смеялись. Маленькая Ю, наверно, думала, что это кусочки облаков или летающее мороженое.

Падает снег и сквозь невидимую его завесу и дыхание слышу женский голос, он мне знаком — спокойный, с придыханием:

— Привет, соня. Просыпайся…

— Спал, сплю и буду спать, — бормочу.

— Почему-у-у?

— Лучше спать и спать…

— Почему-у-у?

— Издеваешься?

— Не бойся, — чмокает в щеку, выползая из-под одеяла. — Все у нас будет хорошо.

— Уверена?

— Не дрейфь, Леха, — смеясь, набрасывает халат на молодое и тренированное тело; удаляется на кухню варить кофе.

А я остаюсь лежать в постельной теплой западни. По причине существенной — прибывал в хандре.

В чем же дело? Еще сутки назад был готов рвать и метать (своих врагов), а ныне сник, как сахарный тростник под шквалами тропического торнадо.

Все объясняется просто — такого самовлюбленного идиота из общего семейства павианов-павлинов, коим был я, невозможно более сыскать на необъятных просторах нашей любимой родины.

Забегаю вперед, да. Нужно вернуться к той минуте, когда моя атеистическая молитва была услышана на стылых небесах, и раздался телефонный сигнал, а потом голос моей первой женщины по имени Вирджиния.

Странное имя, неправда ли? Однажды она призналась, что её отец не столько дипломат, как сотрудник внешней разведки. Во всяком случае, им был. Тогда я посмеялся, не обратив на этот факт никакого внимания: какая разница — токарь, пекарь или шпион а ля Абель? И со временем позабыл о таком пикантной мелочи в биографии Вирджинии, Верки, Варвары Павловны.

Ан нет, теперь понимаю, нет ничего случайного в нашей жизни, похожей на праздничный банкет, где мы все временщики, ожидающие с трепетным ужасом, когда слуги Господни загасят чадящие шандалы и воцарится вселенский мрак.

И снова отвлекаюсь от той минуты, когда услышал родной голос и когда, позабыв все на белом свете, помчался вперед со скоростью сто миль в час, точно юный пастушок Дафний к пастушке Хлое, привольно возлежащей под оливковым древнегреческим древом любви.

Встреча старых друзей была чрезвычайно бурной, разумеется, я имею ввиду себя, Антонио, Верку и примкнувшего к нам Ваньку.

Мы кружили вокруг елочки, сохранившейся до старого Нового года, обнимались, хохотали и несли какую-то невероятную чушь. Казалось, что прошлое ухнуло, как худое ведро в колодец; и теперь нам предоставлена свобода выбора: шагать в заштатный поселковый магазинчик за новой посудиной или провести водопровод, как это однажды случилось в древнем Риме силами трудолюбивых из-за кнута рабов.

После того, как фейерверк первых минут встречи прекратил искриться и трещать в наших восторженных душах, мы обратили внимание на Ваньку. Он сидел на полу, точно бомжик, и жадно пожирал бисквитный торт, перемазывая себя и все кругом отвратительными жирными кремовыми розами.

Правда жизни и возмущенный вопль Антонио вернул нас на грешную землю. Мать занялась сыном, а мы с Варварой Павловной сели за кухонный столик, как когда-то в забытой, счастливой жизни, и уставились друг на друга.

Вирджиния изменилась — у глаз появилась беглая сеточка морщин, во взгляде укрывались неведомые мне знания.

— Ну привет, Чеченец, — улыбнулась.

Я нервно передернул плечами: проклятье! Жить в маленьком городке, все равно, что ходить голым по базару в воскресный день.

— А вы, мадам, пролетом из Австралии? — Чеченец решил парировать укол уколом.

— Ближе, Алешенька.

— А как же кенгуру? Утконосы? Ленивцы всякие? И главное — муж?

— Мужа нет.

— Сбежал?

— Нет, умер, — вытащила сигарету, привычно закурила, покрывая лицо вуалью сиреневого дыма. — Острая сердечная недостаточность; так бывает, Леша.

— Прости.

— Это было давно — год назад.

— Год назад? — переспросил. — А у нас Сашка Серов… тоже почти как год назад… по весне…

— Я знаю.

Помолчали — в мир возвращались блеклые краски нищего бытия: закопченный потолок кухоньки, все тот же битый орел в своем вечном фарфоровом полете, паутина веревок, на которых сушилось детское белье, старый кот, лежащий с обреченностью коврика, поеденного молью, табуретка о трех ножках, мусор, торопливо заметенный в уголок…

— Вот так живут дорогие россияне, — сказал я.

— А ты сам как, Алеша?

— По разному.

— Ответ не мальчика, но мужа, — затушила сигарету в блюдце. — А я постарела, да?

— Ты — это ты, Вирджиния, — солгал.

— Я — это не я, Алеша, — потемнела лицом. — Надо поговорить, друг мой, о делах.

— О каких делах?

— О наших.

— Говори, — не понимал я.

— Не здесь.

— А где?

— Можно в койке, — то ли шутила, то ли нет, поднимаясь из-за столика. — Надеюсь, я ещё тебе интересна, как баба?

— Вопрос интересный, — без энтузиазма улыбнулся я.

А что мог ответить? Всего несколько дней назад рядом со мной находилась другая женщина по имени Алиса; у нас были веселые и банальные отношения, которые нас ни к чему не обязывали. И казалось, так будет продолжаться прекрасную бесконечность, ан нет — пулевая червоточина на виске обратила живое и прекрасное создание природы в мертвую холодную куклу.

События уже давно вышли из-под моего контроля. Я тешу себя надеждами, что мир обращается вокруг меня; на самом деле сижу в глубокой понятно где, как рыболов на льдине, которого уносит в открытое и бурное море, а он, увлеченный ловлей карасей, этого не замечает.

Возмущенный выговор Антонио и вопли Ваньки отвлекают меня от самого себя, как рыбака треск спасательного вертолета. В чем дело? Оказывается, нас не хотят отпускать. Мы с Вирджинией отбиваемся от кремового гостеприимства из последних сил, обещая приходить каждый день на обеды. Ванька же тянется ко мне и орет благим матом:

— Папа-а-а!

По этому поводу начинаются шуточки. Я нахлобучиваю шапку и выпадаю из квартиры. От греха подальше. Смех, шутки и детский вопль выталкивают меня пинком на улицу.

Мороз и солнце, день чудесный, как сказал поэт, и был прав; все-таки этот мир не самый плохой из всех остальных, которые можно только представить. Вот только людишки загадили его порядком, а так жить можно. И даже счастливо. Кто-то заметил, что человек никогда не бывает так несчастен, как ему кажется, или так счастлив, как ему хочется. Все относительно на этой тленной земле.

Я сел в джип, повернул ключ в замке зажигания — он хрустнул, как лед под ногами. Даже не верится, что когда-то бродил по бурым от крови, мерзлым лужам погибающего Города и собирал стеклянные от мороза трупы своих погибших товарищей. Такое чувство, что все это происходило на какой-то другой планете, в иной жизни и не со мной. Ничего не остается, только память. И от неё никуда, как от тени.

Я смотрю на Чеченца, он отражается в зеркальце заднего обзора; вполне симпатичный малый с подвижной нервной системой, если можно так выразиться. С таким — или смело в разведку, или в койку?..

В овальном зеркальце отражается Вирджиния, сигающая через сугробы. Если не знать, что пришли другие времена и есть неисполнимые потери среди тех, кого знал, с кем дружил и любил…

— Уф! — прыгнула в машину. — Еле вырвалась… ох, Ванек!..

— Не блажил на тебя: мама? — пошутил, выруливая автомобиль в дорожное месиво.

— А я и не знала, что ты у нас папа, — рассмеялась. — Весело живете, ребята, как в кино.

— Антонио — это святое, — буркнул я.

— А где же папа?

— Где-то водит фуру Москва-Владивосток.

— Понятно, — открыла сумочку, вытащила сигарету. — Ой, черт! Зажигалку забыла…

— Там, — кивнул на бардачок.

Не знаю четкой причины, но однажды залил бензин в зажигалку Вани Стрелкова. И теперь она вспыхнула легким огневым лепесточком у красивых губ моей спутницы.

— Все травишься, родная?

— Алешка, ты зануда, — проплыло горьковатое летнее облачко дыма. Подари зажигалочку…

— Нет.

— А зачем тебе?

— Это подарок, — и, отобрав зажигалку, запустил её в карман куртки.

— Что-то не так? — Вирджиния прекрасно знала меня. — Что, Алеша?

Я ответил на её вопрос; такое у меня свойство характера: когда спрашивают, отвечаю, если, разумеется, этого желаю.

— Этого я не знала, прости, — сказала, и мы замолчали.

Над скоростной трассой завис угасающий светильник, подсвечивающий неустойчивым светом огромные, обремененные будущим урожаем снежные поля.

Опасаюсь, что весенних всходов на них мне не увидать по известным причинам; к тому же замечаю в зеркальце неприметную малолитражку, болтающуюся позади от самого городка. Кто это? Семейка законопослушных граждан, любителей дачного отдыха. Или Али-бек со своими сорока разбойника? А, может, молодецкие ухари из «Красной стрелы»? Если, конечно, не представители Торгового сообщества, руководимого директором трижды краснознаменной фабрики имени Розы Люксембург. Черт знает что? Не знаешь, что и думать.

Спокойно, говорит Чеченец, во-первых, герой, как могут в такой маленький автомобильчик тиснуться сорок нукеров? Для них понадобился бы КрАЗ. Подобных грузовиков и близко нет. Значит, это не Али-бек.

Во-вторых, профессионалы из общества красных стрелков разъезжают исключительно на утепленных «бьюиках». Отечественный «жигуленок» никак не схож на импортный предмет передвижения. Значит, это не странный во всех отношениях Арсений и его головорезы.

И в-третьих, интеллигентные из «Русь-ковра грозились свернуть мне шею лишь в том случае, если я не найду дискету. Я же её практически не искал. Следовательно, пока рано ловить меня для экзекуции. Тогда кто мешает культурно отдыхать в обществе прекрасной дамы? Сейчас проверим опытным путем, решаю я, нажимая на педаль газа.

Фордовский мотор ревет, аки зверь, и окружающий мир сдвигается, словно мы перепрыгнули с одной карусели на другую, более ходкую. Малолитражка дачников поплыла в глубину зазеркалья.

— Что случилось? — спросила Вирджиния.

— А что такое?

— Летим, как на ракете.

— В койку хочу.

— На больничную?

Пока мы таким образом шутили, замызганная колымажка снова каким-то неестественным образом заплясала в зеркальном овалике. Что за чертовщина? Разумеется, я рад за свое отечественное автомобилестроение, но такого не может быть. Потому, что не может быть. Сто миль по разбитой вдрызг дороге, скользкой, как каток вокруг стадиона „Динамо“? Я-то убиваюсь за идею и на вездеходе, а вот за что страдают те, кто бьется копчиками о гнутые рессоры и дорожные кочки? Интересно? И вытащил из-под сиденья ПМ с глушителем, чтобы получить ответы на свои вопросы. Возможно, в скором будущем.

— Алеша, что ты делаешь? — услышал вопрос своей спутницы.

— Что? — не понял.

— Зачем нам пушечка?

— Ааа, это, — отмахнулся. — Не обращай внимания. Нервишки шалят, как детишки.

И здесь произошло то, что я никогда не мог представить. Никогда. Даже в самом ужасном сне. Все-таки в наших женщинах, заметил кто-то, наша сила. Варвара Павловна, любовь моя, чуть вывернула голову назад, затем улыбнулась, и, выудив из сумки пачку сигарет, проговорила:

— Не бузи, Чеченец. Это мои.

— Что твои? — не понял.

— Мои боевые товарищи, — закурила.

— Б-б-боевые товарищи? — закашлялся от едкого дыма. — Телохранители, что ли?

— Я же сказала: боевые товарищи…

Остается загадкой, как наш космический джиповый отсек не улетел к звездам, угадываемым на вечернем небосклоне. Если бы Вирджиния сообщила, что за нами болтается НЛО в виде земных пентюхов, я бы удивился куда меньше. Нет, куда там удивился — меня заколдобило, как дорожный столб, в который вмазался КрАЗ с бревнами или чебуреками.

Мама моя родная? Что со мной, где я, и, главное, с кем? Видок у меня, видать, был шальной, как у пули; моя спутница рассмеялась, что называется, от души.

И она ещё смеется, заскрипел зубами. А ведь действительно, что я знаю о ней, нежданно-негаданно свалившейся мне на голову, как шлакоблочный кирпич? И не одна рухнула, а с боевыми, блин, товарищами? Боевые, это в каком смысле?.. Что-то совсем ничего не понимаю.

Создатель наш понял мою молитву буквально, прислав боевой отряд во главе с бывшей любовницей. О которой, повторюсь, я ровным счетом ничего не знаю, кроме имени.

— Что все это значит? — прохрипел, пережив удар судьбы.

— Что, милый?

— Все это?

— А что такое? — искренне удивилась. — Я приглашена в гости на дачу, так? Туда мы и…

— А они, товарищи, — вредничал. — Я их не приглашал, это точно.

— Их позвала я — призналась.

— Зачем?

Она покосилась в мою сторону, вздохнула и проговорила вполне серьезно:

— Так надо, Алеша, так надо.

Позже происшествие на скоростной магистрали мне показалось мелким и анекдотическим эпизодом. Потому что, когда мы прикатили дружным коллективом на дачу имени красного командарма Иванова, то началось такое…

Нет, поначалу все происходило по штатному расписанию: молодого хозяина и даму его сердца встретил Алоиз Гуськов. Он осторожно похлопал ресничками на Вирджинию, мол, я весь к вашим услугам, мадам, а после сдал рапорт ей же о том, что ремонт полностью закончен и можно продолжать жить в галантерейных условиях.

— Спасибо, — сказал я на это. — Отдыхай… эээ…

— … три дня и три ночи, — поняла меня Варвара Павловна. — Мы, надеюсь, управимся сами.

— Да-с, понимаю-с, — мелко засуетился Алоиз. — Желаю здравствовать.

— И вам того же, дорогой мой, — откланялась Вирджиния, прогуливаясь хозяйкой по гостиной.

Служивый человечек стушевался, попятился и исчез. Мы остались одни за окнами, как тени ушедших из этого мира людей, бродили сумерки. Я вспомнил:

— А где наши боевые…

И не договорил — губы Вирджиния влепилась в мои. Было впечатление, что я оказался объектом покушения вампира. Вот это любовь, решил было я, но услышал заговорщический шепоток:

— Тсс! — И неестественный громкий голос. — Ой, как здесь тихо и красиво! Неправда ли, милый мой? — и показывала жестами, что я должен отвечать тоже во весь голос.

— Да, милая, — тявкнул я, тараща глаза на её ужимки: что за театр двух актеров? — Райский уголок.

— Я всю жизнь мечтала о нем?.. — говорила неестественным голосом, отмахивая рукой в окошко.

— О чем? — брякнул я, потрясенный её представлением.

— О райском уголке, — прыснула, взглянув на меня. — А не выпить ли нам текилы?

— Чего? — у меня было впечатление, что кто-то из нас определенно спятил с ума. Или снимают фильм про красивую жизнь, а я не знаю.

— Или джин с тоником?

Я вконец засмущался, да на мое счастье ситуация изменилась: появились два тихих человека, похожие на служащих конторы по заготовке крупного рогатого скота, они открыли свои небольшие чемоданчики и принялись манипулировать в них, как фокусники.

Я позволил себе заглянуть в чемоданчики и узрел портативную аппаратуру. Вирджиния, говоря о чудной природе и погоде, жестами показала, чтобы я сохранял спокойствие — ничего страшного не происходит. Ничего себе не происходит? Кажется, я окончательно и невозвратно вляпался в дерьмецо нашей действительности. Подозреваю, что наша с Вирджинией случайная встреча под осыпающейся сухой елочкой была далеко не случайная.

— Так есть в этом доме текила, мать её так? — решила отвлечь меня от печальных размышлений неуемная бестия. — Или Алоиз, паразит, всю выдул?

— Пойду, поищу, — обреченно сказал я, притомившись от абсурдисткой постановки, — на кухне.

— I love you, baby! — послала воздушный поцелуй.

— Ага, — зачесал затылок, будто там копошился взвод вошек.

Что происходит, Чеченец, задал справедливый вопрос своему отражению, скачущему по кухонной утвари и стеклам, как шкет по лужам. И не получил ответа, ища в холодильнике и шкафах проклятую текилу. Ее не было; верно, Вирджиния была права в своем предположении насчет алоизных проделок.

Вирджиния-Вирджиния; если с меня снимут обет молчания, я скажу все, что думаю. А что я, кстати, думаю? Ничего, кроме одного — меня уносит в открытое бушующее море; и неизвестно куда прибьет — к песчаному бережку, по которому легкомысленно тетешкается веселый дедок в домотканой рубахе, напевающей песенку, или ещё куда?

Вернувшись с бутылкой клопиного коньяка и апельсинами, я обнаружил в гостиной кардинальные изменения мизансцены: два работника умственного труда занимались тем, что гуляли по комнате и запускали руки во всевозможные потайные местечка — под стол, стулья, в горшки с цветами, за картины, под ковры.

Бутылка выпала из моих рук, но удачно — на ногу Варвары Павловны. Она громко выматерилась, вспомнив мою маму, разрезающую, быть может, очередную человеческую тушку на операционном столе, и я понял, что можно говорить, как и прежде.

— Что за……., вашу мать?! — заорал я не своим голосом. — Можно объяснить все человеческим языком.

— А вот что! — и брызнула на стол маленькие штучки, похожие на миниатюрные наушники.

— Что это? — изумился.

— Жучки, родной, то есть подслушивающие устройства.

Я сел — стоять было выше моих сил. Более того, полностью лишился дара речи, чувствуя себя павианом на амазонской лиане.

Вирджиния заметила мое состояние, улыбнулась, плеснула коньячной бурды в хрустальные фужеры:

— Будем здоровы!

— А?..

— Алеша, для душевной анестезии!

И я заглотил жидкость без вкуса и запаха, точно артезианскую водицу. Мир не изменился и по-прежнему был напичкан загадками и таинством? Опять же „жучки“ на столе — знак нашего криминального бытия.

С брезгливостью цапнул одного из них, будто живую гниду. Вирджиния засмеялась — не бойся, он уже не кусается, и спросила разрешения погулять её боевым товарищам по дому.

Я, находившийся в легкой прострации, лишь развел руками — все к вашим услугам, господа. Потом я и Варвара Павловна начали беседовать на отвлеченные темы, но про нашу жизнь. С коньячком, чтобы прояснить общую картину мироздания. То есть со стороны весь наш разговор был похож на бред умалишенных.

— Ты кто?

— Вирджиния.

— А я кто?

— А ты Алеша Иванов по прозвищу Чеченец.

— А у тебя какое прозвище?

— В смысле?

— Как тебя зовут… твои же б-б-боевые товарищи?

— Майор ФСБ…

— Где?

— Кто?

— Майор ФСБ?

— Он перед тобой.

— Врешь, — твердо сказал я. — Я вижу только тебя.

— Я и есть майор. Только не надо задавать вопросы?

— Какие?

— Может ли быть, женщина под полковником?

— Не понял, — признался я. — Давай лучше выпьем на троих.

— На троих?

— Ну, я, ты, майор, и твой полковник, под которым ты… Где он, кстати?..

— Алешка, ты разморился, — засмеялась, накрыла пледом. — Подрыхни пока, поговорим после…

— Все это мне снится?

— Спи, дурачок…

И я провалился в лунку небытия; так, наверно, грешники ухают в тартарары, к сатане на закуску.

Ууух! Не знаю, сколько по времени продолжался мой полет во мраке прямой кишки мироздания, да все имеет свой конец, в смысле окончание впереди забрезжил блеклый светильник: у врат рая или у заслонки геенны огненной?

Узнать я не успел — какая-то инициативная и потусторонняя сила буквально выплюнула меня, фекашку, из заднего прохода Макрокосмы, мол, не торопись, сукин сын, к вечности, ещё помучайся на этом свете…

И я проснулся, обнаружив себя в кресле. В углу мягким болотным цветом отсвечивал торшер. За окнами угадывалась глухая ночь. Напольные часы прохрипели полночь. В пересохшем рту гнездились клопы.

Чертыхаясь, отправился на кухню, чтобы найти дифлофос для поднятия тонуса. Нет, так жить нельзя? А как надо? Кто ответит на этот детский вопрос? Но самый вопрос вопросов: где мои дорогие гости? Или все это очередной дурной сон, который надо немедля позабыть.

Оказалось, не сон: на мой шум явилась Вирджиния, Верка, Варвара Павловна. Вела себя привычно и спокойно, точно была законной, осточертевшей до печенок супругу супругой.

По её утверждению, я выдул всю бутылку коньяка, она лишь успела приласкать стопочку.

— На то были свои причины, — туманно заметил я.

Мы сели за стол. Я поставил перед собой лоханку со льдом и принялся колоть его стальным штырем. От моих яростных ударов восстали, полоумно забрехав, все окрестные собаки. Когда я малость приустал, Вирджиния спокойно поинтересовалась моим состоянием?

— А какое оно может быть, как ты сама думаешь?! — начал драть горло, глотая куски льда. — Я устал! От всех вас! И от себя тоже! Почему? Потому, что я — это не я! Ха-ха! Я — Чеченец, ты это понимаешь? Меня нет — есть только тень по имени Чеченец! Да, что я?! Ты? Моя ненаглядная! Сто лет тебя не было. И вот, пожалуйста, заявилась! Но это не ты, моя хорошая!.. А кто?.. Почему мы живем, как в театре масок? Не жизнь — а тарарамбурия с говном на лопате!..

Такая вот избитая, как котлета, некрасивая истерика. Что там говорить, устал сражаться с фантомами и решать бессмысленные ребусы, которым не было предела.

А что Вирджиния? Она вела весьма оригинально: заливалась от хохота, как дурочка с переулочка. О чем я ей и сказал, о дурочке. Мог и не говорить — не сдержался, умаявшись душевной смутой.

— Ох, Алешка-Алешка, — проговорила моя первая женщина. — Каким ты был…

— Я ещё есть, — вспыхнул последний раз.

— Все мы есть, — взяла из лоханки кусочек льда, сжала её в ладони, помедлила. — А потом нас…. нет, — рассажала ладонь: ледышка таяла, как айсберг в теплых атлантических водах. — Мокрое место…

— А вот и нет, — не согласился. — Мы все есть… мы — бессмертны… пока живы и даже потом… если кто-то будет помнить о нас…

— Эх, ты, бессмертник мой, — взбила рукой мой чубчик. — Твоими устами… Но вернемся на грешную землю…

И мы вернулись — лучше бы этого не делали. Я узнал такое, что вся моя предыдущая жизнь показалась мне же рваным газетным клочком в общественном сортире.

Мои опасения о том, что я лишь пыль, выражусь так, на сапогах истории полностью подтвердились. Правда, удивляет факт моей жизнестойкости. Здесь, как выяснилось, мне просто фатально повезло. Так сказать, счастливое стечение обстоятельств, в противном случае я, по мнению мой собеседницы, уже должен был находиться в состоянии питательного брикета и кормить подземную прожорливую фауну.

Беседовали мы долго, до мутного рассвета. Я был тупее табурета и все время задавал вопросы. Вирджиния терпеливо отвечала на них; хорошо, что у неё был практический опыт работы со школьными оболтусами. Потом она сама задавала вопросы, и я отвечал на них, как юный пионер перед лицом своих товарищей.

После того, как уяснил на каком свете проживаю и что от меня, собственно, все хотят, то почувствовал необычайное, прошу прощения, облегчение. Так ощущает себя первомайский шарик, когда вырывается из детских рук в свободную и чистую ввысь. Все выше и выше — на воле и смерть красна!..

— Ну? — спросила Вирджиния, понимая невротическое состояние человека, готового идти в бой. — Как самочувствие?

— Полет нормальный, товарищ майор, — ответил я. — Приказ родины будет выполнен.

— Не сомневаюсь, — хмыкнула. — Тогда вперед, товарищ гвардии рядовой.

— Есть вперед, — щелкнул пятками. — А куда именно?

— В койку!

— Это приказ?

— Это убедительная просьба, — и придушила в объятиях, чтобы я не дай Бог не вырвался в стратосферу, как дурновой, воздушный шарик.

Интересно, успел подумать я, как отнеслось бы к постельной фривольности офицерши непосредственное её руководство, узнав о связи с гвардии рядовым 104-й дивизии ВДВ? Полагаю, поощрило бы за ладную работенку с человеческим материалом. А-то что работа была проведена великолепно — нет никаких сомнений. Я чувствовал себя пластилином в умелых и энергичных руках мастера своего непростого и секретного дела.

Слюдяная картинка сложилась отменная. Камушек к камушку. Любой глаз бы порадовался красоте неземной, кроме моего. Слишком уж ярок для него свет мерцающих смертью камней.

Проще говоря, я угодил в самое пекло смертельной схватки двух могущественных кланов в стране, которые занимались бизнесом, связанным, как я сам знал, наркотиками. А это, как известно, самая прибыльная коммерция. И тот, кто контролирует поставки, скажем, героина, и есть истинный хозяин на широких российских просторах.

Мои жалкие и любительские трепыхания ими бы и остались, да где-то там, в поднебесье власти, возникли глобальные подвижки, в результате начался новый дележ сладкого пирога с наркотической начинкой.

По утверждению майора, в начале 90-х годов, когда начались истерическо-климактерические, так называемые, демократические преобразования, группа молодых кремлевских мечтателей под рев победных фанфар и шум мутных вод успели организовать на государственном уровне Дело всей своей жизни.

Цель была якобы благородная: хилые ростки демократии нуждались в серьезной финансовой подпитке, а посему, чтобы не зависеть от быстро меняющей политической конъюнктуры, молодые предприниматели, используя все свои бывшие комсомольско-организационные силы, очарование на текущих, увлеченных борьбой за трон вождей и, разумеется, деньги ВЛКСМ, вовремя переметнулись во всевозможные и бесчисленные ТОО, ООО, УКО, АЗОТ, АФО, ТТТ и так далее.

За непростое дело, вернее за структализациию и систематизацию, если можно так выразиться, опасного бизнеса взялась троица башковитых и очень инициативных комсомолят, естественно, из бывших. Один из них был из Ленинграда, второй — в очках, а третий требовал от государственных чиновников, чтобы его называли „генерал Митя“, хотя на самом деле он страдал плоскостопием, хроническим геморроем и картавил, как юный Ленин в Симбирске.

Главной цели своей жизни они добились — сумели накинуть на дикий рынок поставок и сбыта дури крепкую и надежную сеть, используя для этого, как части репрессивной государственной машины, так и молодые собственные кадры, скоро обучающиеся боевым искусствам и радикальным действиям на новой столбовой дороге капитализма.

Словом, за ударную пятилетку возникло государство в государстве. Со своими королями и королевами, кавалерами и дамами двора его Высочества, генералами и баронами, ворами в законе, челядью и лакеями, гонцами за счастьем, тетками Соньками, перевязанными поперек пуховыми оренбургскими платками, таможней, дающей добро на ввоз товара, полицией нравов и прочими службами, необходимыми для нормального функционирования сложного и скрытного от посторонних глаз организма.

Мой отчим Лаптев был винтиком в этом механизме, не самым последним, но винтиком. Установить причину его бунта не представляется возможным по известным причинам; видно, он утерял нюх, посчитав, что сумеет диктовать свои условия машине.

— А что он такое сделал? — спросил, помнится, я.

— Что-то сделал, — хмыкнула Верка. — Это мы узнаем, если первыми найдем дискету.

— Ё! — вскричал я. — Опять это проклятая дискета! Все на ней помешались. Ну, дурдом!..

Из моих возмущенных воплей товарищ майор сделала правильный вывод, что совсем недавно случились встречи, оставившие в юношеской памяти неизгладимые впечатления. Успокоив меня незлым, добрым словом, она попросила уточнить некоторые подробности. Пришлось возвращаться в прошлое, не очень-то радостное. Вирджиния внимательно выслушала и утвердилась в своем предположении, что Лаптев, хитрая лиса, очевидно, решил кормиться из двух хозяйских лоханок. Жадность сгубила и его.

Успел подстраховаться, да события так развернулись, что о его „страховочном полисе“ стало известно только после того, как пуля про била лобную кость пачечника — мошенника.

— И эта пуля была моя, — констатировал в очередной раз. — Но не возьму в толк, зачем меня подставлять?

— Малыш, ты играешь в шахматы? — устало спросила Верка.

— Плохо.

— И они все плохо играли: делали ошибки, зевки, блефовали…

— Как в том анекдоте, — вспомнил я. — Старый мастер спрашивает у случайного противника на бульваре: батенька, вы прекрасно играете, только почему не сделали ни одного хода конем. А тот отвечает: да, меня вчерась научили игры, и я забыл как конь ходит.

— Вот именно, — подтвердила Вирджиния. — Все мы такие расп… здяи, что предугадать ходы невозможно… Но главная суть в том, что и те, и другие хотели ликвидировать Лаптева, считая его предателем.

— А я-то при чем? — все не понимал.

— А ты пешка, мечтающая стать ферзем, — надавила пальцем на мой нос. А место пешки у параши, ясно?

— Подожди, а вся эта романтическая, м-да, история с Алисой? Или она тоже майор?

— Нет, вольнонаемная.

— Как это? Я про жену этого Арсения?

— Она такая жена ему, как я — мать Тереза, — рассмеялась.

— А поездка в Стрелково?! — вскричал в ужасе. — Что там вся деревня агенты?.. А мать Вани Стрелкова? А Иван? А брюхатая невеста Зинка и её жених залипухинский?..

— Все настоящее, — успокоила меня. — Думаю, деликатно обработали одного-двух человек… и легенда готова… о тетке, например.

— Кстати, Иван звонил, поздравлял с Новым годом, — вспомнил, — когда я готовил… эээ… винтовку для акции. Кстати, он хотел приехать и не приезжает, странно?

— Может, уже в пути? — предположила. — И что еще?

— А потом… Алиса нагрянула, как снег на голову?

— Вот-вот, мальчик, запомни: ничего случайного нет.

— Она была искренняя в своих чувствах. Ко мне, — застеснялся я.

Варвара Павловна засмеялась — непритворный в своих чувствах только покойник в гробу и продолжила свой занимательный рассказ о битве двух монстров, порожденных в чаду демократического угара.

Итак, бизнес на белой смерти, выразимся красиво, процветал и давал сладкие плоды всем участникам праздничного стола: от тетки Соньки на ветровском базарчике до государственного мужа, восседающего в кожаном кремлевском кресле, и смотрящего полуслепыми, как у крота, буркалами на мир через усиленные стекла школьных окуляр.

Неожиданно механизм, доведенный почти до автоматического состояния, начал давать сбои. Поначалу решили, что это случайности — когда, например, товар в несколько десятков миллионов долларов исчезал вместе с гонцами и боевиками, их охраняющими; потом был профессиональный скок на один из банков, занимающихся „отмывом черного налика“, выражаясь интеллигентным языком урок.

И пришло понимание, что идет серьезная утечка информации. Началась кропотливая работа по розыску ширмужника.

— И Лаптев оказался им? — догадался я.

— Да, — ответила Вирджиния. — Вернее возникли такие подозрения…

— И на кого он?.. Не на общество ли спасения „Красная стрела“?

— Удивительно догадливый мальчиша.

— И что это за „отморозки“ в военной форме?

— Сам же видел?

— Видел-то видел, да не понял, — признался я.

Пришлось майору просвещать неуча дальше. Оказывается, один из высших военных чинов, охотник заливать чужие города чужой и молодой кровью, а также любитель импортных тачек цвета столового серебра, решил поправить свое пошатнувшееся материальное положение; более того, чувствуя скорый конец своей головокружительной карьеры, этот пройдоха с генеральскими лампасами решил сделать хапок века.

По роду своей службы был осведомлен о скромном бизнесе демократически настроенной молодежи, которая по каким-то своим интеллигентским и вшивым принципам недолюбливала фигуранта в золотых генеральских погонах; всячески это, кстати, подчеркивая перед заколдованным ими царем-батюшкой.

И генералишко с птичьими мозгами принял решение на базе ГРУ (главного разведывательного управления) создать самостоятельное боевое формирование, действующее полулегально, обозвав его столь романтическим названием, как „Красная стрела“.

— А почему все эти события… здесь, в Ветрово? — прервал я сказочное повествование сотрудницы спецслужб. — Если, конечно, не считать, что Лаптев из этой местности?

— Вопрос не в бровь, в глаз, — проговорила Вирджиния. — Надо брать тебя в агенты…

— Упаси Боже, — дурашливо отмахнулся. — Я слишком нервный для работы в тылу врага.

— Ладно, уговорил, возьму тебя в денщики, — и ответила на поставленный вопрос.

После чего я почувствовал себя бесповоротным болваном и законченным пентюхом. Где были мои глаза? Должно быть, на известном месте, которым, собственно, я ещё и думаю.

А все предельно просто — ковровая фабрика имени Розы Люксембург выпускает не только изделия из шерсти в 30 %, но на её территории функционирует мощный, оборудованный импортной техникой, подпольный цех по обработке наркотических веществ.

— Спецзона „А“! — помнится, полоумно заорал я.

Да, подтвердила товарищ майор, любимое демократической молодежью и оберегаемое, как зеница око, детище торгового дома „Русь-ковер.“.

Лучшего прикрытия придумать было трудно. Афганская шерсть проходила литерными составами, запломбированными высочайшими повелениями. Понятно, что шерстяные тюки самая удобная тара для перевозки ширево — наркотиков. Помимо этого, использовались и другие каналы ввоза скоропортящегося, как помидоры, товара. Словом, куда не кинь — всюду торговый дом „Русь-ковер“.

— А почему в эту спецзону „А“ ничего не проходило, — вспомнил я. — Ни одного транспорта. Может, там подземный ход? — пошутил.

— Угадал, — спокойно сказала Верка. — Там подземка от ж/д вокзала.

— Подземка? — открыл рот.

Майор вложила туда кусок льда и заметила, что я слишком долго отсутствовал. Сейчас каждый день как век. Да, вынужден был согласиться, такое впечатление, что все живут, ожидая конца света.

— Ничего, ещё продержимся, Леха, — подбодрила.

— Как держаться, зажатым с трех сторон? — задал справедливый вопрос.

— А кто третий? — удивилась.

— Вы, товарищ майор.

— Я пока на тебя не налегаю, родной.

— Ага, тебе я нужен, как покойнику духовой оркестр.

— Ты мне всякий нужен.

— Но лучше с дискетой?

— И с дискетой в штанах тоже.

— А почему все так уверены, что я её, проклятую, найду? — возмутился. — Думаете, отчим успел мне подмигнуть, где она находится… когда я, понимаешь…

— Ничего мы не думаем.

— Тогда ищите сами, черт подери!..

— Ищут-ищут, а найти не могут, — сдерживала меня спокойным поведением. — Сам мог убедиться в результатах этих поисков… Сколько там трупов?..

— Много.

— Во-о-от, — смотрела сквозь облачко дыма и её лик казался незнакомым.

— Извини, — не выдержал. — А почему я должен верить тебе… и твоим боевым товарищам?.. Кстати, где они?

— Они уехали, дурашка; меня же есть кому защищать, — усмехнулась. Кстати, в твоем драндулете нашли радиомаячок…

— Чего?

Когда получил внятное объяснение, поник буйной головушкой: меня водили на невидимой привязи, как тявкающую болонку. Разумеется, и усопшая „Нива“ была оснащена спецтехникой для оперативной работы.

— А что касается веры, — проговорила Вирджиния, — то хочешь-не хочешь, а сидим мы в одной лодочке… с дырявым днищем…

— … а вода все прибывала и прибывала. И дождь не кончался… сказал я.

— Ты о чем?

— Прекрасные сказки детства, — и покаялся. — Прости, я так устал. Смертельно.

— Все будет нормально. Главное, выше голову, товарищ гвардии рядовой.

— Это приказ?

— Это убедительная просьба, — и поволокла меня в койку отдыхать душой и телом.

Наш ночной полет в межгалактическом пространстве, надо признаться, проходил отлично: все бортовые системы функционировали согласно штатному расписанию.

Потом перед моими глазами астронавта вспыхнул огненный хвост кометы Шумахера-Лаувазье; и я, успев лишь осознать, что надежный космический отсек лопается, как орех, почувствовал, как плазменный поток вбирает меня… плавит меня… уничтожает меня…

… Падает снег, я это чувствую, хотя окна плотно зашторены. Он новый и чистый, с запахом мяты. Однажды, как рассказывала мама, я, пятилетний, уснул в дачных зарослях мяты, а есть такое поверье, что человек млеет от запаха и засыпает вечным сном. Меня нашел и вынес дед. Теперь неизвестно, кто меня вытащит из нового дурманного запаха?

— Привет, соня, — слышу знакомый голос и понимаю, что это Варвара Павловна почистила зубы оздоровительной, противокариесной пастой. Вот так всегда: думаешь о звездных городах, а получаешь борщ на завтрак. Просыпайся…

— Спал, сплю и буду спать…

— Почему-у-у?

Как ответить на этот вопрос? Как ответить: зачем живут миллионы и миллионы двуногих, точно заметил поэт, тварей, которые просыпаются каждое утро, полусонно шлепают к унитазу, молятся над ним, затем включают воющие, как истребители СУ-19, водопроводные трубы, харкают и фыркают над фаянсовым умывальником, потом пьют чай или кофе, или текилу, читают газеты или слушают радио, проговаривают жене и детям пустые слова и с чувством ответственности своей великой миссии отправляются на трудовые места….

И так каждый день, годами, столетиями… живые ходячие трупы… И среди них я, вынужденный отвечать:

— Лучше спать и спать…

— Почему-у-у?

Как ответить на этот вопрос? Как ответить: почему я ещё здесь, в этом странном и потерянном мире, где не осталось никого, кого любил и с кем хотел помолчать в вечерних сумерках, пропахшими терпкими запахами лета.

Все делают вид, что ничего страшного не произошло: веление времени поменять эфемерные, природные запахи на запах денег.

Говорят, они не пахнут. Еще как смердят: российский рубль кровью-нефтью-газом-алмазами-распиз… йством; ам. доллары кукурузой-пластмассой-гамбургерами-искусственными улыбкамисопливым патриотизмом; немецкие марки — пивом-банами-хамским гоготом-потаенным шовинизмом; украинские гривны — салом-чесночной колбасой-горилкой-упертым национализмом; манаты — пловом-солнцем-рабством-масляным туркменбаши… ну и так далее.

Случилась п о д м е н а века, однако почему-то все решили: так как жить лучше — убивать, предавать, делить, хапать, делать благополучие на крови, давиться подачками, покупать любовь девочек и мальчиков…

Что на это сказать? Как это не пошло звучит: каждый народ сам выбирает судьбу. Ну, выбрали на этом историческом этапе лоханку с помойной блевотиной, где плавают разорванные в куски тела ваших сыновей. То есть полностью воспользовались своим конституционным правом отправлять своих детей на войну и получать их в запаянных цинковых коробах. Живите, господа, веря, что жизнь прекрасна и удивительна.

А вот меня увольте от вашей кровавой питательной похлебки. Мной, сообщаю, уже приобретен билет. Куда? Не могу сказать по соображениям деликатным — все равно на всех мест не хватит.

Правда, рейс мой в неведомое задерживается, но уверен, наш экипаж (я и Чеченец) стартует из космодрома Жизнь.

Да, был самоуверен, как павлин, пускающий веером хвост перед посетителями зоопарка. Война так и не научила меня быть стойким и сдержанным в своих чувствах. Я все время обманывался, точно первогодок, которому вместо парашюта подвесили за спину спальный мешок и пинком под зад выкинули из самолетной брюшины.

Как я мог не догадаться, что Соловей-Разбойник и все эти „марсиане“, „слободские“, „воры в законе“ — есть шелуха под сапогами хозяев жизни, выполняющих их волю.

Кому я нужен был — сам по себе? Израненный полупридурок, добровольно загнавший себя на скотобойню под исламским полумесяцем. Никому. Просто меня, как фигурку, хотели использовать на шахматной доске жизни. Иногда и пешка, повторюсь, прорывается в ферзи под умелым руководством мастера, а „конь“, галопирующий буквой „г“, может так врезать по сусалам свои копытом „королю“, что тот будет готов отдать пол-королевства за покой души своей и физическую благость.

Да-да, Его Величества тоже люди и тоже слабы и грешны. По мнению Вирджинии, странная дачка от фабрики „Русь-ковер“ — есть культурный центр под условным названием „Серп и молот“, где отдыхают венценосные особы, позволяющие себе иную сексуальную ориентацию, чем все остальное, замордованное ими, население.

— Чего позволяют? — не понял я.

— Это и позволяют, — засмеялась Вирджиния. — Мальчик с мальчиком, ну?..

— Ааа, — догадался. — Серпом по яйцам — и девочка; то-то там такие персоны… Тьфу!..

Посмеялись — черт знает что: педерастия широко шагает по стране, развиваются голубые хоругви и победно трубят нижние трубы.[10]

Словом, мир изменился до такой степени, что блядь Анджела считается св. Магдалиной, блядские казенные людишки — благодетелями человеческими, а властолюбивые выблядки — пророками отечества.

Все изменилось, кроме Алешки Иванова, которого даже Чеченец не в состоянии переубедить в том, что уже давно нет места романтических вздохам под липами, которые когда-то росли на пустыре, потом их пустили под нож бензопилы „Дружба“, чтобы на очищенном месте воздвигнуть панельные дома для счастливого проживания трудового населения.

Эх, Леха-Леха, как жить дальше? И зачем? Лучше спать и видеть сны о прошлом. Вирджиния не дает мне такой возможности — запах кофе, сигарет и голос:

— Граф, вас ждут великие дела!

— Графиня, идите вы… — не выдерживаю.

— Если бы я знала, куда…

— Думаете, я знаю куда, господа? — зеваю. — Хоть убейте, не понимаю, почему я?

— Что ты?

— В качестве коккера-спаниеля?

— Алеша, ты сколько знаешь… — поправилась, — знал отчима?

— Не знал и знать не хочу, — отрезал и взорвался по причине того, что залил живот горячим кофейным сургучом. — Ё-мое!.. Вы что? Все сговорились?! Ну, не знаю я ничего…

— Надо искать, — села на кровать, поджав под себя ноги.

— Ну вы, блин, даете: „искать“! — возмутился я. — Иголку в сене и то проще…

— Алеша, — и погрозила пальчиком.

И я запнулся, словно углядел привидение. Бог мой, я уже видел эту сцену: женщина в атласном халате, грозящая мне пальчиком и… Больше не помню, что-то она ещё делала? И это происходило то ли во сне, то ли в другой жизни?… Чертовщина какая-то?..

— Что с тобой? — знакомый голос возвращает меня в суровую реальность быта.

— Контузия, — отшучиваюсь; как я ещё могу объяснить, почему лезут из орбит глаза?

И пока прихожу в себя, майор безопасности в милом домашнем халатике, пожимая плечами, мол, связалась на свою голову с младенцем, предлагает свой план действия: встретиться с моей мамой.

Я несказанно удивляюсь: зачем, мало ей своих забот? Надо принести соболезнования, объясняет Вирджиния, мы с ней мило так дружили. И что дальше, не понимаю я. А дальше будет видно, как сказал слепой глухому.

— Стоп! — говорю. — А был ли мальчик?

— Ты о чем, милый друг?

— А кто сказал, что дискета имеет место быть? Вообще?

— Лаптев и сказал.

— Кому?

— Госпоже Литвяк, а это значит всем.

— Так и сказал? — не верю я.

— Алешка, ты даже не представляешь, что плетут мужики в койках…

И я чувствую: Чеченец заполняет мои клетки темной и неукротимой злобой и, не выдержав, выплевываю сгусток ненависти:

— Теперь понимаю, чем ты, блядь, заработала свое высокое звание…

Неожиданный и хлесткий удар по щеке ещё больше бесит Чеченца. Рыча, он заваливает женское и тренированное тело и между ними вспыхивает ожесточенная схватка. Как верно заметил поэт: „Они сошлись. Волна и камень…. лед и пламя…“

У меня возникло впечатление, что я нахожусь на пылающей в огне льдине и сражаюсь с белым медведем. За право первым зачавкать рыбину.

В конце концов победила дружба и любовь между мальчиком и девочкой. Мятный запах сбил агрессивность, и я снова превратился в Алеху Иванова. Прости, сказал своей женщине, я тебя люблю и не хочу, чтобы твоей пиз…ой пользовались, как заслонкой.

— Дурачок, — засмеялась. — Она моя, что хочу, то и делаю.

— И почему же ты майор?

— Потому, что муж был генерал, — призналась. — Да, и сама я вроде не дура.

— Ты умненькая…

— Ах ты, подлизуля!..

— Ааа, понравился моя язычок?..

— Ага, как перчик, ха-ха…

Все мы живые люди, включая спецагентов и гвардии рядовых (в широком смысле этого слова); все хотят получить от физических, телесных утех максимум душевного удовольствий.

Закон природы — от него никуда, мать её старушку во вселенскую кадушку!..

Только когда напольные часы пробасили полдень, мы вернулись с райских, выражусь красиво, островов любви на измаранный материк, окутанный едкими миазмами испражнений. Нет, кажется, это я увлекся красным словцом.

И этот мир тоже был прекрасен — мы выпали на крыльцо и ахнули: новый снег накрыл ели и они стояли, подсвеченные солнцем, точно хрустальные пирамиды. Меж сияющими пирамидами гуляла тишина; снег гасил все звуки и мне даже показалось, что я её вижу — т и ш и н у.

— Эгей! Сарынь на кичку! — неожиданно вскричала Вирджиния и тишина, как птаха, метнулась в глубь леса.

Я хекнул и потрусил к заваленному снежком джипу, схожему на огромные фигурные санки. Подарочек, еть, от господина Соловьева. Расточительный у меня оказался приятель — одаривал автомобильчиками с секретками, как Дед-мороз тумаками пьяную, ик, снегурочку на праздничной елке в ДК „Серп и молот“.

Ох, веселые игры у нас проходили; к примеру, можно припомнить историю с „Вольво“, когда она лопнула консервной банкой от взрыва. Вот твоя смертушка, помнится, проговорил Соловей-Разбойник.

Наивные людишки; они надеялись приостановить таким образом хаотичные, как сейчас понимаю, метания идиота. Таких, как я, останавливает либо пуля, либо получасовой минет, либо доброе и ласковое словцо-ебдрицо. Так что господин Соловьев совершил печальную ошибку в своей жизни, решив сыграть на чужом поле.

Сучьи морды, то бишь предатели, надеются, что никто не узнает их роли в истории развития человечества. В этом их главное заблуждение — и поэтому раньше или позже они будут биты до состояния мешка, где плавают в кровавой каше сколки костей и утерянных иллюзий.

Пока я прогревал мотор и очищал драндулет, Верка, смеясь, забрасывала меня снежками. Я уворачивался и орал, что месть моя будет ужасна. Со стороны казалось — влюбленная парочка собирается в столицу, чтобы посетить ГУМ, ЦУМ и Мавзолей.

Потом я побегал за Вирджинией, чтобы уткнуть её голову в сугроб, но без результата — она носилась, как лосиха. О чем я ей и сказал. И получил достойный ответ:

— От лося и слышу.

Наконец праздник закончился — мы загрузились в джип и отправились в гости к моей маме, которая нас не ждала. Я хотел позвонить ей по телефону, да товарищ майор предупредила, что этого лучше не делать — всюду торчат вражеские уши. Я присмотрелся — точно за брустверами шоссе торчали уши лазутчиков и зайчиков. Вирджиния обиделась: дурачок, не понимающий всей серьезности своего положения.

— Ничего, у меня ещё вечность впереди, — отвечал я.

С этим утверждением согласилась моя путница: встреча с вечностью неизбежна, но переживи, милый, разницу, когда ты сам туда, или когда тебя ломят взашей…

Я и не спорил: разница приметная и спросил: неужели все пространство находится под неусыпным оком? И получил утвердительный ответ в том смысле, что научно-технический прогресс далеко шагнул за невидимые горизонты и никто толком не знает, что от него, сукиного сына, ожидать.

— Слушай, родная? — спросил я. — А можно посадить человека сегодня.

— В каком смысле?

— В обыкновенном. Любого посадить? Даже самого безгрешного?

— А зачем тебе, Леха?

— Интересно?

— По закону нет, — передернула плечами. — А при желании сколько угодно. И кого угодно. Зачем тебе все это?

— Для общей, понимаешь, картины нашего миропорядка.

— А-то ты, дружок, её не знаешь?

За столь содержательной беседой мы не заметили, как въехали на ветровские улицы. Деревья здесь тоже были затрушены снегом и казалось, что наш автомобильчик плывет по коралловому осветленному мелководью.

Я решил, что мама, как всегда, трудится над очередной полутрупной тварью, мечтающей без проблем отвалить от причала жизни, и на удивление ошибся.

Когда проник в коридор, где стены были пропитаны болью, гноем, визгливым матом, поносной кашей, застиранными халатами и шарканьем тапочек, наткнулся на Летту. Девушка в накрахмаленном медицинском халате толкала перед собой коляску, в которой сидела полоумная, костлявая старушка с глазами, разъеденными базедовой болезнью. И пока мы объяснялись с Леттой, необыкновенно, кстати, смутившейся, эта бабулька недорезанно надсаживалась, что её, мол, хотят зарезать, как курицу, а зачем резать её, несущую золотые яйца!.. То есть старуха находилась в другом измерении, неведомом нам, но своим шалым ором и ударами клюкой мешала, как всплывший ветошью утопленник препятствует юным и романтическим натуралистам любоваться прикрасами и вольными просторами Волги-матушки.

Тем не менее мне удалось узнать, что мама ушла по причине, скажем так, отсутствия активного поступления на операционный стол искалеченного материала.

— Это затишье перед бурей, — позволил себе пошутить, расставаясь с милой и рдеющей, как знамя революции, медсестричкой.

Уходил прочь из больничного гнойника, когда у двери меня настиг рев проклятой старухи, потрясающей своей клюкой:

— Молодой человек, не ищите легких путей!.. И не делайте вид, что не понимаете о чем речь!

Оглянулся — было такое впечатление, что источенная болезнью старуха на коляске сама отъезжает в темную и страшную глубину коридора, вперив на прощание вспухшие белки невидящих глаз.

Я хватил дверью приемного покоя с такой силой, что дежурный охранник из бывших метелок,[11] проснувшись, потянулся к ручному пулемету Дегтярева, решив, что „братва“ штурмует больничный бастион в поисках аспирина УПСА (США).

Черт знает что! Не жизнь, а бесконечные удары судьбы ниже пояса. Издевается, сука. И о чем-то предупреждает. О чем? Не знаю. Не искать легких путей? У нас в априори (словцо-то какое смешное, похожее на пук) нет нетрудных путей, если и есть путь, то тернист и через пористую смердящую жопу повседневности.

— Что такое? — удивилась Вирджиния; что-что, а чувства свои так и не научился скрывать. — Видок такой, будто смерть свою увидал?

— Ха, — тут же успокоился. — Это она и была. Красавица!

— Кто? — не поняла.

— Костлявая, ты же сказала.

— Алешка, иди ты, — не выдержала всей этой галиматьи.

И я её прекрасно понимал: нужно быть материалистом и не верить во всю потустороннюю чертовщинку.

Основной принцип нашей жизни какой? Пришел-нагадил-ушел. А живые, чтобы ты не дай Бог, не вывалился из подземного царствия Харона, приваливают могилку твою бетонной плитой, мол, не рыпайся, дорогой друг, мы о тебе помним и продолжаем бессмертное дело, то есть делаем друг дружке всевозможные пакости и гадим в души, как можем. На том и стоим. В смысле, живем. Аминь!

… Мама крайне удивилась моему явлению, как очарованный народ Христу. Да быстро нашлась; тем более Вирджиния пришла в неописуемый восторг от её фруктово-овощной маске на лице. Они тут же принялись обсуждать рецепты, помогающие приостановить старение плоти и даже омолодить её до состояния младенческой попки.

В другой давней жизни мама и Варвара Павловна познакомились на одном из школьных вечеров и каким-то чудным образом поддерживали свои дамские отношения. Потому, что лопотали они необыкновенно активно, как две амазонские мартышки. (Уж пусть простят, дорогие, за столь фамильярное сравнение, это я любя.).

Право, я не понимал цели нашего приезда. Эту квартиру я знал, как свою. Трехкомнатная, стандартная, улучшенной планировки. Знаю, что маме от больницы выделяли однокомнатную, но тут в дело подступился Лаптев, дав кому-то на лапу, и мы получили царские, по тем-то временам, хоромы. Помню незнакомый запах комнат, готовых к трудовой жизни: они были пусты и гулки и было удобно бегать. Мама смеялась, пытаясь поймать меня. А я скользил по навощенным половицам, как солнечный зайчик, и поймать меня не было никакой возможности.

А потом мы с мамой услышали, как сопят и матерятся грузчики на лестнице; им было тяжело под новой мебелью из моренного дуба и они помогали себе, как могли. Откуда-то снизу доносился вопль отчима: осторожнее-осторожнее, мать вашу так растак!..

И как-то само собой наши с мамой „пятнашки“ закончились, и я пошел смотреть, как грузчики будут втаскивать мебельных мастодонтов в стандартную дверь. Втащили — и комнаты потеряли свободу, как и люди в них проживающие.

Теперь-то понимаю: мы обречены терять свободу, как только рождаемся, а точнее, когда осознаем, что нас, как новую мебель, внесли в четыре стены мироздания. Из них никуда, пока тебя, как продавленный стул, не выкинут на свалку вечности.

Я проник в кабинет Лаптева. Кабинет как кабинет. Стеллажи с кирпичными книгами классиков марксизма-ленинизма. На столе в траурной рамке жизнерадостный усопший на фоне кремлевского мавзолея.

Как часто не замечает издевательских ухмылок судьбы. Все-таки сам по себе человек — самоуверенное до идиотизма существо, не способное до конца осознать свое ничтожество и жидковатое состояние в выгребной яме вселенной.

Кабинет давно погиб и походил на мертвый астероид, прибившийся к такой же мертвой карликовой планете W-302997 в созвездии Z. Сколько себя помню, отчим никогда не любил здесь работать (если то, чем он занимался, можно так назвать). Я даже не знаю, зачем этот кабинет существовал, с таким же успехом здесь мог находиться филиал ресторана „Эcspess“.

Я сел в кресло, покачался, как на ветке. Взгляд снова невольно обратился на фотографию, обрамленную в траурную рамку. Парадоксальна наша жизнь — я, убийца, сижу в кабинете мной же убитого и никаких чувств сожаления не испытываю.

О мертвых или хорошее, или ничего. А если они оставляют за собой головоломки и шарады? Все-таки Лаптев был большой пройдоха, прости Господи, если сумел подставить две такие могучие группировки. Может, он готовил какую-то акцию? Какую?

„Барон“ хотел прорваться в „короли“? А почему бы и нет: такое время кто обладает информацией, тот и имеет королеву во всех удобных позициях. Что-то он нарыл, покойничек? Не братскую ли могилу для всех участников торжественного мероприятия?

Будучи главным бухгалтером, чего только не узнаешь интересного о своих боссах, вплоть до цвета меховой заплатки их любовниц. (Говорят, рыжеватый цвет меж девических ляжек нынче в моде на политическом, понимаешь, олимпе.).

Никто не знает своей судьбы, вот в чем дело. Знали бы — думали, прежде чем напуститься на якобы податливую, как тесто, деваху. Это я про Судьбу. Мнут её, тороватую на телеса, щиплют ляжки, тискают титьки и, глядь, уж свои проказливые ручонки по локотки, как гинекологи, пускают в её субтропическую расщелину, и вроде вот оно, счастье — вот-вот брызнет сладко-кисловатым фонтанчиком любви прямо в весноватую харю фартовому…

Ан нет! Бздынь! От ворот — поворот и даже более того, о чем лучше умолчать. Потому, что говнецо — оно и в кремлевских палатях это самое.

Да, я такой же, как и все: во фраке и в дерьме по самые уши. Но я-то понимаю это двусмысленное положение вещей и хочу исправить ошибку.

Нет, не могу возродить к жизни почившего в бозе, а вот остановить его уходящую тень, думаю, Чеченец сможет. Сумел же принц Датский узреть тень отца? Я не принц и не Датский, и живем мы во времена общего среднего образования, и тем не менее… Что-то должно произойти? Что?

Я вздохнул: происходило то, что ничего не происходило.

Поднимаясь из-за стола, заметил: моя тень скользнула по стеклу траурного фото, точно тень престарелой аэропланой этажерки У-2 по глади летнего и теплого озера…

Помню, как я и Ю бултыхались на озерном мелководье, а мама сидела на берегу и листала журналы мод… Ю ковыляла в тряпичных трусиках, в панамке, смеялась от брызг, словно внутри у неё был упрятан серебряный колокольчик, и смешно так кричала:

— Алеф-ф-фа!

Это она так меня называла — была маленькая и ей, понятно, было трудно правильно выговаривать все буквы алфавита.

И вдруг в чистых выцветевших небесах зародился странный, трескучий звук — все праздное население от мала до велика вскинуло головы: по васильковому воздушному полю влек свою нелегкую судьбу старенький „кукурузник“. С его инвалидной помощью опрыскивали соседние колхозные поля, однако неожиданно из дряхлого самолетика потянулся вибрирующий шлейф — все дети открыли рты от удивления, а потом, завопив ура, кинулись ловить листовки.

Если не ошибаюсь, в них было бюрократическое предупреждение не разжигать огонь в лесу и беречь таким образом богатство родины. Не это было главным для юного поколения — мы оказались счастливыми участниками представления, сбившего сонный и привычный ход жизни, и поэтому полоумно метались по берегу и на воде, визжали и ловили пустые, как тогда казалось, бумажки.

Теперь понимаю — это были пропуска для всех нас в Эту жизнь. А Ю не удалось поймать листочек в будущее, хотя радовалась нежданному происшествию, как все, смеялась, прыгала и хлопала в ладоши. И её тряпичные трусики смешно обвисали до колен, а панама куда-то укатилась.

Мама, помню, закричала, чтобы я нашел панаму для ребенка и подтянул трусы. Я отмахнулся — был со всеми занят делом: мастерил из листовок самолетики и пускал их над озером, и скоро вся его поверхность покрылась бумажным ненадежным льдом.

И сейчас думаю: жаль, что я не нашел утерянную панамку для Ю. Она бы тогда жила, несмотря даже на то, что ей не удалось заполучить квиток в счастливое завтра.

Услышав требовательный паровозный свист чайника, вернулся на кухню. Дамы были так увлечены друг другом, что мне пришлось самому заняться домашним хозяйством. И в одном из ящиков наткнулся на портативную аптечку, скорее машинально покопался в ней и обнаружил пузырек с мелкими таблетками. Нет, это был не цианистый калий, как того хотелось, а чуть попроще. Я пожал плечами, авось, пригодится, и закинул аптечный стеклянный бочонок в карман. Потом нашел пачку чая с картинкой индийских слонов, прущих на пролом на водопой к сточным водам священного Ганга.

Хорошо там, где нас нет. И почему я не индус на слоне? Хотя подозреваю, что у него своих проблем выше баобаба; я имею ввиду, конечно, человека, а не домашнее животное, похожее на Т-34 (вид сверху).

Пока рассуждал о райских краях, где нас, к радости для коренного населения, нет, приготовил чай и крикнул дамам, чтобы они прекращали, в натуре, базар и шли в тошниловку, то бишь на кухню. Признаюсь, был раздражен, как слон от обезьяньего галдежа.

Был услышан. Мама возмутилась: фи, Алексей, где культура речи, а Варвара Павловна сказала, что я очень возмужал. На её взгляд. И не только на взгляд, милочка моя, промолчал я.

Вот так всегда — думаешь, что это ты кого-то трудолюбиво трахаешь в позе № 16745 Кама-сутры, да выясняется, что очень даже наоборот.

Парадоксы нашей жизни, где верить нельзя никому. И себе тоже.

Чаепитие удалось. Мама и майор безопасности говорили обо мне только хорошее и скоро я почувствовал себя агнцем Божьем, в смысле, покойником, приготовленным для кремации.

Мама-мама, любовь застит ей глаза и она живет в придуманном мире, где её сын обаяшка, милашка, дурашка, которого всяк может обидеть.

В конце концов я не выдержал, лег на диван, закрыл глаза и сложил руки на груди. Мама сказала, чтобы я прекратил дурачиться, и начала рассказывать внимательной собеседнице о своих маленьких хитростях в области кулинарии.

Не знаю, как чувствует себя усопший, но мне было уютно лежать на ржавых пружинах старенького дивана, слушать голос мамы, сквозь ресничные заросли смотреть в потолок и о чем-то думать.

Неожиданно мир качнулся — с потолка посыпалась известь… и вовсе не известь, а героиновая пороша… Она усиливалась и, чтобы не оказаться погребенным под ней, как под снегом, я поднял непослушное тело и увидел Вирджинию. Она сидела к кресле и курила папиросину. Мой первая женщина была в атласном халате, прикрывающим беременно-барабанный живот. И она странно улыбалась мне. Я присмотрелся — её молодое и красивое лицо было обезображено выпуклыми белками базедовых глаз. Я в ужасе отшатнулся — а женщина-смерть дико захохотала, а после рванула на себе халат, и я увидел… Я увидел: в темном и бесконечном провале её распоротого живота болтается моя мертвая голова…

Ааа, завыл от кошмара и… очнулся. Сел с чувством, что поднялся из холодной могилы. Женщины продолжали бытовой треп, не обращая на меня никакого внимания. И мое состояние.

Я выматерился(про себя), запил горечь мимолетного видения сладким чаем и заявил, что намерен покинуть гостеприимный дом — пора и честь знать.

Возникла привычная прощальная сутолока. Дамы прощались, как в последний раз. Я ткнулся носом в материнскую щеку, пропахшую лекарствами, и говорил дежурные слова, мол, буду вести себя ещё лучше и личным примером звать юных тимуровцев на борьбу с вредными старушками.

— Иди от греха, Лешка, — стояла в проеме дверей. — Верочка, за ним глаз да глаз…

— Непременно, — любезно отвечала Вирджиния.

На улице, вздохнув полной грудью, полюбопытствовал: зачем мы приезжали, если ничего не искали? Дурачок, улыбнулась моя спутница, а ты хотел, чтобы мы повязали мать и рылись в комодах. Этого я не хотел, о чем и признался.

— Главный комод, — сказала красиво Вирджиния. — Это душа человека.

— И что?

— В комоде твоей матери, извини, много навалено, но того, что мы ищем нет.

— Нет? А как ты узнала?

— А чем, думаешь, я занималась, пока ты дрых без задних ног?

— Кстати, — проговорил я и хотел рассказать о странном и омерзительном сновидении, да вдруг увидел — из соседнего подъезда появились мальчишка лет восьми-девяти и маленькая девочка в шубке и валеночках. Мальчик тащил санки и, оступившись, плюхнулся в сугроб, девчурка засмеялась, словно внутри неё таился звонкий серебряный колокольчик.

— Что, Чеченец? — услышал голос; спрашивала женщина, тело которой я знал хорошо, а вот душу?.. Она пряталась за тремя замками, если душу и вправду представить в виде комода.

— Теперь-то куда? — спросил я; мальчишка усадил маленький, смеющийся куль в санки, запрягаясь в веревки, как мужичок в жизнь.

— На рабочее место гражданина Лаптева, — ответила Варвара Павловна.

— Зачем? — наш джип отплывал от дома, как кораблик от пристани; я успел заметить, как две жизнестойкие фигурки пробивались к дальней горке, где кричала и смеялась ребятня.

— Пороемся и там.

Я пожал плечами: пожалуйста, была бы свалка, а покопошиться в дерьме нам сам Бог велел.

У меня возникло странное ощущение, будто я на весь мир смотрю отстраненным и прощальным взглядом. Как это однажды было, когда корчился под мерзлыми руинами гибнущего Города.

Нет, тогда была надежда, что переживу боль и бой, и выйду из боли и боя живым. Ныне такой уверенности и надежды нет. Почему? Не знаю. Я вижу отражение Чеченца в зеркальце, вижу его напряженный прищур глаз, словно целится в невидимую цель.

Цель? Кажется, он, потусторонний, её уже заметил? Мне этого не дано, хотя шкурой чувствую опасность, как приговоренный, ощущает загривком приближающийся холод лезвия гильотины.

Эх, вывози нелегкая, говорю себе и вспоминаю мальчишку-мужичка и его сестренку. Их появление, точно знак, остановило мое желание откровенничать. Почему? И этого я тоже не понимаю. Возможно, в любом „комоде“ должно быть потайное местечко, о котором ни одна живая душа…

Заснеженный родной городок продолжал жить своей мещанской и вполне сносной жизнью. В бетонных коробках жили счастливые люди. Их счастье было в том, что они твердо знали: мир вывернется кошельком, но завтра наступит завтра со своими вечными и суетными проблемами, решаемые с нечеловеческим надрывом всех жил. У нас жить — это подвиг, каждодневный, передаваемый из поколения в поколение. Я же, предчувствую, не способен на подобное мужество.

Железнодорожный вокзальчик походил на бобровый, припорошенный снежком „пирожок“ руководящего лица. Помнится, такую шапку, следуя моде в высших государствено-политических сферах, носил товарищ Лаптев. Где те сферы, перед которыми трепетали на демонстрациях трудящиеся массы? Где бюрократ Лаптев? Все — далече. Время, подобно хирургу, вырезает все, что считает нужным. И перед временем и обстоятельствами бессильны все великие мира сего. А что говорить обо мне, случайно залетевшей, ничтожной пыльце?

Бронзовая вывеска у подъезда в небольшой, подновленный особнячок утверждала, что мы прибыли туда, куда так мечталось моей неутомимой спутнице. Площадка была занята автомобильным стадом, и я с трудом приткнул джип у стены. Что такое? Экстренный сбор пайщиков железнодорожного куста?

Ба! Знакомые все квадратные ряшки! Кого я вижу — братва господина Соловьева: Шкаф, Цукор, Хмель, Бугай, Соломко, Треф, Мамонт, Смольный Гласс, Клоп, Мармелад, Сучь, Гусь, Витек, Акула, Чубук, Сумчатый, Шах и др?

Понимаю-понимаю, происходит дележ сладкого пирога. А почему меня не позвали — зам. ответственного по делению? Не хотели беспокоить по милому пустячку? Ясненько? А где сам Соловушка? Ах, в кабинете директора?.. Забирает бразды правления в свои справные руки? Примет вне очереди и без предварительной записи?.. И пока я достигал вожделенного кабинета, Чеченец заполнил мои клетки тяжелой силой и ненавистью. Двигался куражной и танцующей походкой, точно тень по мертвым руинам.

Прекрасно понимал, что мои действия не смогут изменить существующий миропорядок, и тем не менее, кто-то же должен первым начать разборку каменных завалов, под которыми погребены живые люди.

Ударом ноги Чеченец вышиб дверь кабинета. В два спецназовских прыжка махнул через казенный кабинет…

За столом находились трое — они подписывали документы. У двух клерков от желудочного страха за свое будущее были смешные, обвислые лица, словно у пластмассовых кукол, кинутым на рубиновые угли печи. А вот господин Соловьев упивался своим благополучием и уверенностью в завтрашний день. Он не отличался большим умом, мой бывший школьный приятель, а ныне „шестерка“ у Хозяина, считая, что он находится под защитой ныне действующей конституции.

Свысока поглядывая на бюрократическую мелюзгу, он чистил маникюрной пилочкой свои перламутровые ногти. Дурак, он не знал, что чеченцы ненавидят предателей до иступленного бешенства, и поэтому потерял бдительность и боевой настрой.

Удар спецназовской бутсы в челюсть привел его в чувство — он, как акробат, кувыркнулся с кресла и попытался найти опору для сопротивления. Второй удар в пах — заставил его соизмерить свои желания и возможности. Третий удар в область солнечного сплетения взбодрил моего оппонента, однако всего на мгновение — он снова рухнул на пол. Пришлось самому вздернуть мешковатое тело и приставить к стеночке, чтобы обработать короткими ударами стухнувшуюся физиономию. Кровь врага брызгала на стены, стулья, столы и клерков, обмерших на всю оставшуюся жизнь. Так лопались перезревшие помидоры, когда мы, юные тимуровцы, сыскивали вагоны с этой скоропортящейся продукцией и шваркали раскисшие мячики о вагоны, проходящих в неведомое далеко скорых поездов.

— Алексей! Прекрати! — услышал крик. — Зачем эта живодерня?

Оскалившись, оглянулся: кто там не спрятался? У открытой двери толкался коллектив молодежи во главе с модной и красивой женщиной, которая напомнила мне же мое имя.

А вот как её имя? Имя как пароль? И вспомнил: Вирджиния — есть такой штат в дружеской ныне нам стране. Кажется, у нас есть общая цель? Или кто-то из нас есть цель?.. Цель чего?..

Хрипы под моими ногами прервали эти странные и полубредовые вопросы. Я обратил внимания на того, кто корчился у стены. На нем не было лица кровавая маска. И сквозь эту маску прорези мутных глаз. Я навис над поврежденным врагом и сочувственно спросил:

— Больно?

— Ыыы, — разлепил створки рта.

— Всем живым больно, дружище, а мертвым нет, — заметил я. — Теперь будешь это знать.

— Ыыы, — переживал.

И я понял в чем дело: маникюрная пилочка с алмазным напылением. Она, бесхозная, валялась на полу. Пришлось её поднять.

— Алексей! — знакомый голос остановил поступательное движение моей руки к глазной щели врага.

— Что?

— Ты с ума сошел?

— Не знаю, — и, воткнув пилочку в мягкую чужую щеку, посчитав нужным предупредить. — В другой раз убью!..

— Ыыы, — сучил ногами.

Я пожал плечами: странные людишки, когда им дарят жизнь, они смертельно обижаются, и направился на выход. У двери толкались мои коллеги по ТОО „Лакомка“. На их трапецевидных ряшках я заметил проблески интеллекта, может, поэтому обратился к коллективу с просветительско-культурной речью о вреде дурного поведения в обществе. Иногда общество способно и лягнуть, как лошадь, и тогда мы имеем то, что имеем, и указал на господина Соловьева, над которым хлопотали сердобольные клерки.

И пошел прочь, забыв о причине нашего с Вирджинией появления в особнячке. И в этом никто не виновен. Никто. Даже Чеченец. Он поступил, как считал нужным; и нет такой силы, способной его остановить в желании быть самим собой.

… Джиповой отсек летел по знакомой траектории скоростной магистрали. В салоне бился музыкальный шквал, отвлекающий меня от проблем текущего дня. Моя спутница нервно курила сигарету и смотрела в окно. Там падал снег — и было впечатление, что мы мчимся в героиновой пороше.

Сон! Проклятый сон не давал мне спокойно жить и умереть. Человек, как доказывает практика, ничто иное, как биохимическое соединение; иногда, правда, Боже пытается втемяшить в его головушку такие понятия, как любовь к ближнему и вера в доброе и вечное… А порой Всевышний подает телесному мешку знаки, как бы предупреждая о грядущей опасности. Может, я слишком впечатлительная и эмоциональная субстанция, да мне кажется, что ничего в природе нет случайного…

Сны есть наша реальность, только преломленная через некую призму из, скажем так, небытия, где нет никаких границ — ни временных, ни пространственных…

Тишина отвлекает меня от размышлений на невразумительную тему — моя спутница выключила радио. В чем дело? Кажется, дорогая, я не давал причины вести себя так агрессивно?

Женщина нервно смеется — герой, нашел с кем счеты сводить? С шестерками! Стыдно было смотреть на этот вульгарный мордобой.

— Почему? — обижаюсь.

— Потому, что бил слабого.

— У них сила несметная…

— Не валяй дурака, Чеченец, — огрызается. — Знаешь прекрасно, ты под защитой Хозяина, и пока он в тебе нуждается, ты можешь мордовать любого…

— Это хорошая мысль, — говорю я. — Думаю, надо вернуться… — И делаю вид, что выкручиваю руль для радикального маневра.

— Прекрати! — орет Вирджиния. — Связалась на свою голову!..

Я смеюсь от души — надо же такому случиться: моя персона под защитой Хозяина. И в этом есть сермяжная правда нашей действительности. Права Варвара Павловна, ох, права. Да, братва вела себя очень странно, точно все были повязаны невидимыми путами. Следовательно, моя жизнь и свобода в волшебном предмете, именуемом „компакт-диск“. И пока я или кто другой её не обнаружил…

— Верка, — ору я, — на хрена мне что-то искать? Давай жить сто лет и умрем в один день!

— Умрем, — покусывает губы, — только не через сто лет.

— А когда?

— Дня через три-четыре.

— Куда все торопятся? — удивляюсь. — И краснострелочники? И фабричные? И ты?

— В счастливое будущее, Чеченец, — усмехается. — Все хотят получить счастье. В полном объеме.

— Я тебя не понимаю?

— И не надо тебе, милый, ничего понимать.

— Почему? Я любознательный.

— Чтобы в гробу лежали кости, надо поставить крест, — и дымная вуаль таинственности плавает перед её целеустремленным лицом.

Черт знает что! Какие-то игры в жмурки. Какая разница, когда сыщется эта проклятая дискета — через день или через сто лет? Для меня, например, никакой. Лучше через сто столетий. Подозреваю, этот срок не устраивает ни одну из трех заинтересованных сторон.

Ситуация сама по себе и смешна, и нелепа: компакт-диск один, а желающих им владеть намного больше. Что делать? Единственный выход распилить компьютерный кругляш на три равные части и одарить всех жаждущих и алкающих. Представляю, как вытянутся их рожи?

— Смех без причины — признак дурачины, — говорит Вирджиния.

— Извини, — каюсь я, понимая, что и на самом деле скалюсь, как ослик на морковку. — Вспомнил анекдот.

— Расскажи, не таи, — не верит.

И я ведаю байку о мужике, который проявил удивительное мужество, когда спас ребенка, упавшего с парохода в реку. Ах, какой герой! Ах, какой герой! — кричали все на палубе. А мужик утерся и цедит сквозь зубы: Знал бы, какая блядь меня толкнула в воду, убил бы!

Вирджиния смеется: героизм поневоле страшнее атомной бомбы. Не нужен нам героизм, товарищ Иванов, требуется кропотливая и спокойная работа на благо отчизны. То есть, не понимаю я. Тогда Варвара Павловна, как учительница, вновь начинает растолковывать суть своего предположения. Я, на её взгляд, лучше других знал отчима и мне необходимо каким-то чудесным образом угадать потайное местечко.

Чаще всего человек действует по шаблону — прячет, к примеру, американские доллары в собрание сочинений Л.Н. Толстого, немецкие марки — в тома А.П. Чехова, манаты — в „Поваренную книгу“, а отечественные рублики в книги Джека Лондона… я искренне верю во всю эту галиматью, Вирджиния смеется, оказывается она так шутит, и продолжает: но встречаются люди, мыслящие неожиданно, варианты их поведения практически невозможно просчитать и тогда можно взять родственника, в данном случае, усопшего и прибегнуть к помощи специалистов по психоанализу и гипнозу.

— Родная моя, — укоризненно замечаю. — Сколько можно повторять, никакого отношения…

— И тем не менее…

— И меня, как собаку Павлова?

— Тебя, как кролика. Это не больно, дурачок, — улыбается. — Это как сон…

— Тьфу! — говорю в сердцах. — Зачем тогда таскались в гости к матери и дальше?..

— Так надо, — получаю вполне конкретный ответ.

— И когда, блин, эксперимент?

— Завтра, если ты не возражаешь.

Я фыркаю: какие могут быть возражения? Я, как тот мужик на пароходе, хошь-не хошь, а когда концентрированный пинок под зад, то уж невольно ковырнешься в мутную воду отечественного Ганга, где блажит несчастное дитя.

— А если не проснусь? — проявляю интерес к своей биохимической субстанции.

— Прекрати.

— А если проснусь, но идиотом?

— Как может идиот стать идиотом! — теряет терпение Вирджиния.

— Спасибо, ты добра ко мне, — целую руку. — Всегда подозревал, ты высокого мнения о моих умственных способностях.

— О, Господи! Прости мя грешную! — и лупит перчаткой по моему уху.

Я сопротивляюсь — джип юхтит на ледяной трассе, как металлический короб с промороженными цыплятами, каковой вывалился из трайлера, следовавшего рейсом Бостон — Засрацк.

Мы, люди, полоумно вопим — встречные грузовики, идущие из Засрацка в Бостон, подают возмущенные сигналы, мол, что за пляшущие коленца, мать вашу так, здесь вам не дистиллированное USA, а инфицированная выбоинами и рытвинами, родная, блядь, трасса смерти.

Неизвестно, поставила бы шоферня на нашей с Вирджинией могилке крест, да нам свезло — джип скатился на проселочную дорогу. Попрыгав на кочках, автомобиль как бы неожиданно заглох под пушистой елью. С её мощных и красивых лап сошла снежная лавина, холодная плотная пыль покрыла окна и мы оказались в затемненном и загадочном пространстве.

— Как в юрте, — сказала Вирджиния.

— Ааа, попалась, чукча, — и приблизил свое лицо к её.

— Э-э-э, чукча, чего тебе надобно?

— Тебя хочу, чукчу?

— Как? Прямо здесь?

— А почему бы и нет? — Видел её напряженный влажный зрачок, отражающий странный выпуклый мир, где жили наши искаженные тени. — Юрта, полярная долгая-долгая ночь, белые медведи и тюлени…

— И тюлени, как интересно? — слабо сопротивлялась. — А нельзя ли поехать в избушку?

— А в юрте куда интереснее, — рвал одежды.

— Сомневаюсь я…

— Сейчас узнаешь, как чукча еб… т свою сладенькую чукчуху, — резким движением отщелкнул стопор на кресле и моя первая женщина вместе с ним завалилась навзничь.

— Ё», мама моя! — и этот крик был самый внятный из всех, несущихся из механизированной юрты долгую-долгую-долгую полярную ночь.

Иногда мне трудно объяснить свои же поступки. Часто действую не разумом, а руководствуюсь желаниями совсем другого органа. И такое подозрение, что это — зад. Иначе невозможно объяснить, каким таким удивительным образом я угодил в невероятный переплет.

Когда все это началось, спрашиваю себя, сидя в кресле перед темнеющем экраном дисплея, где ненавязчиво выражался Чеченец. Где тот неприметный и тихий родничок, бьющий из-под изумрудных проплешин? Где начало всех начал, откуда проистекают великие реки?

Было лето, и я умирал от скуки и обреченности жить бессмысленной и вечной жизнью, и сквозь гнетущую пелену услышал звук, будто птицы с колокольчиками перемахивали в теплые края: дзинь-дзинь-дзинь. И я поднял трубку и услышал незнакомый голос, который сказал, что он Иван Стрелков.

— Ваня погиб, — сказал я. И не узнал своего голоса.

Потом все выяснилось. И я решил поехать в деревню Стрелково, где находилась могила моего павшего друга. Мы встретились у выхода из метро, я, Иван Стрелков и юный Егорушка. Они тащили подарки на свадьбу, и я им помог. Помню, неистребимый запах клоачного общепита — гости столицы пили водку, а из музыкальной шкатулки ссучилась разболтанная песенка с припевом: «Что ж ты родина-мать, своих сыновей предала, блядь!»…

Еще помню ожерелье жира на шее того, кто торговал оптом и в розницу этим сладкозвучным ширпотребом.

Что же потом? Поезд и странный сон, где я повстречался с Ваней, завернутым в кокон из серебристой фольги. Он упрекнул меня в том, что я хочу прожить сто лет среди теней и что я больше мертв, чем жив?.. Тогда я его не понимал…

Что же дальше?.. Когда выбрался из купе, увидел в коридоре… Вирджинию. Мне показалось, что эта она, первая моя женщина. Нет, эта была Алиса… Алиса, похожая на Вирджинию? И Вирджиния, похожая на Алису?.. Не в это ли странном совпадении есть ключ к разгадке? И потом — где Иван, обещающий приехать? Его нет. А не рвануть ли к нему, желающему что-то мне сообщить? Что?

Поднял голову — с экрана дисплея мне улыбался таинственный Чеченец. Он молчал, но я его прекрасно понял — надо действовать.

Когда покидал кабинет, промелькнула смеющаяся Ю на фото. Ее засняли в миг наивысшего счастливого упоения — она заливалась от смеха: там, за кадром, кто-то скакал, корча ужасные и уморительные рожицы. Я знал имя этого шкодника — Алеф-ф-фа, то есть Алеша.

… Я приготовил чай и угостил Вирджинию, отдыхающую после долгой-долгой полярной ночи у ТВ. Моя первая женщина удивилась такому внимательному обхождению со стороны чукчи, но чашку с мятным чаем приняла и выпила.

— Спасибо, вкусно, — сказала Варвара Павловна и зевнула. — Прости, ты меня затрахал, как козу.

— На том и стоим, милая, — поскромничал я.

— Давай баиньки?

Через несколько минут она спала, как убитая от дозы клафелина. Понимал, что поступаю весьма нехорошо, но не видел другого выхода, чтобы мы, я и Чеченец, остались вдвоем. И причина на то была существенная: хотелось свидеться с Иваном Стрелковым без свидетелей. Припасть самому, так сказать, к родниковому источнику в жаркий полдень.

Впрочем, была зима. Я скатился с оледенелого крыльца, как с горки, в искрящуюся от света фонарей поземку: счет шел на минуты. Пробежал к джипу, молясь, чтобы эта механизированная импортная лошадка не подвела и не гекнулась на наших лучших в мире дорогах. Плюхнулся за руль — поворот ключа в замке зажигания: мотор досадно затарахтел: трень-брень, фак`ю, видать хочут, меня в конец заездить.

Пока мотор прогревался, я открыл ворота, за которыми меня поджидала апокалипсическая и черная, как душа душегуба, ночь.

Мама родная! Обернутся за двенадцать часов в Стрелково и обратно при таких погодных условиях практически невозможно!

Эх, махнуть рукой и под теплый бочок любимой и верной женщины. Любимой и верной? Вот в чем вопрос. Любима, и неоднократно, а вот верна ли? И здесь имеется ввиду не мелкий бытовой случай, когда на твоем доверчивом лбу прорубаются рожки; все куда намного серьезнее.

Может статься, я глубоко заблуждаюсь и все мои подозрения пусты, как собачья миска. Однако о них никто не узнает. При условии, конечно, если мой полет к планете Стрелково и обратно завершится успешным исходом.

В салоне сохранился запах живых и сплетенных в любовном угаре тел. Хочется верить, что по вероятному своему возвращению найду Вирджинию в здравии. Будет вся разбита, точно дорога, и с больной головой, да всякая профессия имеет свои недостатки. Думаю, майору спецслужбы нельзя быть таким доверчивым, как дитя.

Дальний свет фар разрывал плотную ткань ночи. Ели на обочине вспыхивали новогодними огнями: праздник продолжался. Промесив проселочную дорогу, вездеходный драндулет вырвался на тактический простор скоростной магистрали.

Словно предчувствуя дальнюю дорогу, я залил бензин на знакомой колонке, где однажды давно мною был бит самоуверенный болван. Ему-таки не повезло: он мечтал о своем бизнесе и обсчитывал самым хамским образом дальнобойщиков. Те пожаловались господину Соловьеву, через неделю закованный льдом труп неизвестного был обнаружен на лазурном берегу бухты Счастья города Владивостока. М-да, у каждого своя бухта Счастья…

Я несколько раз внимательно проверял дорогу — нет ли желающих последовать моему беспримерному подвигу. Таких идиотов больше не находилось. Жаль, в компании оно было бы веселее.

При удачном стечении обстоятельств я прибывал к пункту назначения около трех часов ночи. Время детское и, авось, Иван будет рад моему шумному появлению, как и все окрестные деревеньки. Минут пятнадцать на тары-бары, и в обратный путь. Узнаю ли я что-нибудь неожиданное и новое? Неизвестно. А если это шалит мое воображение? Какая может быть связь между Алисой и Вирджинией, кроме странной их схожести. Последняя, помнится, сама все рассказала о «Красной стреле». Все ли? В том-то и дело, что участники праздничного фуршета сдерживают свои чувства и не торопятся схавать без пользы для организма залежалые бутербродики с килькой. Все с ложками наперевес ждут появления халдея с бочонком волжской икорки. Что может быть прекраснее крупной и горьковатой градинки, лопающейся с чмокающим смаком на фарфоровом зубе! Бздынь! Какое услаждение, господа! За такое можно вытерпеть любые гримасы судьбы. Вопрос в другом, господа: кто, тот прислужник, катящий бочонок на центр парадной залы? Не я ли, ваш покорный слуга? Да, это я, что весьма неприятно для самолюбия и честолюбия молодого человека. Неприятно-с.

За бортом авто проплывали ржавые огни огромного столичного мегаполиса, накрытого моросящейся пеленой, как полиэтиленовой пленкой. Гигантская теплица, где прорастают и гибнут за сутки тысячи и тысячи человеческих зерен. Удивительное и необъяснимое круговращение в природе. Зачем и почему? Вопросы, на которое все просвещенное человечество не может определить верные ответы.

Ближе к полуночи трасса опустела: любителей свернуть шею на многокилометровом катке находилось все меньше и меньше, и мой джип свободно летел над центральной разделительной полосой, как по монорельсе. Я и машина — были одно целое, превратившись в механизированного кентавра. Моя кровь перетекла в бензопроводные кишки авто. Мое сердце пульсировало в такт движкам мотора. Шкалу на спидометре затягивало в омут, выражусь изящным слогом, безрассудства. Потому, что скорость за сто километров на таком ледовом панцире…

Неверное движение, потерянные болты-гайки или все тот же короб с промороженными засрацкими цыплятами, выбоина под ледовым стеклом — и все: бесконечность пути превращается в конечную остановку для отмучившегося счастливчика, пережатого искореженным рванным железом…

Я родился в рубашке? Она была мокрой от пота и, облепив тело, будто защищала меня. Или это мой ангел-хранитель, скользящий впереди заиндевевшим облачком, разметывал в стороны болты-гайки и цыплячье отечественные тушки, похожие в профиль на американских засушенных кондоров. Или, вполне возможно, мне помогал Чеченец, грезящий получить полную независимость. (Свободу от жалкой и ничтожной плоти?).

Словом, полет прошел по штатному расписанию. Вот только карликовая планета Стрелково не ждала своего героя. Тихие и печальные домики с крестами окон холмились меж сугробов. Мутные фонари на редких столбах скрипели от порывов ветра. Забрехали апатичные псы. Я, притормозив авто у ворот дома, где гуляла и пела свадебка, притопил сигнал: бип-бим-биии-бип.

И был услышан — собаки затрехали веселее, мерзлые окна налились уютным домашним восковым светом, замельтешили искаженные тени. Я уж был не рад своему беспощадному вторжению в частную жизнь мирных селян. Но что делать, если проклятые обстоятельства диктуют свои условия.

Покинув джип, потрусил к калитке, туркнул её в сторону, как человека, и побежал к дому. Дверь там уже открывалась с металическим пристуком и чертыханием: кого занесло в нелегкий час? Пыхнуло кислым теплом, тявкнул придушенный сном младенец, всклокоченный Петюха в накинутом полушубке шало пялился на меня, разумеется, не узнавая. Я напомнил о себе и свадьбе, которая все пела и плясала, и места было мало всем её участникам, и спросил, где найти Ивана?

— Какова Ивана?

— Стрелкова.

— Тута пол-деревни Иваны.

— И у вас родился Ваня, — вспомнил. — Поздравляю.

— Спасибо.

Не знаю, чем бы закончилась наша содержательная беседа, да на счастье проявилась Зинка с подвижным личиком мелкой пакостницы.

— Энто каков Ванька-та? — пискнула она.

— У которого племяш Егорушка, — нашелся я.

— Ааа, — всплеснула руками. — Так угоре Ванечка, что ни на есть угоре, во бяда какава!

— Как угорел? — открыл рот от удивления. — Где, когда?

И получил обстоятельные и скорые, (своеобразные по произношению) ответы: в новогодню ночу Иван гульхнул до крайности и так, что уся родня гукнула ево со двора, уж больна безобразвничал и мешкал людям культурна отдыхати перед икраном теревизора. Иван и завалися в баняху соседску, протоплену, вроде горшка у печи. Утомилси от тепла, да и не приметь, что заслонка-то крыта… Угоре, что ни на есть угоре, во бяда какая-то. Схоронили з Ванечкой-чеченским, уж боле недели как…

Когда я пришел в себя от такого сногсшибательного, в прямом смысле этого слова, известия и народной речи, то поинтересовался: в каких родственных отношениях состоит деревня Стрелково и женщина по имени Алиса?

— Ализа? — удивилась Зинка. — Дык у нас сроду Ализов не бывалоть. Да, Петюха?

— Не бывалоть, — подтвердил тот со всей залупихинской ответственностью.

— Не бывалоть, — повторил, ломая язык. (Велик и могуч русский язык, что там говорить.). — А Егорушку где…

— Найтить? — перебила социально-активная Зинка. — Петюха, проводь… Проводь-проводь, — и неожиданно захихикала в кулачок, прикрывая щербатый роток. — Он, поганець, у Груньки Духовой, вдовуха известна…

Я понял, что мне лучше ретироваться, пока я не забыл родной язык и пока могу контролировать свои чувства и действия, то есть желание удавить молодуху возникло непоколебимое.

Я вернулся в автомобильчик, надежный, как крепость города Козельска. Здесь, почувствовав себя увереннее, я попытался проанализировать ситуацию. Да, какой может быть анализ, когда нет человека? Он был — и его нет.

«Угоре», как выражается колоритная представительница народных масс. И в этом слове заключается трагикомический смысл всего нашего азиатского, дикого и нелепого бытия. Наш расхристанец и распи…дяй при желании способен горы превратить в пустыню, а пустыню — в море, а море — в реки, а реки — повернуть вспять, равно как поменять все физические законы природы, куда не вмещается его привольная душа. А после всех праведных трудов, затопить банюху по-черному, залить в себя по макушку медовухи-солодухи и… «угоре».

Хотя в данном конкретном случае, я больше, чем уверен, мы имеем дело с элементарным убийством. Иногда участники представления должны уйти со сцены жизни, чтобы не мешать живым развивать увлекательный сюжет дальше. Иван полностью доверился чужой воле и в результате, выполнив её (моя встреча с Алисой? Предновогодний телефонный звонок мне?), был уничтожен самым что ни на есть народно-традиционным методом: «угоре». И пойти, докажи, что это не так.

Еще один яркий представитель народа Петюха наконец вываливается из дома и дергается к машине. Иногда мне встречаются парочки, похожие на будущее России в лице таких, как Петюха и Зинка; нет, я ничего не имею против этих славных людишек-блядишек; ради Бога живите и размножайтесь, лишь хочу получить ответ на вопрос: как? Как и каким таким чудным способом вы сноситесь друг с другом, чтобы получить потомство. Ибо естественный путь: пестик в тычинку, для вас невозможен по причине физической непривлекательности и омерзительности. Лучше уж «угоре», чем такая lоve, blya, story.

— Ну, шо? Поехали? — клацает зубами Петюха, которого так грубо вырвали из-под теплой меховой заплатки женушки.

— На, для сугреву, — перехожу на древнеславянскую вязь, тиская новому спутнику армейскую фляжку.

— А шо тута?

— Бздынь!

— Чегось?

Я делаю перевод: коньяк Napoleon, мать твою залипухинскую так! Петюха крупными глотками заглатывает клопиную бурду, поставляемую нам по бартеру за наш же газ-лес-нефть из запендюханной французской деревушки Шампань.

— Уф! Крепка, здраза! — чужой щетинистый кадык передергивается, как затвор винтовки Драгунова.

— Куда?

— Туды, ик, уперед! — отмахивает в ночь, как полководец Бонапарт I.

Мир вновь сдвигается, словно мы находимся при смене театральных декораций. Художник не блещет оригинальными поисками — все те же сугробы из ваты, все те же скрипящие, смутные, как собачий сон, фонари на столбах, все те же неживые дома с крестами окон.

— Кажися, тута, — нетвердо сообщает Петюха. — Грунькин забор, однакоть…

— Да? — выражаю легкое сомнение.

Мой спутник тверд в своем мнении; подозреваю, здесь он не в первый раз. Как я понял из топорных намеков спутника: Грунька Духова вдовушка бедовая и тропинка к ней проторена для всего мужицкого населения.

— А что там делает Егорушка? — не понял я.

— Энто… ну как училка… для ево…

Я хекнул — хоть одному из нас удалось воплотить в жизнь свою мечту помацать вдовушкины блинные бока. Правда, нам пришлось нарушить гармонию домашнего уюта и покоя ударами в дверь. После мелкой суеты в доме и вспышек света раздался энергичный голос хозяйки, образно утверждающей, что, ежели она выйдет в огород, то оборвет все бахчевые, мать вашу так, культуры! Петюха ответил артиллерийским залпом по неприятельским редутам. На каком-то незнакомом мне языке. То ли на галльском наречии, то ли на татаро-монгольском арго. Вот что с человеком могут сделать благородные напитки и гены.

Был понят. Двери, как ворота крепости, приоткрылись и нас запустили в святая святых. Как кавалерийский полк на постой в будуар мадам де Блюмандже.

В подобные дома общественного интереса я уже попадал, если вспомнить мои «слободские» похождения. Невероятная и пошлая смесь безвкусных и дорогих вещей. Душный запах щей, лаптей, розового масла, пудры, духов, вагинальных выделений и сперматозоидной склизи. И над всем этим убогим и жалким миром парил буржуинский абажур, пузатенький и самоуверенный, алеющий, как Егорушка. Юный еб… рь сидел под ним, как ангелочек под атомным грибочком. Сама вдовушка была аппетитна и сдобна, как французская пышечка, готовая к употреблению. Мне улыбнулась, как родному, считая, что мое прибытие из столицы в столь поздний час связанно научными изысками в области нетрадиционных способов любви сельских пастушек с животным миром.

Ее ждало разочарование — все мое внимание ушло на пастушка. Егорушка решив, что его хотят кастрировать, не мог взять в толк о ком речь. Алиса? Какая Алиса? Ах, эта, которая в поезде, дак Иван сказал, что это его тетка, и все.

— А ещё что-нибудь Иван о ней говорил?

— Не, — передернул плечиками. — Дальняя такая, смеялся. Как гора японская какая-то… Фу-фу-фудзима?..

— Фудзияма?

— Ага.

Я выматерился: япона мать — лететь над пропастью несколько сот миль, чтобы узнать о священной горке в стране восходящего солнца.

— А сама Алиса ничего не рассказывала?

— Где?

— В купе, — заскрежетал зубами, — к примеру?

— Не, вроде, — шмыгнул носом. — Анекдот разве что?..

— Анекдот?

Что и говорить история, услышанная когда-то юным путешественником была на злобу дня: идет Лиса по лесу. Вдруг из кустиков: Ку-ка-ре-ку! Лиса шмыг — туда. Скоро из кустов вылезает довольный Волк, задергивает ширинку: А все ж таки хорошо иностранные языки знать.

Я снова выматерился (про себя): лететь над пропастью несколько сот миль, чтобы узнать о нечаянной любви лесных братьев наших меньших… Черт знает что!

Нет, это была не моя ночь. Я кинул взгляд на теремочек-ходики, на крыше которого сидели веселой компашкой зайчик, лиса, волк и медведь — мой обратный вылет задерживался.

Вот так всегда, повторюсь, торопишься на свадебку, а тебя встречает ласковый покойничек в гробовой тишине, и ты, как дурак, толкаешься среди опечаленных родственников с розовой коробкой, где радостно громыхает скорым поездом на ж/д переезде чайный сервис на 24 персоны.

— Могет чайчком-с побалуюмси? — услышал я обольстительный голосок вдовушки.

— Нет! — не выдержал издевательства нам русским языком и собой и, проклиная все на свете, и прежде всего себя, метнулся вон из душного сельского борделя.

Я прыгнул в автомобиль и, обнаружив, что Петюха увяз за мной, удивился: почему не остался угоститься вдовушкиным чайком-с?

— Не, Зинка залютуеть страшно, — повинился. — Ещо чаво чрикнеть по сне…

— И угоре, — проговорил я, передергивая рычаг скорости передачи. — А как там тетка Маня?

— Живеть, — вздохнул, — трогаетца маненько умом-то.

— Как это?

И услышал: тетка Манька, когда родился маленький Ванюха, принесла в подарок набор для младенца и костюмчик на вырост. Принесла и принесла, спасибо, как говорится. Только вот беда: на детский костюмчик прицепила медальку за отвагу и мужества своего сынка. Ей попытались объяснить… Да, куда там…

— Бяда, — заключил Петюха.

Беда. Когда-то на нашей уютной и развеселой сторонке были победы, а теперь постоянные беды. Такое впечатление, что отвернулся от нас Господь, проклял богохульников, и напустилась несметная вражья рать на брошенный край. И остановить войско подлое силой никак неможно, разве, что осененным золотым словом. А где-то слово? Сброшено да затоптано невозвратно. Вот отсюда и «угоре», и «бяда».

На пляшущем световом пятачке я притормозил «Гранд Чероки», Петюха вывалился из него, как десантник из БПМ, и побрел по заснеженным местным фудзиямам домой, чтобы жить и верить, что жизнь ему вполне удалась.

Мне же предстоял обратный путь — куда? Вот в чем вопрос. Как не смешно, у меня не было дома, куда я бы мог, вернувшись, забиться под меховую заплатку родного человечка. Вирджиния? Подозреваю, что и для неё я лишь мизерная фигурка на шахматном поле жизни, которую нужно беречь до времени, а после пожертвовать во имя некой цели. Цель понятна — найти компьютерный диск. А потом — бай-бай, малыш?..

На горизонте угадывалась блеклая полоска нового дня. Фордовский мотор напряженно подвывал, словно стремясь опередить невидимое светило, неуклонно карабкающееся из-под горы Фудзиямы.

Не пора ли подводить первые итоги ночной прогулки? Я надеялся, что мой скорый скок (не ход ли конем?) прояснит положение вещей. И что же? Что доказывает «случайная» смерть Ивана? Она подтверждает лишь то, что я уже знал: рядом со мной существует невидимый и опасный мир, куда я всего дважды был допущен. В воспитательных целях.

Думаю, мне надо положиться на Вирджинию, что, кстати, я иногда прилежно и делал, но речь не об этом. Майор спецслужб выполняет некую миссию, и вся моя смута в душе по причине простой: повторяюсь, когда закончится партия, пешка будет шваркнута в ящик стола и мгновенно забыта. Обидно.

Поэтому пешка пытается доказать всем, и прежде всего себе, что она более достойная фигура?

Светлая полоска на небесной промокашке расплывалась все шире и шире. Встречные грузовики, как омертвевшие болиды из иных галактик, мелькали все чаще и чаще.

Я почувствовал — устал. Когда мчишься через тернии к звездам и новой планете, где, по утверждению ученых, есть все признаки биологической жизни, то ради встречи с существами разумными, готов перетерпеть все тяготы путешествия. И вот ты, представитель всего человечества, плюхаешься на твердь незнакомой звезды в трепетном ожидании невидальщины. И что же? Увы, чуда не происходит: ноги утопают в пепеле, на далекой вулканической гряде стекает грязевая магма и алмазная сыпь чужих небес кажется зловещим, как оскал омерзительных скурлатаев, обитающих на гигантской планете ЗМЛ-270197/1901, что в созвездии Черных Маргиналов. И от увиденной апокалипсической картинки безжизненного мира веселый и энергичный запал увядает, как роза на космическом морозе, и появляется единственное желание — лететь к чертовой матери! А лучше, конечно, вернуться на маленький, тепленький и уютненький воздушно-водный шарик с блохастым народонаселение.

Вперед-вперед! Как утверждают любители подъема на заснеженно-сахарную маковку Фудзияма: если екаешь на разъяренном тигре, не останавливайся, япона мать! И они правы — надо перетерпеть, и скотина под тобой сдохнет. Может быть.

Хотел бы я знать, кто выступает в её образе? Общество спасения отчизны «Красная стрела»? Или их противная сторона? Или кто-то третий? Кто «угоре» Ивана? Зачем и где дискета и что на ней? Неведомы сии тайны. Так что помирать нам, Чеченец, ещё рановато. «Не бывалоть», как выражаются русичи, такому, чтобы пасть в могилку, не разгадав великую секрету.

Скоро джип, прорвав темную ткань уходящей ночи, оказался в сером и будничном тумане, похожем на разбавленный кисель в доме творчества работников искусств Горки-9; ещё через два часа я уже имел честь лицезреть в утренней дымке гигантский мегаполис, окаймленный тепловыми станциями с их огромными бетонными трубами, из которых валил ватный пар.

Вот почти и все — я и Чеченец позволили себе маленькую шалость; слава Богу, что она не привела к летальному исходу одного из нас. Знаю — Чеченец бессмертен, пока искривленный нож полумесяца проявляется на ночном своде. А вот я — Алеха Иванов? Бессмертен ли я? Не знаю, как ответить и на этот вопрос.

Наше ослепительное и победное светило так редко мелькает в прорехах низких облаков, что мы позабыли его яркий и мягкий свет; свежие ветры протухают над городскими свалками, над которыми треплются визжащие мусорные чайки, похожие на летающих крыс; наша карминная кровь отравлена лютой ненавистью друг к другу. Мы уходим с полей битв, оставляя на них окровавленные куски боевых товарищей мародерам со значками, где полощется трехцветный значок, навеселе поспешающим за разгромленной армией. Мы теряем теплые моря и флоты. Как поется в модной песенке: «Мертвецы в гробу лежат, корабли в порту стоят… Корабли без капитана, капитан без корабля, надо заново придумать некий смысл бытия…».

Как обрести бодрость, скажем так, духа, веселость характера и веру в свое бессмертие? Трудно. Практически невозможно. И, кажется, нет надежды?

Моя первая женщина спала в полумраке спальни Людовика XYI. Я освободил окно от штор, открыл форточку — снег был чист и не загажен чужими следами, что радовало: значит, за время моего отсутствия, здесь не лазили вражеские лазутчики.

Я присел на кровать — красивое лицо Вирджинии было покойным и бледным, как на полотне старой, выцветавшей картины.

Я почувствовал себя калифом на час, которому случайно досталась такая краса. Прохрипят часы, чары падут и я вновь превращусь в суетного халдея. Но делать нечего — и я аккуратно шлепаю по щекам:

— Эй, подъем!

Продолжала спать — я взял руку, нащупал ниточку пульса на запястье: сердце трепыхалось, как утверждал великий русский писатель И. С. Тургенев, будто перепелка в силках. Спорить с великими дело некорректное — перепелка, так перепелка, главное, что трепыхалось.

— Эй, Вирджиния! Трум-бум-ля-ля! Труба зовет!..

Никакой положительной реакции — дрыхла, как спящая красавица в хрустальном, бздынь, гробу. Я занервничал — в кухне нашел бутылку минеральной. И опрыскал женское лицо, как дачник грядку.

— Тьфу! — проговорила Вирджиния. — Что такое?! Дождь, — зрачки просветлели. — Ты что, с ума сошел?! Прекрати…

— Извини, ты так спала.

Ой, мама, — сделала попытку подняться, — голова какая тухлая! Отобрала бутылку. — Мы вчера пили?

— Пили чай.

— Да? — внимательно и с подозрением осмотрелась. — И во рту горько, как кошка накидала? — Пила из бутылки, похожая на вспыльчивого, как пионерский костер, горниста: трум-бум-ля-ля!

— Мы же вчера накувыркались, — предположил я, — в юрте.

— Который час, чукча?

Я ответил: без четверти десять. Майор спецслужбы взялся (взялась?) за голову: что происходит, черт возьми, уже час как должны были выехать? Нашла на столике свой портативный телефончик, подключила его. Нервничала, точно школьница, застигнутая завучем за чтением любовного письмеца от учителя физкультуры.

Я удалился на кухню якобы приготовить кофе, слышал оправдывающий голос Вирджинии, мол, задерживаемся по причине технической — машина барахлит, сейчас все в порядке и мы выезжаем. Я хмыкнул про себя: оказывается, и майор могут лгать генералам. Что тогда говорить о нас, гвардии рядовых жизни?

Правда, я не мог предусмотреть, например, что Вирджиния обратит внимание на замызганный видок джипа и четкие следы от колес на снегу. Я засмеялся — какая бдительность, товарищи; поутру уехал заправить драндулет — и все дела, а что такое?

— У меня очень чуткий сон, — размышляла вслух. — Но я ничего не слышала. Странно?

— Свежий воздух, природа, секс, — закричал я, открывая ворота, тишина!

— И петушок сдох, — задумчиво проговорила.

— Во! Анекдот про «ку-ка-ре-ку», — вспомнил я и рассказал драматическую историю, которая приключилась с доверчивой лисой и волком-полиглотом.

Очевидно, решив, что, действительно природа подействовала на неё столь благотворно, Варвара Павловна успокоилась, закурила, позволив тем самым мне несколько расслабиться.

Все-таки ювелирные партии не про мою честь, мне бы что-нибудь попроще — свернуть челюсть, пальнуть из базуки, сигануть без парашюта…

Поездка прошла без чрезвычайных происшествий — было такое впечатление, что все заинтересованные стороны заключили мораторий на временное перемирие, чтобы его тут же нарушить, когда бздынкнет час «Ч».

Я предполагал, что конечный пункт нашего назначения: Лубянская площадь. Ан нет! Штурман указал мне другой путь — по кольцевой дороге, и я поймал себя на бредовой мысли: а вдруг мы направляемся в Стрелково? Этого бы не пережил ни я сам, ни мои добрые сельские друзья, включая пастельную-постельную простушку Груню Духову.

К моему облегчению, был дан приказ рулить на проселочную дорогу, выложенную бетонными плитами. За деревьями угадывалась запретная зона с казенными строениями. Вирджиния посчитала нужным меня предупредить, чтобы я ничему не удивлялся, был сдержан в своих эмоциональных выражениях и не хамил ученой публике.

— А что это?

— НИИ.

— Это говорит о многом, — хекнул я. — Главное, если будут резать по живому, скромная просьба — под наркозом.

— Анестезия нынче в дефиците, — отшутилась. (А, может, и нет?).

— Тогда прошу считать меня кроликом.

За шутками не заметили, как подкатили к воротам с будочкой КПП. Вирджиния сказала, чтобы я подал звуковой сигнал. Я это сделал — и ворота, как в сказке, открылись. Кажется, мою спутницу здесь хорошо знали?

Проехав по чистенькой территории, мы остановились у здания, напоминающего школу, построенную немецкими пленными в 1947 году, о чем утверждали эти цифры на фасаде.

Я не испытывал никаких чувств и по одной причине: хотел спать. То есть интересы испытуемого полностью совпадали с целями естествоиспытателей.

Нас встречали люди в белых, простите, халатах. Я понял, что живым отсюда не выйти. Только идиотом. Шучу, конечно, потому, что натуралисты были молоды, симпатичны и верили в успех своего предприятия. К Вирджинии они относились с подчеркнутой учтивостью.

В медицинском и холодном кабинете меня на скорую руку обследовали: сняли ЭКГ, проверили давление, заставили присесть, всмотрелись в мои честные глаза, пощупали швы на брюхе. У меня даже возникло смешное предположение, что идут напряженные поиски… Чеченца.

Разумеется, ничего и никого не нашли. Один из натуралистов заметил, что таких, как я, берут в космонавты. Я сказал, что готов хоть сейчас стартовать в неведомые межгалактические миры. Нет базара, порадовали меня, скоро ключ на старт…

На этом реальный мир прекратил существовать — меня попросили переодеться в теплый костюм, похожий на спортивный, оснащенный какими-то датчиками и металлическими заклепками.

— Костюмчик смертника, — пошутил я удачно.

Но на меня, кролика, никто не обращал внимания. Вирджиния исчезла; у неё были другие неотложные дела, и я был предоставлен самому себе.

Наконец сумятица вокруг Тела (моего) прекратилась, о чем было сообщено по связи невидимым руководителям — исследователям человеческого Макрокосма. Было получено добро на эксперимент, и я был переведен в полутемную и теплую комнатку. Там по центру возвышалось удобное кресло для старта в незнакомое. Сама комната была заставлена всевозможной компьютерной и прочей аппаратурой. Если бы все это не происходило со мной, никогда бы не поверил, что ещё существуют краснознаменные трудовые коллективы, занимающиеся подобной хреновиной.

— А вот и стул смертника, — пошутил я снова столь удачно.

— Ничего, живы будем, не помрем, — традиционно успокоили меня и, усадив в креслице, принялись опутывать проводами задумчивое Тело.

Вскоре я почувствовал, что кролик сдох, и его достойное место заняла неосторожная муха, угодившая в липкую сеть паутины. Что называется, влип по самые уши! Радует лишь одно, что родная мама не видит сына в таком интересном и неожиданном состоянии.

— Готовность один! — услышал голос по «громкой» связи.

— А чего делать-то? — удивился я.

— Ровным счетом ничего, — улыбнулся некто, держащий в руках шприц с тоненьким жалом иглы.

— Э-э, — успел проговорить. — Мы так не договаривались…

— Поехали, — сказал некто, и я почувствовал искусственный укус в области шейных позвонков. Вот так всегда, думаешь, что стартуешь в небесные сферы, а выясняется, что тебя стравливают в ад. И поздно орать: караул!

Я почувствовал тепловую волну, окатившую меня с головой. Она накрыла меня ангельским покоем и я как бы оказался в серебристом коконе. Если это смерть, то очень приятная.

Хор-р-рошо!

Неожиданно кокон лопается и я проваливаюсь в темный и страшный коридор… И там, в конце этого коридора, вижу визжащую на инвалидной коляске старуху. Пуча глаза, она колотит клюкой по полу и что-то торжествующе вопит…

Я делаю попытку остановиться, да тщетно — неудержимая сила затягивает меня в воронку небытия и я уже лечу по мрачному коридору, из стен которых рвутся гуттаперчевые, искаженные морды вурдалаков со знакомыми мне чертами… И понимаю, когда-то это были люди, которых я встречал в земной жизни — по какой-то причине (не за грехи ли?) они задержались в этом странном туннели, где на тронной инвалидной коляске восседала богомерзкая старушка, являющейся привратницей у входа… Куда?.. В рай? В преисподнюю?..

— Молодой человек, волшебное слово! — визжала она и, казалось, от такого надсада её перезревшие глазные яблоки рванут, как Ф-1. — Волшебное слово, мать твою так! Волшебное слово!..

Дикий и ликующий ор вурдалаков усиливался, возникало впечатление, что меня прокручивает в бобине бетономешалки… Еще немного, почувствовал, и моя живая душа влепится навечно в стену туннеля Обреченных…

— Не знаешь волшебного слова, поганец, ха-ха! — хохотала старуха, готовя клюку, чтобы ею испепелить мою душу в ничто… В прах и тлен…

— Ю! — закричал в исступлении и по Божьему наитию.

Ю — и мир изменился. Я увидел, как конвульсии ненависти и лютой злобы разрывают мерзкую базедовую старуху в прах и тлен, как впереди светлеет даль и как наступает благостная тишина…

Потом я (или моя душа?) выскользнула из туннельного выхода и поплыла в беспредельном просторе, окрашенном мягкой лазурью. Я находился в состоянии неземного покоя; так себя чувствует облако на летнем и теплом небе.

Не знаю, сколько по времени я находился в таком подвешенном, в буквальном смысле слова, состоянии. Было такое ощущение, что Высший разум рассматривает меня, точно естественник бациллу в пробирке.

Наконец было дано Высочайшее добро — и меня медленно стало относить к темнеющей кромке. Мама родная! Я уже здесь был. Увидел морской мелководный берег — по нему пританцовывал старичок в домотканой рубахе, напевающий песенку о раскудрявом парне… И этот старик был чрезвычайно похож на красного кавалерийского рубаку Алексея Иванова, моего деда, именем которого меня, собственно, и назвали.

Я хотел крикнуть, мол, вот и я, дедуля, пожаловал личной персоной, однако старичок хихикнул и бодреньким шажком засеменил по воде, аки по суше, исчезая в пронзительной морской синеве.

Я пожал плечами с удивлением обнаруживая, что облечен в летнюю десантную форму 104-ой, родной дивизии ВДВ. Осмотрелся — песчаный берег, дюны, степные колючки, встречающие только на юге. Странно, но это местечко мне тоже знакомо. Там дальше петляющая тропинка, ведущая в поселок рыбаков, где, помнится, мы отдыхали весь летний сезон. Мы — это мама, я и Ю.

Было тепло, хотя солнце не наблюдалось; я снял китель и в тельняшке побрел вдоль берега. Шел долго — тропинка не встречалась. Впереди в полуденном мареве сияла странная горная гряда. Она была слишком далеко и я не мог понять, что там такое? Устал и решил сделать привал. Куда спешить? Если я прибился в другой мир, то, думаю, здесь можно и не торопиться.

Присел над бегущей волной. Плеснул солоноватой водой на лицо — море было необыкновенно чистым, как слеза. Волею случая я угадал в незнакомый мир, который вместе с тем был и знаком… Странно?.. Рай мне представлялся чуть воздушнее, что ли?..

Неожиданно я почувствовал чужое присутствие. Оглянулся и узнал девочку в линялом платьице… Однажды у нас была встреча. В далеком нашем детстве. Тогда она сожрала мою черешню. У девочки было умытое лицо, окаймленное неестественным свечением.

— Привет, — без выражения проговорила она. — Ты кто? Солдат?

— Солдат.

— А это кто? — потянула за рукав китель. — Что за зверюшка?

— Это тарантул, — понял вопрос.

— Ааа, знаю. Они себя могут ужалить…

— … в минуту опасности.

— А ты куда? — спросила. — В город Бессмертных?

— Город Бессмертных? — искренне удивился я.

— Там, — отмахнула рукой в сторону сияющей гряды. — Там много солдатов…

— Солдат, — поправил. — А ещё кто?

— Не знаю, — передернула плечом, — всех много…

— И ты в этом городе?

— Не… Мне нельзя…

— Почему?

— Я братика… маленького… Борю, — вздохнула. — Он плакал, кричал… Я подушечку на него… И Боря больше не кричал, и не плакал…

— Да, — проговорил я. — Бывает.

— Ага, — напялила мой китель. — Здорово?

— Нормально.

— Ой, а что это? — выудила из кармана зажигалку.

— Это детям нельзя, — сказал я. — Да, и подарок друга…

— А такой тарелочки нет? — сделала круговое движение рукой.

— Тарелочки?

— Ну, не тарелочка… — Попыталась объяснить. — Такая плоская-плоская, круглая и легкая, как перышко, её бросаешь — и она летит, летит… Красиво так…

— Летит?

— Ага… мы с Ю играли… Тарелочка это ее…

— Ю? — поднимался на ноги.

— И никому не отдает тарелочку… Насовсем… Играть, пожалуйста… А вот…

— Ю?! — и сделал шаг к сияющей гряде Города. — Ю!!! — и побежал по берегу моря; бежал и видел, как сквозь радужное качающееся марево прорастает прекрасный и незнакомый город со средневековыми сторожевыми башнями, крепостью, бойницами, домами с черепичными крышами, под которыми жили те, кого я знал и любил… Я бежал к городу, где не было боли, ненависти и смерти… где была любовь… и лишь ослепительный свет… свет, выжигающий глаза…

Вспышка света — и… ба, знакомые все лица естествоиспытателей, гомон их деловых голосов, комната, напичканная аппаратурой и я… в качестве подопытного кролика.

— Как самочувствие, космонавт? — спрашивают меня, освобождая от пут.

— Нормальное, — потираю шею. — А куда я летал-то?

— Туда, — отвечают.

— Куда «туда»?

— Это не к нам… — смеются. — Это выше… — и показывают на потолок.

— К Господу, что ли?

— Ближе, малыш, ближе…

Наконец меня под бледны руки вытащили из кресла. Комната качнулась, как прогулочная палуба злополучного лайнера «Титаник», напоровшего на притопленный айсберг.

Ничего себе прогулки в неведомое!.. И куда меня носило?.. Ничего не помнил — лишь осталось ощущение полета в огромном и беспредельном пространстве…

Потом с меня содрали костюмчик астронавта, как шкуру со скотины, и я переоделся в свое и родное. Как прекрасны заляпанные армейские башмаки с рантом и на кожаной рифленой подошве, жеваные свитерок и джинсы, куртенка… Ни на что больше их не променяю!.. К черту все эти полеты во сне и наяву!..

Имеется ли хоть какой-нибудь результат?.. Обидно, такие страдания и зазря.

Вскоре любопытство испытуемого было полностью удовлетворено. Появилась Вирджиния, на лице которой я не заметил никаких чувств, взяла меня за руку, как маленького, и провела в новый кабинет.

Здесь раньше проводили партийные заседания — в углу пылились тяжелые бархатные с кровяным отливом знамена. Т-образный стол был заставлен компьютерной аппаратурой. В кабинете, помимо знамен, находились несколько руководящих лиц. Если судить по генеральским лампасам и лысинам, отсвечивающим, как экран дисплея.

— Как самочувствие, космонавт? — вопрошало Самое Главное Лицо, с трудом двинув лицевые мышцы. В этих стенах это было традиционное приветствие испытуемого.

— Нормальное, — не был оригинальным и я.

— Садись, боец-молодец, — показал рукой на стул. — Варвара Павловна, прошу вас!

Вирджиния села напротив меня — была строга, как завуч, заставшая врасплох ученицу, читающую любовное послание от учителя физкультуры, кандидата в мастера спорта по акробатической гимнастике.

Каюсь, в эту решительную и суровую минуту для всего трудового народа я самым бесстыдным образом представил ее… свою любимую женщину, разумеется, под собой с раздвинутыми раструбами красивых ног, но на столе, покрытым для удобства тел бархатными знаменами.

Картинка соития настолько была явственна, что я почувствовал: мой веселая штучка поднимается, как покойник из могилы. Вот что значит экспериментировать на живых людях! Я не выдержал и признался, что чувствую себя, как чукча в юрте. Самый главный руководитель вздернул бровью, а Варвара Павловна кашлянула и начала задавать мне вопросы. Обо мне же.

Ф.И.О., где родился, свои первые сознательные впечатления, мочился ли в кроватку, когда пришло понимание, что у девочек ямка, куда можно затолкать свой совочек и так далее. Я обстоятельно отвечал, хотя мне казалось: кто-то из нас слетел с рельс сознания, да делает вид, что движение экспресса идет по штатному расписанию.

— Кто такая Ю? — задала новый вопрос.

— Ю?

— Да, — смотрела напряженным и незнакомым взглядом.

Я ощутил опасность — её не было: я спокойно брел по перрону и вдруг мусорный ветер швырнул в лицо семечную шелуху.

— Ю? — переспросил. — Буква алфавита.

— Я спросила: «кто»?

— Что «кто»?

— Кто такая Ю?

— Не помню.

— Надо помочь, — ожило Самое Главное Лицо, — вспомнить товарищу.

Майор мгновенно щелкнул (щелкнула?) клавишей, и на всех вспыхнувших экранах мониторов я увидел — Ю. Точнее невыразительную копию фотографии, которая находилась в рабочем кабинете отчима.

— Ааа, — сглотнул полынную слюну. — Это Юлия. Я её называл — Ю.

— Юлия? — переглянулись все мои собеседники и начали задавать соответствующие вопросы. Я отвечал то, что считал нужным. Потом меня спросили. — И где её можно найти?

— Кого? — не понял я.

— Юлию, твою мать!

— Там, — вскинул голову и увидел люстру; она, пыльная и старая, как мир, плыла под потолком, и её рассеивающий свет напомнил мне… сияющую гряду…

и поднимается из руин мечта о городе который здесь был о городе который здесь будет которого нет.

Был вечер, когда мне соизволили вернуться на дачу красного командарма Иванова. Как подопытный кролик Леха не сдох остается загадкой, как для него самого, так и для хреновых экспериментаторов.

Из всего происшедшего я понял одно: научно-технический прогресс настолько шагнул за горизонты, что человек стал невольником всех этих компьютерных и прочих систем. Если раньше эскулапы со скальпелем наперевес могли только проникнуть в мозг, сердце, легкие и прочие человеческие органы, то теперь люди в белых халатах поимели возможность вторгаться в души и препарировать их, как печень или мочевой пузырь.

Это я понял, когда увидел на экранах бледный отпечаток прошлой счастливой жизни. Я позволил посторонним влезть в святая святых. Солдафонскими сапогами в чистенький и опрятный комод с потайной дверцей, где хоронилась любовь к серебряному колокольчику по имени Ю.

И теперь, когда все закончилось, меня не покидало чувство, что я предал Ю. По глупости и недомыслию. Но предал. Как я мог предать ребенка солнца? «Дети солнца строят корабль, чтобы уплыть на небо. Там, где небо, там и свобода, там где небо, там и любовь».

Прости, Ю, сказал я ей, и помоги, если это в твоих маленьких силенках; помоги мне, убийце, вновь увидеть сияющий город мечты…

… Слепили фары встречных грузовиков — великая страна, разломавшаяся на куски, как Атлантида, погружалась во мрак бездны, беды, беспамятства.

Мертвые считали себя живыми, и проявляли исступленную страсть к тому, чтобы выкупить право на счастливую загробную жизнь. Эти мертвецы, набивая свою мошну, жили одним днем, теша надеждами о собственном бессмертии…

Они были обречены на вечное забвение и гниение в отхожих ямах истории, но беда была в том, что они опошляли своим существованием весь мир, суя свои руки, покрытые трупными пятнами, в чистые и молодые души… (Пусть простится патетика этих слов.).

Кто-то верно заметил: власть развращает, абсолютная власть абсолютно…

Не каждая шишка способна прорасти могутной и державной елью… Чаще всего — выхоленные елочки с рыже-голубым окрасом, стоящие рядком на кремлевском погосте.

Беда-беда на всем белом свете… Впрочем, уже был вечер и я, повторяюсь, возвращался на дачу. Один. (Если не считать малолитражки с двумя головорезами, выписанными лично мне по высшему предписанию.)

Дело в том, что майор неизвестной спецслужбы выказал (выказала?) ряд претензий к моему поведению, и я был вынужден на неё наорать: поступаю так, как считаю нужным, блядь-блядь-блядь!..

В чем же дело? Была такая любовь, да вдруг… бздынь!.. амур отбросил копыта. Нехорошо.

Нехорошо травить людей, сказали мне, и продемонстрировали стеклянный бочонок с лекарственными шариками, о котором я совершенно позабыл. Это первое. Второе — куда меня носило всю ночь? И третье — дискета.

Первое, отвечал, нехорошо шарить по чужим карманам и душам, во-вторых, ездил туда, куда надо, и последнее — с этой еб… ной дискетой вы меня все достали до самых до сердечных корч!

В чем дело, родная, не понимал я. Ищите сами, а я отдал все, что имел… Если мечтаете получить ещё и тело, то при малейшей возможности перешлю его заказной бандеролью!..

Милые бранятся, только тешатся. Опасаюсь, в данном случае мне скоро будет не до потешек. О чем посчитала предупредить меня Вирджиния:

— Чеченец, ты хочешь быть трупом, ты им будешь, но сначала будешь долго-долго жить в аду…

— Утю-тю-тю, — сложил губы бантиком. — Как долго? Как полярная ночь?

— Дольше, — смотрела с ненавистью. — Ты даже не представляешь…

— Да, пошла ты, блядь!.. — прервал свою первую и, чувствую, последнюю женщину. — Я тебя имел во все дыры, и всех остальных буду иметь!..

— Я тебя предупредила, дурак. Не делай резких движений, — и, развернувшись, пошла прочь от машины, где мы выясняли свои позиции.

Приятно, когда голая баба залепляет тебе рот своей мокрой, дезодорированной и тугой устрицей, прячущейся меж её же тренированных ног, и неприятно, когда баба в погонах (угадываемых) угрожает тебе физической компрометацией. И поэтому мой ор был вполне объясним. Я надрывался так, будто меня кастрировали без анестезии. Солдатский мат по сравнению с моими проклятиями был бы детским лепетом в песочнице, залитой янтарным светом солнца.

— …..!……..!…………! — ну и так далее.

Блажил от бессилия, что так дурно и просто отдал свою мечту о бессмертии. Визжал от ненависти, что позволил ковыряться в своей трехграммовой, как хлопковый бутон, душе. Выл от гневного исступления, что потерял серебряный колокольчик по имени Ю.

Но что люди, их можно обмануть, а вот как быть со временем — оно неумолимо, и я пока находящейся под его защитой, был самим собой, а вот останусь таким же после того, как омерзительная базедовая старуха попытается огреть меня своей клюкой. Не знаю. Неизвестность.

… Дачные круглые окошки наверху пылали, как иллюминаторы лайнера «Титаника», медленно, с музыкальным сопровождением оркестра погружающего в ледовую окрошку океана.

Я удивился — мне оказана честь и прибыли неожиданные гости? Кто это мог быть? Автомобильный транспорт, кроме моего джипа и малолитражки службы безопасности, отсутствовал под елями и соснами.

Мои страхи быстро развеялись — Алоиз Гуськов, собственной лакейской персоной, сидя в рабочем кабинете усопшего хозяина, гонял на компьютере «бродилку-стрелялку-страшилку.»

Я решил пошутить, не все же надо мной шутки шутить. Подступивши к игруну, дернул его за ухо, похожее на вареник.

Он, человек, конечно, взвыл так, что осыпались все шишки в округе, а головорезы хекали на лестнице, готовя свои пушки для решительной стрельбы.

Хорошо, что я успел подать голос и прикрыться Алоизом, как щитом. В конце концов недоразумение завершилось мирным чаепитием на кухне. Всем коллективом. Потом пропахший валидолом Гуськов, попросил уюта на ночь. А два моих то ли телохранителя, то ли тюремщика засобирались в свою автомобильную сторожку. Я удивился — мужики, какие проблемы, отдыхайте в цивилизованных условиях, это будет наша маленькая тайна. От руководства. Уговаривать долго не пришлось, и скоро дом сотрясался от мощного храпа, точно в его стенах разбило бивак утомленное походом к Индийскому океану войско.

Вот что значит иметь чистую, как портянка, совесть, крепкое и горячее, как глинтвейн, сердце и холодную, как льдина, голову. Никаких проблем. Со сном.

Я же вертелся, будто лежал не на кушетке, а на головнях затухающего пионерского костра. События последних дней настолько были насыщены, что у меня возникло впечатление: плыву в кроваво-блевотной массе. Все смешалось до такой степени, что уже не понимаешь ни себя, ни тех, кто пытается использовать тебя в качестве гарнира на барский стол.

Если крайне упростить военно-политическую обстановку местного значения, то все события ерзают вокруг дискеты. На неё притязают три стороны, если не считать меня. Конечно, она мне интересна, как мертвому музыкальное сопровождение оркестра под управлением Лунгстрема, да не помешало бы знать, что мой отчим оставил потомкам. Он-то — ладно. А вот что я оставлю после себя? Вопрос интересный. Разве что кину с плеч, как плащ, Чеченца, и он пойдет блудить по замордованной родной стороне.

Дом я не построил, дерево не успел посадить, дети?..

Как был прост, ясен и удивителен мир, когда мы все были детьми. Каждый день — день открытий и чудес. Помню, на море я поймал огромную медузу, похожую на студень, и выбросил её на берег под обжигающие солнечные лучи. Ю очень удивилась этому студенистому зверю, присела над ним, высунув от любопытства язычок, потом спросила:

— Она живая, Алеф-ф-фа?

— Живая, — пожал плечами.

— Ей больно?

— Не знаю.

— Больно, я знаю, — и накрыла своей панамой расплавленное стекло медузы.

Теперь понимаю, если бы не снимала панаму, жила бы… А так остался лишь фотография на стене… Фотография на стене?..

Я вздернулся на кушетке, точно от удара: фото на стене в этом кабинете. Она не должна была находится в этом кабинете отчима. Не должна. По всем житейским законам или тогда я ничего не понимаю в людях. Когда Ю ушла, Лаптев сказал моей матери:

— Может, оно и к лучшему. Она ничего не поняла. А мы все забудем, как сон.

— Бедная девочка, — ответила мать.

И все. Ю как будто и не было. Ее забыли, как дачники забывают в электричках кусты сирени. Или мяты.

И вот эта фотография на стене. Я осторожно включил ночник отсвечивало стекло в рамке, и фото казалось размытым, точно на экране компьютера.

Все! Цветной камешек в калейдоскопе последних событий, дрогнув, занял свое местечко: красивый и гармоничный узор вспыхнул перед моими глазами. И, увидев его, можно было спокойно уходить в мир иной — будничная и портяночная жизнь не имела смысла. Ничего более не имело смысла и ничего не страшило.

Я обрел бессмертие, потому что увидел гармонию жизни, такой какова она должна быть на самом деле.

Я увидел совершенную красоту мироздания, к которому надо стремиться всей душой.

Я увидел сияющую гряду… и за ним Город, который есть… Есть! И в нем, я твердо знал, жила девочка Ю… И она помогала мне…

Золотистый кругляш находился между фото и бумагой. Обыкновенный кусок спрессованного сплава, мне неведомого. И в это странное образование забита информация, способная совершить передел власти и территорий, если не во всем мире, то в нашей российской глубинке точно.

Я сидел в полумраке кабинета и не испытывал никаких чувств по поводу того, что владел несметными, по мнению многих, сокровищами. Что с этим делать? И главное, как вскрыть металлическую банку, не имея ножа? Вот в чем проблема. Для меня. Жаль, что мы в школе не проходили компьютерную грамматику.

Проклятый прогресс: раньше кидали бутылку с планом острова сокровищ, и никаких более ухищрений, а нынче что?..

Ааа, ничего, зевнул я, утро вечера мудренее, авось, чего-нибудь скумекаем. Дай-то Бог!..

На удивление спал спокойно и крепко, как младенец в деревянной люльке. И проснулся поздно — за окно полоскался новый день, точно красноармейская шинелька на ветру, извлеченная из тухлого чуланчика. Потянулся — и поймал рукой рамку на столе. Мелькнула Ю за стеклом, как живая.

Боже! Это не сон то, что произошло ночью. Я нашел проклятый компакт-диск! Где он? Под подушкой? Да, именно под ней и лежал диск с золотым напылением. На его матовой поверхности отпечатались двое, я и Чеченец.

Братушки мои, что делать? Все ждут от нас подвига — а он уже совершен, и проблема в том, чтобы никто не узнал о нем, пока я сам не определяю тайну диска.

Кто способен мне в этом помочь? После некоторых размышлений я вспомнил, что Алоиз приводил сюда в кабинет молодого хакера — взломщика компьютерных систем. А почему бы ему не появиться ещё раз. Для профилактического осмотра «писюка», как верно выражаются специалисты.

На мою просьбу служивый человечек Гуськов отреагировал с равнодушием табурета к заднице. Хакера — так хакера, хозяин, дело правильное: надобно укреплять мощность машина, а то не тянет doom-doom…

— Чего не тянет? — не понял я.

— Да, стрелялка такая, хозяин, — стеснительно улыбнулся мелкотравчатым личиком. — Крутая… кровища там… ууу!..

— Кровожадный ты, братец, — по-панибратски похлопал прислужника по детскому плечику. — Действуй, Алоиз!.. В своих же интересах…

— Есть, хозяин! — и отправился искать хакера. По телефону.

Два моих телохранителя-тюремщика поначалу прислушались к нашему разговору, а потом заскучали: разве это дело пускать искусственную кровушку? Общим выражением лица были похожи на братьев, которых в детстве уронили с крыльца, после чего у мальчиков Кеши и Ромы интеллект приказал долго жить. Если они были сотрудниками ФСБ, то я тогда мать Тереза, как однажды выразилась Вирджиния.

— Скучаем? — спросил я их, естественно, тюремщиков.

— Ну? — сказал Кеша.

— Пушки заряжены?

— Ну? — сказал Рома.

— Может стрельнем на спор?

— Чего? — выдохнули разом.

Я объяснил, что был лучшим стрелком в 104-ой дивизии ВДВ и могу выставить ящик водки против их двух шляп. Меня не сразу поняли: как это? Привязываем бутылки (пустые) к сосне и пуляем метров с тридцати, кто больше набьет посуды тот и выиграл. Или ящик водки, или шляпы.

— Ну, ты, паря, блин, даешь, — сказали Кеша и Рома. — Они ж казенные. Шляпы-то?

— Как хотите, — пожал плечами. — Слаб`о, значит? Ну-ну…

Через четверть часа вековая тишина медвежьего уголка лопнула, как стеклянная крыша теплицы от метеоритного дождя. Алоиз похлопотал со столиком и каким-то чудным образом организовался легкий фуршет на природе: водочка, балычок, икорка и… девочки… Точнее, их роль выполняли бутылки, подвешенные к дальней сосне. Каждая емкость имела свое имя: Танюха, Ируха, Регина, Пелагея, Нунехия, Матильда Абрамовна, Екатеришка-матушка… и так далее.

— А ну-ка дай-ка я… обласкаю… Нунехию, мать её так! А я щас Ируху… в горлышко!.. — примерно так орали стрелки Кеша и Рома. — Ур-р-ра!

Проблем с водкой и боевыми патронами не возникало, и поэтому мы веселились от всей души. Перед началом стрелковых упражнений Алоиз успел сообщить мне, что хакер-с уже выехал и скоро будет, и я со спокойной душой предался национальному развлечению: палить в белый свет, как в копеечку. Водочку не пил, чтобы победить в соревновании. Хотя, спрашивается, на хрена мне две чекистские шляпы? Может быть, поэтому вел стрельбу крайне неудачно?

— Окосел, Чеченец! — хохотали телохранители-тюремщики и предлагали Алоизу Гуськову присоседиться к забаве.

Тот смущался, топал ножкой и с халдейским усердием наполнял хрустальные стаканчики водочкой до кромок.

Словом, водка текла рекой, бутылки и щепа брызгали в стороны, от выстрелов и воплей все потенциальные медведи убежали в соседние леса…

Не знаю, чем бы дело закончилось, да прибыл хакер Слава. На своем стареньком «Москвиче». К стрельбе отнесся с пониманием: каждый развлекается в силу своих материальных возможностей и интеллектуальных способностей.

— Алоиз, ящик водки! — приказал я лакею под торжествующий гогот моих новых друзей. — Проигрался в пух и прах! — И, откланявшись, покинул благородную компанию.

Вот что значит хорошие организаторские способности. Теперь можно спокойно решать следующие проблемы.

Я и Слава поднялись по лестнице в кабинет. Со двора доносился треск пистолетных выстрелов, точно там ломали кости строптивцу-демократу, не понимающему, что родину надо любить не только пищеварительным трактом.

— Чего будем делать, хозяин? — спросил хакер Слава, открывая свой чемоданчик. — Если по полной программе, то баксов пятьсот… А по мне так поменять на «пентюху»,[12] значит…

— Тысяча твоя, — сказал я, — и проверить только это…

Слава взял с моих рук золотистый компакт-диск, повертел его, как блинчик, потом пожал плечами: пожалуйста…

Мы сели за экран дисплея, высветившимся синим полем с бесконечными столбиками каких-то знаков и надписей. Диск был тиснут в специальное устройство, жадно заглотившее его. Пальцы хакера замелькали над клавиатурой, как пальчики пианиста Кисина над клавишами концертного рояля в зале П.И. Чайковского.

На экране замаршировали стройные ряды каких-то обозначений. Все это для меня было китайско-малазийской грамотой.

— Что за черт?! — удивился хакер. — Программа не запускается с диска. Минуточку… — и снова легкий полет рук над клавиатурой.

— А что такое? — занервничал я.

— Пока не знаю, — целеустремленно и с нескрываемым интересом следил за маршем полков обозначений. — Ах, вот так, да?.. Ну-ну…

Я был так увлечен действом, что не обратил внимания: выстрелы на улице прекратились, вернее, отметил, что наступила тишина, да не придал этому никакого зловещего значения.

— Ааа, вот оно что?! — с заметным облегчением проговорил Слава. — Я уж думал… того…

— Что?

— Этот компакт-диск хитрый, — принялся популярно объяснять. — Чтобы его запустить нужна дополнительная дискета.

— Дополнительная? — взревел я дурным голосом.

— Да? — удивился мой собеседник. — А что такое? Обычное дело, когда много информации, её архивируют?

— Что делают? — чуть не плакал я.

— Ну сжимают… ну, как газ в баллончик…

— Так, и что?

— А чтобы выпустить этот газ из баллончика, — улыбнулся сравнению, необходимо маленькое усилие… то есть дискетка, чтобы с её помощью произошла разархивация базового пакета…

— О, Господи ж ты мой! — вскричал я.

— А что нету?

— Чего?

— Ну, дискетки. Вот такой, — вытащил из своего чемоданчика пластмассовый квадратик с металической как бы застежкой.

Что я мог ответить на этот наивный вопрос — только горько рассмеяться. Такого удара судьбы я не ожидал, как прохожий не ждет кирпича на голову. А какие были радужные планы на будущее…

Закончить мысль я не успел — грянул выстрел, иначе не скажешь, и череп хакера треснул, выплескивая из раны на экран дисплея кроваво-арбузную мякоть мозга.

Я невольно отшатнулся от судорожно всхлипывающей плоти… Человек не успел понять, что произошло — на лице: недоумение и обида; такое выражение часто можно увидеть у детей, которые не понимают за что их наказывают.

А что же я? Страха не было — меня интересовал вопрос, кто и зачем?.. Рано корчиться в предсмертных судорогах, не ответив на эти вопросы?…

Сначала я увидел длинноствольное дуло «Стечкина» — убойной пушечки, способной сбивать из-под небес американские истребители F-19, затем знакомую худощавую руку, надежно держащую оружие и наконец мелкотравчатое личико Алоиза Гуськова!..

Если бы передо мной предстал отвратительный скурлатай из созвездия Черных Маргиналов, я бы изумился куда меньше…

Алоиз Гуськов — лакейская жалкая душонка, тварь дрожащая, жижица в выгребной яме!.. Впрочем, надо признаться, с халдеем произошли чудесные превращения — появилась гордая осанка, плечи расправились, на личике одухотворенность и решимость совершить геройский поступок. И дребезжащий голосок изменился — с таким высоким и мужественным дискантом петь в Большом театре партию Евгения Онегина из одноименной оперы.

— Спокойно, хозяин, — говорил. — Лишнее движение, стреляю.

— Смешно, — сказал я. — А ты кто, дядя?

— Я — это я, — многозначительно захихикал и приказал вытащить из компьютерного ящика компакт-диск.

— Какой диск? — удивился я.

— Чеченец, не валяй дурака, — предупреждающе повел дуло пистолета.

У меня был выбор: выбивать оружие сейчас или выждать более удобного расположения фигур. Я решил не торопиться. Во-первых, если бы меня хотели ликвидировать, то это уже бы произошло, как с несчастным хакером, во-вторых, такого доверчивого олуха небесного, как я, надо беречь, как достояние республики, а в-третьих, интересен сам поворот событий… Стоит пожить и посмотреть, что из этого получится.

… На затоптанном пятачке у фуршетного столика безжизненно холмились мои телохранители-тюремщики Кеша и Рома, им не повезло, они злоупотребили водочкой и утеряли бдительность, подставив бритые пустые затылки под пули. Снег впитал кровь и был неестественно порист.

— Сердито, Алоиз, сердито, — вынужден был признать решительность его действий. — Никогда бы не подумал на тебя, холуйчика!..

— Вперед! — двигался за мной.

— Куда, крысенок?

— К машинам. И попридержи свой язык, поганец.

— А то что, дядя?

— Пристрелю.

— Промахнешься…

— Не… Хррр!.. — услышал странный звук, будто мой бывший прислужник подавился пирожком с мухоморами.

Я оглянулся — Алоиз покачивался, хрипел, словно от удушья. На то была существенная причина: в его цыплячьей шее, пробив кадык, торчала стрела. Сгусток темной крови выпал из приоткрытого от удивления рта — и человек рухнул ниц в снежную целину.

Какие чувства испытывал я? Трудно сказать. Страха не было, удивления тоже. Приходило понимание, что я открыл ящик Пандорры, и теперь подобные летальные случаи будут происходит с регулярностью движения пригородных электричек. Кто следующий?

Между тем вокруг меня происходили интересные события: люди, похожие на легкоподвижных ниндьзя с арбалетами в руках, рассредоточились по всей дачной территории. На мою фигуру не обращали ровным счетом никакого внимания.

Я хотел обидеться, да не успел — в открытые ворота вкатил знакомый мне буржуазный «бьюик». Дверца её открылась — Арсений в армейском полушубке, в валенках и шапке-ушанке. Такую форму одежды я видел в фильмах о Великой Отечественной. Ее носили особисты НКВД. Не угодил ли я грешным делом снова в иной исторический срез? Вроде нет?

Мой старый и странный знакомый с любопытством осматривая поле боя, приближался пружинящей походкой. Улыбался как родному:

— Весело здесь у тебя, Чеченец.

— Да уж, — не нашелся, что ответить.

«Новый особист» остановился перед пронзенным стрелой Алоизом Гуськовым, одобрительно хмыкнул, пнул валенком павшего, многозначаще проговорил:

— Докрякался, гусь лапчатый, — и сделал знак рукой.

Тут же двое гибких и ловких ниндьзя обыскали труп — в мерклом свете дня блекнул золотом диск.

— Ай-яя, как некрасиво, — проговорил Арсений. — Я ведь просил, Чеченец, быть честным малым. А ты?

— А что я? Не успел сообщить… Халдей вдруг превратился в агента 007?

— Это он умеет делать, — поправился, — умел делать.

— Старый знакомый?

— Все мы знакомы в этом мире, — ушел от прямого ответа; через диск как бы посмотрел на угадываемое в сыром небесном пространстве светило. — Ну и что мы тут имеем?

— Не знаю.

— Таки и не знаешь?

— Нужна дополнительная дискетка, — признался.

— Что? — его реакция была похожа на мою; правда, за голову он не хватался. Мешала шапка-ушанка.

Я объяснился как мог, в частности про разархивацию базового пакета. И был понят. Кажется, в обществе «Красная стрела» проходили азы компьютерной грамматики.

— Так, — задумался Арсений, когда выматерился, как полководец, на парадную фуражку которого сбросил свой жидкий бомбогруз голубь мира. — А где дискетка?

Я ответил, что сам бы желал это знать. Арсений не понял — у меня нет дискетки? Нет. А где же она? Не знаю. Как это не знаю? Словом, «новый особист» решил, что я хочу его самым пошлым образом обмануть. И не успел я глазом моргнуть, как меня обыскали, скрутили и кинули в армейский «уазик», как куль с комбикормом.

Я потрепыхался, а потом успокоился, разгадав, что пока не обнаружится дополнительная и тоже проклятая дискетка, я буду жить.

Однако я не мог предположить, что жизнь моя несколько осложниться и будем менее удобная, чем прежняя.

Как и подозревал, меня привезли в знакомое местечко — на охраняемую территорию, где располагался главный штаб общества спасения отчизны «Красная стрела», основанного, по утверждению Вирджинии, офицерами ГРУ.

Как говорится, из полымя да в пламя. Проклятие! Я не мог и мысли допустить, что увечный Алоиз Гуськов… Ааа, что там говорить: сам во всем виноват! От судьбы не убежишь, если суждено получить от неё пинок, то это произойдет. Раньше или позже.

Меня затащили в шкатулку, тоже мне знакомую, где кроме стен, стола и двух стульев, прикрепленных к полу, ничего не было. По-моему, такое «хлебосольное» гостеприимство было традиционным. Для меня.

Я откровенно зевнул — скучно жить на свет, господа. Придумали бы что-нибудь новенькое, кроме, как рвать кусок из глоток. И биться в усмерть за власть. Как тут не вспомнить одну поучительную байку о… деревьях.

«Однажды они заспорили, кто из них самый главный, и решили выбрать царя-батюшку. Решили так решили. Пошли к дубу, стали его просить.

— Что? — возмутился дуб. — Выходит, я должен бросить заниматься устойчивостью против бурь и царствовать? Это занятие для слабохарактерных.

Тогда обратились деревья к маслине.

— Чего хотите? — отрезала та. — Чтобы я потеряла свою маслянистость, которая так необходима поэтам — для елейных стихов, торговцам — для перевыполнения плана, покупателям — для борьбы с артерисклерозом!.. Чтобы я вместо этого вдруг уселась царствовать? Ищите какое-нибудь другое, суетное дерево.

Делать нечего, пошли деревья дальше. Встречают пальму.

— Зачем мне власть? Разве эта власть большая, чем красота? Моя грация уже давно заслужила пальму первенства. Обратитесь к какому-нибудь другому, более тщеславному дереву.

Тогда повстречали деревья смоковницу.

— Что? Царствовать? Разве вам мало моей сладости? Зачем мне становиться царицей? Чтобы меня возненавидели все — от мала до велика? У меня нет слабости к деспотизму.

Так ходили и ходили деревья, и, наконец, пришли к кизилу. Стали его просить.

— Только этого мне не хватало! — вспылил тот. — Я не могу стать царем. У меня нет качеств, которые нужны царю. Но даже если вы меня и выберете, будет ли у меня власть? Я должен буду отчитываться перед вами. А завтра вам прийдет в голову выбрать другого царя… Что ж это за царствование, если у тебя нет силы и никто не трепещет перед тобой?.. Вот у животных — другое дело… Хе-хе!.. Там лев!.. И зачем вы только затеяли эту мышиную возню?

Деревья подумали, подумали и решили, что он прав — ни к чему им выбирать царя. У зверей есть царь, у людей — царек, а у деревьев его нет. И поэтому они не преследуют друг друга, не уничтожают, а мирно живут. И главное, умирают стоя.»

И почему я не родился в стране деревьев? Интересно, кем был бы?.. Дубком? Тополем? Аль ясенем?..

На этом мое одиночество было нарушено появлением Арсения и двух костоломов. В сравнении с ними упокоенные Кеша и Рома вспомнились мне древнегреческими философами на берегу Эдегейского моря. Я насторожился кажется, предстоит тяжелый разговор?

— Ну? — осклабился Арсений. — Как с памятью, дорогой товарищ?

— Не жалуюсь, — признался я.

— Тогда где дискетка?

— Меня уже спрашивали? Или я ошибаюсь?

— Не груби старшим… по званию, Чеченец, — пошутил. — Я к тебе всей доброй душой…

— И эти тоже… с доброй душой?

— Вот за них не отвечаю, — с сожалением цыкнул языком. — Живут своей содержательной жизнью. — На квадратных физиономиях костоломов отобразилось что-то на подобие улыбки. — Любители, кстати, антрекотов и анекдотов. Могу рассказать для затравки?

Я пожимаю плечами и слушаю анекдот про зайца, который зашел в вагон электрички и кричит, мол, кто хочет получить в морду?! Звери молчат. Еще раз спрашиваю, кто хочет в морду?! Опять молчание. Заяц в третий раз: Так кто хочет в морду, мать вашу так?! Волк: Ну я? Заяц: Иди в тамбур, там дают. Я уже получил.

Смешной анекдот. Он подействовал на меня самым странным образом — в отличии от зайчика, я почувствовал угрозу своей безопасности и решил нанести упреждающий удар тем, кто находился со мной в одном «тамбуре».

Убить меня не убьют, молниеносно решил я, а выступать в качестве обреченного антрекота?.. И успеваю нанести спецназовский удар армейской бутсой в пах «нового особиста»…

Последнее, что хорошо помню: его заячий взвизг, доставивший мне полное душевное удовольствие…

Дальнейшее уже не имело для Чеченца существенного значения. Тем более тень не может чувствовать боли. Как не может чувствовать боль тот, кто пришел дать людям свободу.

и поднимается из руин мечта о городе который здесь был о городе который здесь будет которого нет.

Сквозь полуденное жаркое марево я увидел пыльный восточный город. Он плыл в синеве теплого моря и вечности вместе со своими нищими глинобитными улочками, богатыми кварталами с плоскими крышами, выложенными цветной мозаикой, горлопанистыми базарами, остроконечными минаретами, золотыми куполами церквей…

Потом я увидел молодого человека. Он был покоен лицом и светел: на его плечах лежали легкие белые хламиды. И только тяжелые запыленные армейские бутсы с металлическими заклепками и рантом выдавали залетевшего на час небожителя из другого времени.