"Тарантул" - читать интересную книгу автора (Валяев Сергей)

МЕРТВАЯ КРОВЬ

… а вода все прибывала и прибывала. И дождь не кончался, казалось, уже неделю льет, как из ведра. Вода все поля залила, потом поднялась к домам, мы на крыши забрались со всей живностью — курами, собаками, козами и даже коровами. А вода все равно выше и выше — уже деревья как кустики выступают, там много воды. И трупы плавают всякие — и животных, и людей. Уж и не знали, что делать, да тут дождь кончился. А утром смотрим — вода уходит, и под солнцем рдеет, как кровь…

Сквозь гнетущую пелену сна слышу тревожную и знакомую трель телефона. Я не хочу поднимать трубку. Это мама. Она искренне волнуется, не понимая, что мне никто не нужен. Равно как и я никому не нужен.

Я был нужен друзьям. Они погибли на войне, которая всюду нас, как вода во время наводнения. Все делают вид, что ничего страшного не происходит, вода ещё не затопила дома и поля, и есть иллюзия мирной и счастливой жизни, но тени цвета хаки уже зависают над вашими, граждане великой страны, согбенными на собственных огородах спинами. Это не послеполуденные тени это тени смерти, которые скоро вползут в ваши жилища, судьбы и жизни.

А мама требовала активной, как она выразилась, социальной позиции. От меня. Когда услышал, смеялся так, что, казалось, кишки рвутся в моем брюхе; во всяком случае, неделю отхаркивался плевками, похожими на рубиновые сколки.

— Почему не хочешь учиться? — не понимала. — Или иди работать? У нас вон… все инвалиды трудятся. Как ты можешь лежать днями? Разве можно так жить?

— Можно, мама, — отвечал я.

— Нет, я все понимаю, но жизнь, Алешенька, продолжается… Ты молод, все в твоих руках. — Об отчиме Лаптеве старалась не упоминать. Видимо, ей рассказали такие ужасы о нашей неожиданной сшибке на даче, что мама решила запретить себе упоминать эту деликатную тему. Иногда она это умела делать. — Все в твоих молодых руках, — повторила. — Весь мир…

— У меня ничего нет, мама, — удивлялся, показывая ладони.

— Алеша, прекрати! — нервничала. — В конце концов, женись. На хорошей девушке.

— Отличная мысль, — согласился. — Есть даже невеста. Девственница.

— Ну и прекрасно, — обрадовалась. — Как её зовут?

— Анджела, родная.

Маме сделалось дурно, даже она знала про эту любительницу танковых стволов; на этом разговоры о моем будущем закончились; и я остался жить, потому что был обречен на вечную жизнь. Как и все.

Когда первое искусственное космическое тельце преодолело земное притяжение, то весь мир получил бессмертие. Почему? Дело в том, что у человечества появилась возможность в свою катастрофическую катаклизму покинуть отработанную территорию и расплодиться по всевозможным планетам и мирам, превращая их тотчас же в цветущий сад. «И на Марсе будут яблони цвести» — это про нас.

Правда, пессимисты утверждают, что в иных мирах отсутствует воздух с кислородной начинкой, необходимый для наших изношенных легких. Плохо представляют пессимисты нашего человека, воспитанного в духе активной социальной позиции. Если такому межгалактическому герою выдать лопату и приказ: сажать, но не дышать, то с полной уверенностью можно сказать: приказ будет выполнен.

А если приказ власти преступен, и ты это знаешь, и тем не менее выполняешь?..

Власть — всласть, всласть — власть. Власть — порция фрикасе в винном соусе, тайный счет в иноземном банке № 004000400Е, бессмысленные приказы, не подлежащие обсуждению? Власть над кем и чем? Миром, космосом, пушечным молодым мясом, личными сбережениями, гаерами из правительства, привередливой фортуной, дочерьми, убеждениями и так далее? Щекочет ли власть селезенку и прочие шурфовые органы властолюбца? Видно, да, иначе не объяснишь такого яростного рвения к заветной мечте, к рулевому колесу государственного корабля в надежде, что Бог продлит агонию затухающей жизни.

Не знаю, какая ещё долготерпеливая нация может позволить себе роскошь содержать политический, истерический паноптикум; какая ещё нация может держаться на тонущем корабле и, жертвуя жизнями, затыкать ту или иную пробоину, которые возникают вовсе не по причинам внешним, а по причинам внутренних идеомоторных актов тех, кто нетвердо качается у колеса власти.

Даже по-человечески жаль того, кто прошагал тяжкий, выморочный, извилистый путь к желанному штурвалу. И вот оно в руках, колесо фортуны, ан нет — нет власти над временем и пространством, нет власти над широкими народными массами, а есть больничная палата и медицинский консилиум, убеждающий, что все будет отлично — зарежут по первому разряду, есть за окном безразличный, спивающийся, тоскливый в своей бедности люд, есть моложавые соратники по общему делу со сдержанным нетерпением ждущих бесславного и закономерного конца, чтобы после гарцевать на неостывшем ещё трупе, есть выматывающая колкая боль в сердце и есть надежда…

Псевдогероические ожидания лучшего.

Сквозь гнетущую пелену сна — снова знакомый звук, словно птицы с колокольчиками перемахивают в теплые края. Потом понимаю — телефон, его требовательный перезвон. На маму не похоже — она нетерпелива. Наверно, кто-то в очередной раз ошибся номером? Нет, неправ. Поднимаю трубку и слышу незнакомый голос:

— Аллё? Иванова, пожалуйста?

— Ивановых много, — отвечаю. — Миллионы, какого надо?

— Алексея?

— Тогда это я.

— А это я Иван Стрелков, — слышу незнакомый голос. И чувствую свое сердце.

— Ваня погиб, — сказал я. И не узнал своего голоса.

— Ой, звини, я двоюродный братан Ванюхи… Тож Ваня… У нас в деревни усе Ваньки…

Я слушаю незнакомый голос, говорящий с заметным своим местным говорком, и понимаю, что от прошлого невозможно уйти, оно всегда рядом с тобой, желаешь ли ты этого или нет.

Узнаю, что Иван Стрелков приехал с племяшем Егорушкой в столицу — мать всех городов, мотнули по магазинам, под вечер уезжают домой, по случаю решили позвонить другу Ванюхи…

— А где его похоронили? — спрашиваю.

— На кладбище тута… У нас, в смысле… Над речухой, местечко красно… Наведался бы, Алеха?

— Да, — отвечаю. — Я бы хотел навестить Ваню.

До войны я любил свой городок Ветрово. Он был мил, как ребенок по имени Ю. Помнится, говорил, что у меня была сестричка, которую все называли Юленька, а я на свой лад — Ю. Она была жизнерадостный ребенок и ничего не предвещало, как говорят в таких случаях, беды. Я любил вывозить её на прогулочной коляске к озеру. Там мы кормили хлебом двух красивых белых лебедей. Они подплывали к нам близко-близко, и Ю во все глаза смотрела на их гибкие и длинные шеи, и смеялась, когда птицы хлопали крыльями, приветствуя нас на берегу.

Потом Ю умерла, а лебединую пару убили жизнерадостные, рыжевато-веснушчатые выблядки, и теперь в стоячей воде разлагаются островки дерьмеца с малахитовыми проплешинами.

Городок превратился в прыщеватого, неопрятного и закомплексованного недоросля. В хамоватого юнца, пытающего скрыть свои дурные манеры и наклонности под новыми одеждами.

Этот подновленный краской, витринами, тайным бизнесом, ларьками и потертыми иномарками городишко враждебен моему состоянию покоя и свободы. Когда на улице, то теряю и покой, и свободу — свободу теряешь тут же, как только считаешь, что достиг её, вот в чем дело.

Я превращаюсь в ничто, растворяюсь в семечной сухой шелухе, пыли, в конфетных обертках, мягком от солнца асфальте, в окурках, в шуме, в прогорклых пирожках с квашеной капустой, в очередях, в потных спинах, в дефектоскопических взглядах…

Однако надо быть как все, и поэтому терпеть телесные и душевные неудобства. Я прохожу мимо палаток, оккупировавших привокзальную территорию, приобретаю квиток до столицы, иду на платформу ждать электричку.

Все знакомо и привычно: ультрамариновые рельсы, запах шпал в мазуте, платформы и товарные вагоны у пакгаузов. Яблоками, семечками и хрустальной воблой торгуют дачные старушки…

Сажусь на лавочку, подставляю лицо солнцу, уже цепляющемуся за край леса, и вспоминаю далекое-далекое лето…

Была жара. Я качался в гамаке и глазел сквозь вялую листву в небо. Небо было свободным от облаков. В нем жили птицы. Над клумбой недвижно стоял воздушный знойный столб, казалось, его можно потрогать, как печку. С соседней дачи доносился сладкозвучный голос когда-то популярной певицы…

Мне было хорошо и покойно от модной песенки прошлых, незнакомых мне лет, от запаха горячей полыни и цветов, от мысли, что жить мы все будем счастливо и вечно. Потом я вспомнил про Ю и понял, что буду терять себя и друзей… каждый год… каждый день… каждую секунду…

Так и случилось: одни превратились в груз двести, а другие — в груз триста.

Остальные — никакие. Пришло время н и к а к и х людей. Они, как молекулы свинца, у них одинаковые, нежилые лица и глаза, тусклые костюмы и галстуки, неживые слова и мысли. У них вместо проточной крови — болотная хлюпающая жижа.

Как переступить чавкающее болото посредственности, если оно тотчас же затягивает тебя в свое мерзкое и мертвое пространство? Затягивает и не отпускает. И только чудо может спасти, только чудо. А чудес, как известно, на гнилых болотных местностях не случается.

Открываю глаза — синь эллипсоидного небесного озера. Оттуда наступает металлический и напористый звук, точно кто-то бьет в гигантский и невидимый колокол.

Я поднимаюсь — колокольный бой материализуется в рядовую электричку, пыльную, с разбитыми окнами, прокуренными тамбурами, раздавленными в толчее судьбами.

Через минуту уже стою в тамбуре и смотрю на послеполуденный окрестный мир. Он жалок, убог и скуден. Даже летние краски не помогают скрасить нищету. У христарадников не может быть яркого колера.

В квадратных окошках автоматических дверей стекла выбиты. Своего рода гильотина на рельсах. Очень удобно уехать из станции Жизнь, достаточно лишь тиснуть голову в полый квадрат и дождаться, когда створки дверей откроются: бздынь!..

В прошлой жизни, когда снег ещё тлел под солнцем в мокрых мерцающих перелесках, меня ждали неприятности, об этом посчитал нужным предупредить человек в гражданской одежде. Я запомнил его крашеные баки. Этот человек хотел быть вечно молодым и нравиться женщинам с конскими вибрирующими крупами.

— Так вот, молодой человек, скажите спасибо маме и отчиму, уважаемым людям нашего городка.

— Спасибо, — сказал я.

— И особым обстоятельствам, — промолвил этот человек. — А так вас бы ждали крупные неприятности.

— Спасибо, — сказал я. — А вы, могу поспорить, любите крупные крупы?

— Что?

— Это я так.

— Ох, молодежь, — покачал головой. — Вы свободны, — и душевно улыбнулся. — Пока.

Я понял его шутку — ножи гильотины уже вздернуты, чтобы по прошествию времени со смачным хрустом впиться в хрупкие, шейные, похожие на сахарный тростник, позвонки тех, кому удалось вернуться на родную сторонку. Не мертвым.

Привокзальная столичная площадь мне знакома — бурлящий котел человеческих страстишек. Все продается и покупается. Лица людей изношены, как обувь. Шумное и прогретое за день пространство продирают трамвайные вагоны. Станция подземки втягивает сточные потоки суетных гостей столицы.

У колонны станции замечаю крепкого крестьянского хлопца и мелковатого мальчонку, в них мужиковатое, знакомо стрелковское; подхожу к ним:

— Иван?

— О, Алеха, — мне радуются, жмут руку. — Перекус бы, а то мы с Егорушей, как кони дохлы.

— Там, на вокзале, буфеты, — вспоминаю.

— Тогда уперед. Егорий, действуй!..

Я помогаю — и мы тащим сумки, коробки, свертки; нас крутит водоворот потных тел; на ходу узнаю, что от первопрестольной они, гости её, ополоумели, ни ногой бы сюда, да у марухи-сеструхи свадьба, решили рвать за подарками, а родни — вся деревня, гори огнем всем…

По отвратительному запаху общепита находим буфетное стойло. Пассажиры не испытывают никаких отрицательных эмоций — руками рвут копченных кур, впихивают в себя сероводородные упругие тельца яиц, глотают кофейную бурду. Кругами мучаются бомжики в поисках бутылочной тары. Рядом поднывает музыкальная палатка.

— Что, солдаты? — говорит Иван. — По стопарику? С устатку?

— Не пью.

— А что тако, Леха?

— Кишки латаные, Ваня.

— Бяда, — качает головой, разливая водку по пластмассовым стаканчикам. — Без энтой живой воды жизня на Руси — маета, братан… Ну, Егоруша, расти большо!..

— А сколько ему лет? — хмыкаю.

— Ужо скоро тринадцать, — обиженно басит Егорушка.

— Алеха, у Стрелково с трех годов хлебають прокляту, — смеется Иван.

И они пьют солидно, с удовольствием, как колхозные мужички после обрыднувшего, холодного, трудового дня. Занюхивают черствыми бутербродами. Колбаса цветет подвальной плесенью. Поднывает музыкальная палаточная шкатулка.

— А до нас часов-та восемь, — сообщает Иван. — Места сладки… Реча, сады яблоневы, банька, березовы веничка…

— … и вдовушка, — говорю я.

— Вдовушка?

— Ваня как-то говорил.

— Ааа, вдовушек пол-деревни, — соглашается Иван. — Егоруша скорь их потоптает, как петух курочек.

— Это обяза, — чинно соглашается мальчонка. — Чегось не потоптать-та?

Я качаю головой: с таким кизиловым неистребимым народцем действительно можно сажать яблоневые плантации на Марсе.

— Егоруша, изобразь космонавта, — смеется Иван. — После приземления.

Мальчишка кроит уморительную рожицу удавленника. По радио объявляют прибытие и отбытие поездов. Тошнотворный запах общепита. Пассажиры по-прежнему заглатывают яичные тельца с обреченностью вечных неудачников. От бомжей тянет свалкой, дымом и пронзительными криками степных чаек.

Меня что-то невыносимо раздражает. До кишечной боли. Что? Оглядываюсь — музыкальная палатка, оттуда надрывается лживый ломкий голосок, вещающий о том, как трудно на войне убивать врага, но его надо уничтожить, иначе трупяком будешь ты… И припев: «Что ж ты родина-мать, своих сыновей предала, блядь!»

Эта лживая звуковая жижа заполняет все свободное пространство, проникает в кровь, мешает дышать…

Я люблю людей со всей ненавистью, на которую способен. Я ненавижу людей со всей любовью, на которую способен.

В музыкальной шкатулке раскисал от песен и жира странный человек — он был невероятно раскормлен. Я никогда не подозревал, что ещё встречаются подобные экземпляры в нашей нищей и полуголодной стране. Нет, есть больные люди. Но этот был сдобен, как булка. Его щеки пламенели, точно утренние зорьки. И этот сальник жизни торговал популярной музыкой.

— Что это? — наклонился к окошку.

— Это? Лирика чеченской войны. Товар ходкий, рвут с руками. Покупай, командир.

— Выключи, — улыбнулся я.

— Чего? — изумившись, начал колыхаться, как студень в стакане. — Да, я тебя, сучь, урою…

Я нанес короткий удар в шею — сонная артерия угадывалась даже в ожерелье жира. И туда я нанес мгновенный удар указательным пальцем. Как меня учили отцы-командиры и как учила природа тарантула.

Хозяин жизни кротко хрюпнул и потек жировой массой вниз. Я щелкнул клавишу на магнитофоне и наступила тишина. Такая тишина возникает между боями.

Помню, в «нашем» районе боев был объявлен трехчасовой перерыв. Будем уважать веру, как вы того желаете, сказал майор Сушков по рации духам. И нам приказ: пройти по сектору и собрать трупы своих.

Опасаясь, мы заставили себя подняться в полный рост. Было странное ощущение нереальности происходящего — мы отвыкли ходить открыто. Город похрипывал, как смертельно раненый. Улицы напоминали перебитые артерии, по ним стекали отбросами войны трупы животных и людей. Мы ходили по колено в мерзло-кровавых лужах, крошили малиновый лед и опознавали своих. Опознав, несли их на свою территорию, а чужие трупы не трогали, за ними приходили чечи.

Мы иногда с ними переговаривались — подсказывая друг другу местоположение останков. И наши враги были доброжелательны и улыбчивы, впрочем, как и мы. И говорили мы на одном языке, дышали одним горьким воздухом, разламывали один и тот же лед и общая карминная кровь хлюпала под нашими ногами…

А тишина была такая, что было слышно, как между нами всеми, преданными, гуляет, хрустя отполированными временем костями, старуха Смерть. Хотя, видно, это подламывался лед, сквозь паутину трещин которого просачивалась кровавая сукровица планированных в кремлевских штабах будущих потерь.

Когда-то я мечтал оказаться в скором поезде, лежать на верхней полке, чувствовать затылком сырую, как земля, наволочку и слушать под бой колес дребезжание ложки в стакане с недопитым чаем. И что же? Мечта исполнилась. Но нет радости, есть ощущение бесконечной потери.

Впервые это чувство возникло, когда я проснулся от рева строительной техники. Механизмы заползали на летний пустырь. Там жила голубятня, и по утрам какой-то романтик, вышагивая по мокрой траве с длинным шестом, гонял голубей. Я просыпался от свиста и полета легких и самостоятельных птиц. И вот пришли строители, своротили голубятню, вырыли серийный котлован и ударным трудом своим возвели панельный жилой дом. У дома поставили баки для мусора и пищевых отходов, и скоро голуби стали купаться в этих отходах. У них был конкурент. Убогий старик, согбенно бродящий по окрестностям в бронзовой от грязи и нечисти красноармейской шинели. Гоняя голубей, он рылся в блевотном месиве в поисках пищи. После старик исчез, а голуби остались. Они ожирели и взлетали только тогда, когда подкатывал чадящий мусоровоз.

Под убаюкивающий перестук колес уснул, и спал долгим, мертвым сном, потом проснулся от холода и увидел за окном туманную мороку. В ней мгновенными тенями мелькали столбы электропередач и плавали планово-хозяйственные поля. Я прыгнул с полки, цапнул вафельное полотенце с казенной меткой. Все пассажиры спали, накрытые простынями. Туман проник в вагон и казалось иду по воде.

Покачиваясь, прибился к стылому тамбуру. Туалет был без двери и унитаза. В рваной дыре пола скользила мозаичная дорожная бесконечность. Я облегчился, потом вжал краник умывальника — вода была теплая и липкая. Я умыл лицо и посмотрел в зеркало. И увидел на своих славянских скулах кровавые потеки…

От ужаса побежал по вагону, где между полками качались сгустки тумана. Все по-прежнему спали, накрытые влажными саванами. И я вдруг понял — все мертвые. И начал срывать с них проклятые тряпки, обнаруживая, что простыни из фольги…

Под убаюкивающий перестук колес уснул, и спал долгим мертвым сном, потом проснулся от холода и характерного серебристого звука. На нижней полке в кусках фольги, как в лопнувшем коконе, сидел Ваня Стрелков.

— Ваня? — удивился я.

— Леха, прыгай! — махнул рукой.

— Без парашюта? — пошутил я. — Ты как здесь?

— Смерти нет, Лешка.

— Как же нет, Ваня? — удивился. — Все с ужасом ждут ее…

— И превращаются в тени. Мир теней.

— И как мне жить, Ваня, в этом мире?

— Истреби Чеченца и обретешь свободу, Алеша.

— Как его уничтожить?

— Не знаю. Это каждый делает сам.

— Он в моей крови, в моих мозгах, в моих клетках, как яд тарантула.

— Очисть мертвую кровь кровью…

— Я тебя не понимаю, Ваня?

— Ты как все. Ты с теми, кто предал нас и предает каждый день. Ты что, умер в жизни, Алеха?

— Нет.

— Тогда в чем дело?

— На войне был враг, и мы знали его лицо, а здесь — нет лиц.

— Ты слишком любишь эту жизнь, Алеша, и боишься её потерять.

— Наверно, да.

— Живых пугает неизвестность и туннель смерти, но, поверь, есть другая жизнь. После смерти.

— Я тебе верю, — неуверенно проговорил я.

— Хочешь прожить сто лет среди теней?

— Нет.

— А мне кажется, ты больше мертв, чем жив. Даже я живее тебя, — и попытался накрыть меня простыней из жесткой фольги.

— Нет! — закричал я.

Под убаюкивающий перестук колес уснул, и спал долгим, мертвым сном, потом проснулся от подозрительного и знакомого звука. За столиком старательный командировочный раздирал пакет из фольги, таща за канифольные ножки куриную тушку. За окном летела ночь с капельными огнями.

— Птицу хочешь? — предложил командировочный. — Жена напихала на роту.

— Нет, спасибо, — проговорил я. — А где мои?

— Ааа, сказали за два купе, — вспомнил, указывая головой направление. — Кого-то там встретили… Анекдотец есть: оказались на необитаемом острове русский, американец и француз…

— Приятного аппетита — и вышел в коридор.

У открытого окна, куда рвалась летняя ночь, курили Иван и… Вирджиния, моя первая женщина и любовь. Потом понял, ошибся. Молодящая женщина была похожа на Верку то ли целеустремленным силуэтом, то ли типом, то ли выражением раскосых неотчетливо-азиатских глаз.

— О, Леха, — обрадовался Иван. — Познакомься, это тетка наша… Алиса, как отчество-та?..

— Я пока без отчества живу, — улыбнулась и протянула руку. — Алиса.

— Алексей, — шаркнул ногой о затоптанную дорожку.

— Наслышана-наслышана, ты с Ваней был?..

— Да, — ответил я. — Был.

Помню, как мы вместе собирали останки павших. Многие были изуродованы взрывами и огнем до чрезвычайности. Хорошо, что был морозец, и промороженные до стеклянного состояния трупы было удобно носить. Потом мы обнаружили полноценный труп пехотинца, только на груди было вырезано рубиновым вензелем: «Аллах акбар»! И детородный орган солдата, как кляп, был забит в рот.

Скорый поезд исчезал в ночной летней мгле, оставляя после себя затхлый запашок будней и нужников. Старый вокзальчик узловой станции теплился лимонным светом. Новоприбывшие пассажиры тянулись под защиту этих домашних огней. Мы же стояли на перроне, точно коробейники, застигнутые подлыми разбойниками на большаке.

— Где же лошади, Ванек? — смеялась Алиса. — Ой, топать нам пехом?

— Где-то должон быть-та Юрк? — и сгинул в ночи.

— А далеко? — спросил я.

— Далече, — протянул Егорушка.

— К рождению дитя поспеем? — спросила Алиса.

— Дитя? — удивился я.

— Невеста брюхата, однак, — объяснил Егорушка со степенностью мужичка.

Я и Алиса невольно засмеялись. Потом она закурила и я увидел знакомый жест руки, как взмах ночной птицы.

— Не хочешь, чтобы курила? — спросила женщина.

— Почему? — передернул плечом.

— Так странно посмотрел.

— Как?

— Как на привидение, — снова засмеялась. — А я живая, — и взяла мою руку.

— Живая, — согласился я.

— Пор-р-рядок, — прорычал набегающий из ночи Иван. — По коням!.. Юрок завсегда все спутае, контра фермерска… Я ему ботаю сюдой, он — тудой…

Я и Алиса разжали руки. По той причине, что надо было тащить к машине подарки для свадебного празднества.

Утром меня будит вопль хрипучего петуха. Смотрю на низенький трухлявый деревенский потолок, вспоминаю ночную глубокую колею, по которой торила танкеткой «Нива», свет фар, пляшущий на деревьях и кустах, крики и смех моих новых знакомых. Когда-то давно я находился в другом авто и с иными людьми. Потом я их потерял — мой друг Сашка Серов погиб в лесном весеннем озере, его любимая девушка Валерия с сыном Санькой уехала из городка неизвестно куда, а с девочкой Полиной, окольцованной ювелирным изделием 595 пробы, я сам не захотел более встречаться. Зачем постоянно вспоминать то, что не хочешь вспоминать.

После бесконечной тряски мы наконец закатили в невнятную деревеньку. Остановились у дома невесты, куда прибежали все окрестные собаки. Под их лай разгрузились. На столбах качались фонари. Тени людей были ломкие и суетные. Среди них была и моя.

Потом мы с Иваном шли по пыльной лунной дорожке и о чем-то говорили. О чем, не помню — устал. Лунная дорожка привела к дому, где пахло прокисшим молоком, высушенным разнотравьем и старыми одеждами.

— Бабка моя тута проживала, — посчитал нужным сообщить Иван.

— А где она?

— Померла год как, — отмахнулся. — Располагайсь и не бойсь. Бабка у меня добра была.

— Мертвых не надо бояться, — заметил я.

— Что? — не услышал Иван, рылся в шкафу. — У меня бабка боец. В первом колхозе первым председателем ходила. — Кинул на кровать ветхую простынку и лоскутное одеяльце. — Отдала Богу душу во сне. Чтобы нам так всем, а?..

— Да, — сказал я. — Жизнь, как сон.

— Сон, как жизнь, — хмыкнул Иван. — Ну, я к своей лапушке, а с утря започем нову жизнь…

Когда он ушел, я долго не мог уснуть, ворочаясь на старой кровати. Ржавые пружины так скрипели, что пугали блуждающие по горенке сновидения. Наконец уплыл в темную небыль и пробудился от простуженного петушиного ора.

Дом был старым и казалось, что в его пасмурных углах таятся души тех, кто проживал в нем. Смерти нет, вспомнил слова Вани, сидящего в коконе из фольги. Он ещё что-то говорил про туннель смерти, не помню. Но если нет смерти, то и нет жизни? Во всяком случае, здесь. Тогда что есть и как называть то, чем мы занимаемся?..

Однажды мама принесла кипу газет, чтобы я, видимо, прочитав их, занял активную общественную позицию; от скуки я пролистал оцинкованные краской страницы, и случайно наткнулся на заметку. Она называлась: «Родился в рубашке». Маратель бумаги с идиотским упоением живописал уникальный случай с сержантом Колей Новиковым:

«Трижды подрывался на мине его БТР, а Николай не получил даже царапины. И полоса везения не закончилась даже тогда, когда очередным взрывом была снесена башня боевой машины; четверо ребят погибли сразу, а Новиков, получив сильные ожоги, был отправлен вертолетом в госпиталь. Крылатая „скорая помощь“ была в воздухе, имея на борту помимо него ещё восемь раненых, и в неё попала неприятельская ракета. Только одному Николаю удалось выброситься с парашютом. Но горящая вертушка нагнала его при падении в воздухе, и шелковый купол вспыхнул, как факел. А до земли оставалась ещё добрая сотня метров.

… Нашли Колю неподалеку от дороги. Случайно. Думали — мертв, но, обнаружив слабый пульс, сразу же приняли все меры для борьбы за его жизнь. Только на двадцатые сутки пришел он в создание, и снова испытание: приговор врачей неумолим — в перспективе неподвижность.

Мучительные дни и недели тренировки. Стоять, ходить — всему этому пришлось учиться заново, призвав на помощь душевные силы, волю. Теперь Николай пытается бегать, поднимать больной рукой гири. Часами разрабатывает кисти рук. Он знает и верит, что должен стать полноценным человеком и сделает все, чтобы избавиться от инвалидности, работать по своей специальности слесаря, быть опорой и надеждой для матери, иметь семью, детей, чтобы быть счастливым.»

Когда я э т о прочитал, меня вырвало на газетные страницы завтраком и окровавленной желчью. Потом сказал себе: сержант Коля Новиков молодец, я им горжусь, честь ему и слава, но как быть с теми четверыми, которые погибли сразу, как быть с теми восемью ранеными в крылатой «скорой помощи», как быть с теми, кто уже не может призвать на помощь душевные силы и волю, как быть с теми, кто не знает и не верит, что должен стать полноценным человеком, как быть с теми, кто мог быть опорой и надеждой для матери, иметь семью, детей и быть счастливым? Как с ними быть?

Хочу задать этот же вопрос и тому, кто это нагадил:

— Эй, ты, счастливый лгунишка, словоохотливый пердунишка, как быть с ними?

Я хочу спросить и читателей этой замечательной заметки:

— Эй, вы, жалкий и рабский народец; эй, вы, верноподданные варварским идеям, ответьте: как быть с ними?

Как быть с вашими сыновьями, регулярно поставляемые вам же в надежных коробах из цинка?

Маленькое деревенское кладбище, похожее на лоскутное одеяльце, сползало в овражек, поросший чахлым и пыльным кустарником. Большинство могил было заброшено — на них темнели бедные деревянные кресты. Живые были слишком заняты бытием и не торопились навестить мертвых.

Мы с Иваном медленно шли по тропинке; за деревьями высеребривалась утренняя речушка. На отдаленном поле пылили трактора.

— Залипухинские, — сплюнул Иван. — Чую, свадябка сбудетца горяча…

— А что такое?

— Женишок Петюха из Залипухино, а мы с ними, как красны с белыми.

— И что?

— Воюем помаленька, — и, отмахнувшись, показал на могилу.

На ней ещё сохранился шалашик из венков. Высохшие цветы казались из жести. В них прятался портрет Вани в застекленном квадрате. Мой друг был юн, чист и вихраст. И смотрел из прошлого дружелюбно и весело.

По словам Ивана, хоронила вся деревня. Бабы и дети ревели, мужики пили, старики кляли иродов-кровопивцев при власти. А толку-то — Ваню не вернуть. И таких как он.

— Лучших выбивають, суки кремлевы, — вытаскивал из сумки бутылку водки. — Помянем раба Божьего?

— Помянем, — сказал я.

— Тебе ж, друже, няльзя, — вспомнил Иван.

— По такому случаю можно.

— Гляди, солдатик… — разливал водку по граненным стаканам. — Для кого жива вода, а для кого…

— Ничего, живы будем, не помрем, — сивуха рвалась из стакана, перебивая все остальные запахи утра. — Пусть земля Вани будет пухом.

— Пусть!..

Я заглотил горький сгусток, и через мгновение почувствовал, как неистовая боль прожигает расплавленным металлом пищевод и кишки; как из легких улетучивается живительный кислород; как край неба, качнувшись, вздергивается, словно воздушная, мне уже знакомая, завеса… и последнее, что вижу: с какой-то необъяснимой стремительностью к моим беззащитным глазам приближаются жестяные, рваные по краям куски мертвой планеты.

Однажды, как рассказывала мама, я в свои первые три года жизни забрел на огромную клумбу роз в ЦПКиО имени Горького. И без страха бродил там, как по прекрасной и благоухающей планете. И со мной ничего не случилось.

Первое, что вижу после полета среди кусков метеоритных потоков, знакомая и родная синь стяга, реющая над головой.

Боли нет — такое впечатление, что нет и меня. Потом слышу далекий тракторный трёкот, шум летних теплых деревьев и голос:

— Леха, ты чего, братан?

— А что?

— Брыкнулся в цветник, — набрякшее лицо человека. — Это я, Иван. Зачем пил-та? Во-о-он поцарапалсь.

Я проверяю щеку — кровавый оттиск розы на ладони. Но боли в кишках нет.

— Ну ты, блин, даешь? — переживает Иван. — Как сейчас-та?

— Ничего, — отвечаю. — До свадьбы заживет.

— Не, — думает Иван. — Сегодня ж свадьба-та?

Казалось, вся деревня готовилась к предстоящему торжеству. Над огородиками тянулся хмелящий дымок — хлопотливые хозяйки наваривали самогон. Поднимая столбы пыли, над местным бездорожьем летали, как ракеты, мотоциклетки и малолитражки. Тормозили у дома невесты, выгружались и снова пылили в соседнее Залипухино. По-видимому, действительно свадьба обещалась быть всенародной.

Мы же с Иваном плелись по деревенским улочкам, останавливаясь у каждого подворья. Старики и старушки внимательно знакомились со мной, виноватились: а мы вот живем, хлеб жуем, а молодые вон… Эх, война-война, будь она проклята вместе с теми, кто её начал, чтобы гореть им вечно в аду, христопродавцам.

Потом мы присели на самодельную скамеечку под скосившимся забором. Иван закурил. В пыли лежали куры, как солдатские пилотки.

— Что-то не так? — спросил я.

— Тут тако дело, Леха, — сказал Иван. — Тебе для ориентаци, так сказать…

— Что?

— Страсти у нас всяки, — пыхнул дымом, посмотрел в небо. — Вообчем, Зинка, невеста нынешня, гуляла до армии с Ваней… И вроде как забрюхатила…

— И хорошо, — сказал я.

— Не очень-та. Ваня в армию, а она с другим. С Петюхой…

— Женихом?

— Ага, — вздохнул. — А тетка Маня, ну, маманя Вани: женихайтесь, а дятя, как уродитца, збираю я.

— И что?

— А Петюха, что дятя его, и Зинка ему об энтом…

— Ну, — почесал затылок, — какое-то у вас латиноамериканское Залипухино?

— А то, — согласился Иван. — Живем вроде у кино. У нас ж бяда, когда энту мандю мылять на экране, коров бабы не доють.

По дороге трещал старенький кургузенький «Беларусь». Измызганный тракторист, чертом прыгая на высоком сидении, проорал нам с веселым исступлением:

— А свадьба пела и плясала. И было этой свадьбе места мала-а-а!..

— Свадебка-то будет мордобойная, — заметил я.

— Это уж, как повернеца, — философски заметил Иван. — Все зависить от людей.

— Люди — наше богатство, — усмехнулся я.

— Как урожай, — уточнил Иван, — в закромах родины.

… Встречал нас брёх дворняжки — мелочилась под ногами, когда мы проходили по летнему дворику. Иван гаркнул:

— Цыца, Цезарь, мать твою римску так!

Песик чихнул, и наступила тишина — мы прошли к дому. Он был старым, краска облупилась и висела лохмотьями.

— Тетка Маня, — крикнул Иван, — энто мы!

— Кто там? — дверь скрипнула. — А ребята, — на пороге появилась женщина небольшого росточка с покрытой темным платком головой, похожая на школьную сельскую учительницу. Впрочем, она ею и работала. Лицо было неестественно постаревшим.

— Это Алеша, тетка Маня… А хозяин-та где? На уборке?

— Да, — протянула руку. — Здравствуй, Алеша.

Рука мамы моего друга была холодна, как Город, где погиб её сын.

Потом я один сижу в сумрачной комнате. Это комната Вани Стрелкова. Он здесь жил. На стенах — любительские фотографии. Окно задернуто шторами, и от сумерок фотографии кажутся размытыми. Как наши судьбы.

Мы с Ваней дали слово друг другу, что если вдруг что-то случится… Это немилосердно к живым, но это нужно им, павшим… Это нужно тем, кто выжил и вернулся из того, простреленного мира.

Потом мой голос заполняет пространство комнаты, мой голос глух и спокоен. Никогда не подозревал, что о смерти можно говорить так спокойно. Я бы возненавидел человека, который так спокойно рассказывает о гибели своего товарища, если бы этим человеком не был я сам.

Когда ты не один, надо сдерживать свои чувства?

Я не говорю всей правды. Зачем такая п р а в д а матерям? Я хочу быть милосердным к живым…

— А нам, Алеша, — улыбнулась женщина, — прислали медальку. За мужество, что ли, Ванино? Сначала его, мертвого, а потом медаль. Такая легкая, как оловянная. Верно, все хорошее железо ушло на гробы, так?

— Ладно, тетка Маня, — Иван обнял её за плечи. — Ты ужо прости нас, что встревожили.

— А как можно мертвую встревожить? — смотрела сухими, выплаканными глазами.

— Ты это брось, тетка Маня, — сказал Иван. — Ты живее всех живых.

— А чувствую себя, как мертвая, — улыбнулась. — А мертвые сраму не имут. Так, Алеша?

— Да, — ответил я.

Я был живой. И несмотря на то, что был живой, я ничем не мог ей помочь. Быть может, я тоже был мертвым?

Я хотел уехать из Стрелково. И попытался объяснить, что утром — на кладбище, а вечером — на свадьбу, это как-то странно, неправда ли? На что Иван отвечал: в деревне живут практичные люди, это мы, городские, всякие душевные враки допускаем, а здесь куда все проще… И я остался.

Само торжество началось с оглушительного, остервенелого лая окрестных собак, встречающих праздничный кортеж залипухинского жениха. И псов можно было понять: создавалось впечатление, что в воздушных сумерках двигается бронетанковая колонна.

Когда вселенская пыль и тишина легла на деревню, началась невероятная сумятица у дома невесты — во дворе и вдоль забора были выставлены столы, которые с энтузиазмом оккупировали гости. Рядом с новобрачными садились старшие в нафталиновых одеждах, затем шли ядреные, крикливые бабенки и мужички с крепкими пропойными физиономиями, далее теснились молодежные стайки, и ещё дальше — галдели детишки.

Я оказался зажатым между Иваном и… Алисой. Она все время находилась где-то в сторонке, а затем неожиданно оказалась рядом со мной.

— Привет, — улыбнулась. — Погуляем, Леха?

— Ужо как случитца, — вдруг перешел на местный говорок. Наверно, от смущения?

— Ужо гульнем, — пообещал Иван.

Я никогда в жизни не видел такого количества бутылей с самопальной брагой. По-моему, на каждого, включая младенцев, приходилось литров сто.

— И это выпьют? — задал глупый вопрос.

— Еще мало будет, — засмеялась Алиса. — Что желаете?

— Желаю винегрет.

— Пожалуйста ваш винегрет…

Она сидела рядом, и я чувствовал её энергичное, насыщенное животным желанием, тело. Я сделал вид, что более всего меня интересует винегрет из свеклы, как овощ полезный для пищеварительного тракта.

Скоро бестолковый толк за столами умолк: по мерцающей пыли шла тетя Маня в черной шали. В её появлении таилось нечто ужасное и запредельное этому парадному миру, что никто не посмел остановить женщину. Она приблизилась к молодым — те, как обреченные на погибель, поднялись. Невеста в фате девственницы сложила руки на барабанный свой живот, словно защищая его. Жених — худощавый переросток в пиджаке с чужого плеча был готов разрыдаться в голос.

Мать моего павшего друга аккуратно взяла со стола наполненный стакан, опустила в него медаль, которую она получила за жизнь сына, и тихо проговорила:

— Горько!

Если бы она закричала, это было понятно. Но проговорила тихо, и в голосе её прозвучала такая смертельная мука и боль, что все, как один, встали и в мертвенной синей тишине вечера выпили за её сына, обрученного навсегда со смертью.

Мы знали — нас ждут. Мы не одни на белом свете — нас ждут. И тут как повезет: кому оловянную медальку за гибель сына, кому истерзанную плоть его, а кому искалеченную его душу…

Свадьба пела и плясала. И была в ней невыносимая тоска, точно у каждого открылась кровоточащая рана, и чтобы истребить её боль, бабы и мужики заглатывали водку с остервенелым ухарством.

Вскоре над вечерним свадебным торжеством завис странный, гнетущий стон из плача, мата, проклятий, смеха, детских криков и музыкального рева. Возникало впечатление, что пространство праздника затягивается тяжелым и удушливым облаком. Лица людей искажались, точно они задыхались; ором пытались помочь себе, но тщетно. Потом зажглись фонари на столбах и я увидел тени — они мелькали в своем бессильном исступлении.

Наконец случилось то, что должно было случиться. У автомобилей и тракторов захороводилась драка, распространяющаяся со скоростью пожара в сухом валежнике. Завизжали бабы и молодки. Захрипели мужики. Захрустели кости… Я сидел за столом и ковырялся в винегрете. Алиса смеялась.

— Ты что, Алеха! — выбежал из боя Иван в рваной рубахе, заглотил стакан бражки. — Бей залипухинских!

— А где, кто? — поднимался из-за стола.

— Бей всех, да не убивай, — и рванулся в дело.

— Сиди, — Алиса потянула меня за руку. — Это у них такая народная игра, Алеша.

— Я тоже хочу поиграть, — и, освободив руку от дамского захвата, шагнул в напряженное ночное пространство.

Варево из человеческих тел стонало, хлюпало кровью, горланило, надсаживалось. Я почувствовал ненависть ко всему этому пьяному, невменяемому сброду, развлекающемуся таким традиционным способом. Ненависть залила мои клетки свинчаткой, и я начал работать по теням, как был научен добросердечными своими командирами 104-ой дивизии ВДВ. Бил и не чувствовал боли. Били меня и все равно не чувствовал боли.

Было такое ощущение, что пробиваюсь сквозь плотную телесную ткань, рвущейся под жестокими и свирепыми ударами. И с каждым удачным ударом ощущал, как в меня возвращается сила, беспощадность и гнев.

Я разбивал кулаки о невидимые хрипящие рабские рожи, и боли не чувствовал. Я разбивал кулаки о тени, не чувствовал боли и понимал, что вновь вернулся на войну.

Народное кулачное побоище закончилась тем, что залипухинские с проклятиями и позором отступили в ночь. И ночь заглотила их, как тени вбирают слабых людей. А растерзанные и битые победители вернулись за столы.

— Леха, — горланил Иван. — Ты чяго своих дубил?.. Бей своих, чтобы чужие боялися? Ха-ха!

— Сам сказал — бить всех! — передернул плечом.

— Ты весь в крови, — сказала Алиса.

— Это чужая кровь, — сказал я.

— Пошли, аника-воин, — взяла меня за руку и повела, как мать ребенка.

— Куда?

— Не бойся, — засмеялась, — если я и кусаюсь, то не больно.

… По угадываемой в лунных лопухах тропинке мы продрались к баньке. Это я понял по теплому парному запаху, исходящему из дверей. Алиса зажгла свечу, и наши тени четко отпечатались на бревнах. На лавке отдыхали березовые веники.

— Сейчас мы все грехи… венечком… — стащила с меня рубашку. — Вот какой у нас солдатик… пораненный…

— Алиса…

— Тсс, пошли, — у неё были уверенные и быстрые руки, — а то бабайка прийдет, жар унесет…

И я шагнул в жаркое и протопленное, чувствуя, как моя воля расплавляется от жары и целеустремленной чужой страсти.

И уже потом, тешимый искусной и любострастной женщиной, понял, что вновь вернулся в жизнь.

На следующий день я и Алиса уехали из Стрелково. Деревня приходила в себя после столь буйного торжества — все мужское население, опохмеляясь, ходило в героях и кровоподтеках. Бабы кляли новобрачную Зинку последними словами. Побитые Петюха-супружник со товарищами залегли в Залипухино до лучших времен. Праздники заканчивались — начинались будни с вечерней дойкой, прополкой и уборкой урожая.

— весело у нас? — поинтересовался на прощание Иван, когда мы ждали поезд. — Приезжайте ещо?

— Не знаю, — усмехнулась Алиса. — У меня муж строгой…

— Энто точно, — Иван крякнул и выразительно посмотрел на меня.

— Не гляди ты так, — засмеялась Алиса. — Лешенька полюбовник мой молодой. Что нельзя?

— Можна, — хекнул Иван. — Токо я телеграмму половине пришлю, чтобы повстречал…

— А я уже послала, — усмехнулась. — Хотя тебе, Ваньку, уши надо бы надрать, — пригрозила. — И кое-чего оторвать!..

— Леха, бережи честю смолоду!.. — хохотал Иван, защищаясь от агрессии тетки, пытающейся исполнить свою первую угрозу. А, возможно, и вторую?

К счастью племянника, прибывал утомленный дальним пробегом состав, пропахший уссурийским кедром, байкальским ветром и гарью сибирских пожаров. Притормозил на минутку, словно желая перевести дух, а затем продолжил свой настойчивый и энергичный ход.

Мы успели отмахнуть Ивану в окошко — он остался на мусорном перроне и в прошлом. Так дети забывают давнишние игрушки, когда появляются новые. Они кажутся красивыми и с ними интересно играть.

Из-за суматошной посадки я не обратил внимания, в какой вагон мы имели честь вскарабкаться. Когда зашли в купе, понял и засмеялся. Вагон был спальным и купе, естественно, на двоих. На окнах вяли фирменные занавесочки. На столе крахмалилась салфетка. В стены были впаяны полосы зеркал.

— Ты что, Лешка? — удивилась Алиса. — Молодец я?

— Нет слов.

— Приятное с полезным, — прихлопнув дверь, заперла её. — Все, ты мой пленник. На восемь часов.

— А что потом?

— Свобода, Леша, — усмехнувшись, села напротив. Подогнула ноги под себя, закурила. Была похожа на Вирджинию, мою первую женщину. — Что-то не так?

— Зачем тебе все это?

— Что?

— Я.

— Алеша, ты ребенок, — щурилась от дыма. — Я — жадная, все хочу сама попробовать. Тебе со мной плохо?

— Хорошо.

— Тогда какие проблемы?

— Нет проблем, — развел руками.

— Кроме одной, — погрозила пальчиком. — Чтобы стоял, как штык. Все четыреста восемьдесят минут!

— Мама родная! — сказал я. — Не доживу до утра.

— Выживешь, — плотоядно облизнувшись, потянулась ко мне. — Ты же герой, прошел огонь, воду и медные трубы.

— Алиса…

— Тссс, где тут наш боец-молодец со штыком?

— Уже на посту, — признался я. — Стой, стрелять буду!

— А я пароль знаю.

— И какой пароль?

— Пенза, — смеялась. — А отзыв, товарищ часовой?

— Хер-р-р-сон!..

Стада огромных, смутных по очертанию животных брели к солнцу, восход которого угадывался за туманной стеной.

Откуда у нас мамонты, ахнул я и бездыханно рухнул в яму небытия, как, должно быть, часовой до конца выполнивший свой воинский долг. По охране материальных ценностей.

… Меня разбудили требовательные руки — Алиса была в строгом костюме, смотрелась в зеркало: активная, состоятельная, красивая дама света.

— Стой, стрелять буду, — сказал я.

— Все, Алешенька, — скосила изумрудный по цвету, напряженный глаз. Подъезжаем к столице нашей Родины.

— И что?

— Ничего. Кроме того, что меня встречает Арсений.

— Кто?

— Муж.

— Шутишь?

— Сейчас нет.

Я сел, заматываясь в простынь, — в зеркалах, казалось, отражались наши нагие, неистовые, беззаветные в любовной утехи тела.

— Смешно, — сказал, но не смеялся, чувствуя, как петля усталости затягивает меня. — Занавесочки с рюшечками…

— Дурачок, — наклонилась ко мне и я увидел её вспухшие, многоопытные, инициативные губы, мазанные в цвет крови. — Будь проще, Лешка, и будешь в шоколаде.

— Я не люблю шоколад.

— Все-все, целую, — осторожно прикоснулась к моей щеке. — Подозреваю, что мы ещё встретимся в этой жизни. Ты у меня боец!..

— Алиса…

— Будь умницей, Чеченец! — и, отмахнув невесомой рукой, исчезла.

Дверь лязгнула, как сталелитейный нож гильотины, и я остался в купе один. С фантомами прошедшей ночи, отражающиеся в зеркалах. И тенью, на щеке которой крововавили два исламских полумесяца.

Потом были холодный утренний перрон, зловонный запах сопрелых тел в ангаре вокзала, заспанные лица обреченных на бескровную и бессрочную жизнь, выдавливаемые из электричек в беспощадный мегаполис.

Когда поток пригородных пассажиров схлынул, я зашел в вагон электропоезда. Он был совершенно пуст, храня лишь на лавочках изношенные куски душ, так похожие на истрепанные в давке газеты.

К радостному удивлению мамы я занял активную социальную позицию. Выражалась она в том, что приткнулся в ВОХР нашей знаменитой ковровой фабрики имени Розы Люксембург. Бывший военрук нашей школы, майор в отставке Дыбенко принял меня с необыкновенной душевностью.

— Нам такие герои нужны, — сказал он в маленьком казенном кабинете, которые прошли огонь, воды и медные трубы… — И удивился. — Ты чего скалишься, Иванов?

— Это так, Семен Семенович, нервное. Контузия.

— Ой, гляди, солдат, у нас служба строгая. А нервы лечить надобно. — И выудил из тумбочки ополовиненную бутылку водки. — Что ни на есть лучшее лекарство.

— Не пью, — огорчил начальство.

— Плохо, — резюмировал Дыбенко и, ухнув в себя стакан, занюхал дребезжащей связкой ключей. Серьезно подумал. — Берем с испытательным сроком — месяц.

— И на том спасибо.

— У нас, голубь мой, своя специфика, — озорно подмигнул. — Времечко знаешь какое? Тяжкое, как кузнечный пресс. А кушать всем хотца-ца-ца!.. Ежели понравишься начальству, пойдешь на повышение…

— Куда выше?

— Есть-есть куда, — заговорщически подмигнул.

— Буду стараться, — пожал плечами.

— И хорошо, — сказал бывший военрук, вливая в себя очередной стакан. Чем меньше вопросов, тем выше доверие. А чем выше доверие, тем больше благо-го-го-госостояние народа! За русский народ во всем его много-го-го-гобразии!..

И я начал трудовую деятельность. Специфику мне объяснили бойцы ВОХРа Козлов и Федяшкин, два выносливо пьющих дядька, похожие своими краснознаменными пропойными рожами на братьев-близняшек.

Территория фабрики была обнесена новым бетонным забором, поверх которого извивалась колючая проволока под током. Напряжение слабенькое: убить — не убьет, но протрезвит шальную головушку. Раньше, до капитализма, куда было проще — и забор дырявый, и ВОХР вечно на бровях, а нынче директор Серов, как князь в вотчине, правит непоколебимой дланью. Что, впрочем, не мешает людям жить по социалистическим законам, то есть тяпать фабричную продукцию на сторону.

— Ковры? — удивился я.

Охранники посмеялись — на «Розе» коллектив бабский, тянут тетки полуфабрикаты — нитки там, шерсть, краску. Хитрожопые бестии, чего того не удумают, чтобы растащить свою же собственность, поскольку являются членами акционерного общества «Русь-ковер». Не понимают своей выгоды и вместо того, чтобы ждать дивидендов на свою бумажную акцию, тащат все материальное, что под руку подпадет.

— Да, — затужился я. — И что, мне с бабами колотиться?

— Зачем? — удивились Козлов и Федяшкин. — Баба на то и баба, чтобы с ней полюбовно обговориться. Молодкам ВОХРу дать, аль в роток взять дело житейское. А с бабок своя такса — сорокоградусная. И всем в полном удовлетворении, ха-ха… Так что, выпьем за любовь!..

— Я не пью, — и потянулся к грязному окну и, глядя из затхлой и прокуренной проходной на фабричные строения и складские помещения, на странную сторожевую вышку, охранявшую какую-то спецзону «А», на загружаемые ковровыми рулонами машины, на асфальтированное, оплавленное солнцем пространство, по которому ходили умаянные безнадежностью и отчаянием люди, понял, что среди них скоро буду и я.

Испытательный срок мной был пройдет с трудом — я не пил водку, тискаемую бабульками, и не пытался решить вопросы полюбовно с боевыми и веселыми молодками. Реквизировал краденное и отпускал воришек на все стороны. Почему-то такое положение вещей никого не устраивало. Коллектив ВОХРа во главе с майором в отставке Дыбенко посчитал, что я хочу выглядеть лучше, чем есть на самом деле, и своим поведением дискредитирую службу охраны. Женский коллектив фабрики тоже проявлял недовольство — срывать коммерцию из-за одного принципиального импотентного болвана? И потом, удивлялся Дыбенко, ты, сукин сын, не понимаешь своего интереса, будь активнее и прямым ходом в охрану зоны «А». На мой вопрос, что это за потайная зона такая, о которой мало, что известно, майор скроил многозначительную рожу и ответил: это есть государственная, ик, тайна. Тогда я спросил у своих подельников.

— А хрен его знает, — ответил Федяшкин. — Туда сам хозяин набирает охрану.

— А я солдатиков видел, — вспомнил Козлов. — А по ночам вроде как танки заводятся.

— То не про нашу честь, — сказал Федяшкин. — У нас свой фронт работы…

— Интересно, — покачал я головой. — Может, какая коммерция? СС-20 выпускают или танки.

— Кому сейчас нужны эти короба, Чеченец, — оскалился Козлов. — Небось, ковры налево плывут.

— Ладно вам чесать языки, — перебил товарища Федяшкин. — Не наше это дело.

— А вот Лехе все одно надо стараться, — заметил Козлов. — Молодой еще… Мы-то ладно, мы — к пёз… ам, а ему к звездам!

— Хорошо, — согласился я, — пристрелю какую-нибудь старушку.

Надо. Надо было вбиваться в общий молекулярный ряд. И чувствовал, что совсем скоро это случится. Если уж разлагаться в кислоте повседневности, то вместе со всеми.

… Я стоял в очереди в гастрономический отдел как все. Терпеливо и спокойно. Слушал, как частит раздрызганный кассовый аппарат: бой-баба с иезуитской невозмутимостью рассчитывала наши судьбы.

— Алеша, — услышал знакомый голос и оглянулся.

Полина, девочка из прошлой жизни, которая когда-то мне нравилась. Повзрослела, смотрела внимательно и недоверчиво, словно боясь, что я припомню свой первый день после возвращения.

— Я стою за пельменями, — признался. — Тебе нужны пельмени?

— Нет, — ответила она. — Я их не люблю, они такие липкие, как пластилин.

— Надо жрать, как и жить, с закрытыми глазами, — пошутил. — Я так и делаю.

— Да? — посмотрела, и в её взгляде заметил жалость. Ко мне, стоящему в общей очереди?

— Что-то не так?

— Я тебя не узнала, — ответила.

— Меня трудно узнать, — был вынужден согласиться. — А где твое колечко?

— Я его потеряла. Куда-то укатилось.

— Укатилось, — повторил я.

Как наши судьбы, промолчал, закатываются под шкаф, где всегда пыльно и темно.

Мы вышли из магазина, где я все-таки купил пачку пельменей, поговорили на автобусной остановке о ковровой фабрике, куда направили работать Полину, и разошлись. Девочка тиснулась в старенький, потрепанный, переполненный автобус, а я отправился домой давиться клейкими пельменями. С закрытыми глазами.

В первый осенний день, подернутый прохладной дымкой будущих холодов, я вернулся на войну.

После дежурства привычно и скучно брел вдоль бетонного забора, когда услышал визг тормозов. Малолитражка и джип, похожий на катафалк, заблокировали крытый брезентом грузовичок, выкатившийся из ворот фабрики. Из автомобильчиков быстро десантировались молоденькие хлопчики в пятнистой форме. Некоторые мне были знакомы — это была команда «марсиан». Ходили слухи, что они держат под своим контролем «Розу Люкс», однако молва молвой, а тут я мог убедиться собственными глазами об их чересчур активной социальной позиции.

Они вырвали из кабины грузовичка мужичка-шофера и принялись обрабатывать его по всем законам уличной разборки.

Я мог пройти мимо — что мне чужие проблемы, когда меня ждали пельмени из штампованной коробки? И прошел бы мимо, но увидел — кровь. И вспомнил, что ею затоплены подвалы наших домов, и мы скоро будет хлюпать в ней как по воде.

Или, может, я не хотел становиться в общую очередь за нормированным липким пайком?

Хотя вернее всего, на чистенького и аккуратного мальчика Алешу, засыпающего под голос отца:… а вода все прибывала и прибывала. И дождь не кончался, казалось, уже неделю льет, как из ведра…, наплыла тень. И тень эта имела имя — Чеченец.

Моих врагов было пять, если считать юнца за штурвалом джипа. Они старательно мутузили мужичка, и были так увлечены своей трудовой деятельностью, что не заметили меня. А скорее всего, отвыкли получать отпор. Были самоуверенны и сыты. Кажется, пельменями они не питались?

В помощь мне была только внезапность и навыки ближнего боя. Я выскользнул из-за грузовичка и, саданув ладонью по незащищенным шейным позвонкам, сломал первого. Потом в прыжке, выпростав ногу, заставил второго свернуться калачиком от профилактического удара в пах. Третий, получив тык в челюсть, неудачно опрокинулся и, теряя короткий звенящий ломик, вмазывался затылком о подножку джипа. Четвертый умылся кровавой юшкой, когда я, перехватив его рвущуюся из куртки руку с ТТ, саданул строптивца коленом, как поленом, в растерянную физию.

Происходящее было настолько молниеносным, что юнец в джипе остался сидеть без движения.

Пистолетом я привлек внимание:

— Собирай, дружочек, урожай в закрома родины.

— Чччего?

— Падаль убери…

— Пппадаль? — но понял, когда пистолетный ствол уткнулся в юный лоб. Я… да… да…

Двоим не повезло — они были бездыханны, и розоватая пена лопалась на губах. С помощью ещё двух подельников юнец затащил полутрупы в джип. Тот, кто получил оздоровительный удар по своему производственному комплексу, скулил:

— Ты — центральный, знаю. Мы уделаем тебя, суку.

— Пока делаю я вас, и молите Бога, что сегодня добрый, — ответил не без патетики. — На память от Чеченца, — и выстрелил в лодыжку недруга. Опять же исключительно в профилактических целях. Да, и не люблю, когда мне угрожают. Даже ради веселой шутки.

Когда катафалк отъехал, я склонился над мужичком, у которого сегодня был плохой день. Настолько плохой, что это был последний день для бедняги. Не повезло — удар ломиком раздробил череп и ещё живая, теплая и кипящая кровь истекала из раны. Мозговая кашица походила на пористый кусок ржаного хлебушка.

Я осмотрелся — мертвая зона обитания, где нет ни одной живой души, лишь похрипывала чужая кинутая на произвол судьбы малолитражка.

Может, это и к лучшему. Не надо никому, ничего объяснять. И я пошел прочь вдоль бетонного бесконечного забора с вьющейся поверху, как виноградник, колючей проволокой.

А городок по-прежнему жил первым днем теплой осени и казалось, что в нем ничего не изменилось. Хотя незначительное изменение случилось — в городке появилась тень по прозвищу Чеченец.

По возвращению домой принял душ. Потоки воды обрушились на меня и сквозь них как бы увидел: приходит в движение механизм карательной системы «марсиан». Очевидно, я совершил ошибку: надо было уничтожить всю производственную бригаду. Увы, отвык от решительных действий. И теперь эту промашку необходимо исправлять.

Я знал, в организации «марсиан» было несколько бригад общей численностью около двадцати-тридцати «боингов», то бишь бойцов; основа группа из пяти-шести человек, выполнивших когда-то свой интернациональный долг в Афганистане. Ими всеми руководил некто Михеев, он же Михей. Видимо, бригады подняты по тревоги для зачистки Ветрово. Раньше или позже они вычислят Чеченца, и поэтому у меня единственный выход — нанести упреждающий удар. Хотя ещё не поздно бежать. Но куда и почему надо отступать на своей родине?

Помнится, мой погибший друг Сашка Серов тоже мучился этим вопросом. И, возможно, не получив ответа на него, погиб.

Я проверил ТТ. У оружия был сбит номер, что, впрочем, не имело никакого значения. Переоделся в свободный цивильный костюм, пистолет — во внутренний карман. Из тайника в подоконнике извлек дедовскую финку из отличной крупповской стали. Таким холодным оружием приятно владеть и работать. Я нашел его в дачном хламе и спрятал до лучших времен. И вот эти лучшие времена наступили.

Защелкнул браслет часов — начался новый отсчет времени. За окном сгущались сумерки. Приближался вечер, чтобы после превратиться в ночь, под защитой которой можно чувствовать себя вполне уверенно и спокойно.

Я прогулялся по городку, по улицам и переулкам которого куражился северный ветерок. Он начинал свою работу в первых числах осени и мог продолжать её неделями с короткими перерывами. Такая вот была особенность этого милого и родного местечка. Деревья уже облетали и листья в свете фонарей кружились в прощальном танго лета. Прохожие торопились домой, пряча лица от порывов ветра. Люди без лиц.

По обыкновению, «марсиане» гужевали в пивном баре с одноименным названием «Марс»; там находилась их материальная база, где они отдыхали душой и телом. Подвальное помещение — бар, кабинет для избранных, десяток столов, убойная музыка и пивная разливанная река. Во всяком случае, так было раньше.

Туда я и направился. Значительных изменений не наблюдалось — лишь праздничнее пламенел шар, изображающий воинственную планету, да на стоянке прибавилось лакированных импортных отсеков для полетов в звездную вечность.

Я присел у штормящего кроной дерева — все-таки некая нервозность у питейного заведения просматривалась: слишком часто подъезжали и уезжали машины. Попискивали ручники — сотовые телефончики. У одного из любителей пива за полой плаща мелькнул ствол АКМ.

Наконец на новеньком БМВ прибыл сам Михеев с ближайшим окружением. Был в клубном, дорогом костюме; волосы на голове — зализанные и блестящие. Походил на гангстера из фильмов не про нашу жизнь. Со смехом указал спутникам на ночное небо. Я вздернул голову — сквозь колышущиеся ветки увидел мглистые перистые облака. Звезд не было.

Моя тень по имени Чеченец проникла во двор, наполненный детскими криками, стуком костяшек домино, посудным звоном в открытых окнах. Запасной ход пивного заведения был наглухо прикрыт дверью, обитой цинковой жестью.

На мою удачу скоро подкатил пикапчик, водитель которого весело просигналил, вызвав гневные вопли бабок, сидящих по соседству на лавочках. Дверь открылась, выпустив из нутра световое пятно и крупногабаритного человека. Вместе с водителем он начал разгружать из машины ящики с пивом, поругиваясь с бдительными, как пограничники, бабками.

Скользнув в дверь, я по винтовой лесенке бесшумно сбежал вниз. Потянуло характерным запахом прокисшей хмельной гнили, сигаретным дымом, музыкальным боем и напряженным гулом голосов. В небольшой кухоньке колдовали два повара — над металлическими бачками курился пар. Рядом с кухней пребывала кладовочка, где дверь была открыта. Туда и поднырнула моя тень.

Мои действия были безрассудны. С точки зрения любителя липких пельменей, разваренных в мерзкую склизь. Я же действовал по наитию, научившись испытывать опасность на клеточном уровне.

В кладовой был запах муки, картона, мышей и провинциальности. И, таясь в этом запахе, моя тень анализировала ситуацию. Для последующих действий.

На кухню таскались два человечка, выполняющих функции официантов-подавальщиков. Были одеты в фирменные пиджаки; на головах нечто, похожее на пилотки.

Из трепа обслуги узнал: Михей больно не в духе, говорят, «центровые» объявили войну, завалив его двух бойцов; если опять пальба и бомбы, надо хозяйство прикрывать; и вообще, нынче жизнь — копейка…

Потом я услышал крик:

— Раки для Михея!.. Чтобы с пылу да жару!

— Ай, момент! Ай! Цвай! Драй!!! — ответили из кухоньки.

И я понял — надо действовать нагло и стремительно. Судьбе было угодно предоставить шанс Чеченцу, следовательно, необходимо им воспользоваться.

Через минуту моя телесная тень, вооруженная ТТ, предстала перед пораженным взором обслуги. Повара обвисли щеками, похожими на оладушки, подавальщики сникли, понимая, что копейка слишком высокая цена за их ничтожные лакейские жизни.

— Жизнь — рубль, — сказал я им. — И поэтому надо её беречь.

Присутствующие с этим утверждением были полностью согласны. Без лишних разговоров официанты сорвали фирменные куртки и пилотки. Лишь шеф-повар, пожилой дяденька с огромным, как пивной котел, животом, решил заметить:

— Молодой человек, вы даже не представляете на кого…

— Спасибо, батя. Представляю, — и оружием пригласил всех в кладовую. Сидите тихо, как мыши, и будет вам лучше всех.

Прихлопнув дверь на засов, напялил лакейскую хламиду и пилотку. На блюде парили кумачовые зверюги с клешнями. Я установил на поднос блюдо, рядом с ним приткнул ТТ в качестве гарнира, прикрыв, разумеется, оружие салфеткой, и отправился выполнять заказ господина Михея.

Пивной подвал неспокойно гудел голосами и музыкальными «железными маршами», радужными волнами провисал смрадный дух, и в нем, как в волнах, барахталась притомленная обстоятельствами публика.

Угар и гвалт были мне на руку. Лавируя между дубовыми столами, я приблизился к двери кабинета для избранных. Кабинет и покой командного состава защищал необщительный и суровый телохранитель, похожий на бегемота, больного гепатитом.

Покосившись на блюдо, неожиданно протянул руку и… поправил салфетку. Я, гнущийся, оскалился:

— Благодарю-с! — и переступил порожек.

Дверь за мной закрылась — в дубовые стены били штормовые волны. В кабинете теснился широкий стол, за которым совещался господин Михеев и трое из его ближайшего окружения.

Вероятно, они утеряли чувство опасности; со временем оно затирается, как медный пятак. Может, поэтому не обратили внимания на меня и продолжали вести тары-бары на повышенных тонах. Их потные лбы были близки друг к другу, а следовательно удобны для кучной и скоростной стрельбы.

— Раки, господа, — сказал я. — С пылу и жару!..

— Ч-ч-чего?!.

Пули влеплялись во лбы, точно они были из воска. ТТ для таких интимно-индивидуальных целей вполне хорош и надежен. А хлопки гасились дубовыми стенами и гамом в общем зале. У этой счастливой четверки случилась легкая смертушка; кажется, никто из них не заметил сложного перехода из Этого мира в Тот.

Неожиданно возлежащая на столе пластмассовая коробочка мобильного телефона засигналила, точно первый искусственный спутник земли. Однако никто не отозвался на этот требовательный сигнал — жители планеты «Марс» были уже далече.

Пятясь, как заправский холуй, я выбрался из кабинета и передал боевику просьбу хозяина: не беспокоить-с.

— А ты что, новенький? — полусонно поинтересовался охранник.

— Так точно-с, — честно признался я.

Вихляющей походкой вернулся в подсобное помещение, держа перед собой поднос, как щит. И вовремя. В кухоньке бушевал крупногабаритный человек в пятнистом камуфляже:

— Где вы все, сволочи?!. Найду — убью!.. — Заметил меня. — Эй, где все? — Изумился, когда я прытким шагом приблизился. — А ты кто?!.

Я хотел ответить и не успел: финка в моей тренированной руке аккуратно впилась в угадываемую за жировыми складками печень. Что гарантировало врагу, как утверждали мои отцы-командиры стопроцентный летальный исход.

Упакованная в камуфляж туша завалилась на печку — бак с кипящей водой ухнул на кафельный пол, точно авиационная бомба, и я понял, надо торопиться, если не хочу пополнить ряды фартовых космических героев, отправляющихся на иные планеты нашей и других галактик.

Я спал как убитый. Засыпал со странным ощущением человека, содеявшегося тяжелую каторжную работенку. Неужели мой труд — убивать, была последняя мысль, после чего уплыл, как астронавт, во вселенскую пустоту, где отсутствовала даже звездная пыль.

Настойчивый звук колокольчика вытащил меня из космической дыры. Телефон. Я тянулся к трубке, обращая внимание на то, что за окном зябнет дождливое утро.

— Алексей, — услышал напряженный голос мамы. — Ты?! Слава Богу!

— А что такое? — удивился.

— Ты сегодня на улицу не выходи, Алеша. Я тебя прошу…

— Почему, мама?

Помялась, словно существовал запрет на скандальную новость, но затем прерывистым шепотом сообщила: в нашем городке действует ужасная и бесчеловечная банда, умерщвляющая всех честных граждан подряд.

Я зевнул — мама, что за вздор?

— Алешка! — закричала. — Ты не представляешь, что у нас в больнице… Трупов, как на войне. Я тебя прошу, Алешенька, как мать…

— Хорошо, — успокоил. — У меня выходной. Хотя ты же требуешь активной социальной позиции?

— Алексей!..

Мама-мама, не понимает, милая, что война уже идет, она вокруг нас, и я, сын её, существую этой войной.

Я люблю дождь, он скрывает слезы и следы преступлений. В такую погоду приятно находиться в теплом домашнем гнездышке, ходить в старом, источенной молью свитере, варить на зиму абрикосовое варенье, добродушно поругивать растяпу-супругу, раздавать подзатыльники своим расшалившимся не в меру детишкам и думать, что жизнь удалась.

Картинку счастливого бытия прерывает трель телефона. Мама? Неужели ужасная и бесчеловечная банда окончательно оккупировала наш город? Ошибаюсь — это Соловьев, мой бывший школьный приятель. Он деловит и серьезен предлагает встречу.

— Дождь, — говорю я. — И у меня выходной.

Соловей-Разбойник настойчив — прийдет ко мне в гости.

— Как хочешь, — пожимаю плечами. — Угощу пельменями.

Смеется, признаваясь иносказательно, что не желает изведать м о и х пельмешек, коими я уже успел накормить некоторых дилетантов с планеты «Марс».

— Тогда кипяточком-с угощу, — тоже смеюсь.

На этой веселенькой ноте телефонный разговор завершается. Проверяю ТТ — две пули, не густо для товарищеского чаепития. Не огорчить бы маму своим досрочным поступлением на холодный стол покойницкой?

По всем законам военного времени надо было бы выбросить огнестрельную дуру в озерцо, да как-то рука не поднялась. А потом — зачем обреченному мелкая мещанская маета. Идти на озеро, чтобы любоваться плавающим фекалиями?

… Господин Соловьев прибывает в гости на трех автомобилях: «Альфа Ромео» и двух джиповых танкетках, где находился взвод любителей русского бейсбола, мне уже знакомых.

Это помпезный прибытие наблюдаю из окна, покрытого дождевой сеткой. Встретив на пороге бесценного гостя, шучу по поводу его любви к собственной шкуре.

— И он ещё смеется, балда, — обижается Соловей. — Такую катавасию заварил.

— Я варю только пельмени.

— И раков, — усмехнулся. — И ещё их подносишь. У меня везде свои люди, Леха.

— И что?

— Ничего, кроме одного, ты нарушил паритет.

— Чего нарушил?

— Равновесие, Чеченец, равновесие.

— А если это не я?

— Ты-ты, больше некому; мы люди мирные, а у тебя, родной, как это… синдром. — Осмотрелся, плюхнулся в кресло. — И так живет наш защитник отечества, ныне стрелок ВОХРа?

— Соловушка, будь проще и люди к тебе потянутся. Люди — это я.

— Понял, — и, подняв руки, заявил, что прибыл с предложением, которое уже однажды имел честь озвучивать в праздничной обстановке ресторана «Эcspress».

Предложение было следующим: войти в его братву домолотить «марсиан», коль уж такая благоприятная ситуация возникла, поставить «слободских» на колени между рельсов, и самим держать всю территорию Ветрово. Хранить порядок и справедливость, бомбя лавочников, торгашей и прочую коммерцию, которая наживается на трудящихся массах, ха-ха.

— Мелковата коммерция, — заметил я, — у вас будет.

— У нас, Чеченец, у нас, — поправил. — А фабрика? А дрянь?

— Наркотики?

— А как же. Отобьем у «слободских» поставки. У нас где-то тысячи три любителей откинуться в грезах. Увеличим обороты…

— А чем мы лучше других? — спросил я.

— Они фуфло, а мы — братва, — ответил не без пафоса. — Мы одна семья. Будем защищать слабых и униженных от оскала капитализма.

— Тимур и его команда, — заметил я.

— Соловей-Разбойник и его братва!

— И что потом?

— Силенок наберем, и на Москву!.. — указал рукой в окно, за которым страдали от слякотного дня чужие и обреченные души. — Там хорошие перспективы…

— Перспектива одна — кровь.

— Кто б говорил, — возмутился. — Мы поделили городок мирными переговорами, почти без лишних трупов, но тут появился ты — и, пожалуйста… Нехорошо, Алеша… «Марсиане» грешат на нас, да найдут тебя. Предупреждаю, как знаток местных нравов.

— Ничего, — ответил я. — Отобьюсь.

— Нет, мой друг героический, там десяток «афганцев», а уж они известные псы войны.

— Все мы псы войны, — сказал я.

— Да, помирать-то рановато?

— Надо подумать, — признался, — как жить дальше.

— Вот и ладненько, — поднялся. — Мусора день-другой будут рыть землю семь трупяков за раз много даже по нынешним временам; так что все пока залягут в берлоги, — и посчитал нужным уточнить. — Наши менты намертво повязаны, купили мы их с потрохами, да из белокаменной, говорят, шлют бригаду… Кость им можно кинуть тоже, да не хочется, — улыбнулся. — Чай, мы не богоугодное заведение?

Я открыл дверь — мы начали прощаться. И я задал вопрос, давно меня мучивший. Я спросил про девочку Вику, которую мы в школе называли Победой.

— На игле, — поморщился Соловьев. — Заделала аборт, дура, а потом села на «продукт». Пытался вытащить, да куда там… — отмахнул рукой. — Идет до победного конца!

— До победного, — повторил я.

— Чего? Хочешь навестить подругу дней минувших? — хохотнул. — Не советую, Леха. Окончательно потеряешь веру в человека.

— А вдруг нет.

— Тогда прикупи маковой соломки. Для душевного разговора.

— Где?

— У Соньки привокзальной. Ее все знают. Такая бой-баба.

— Ты чертовски предупредителен, Соловушка, — проговорил я. — Впрочем, был таким всегда.

— И буду, — засмеялся, похлопал меня по плечу. — Эх, Алеха-Алеха, романтик ты наш.

Я не сдержал слово, данное маме, и вышел под дождь. Единственного, кого боялся в своем городке, это был я сам, точнее темный человек с полумесяцем, всаженным в кровоточащее славянское сердце.

Несмотря на дождь, над привокзальном базарчиком парил теплый торгашеский душок. Я прошел между рядами, проявляя интерес к семенам и их производным. Угадать Соньку было невозможно — все были бой-бабы, на лицах которых отпечатывалось тавро азиатского равнодушия и безликости. Наконец бабулька в телогрейке с выжженной хлоркой надписью «СССР» заговорщически спросила:

— Чего надобно, сынок?

— Того, — со значением мигнул. — Соньку надоть?

— Есть Сонька, — и, показав на тетку, поперек себя шире, обвязанную оренбургским платком, заверещала. — Сонька, а, Сонька, клиент!..

Купчиха с апатичными, протухшими глазами отсыпала в кулек два стакана мелко нарубленной, высушенной травы и подала товар со словами:

— На здоровье, — и даже предприняла попытку мясисто улыбнуться. Приходьте ещо.

— Непременно, — шаркнул ногой и ушел, размышляя о том, какого цвета кровь у подобных животных образований.

Потом долго бродил по тихим, сникшим от непогоды, переулкам слободки, распластавшейся за железнодорожным вокзальчиком. Дачное местечко считалось уркаганским среди законопослушных граждан, о нем ходили легенды, похожие на страшилки, мол, где не копни, наткнешься на истлевшее тело.

Верно было лишь одно: молодые «слободские» держали территорию под контролем и не любили, когда молодые городские являлись на их знаменитую танцплощадку, находящуюся близ свалки старых паровозов. И тогда частенько в мордобое на лунных путях рвался хрипящий мат, хрустели ребра и проливалась сопливая кровушка.

За мокрыми, почерневшими и покосившими заборами крылись старенькие домики. Кажется, там жили люди?

Не знаю, что заставило меня прийти на улицу Энтузиастов, 66, адрес, который назвал Соловей. Может быть, хотел убедиться в его словах? Или Алеша пришел попрощаться с милым и простодушным прошлым. И с собой? Трудно сказать.

Открытая калитка скрипела на дождливом ветру. Дом был полуразрушен, со следами пожара, когда-то вырвавшегося из разбитого окна. Хвосты из сажи были похожи на мазки пьяного в дым абстракциониста. В уцелевших окошках пылились занавесочки с рюшечками. Под домом штормил волнами блесткий от дождя кустарник.

Нищий и бездыханный мир, подозрительный своей мертвой тишиной. Я поднялся на крыльцо — из приоткрытой двери тянуло сквозняком.

Окно было разбито на кухне, схожей на мелкую свалку: прожженный матрац, банки, битые склянки, облитая потоками кала плита. И тошнотворный ацетоновый запах, пропитавший притон. Я прошел по убогим комнатам, там находились какие-то полумертвые люди, они смотрели на меня и не видели. В дальней клетушке обнаружил того, кого искал. И не узнал девочку Викторию, превратившуюся в источенную пороком тетку. Была одета в летнее цветастое платьице, на ногах — резиновые сапоги. Похрапывала на панцирной сетке кровати. На изгибах локтей — гематомы от следов иглы.

Ко всему можно привыкнуть, но когда на твоих глазах разлагается тот, кто совсем недавно был чист и вечен в своей молодости, кто тебе нравился…

Хотел уйти, да вспомнил о «продукте». Вырвав кулек из кармана куртки, сделал шаг в сторону кровати и увидел в раковинах чужих глаз перламутровые зрачки. Храп прекратился и слабо знакомый голос с трудом произнес:

— Еп-п-пи за дозу.

— Вика, — сказал я.

Открыв глаза, попыталась сосредоточиться:

— А ты кто?

— Алеша.

— Алеша? — не узнала, скользнув взглядом по руке с кульком. — Солома?

— Овес, — нервно пошутил я.

То, что произошло далее, трудно объяснить словами. Гибнущее, казалось, существо в мгновение ока превратилось в энергичную фурию. Спружинив лопатками о металическую сетку кровати, она взвилась, цапнула кулек и метнулась из клетушки с буйным ором о том, что будет варить «кашу».

В комнатах началось движение — возникало впечатление, что мертвые восстали из тлена. В кухне гремела посуда — я прошел туда. На газовой грелке шипела кастрюля. Моя бывшая одноклассница заливала в неё бесцветный, едкий ацетон; так заботливая мама разбавляет кашу молоком. Потом, помешивая варево ложкой, оглянулась на мой голос и выказала удивление:

— О! Иванов? А ты как тут?

— Проходил мимо.

— На тебя дозы нет, — предупредила, с удовольствием вдыхая пары яда. Из двух стаканов — шесть дозняков и нас вроде столько… Одно плохо вены ушли, — продемонстрировала изгибы локтей. — Спрятались, суки, от иголочки. — Вытащила из тумбочки алюминиевую миску со шприцами. — Прокипятим наши баяны и песенку споем… Ты думаешь, я конченная? Не-а, застопорю себя мигом, вот тебе крест… — И перекрестилась ложкой, которой мешала варево. — У нас тут конченные… и Борюха, и Вовик, и Танька-Соска, и Валька, и Чубасик, и Лужа… И все почему? Нет силы воли, да и кровушка мертвая… А ты меня знаешь, я крепкая, как сталь… Интересно иголочки из стали делают или как?

Она продолжала говорить, а я уходил прочь по вихляющей тропинке. Обстоятельства были выше моих сил: нельзя возродить к жизни, напитанного ацетоном. Нельзя ничего сделать с тем, у кого мертвая кровь.

У моей сестрички Ю тоже оказалась попорченная кровь. Лейкемия, развели руками врачи, стервятники беды, и она, крепышка, неожиданно умерла, а я остался. И теперь вопрос лишь в том, какая кровь у меня, пропитанного войной?

Дождь прекратился — по лужам прыгали солнечные зайцы.

Я прогулялся по центральному проспекту Ленина — городок продолжал жить в ритме провинциальной дремы и полузабытья. Лица прохожих были беспечны и спокойны; кажется, никто не подозревал о существовании бандформирований, о которых меня предупреждала мама.

У магазинчиков суматошились старушки и женщины с детишками. У цистерны с молоком, креном стоящей, как гаубица, я заметил Тоню-Антонио и её пузана Ваню, сидящего в дорожной коляске.

— Салют, герой, — сказал ему.

Кроха недоуменно глянул на меня невинными васильковыми глазами, перевел взгляд на мать. Та обрадовалась:

— Алешенька! Пропал, как сквозь землю провалился. Верно, звонил, а у меня телефон отключили за неуплату, представляешь, стервецы какие, хотя оно и спокойнее, без телефона-то… А зачем телефон? На улице бабки всякие ужасти рассказывают… А ты звонил, да?

— Да, — солгал я.

— Ну вот, — огорчилась. Была такая же — шумная, бестолковая, ещё больше раздобрела. — Ты бы заходил, Алешка?..

— Конечно, Антонио — пообещал. — А герой растет.

— Ой, уже матерится, — засмеялась. — Все дурное от папани. Он у меня дальнобойшик, я говорила?

— Говорила.

— Ой, я сейчас, — громыхнула алюминиевым бидончиком, отдав его продавщице. — Муся, полный, как завсегда.

— Слыхала, — сказала молочница, подставляя посуду под краник. Бандюгов стрельнули в «Марсе»… Я бы их, клятых, сама… огнеметом…

— Ой, не говори, — замахала руками Антонио. — Времена гадские… Я телевизор и не гляжу вовсе, только про животных или путешествия. Ой, Алешка, — вспомнила. — Мне же Вирджиния весточку прислала из Австралии.

— Что ты говоришь?

— Красивая такая, открыточка-то. С океаном и берегом в песочке… Скучает, накатала, по нашим по березкам…

— А по осинам не скучает, — вмешалась Муся, накрывая крышкой наполненный бидон. — Вот люди, все им не так.

— Хорошо, где нас нету, — перевела дух Антонио, кивнула старушкам в очереди. — Дай Бог, всем здоровье… Поехали, Ванька, к своим колышкам.

Я взялся за выгибающуюся рукоятку коляски, она была холодна и отсвечивала серебристый день. Маленький человечек смотрел на лужы, отражающие небо, и, наверно, думал, что это облака.

По-видимому, мой бывший однокашник был прав в том, что кровопролитная баня в питейном заведении городка даже по нынешним смутным денькам, выдалась чрезмерной. Во всяком случае, когда я прибыл на «Розу Люкс» для выполнения своих охранительных функций, то обнаружил ВОХРу в полном боевом составе. Оказывается, поступил приказ усилить боеготовность и бдительность на границах фабричной республики.

— Всех впускать и никого не выпускать, — пошутил я. — А что такое?

— Как, ничего не знаешь? — заволновались Козлов и Федяшкин и начали сказывать сказку о столичной банде, действующей в нашей незлобивой местности.

Что и говорить, мифы в нашей сторонке распространялись со скоростью огня в старом доме. Я узнал много интересного о вооружении шайки, о её методах ведения боев с конкурентами, о том, что к городку подтягиваются танковые батальоны под командованием папы шлюшечной Анджелы.

Я понял, что надо признаться в содеянном, чтобы народонаселение не сошло с ума от страха и паники. Не успел — на фабричную территорию вкатился автомобильный кортеж: прибыл хозяин «Русь-ковра» господин Серов. Я даже заметил, как за стеклом мелькнул его державный крупный профиль в очках.

Майор в отставке Дыбенко однажды после серьезного возлияния признался, что директор спрашивал, мол, как Иванов тянет лямку службы. На что руководитель ВОХРа честно признался, что боец в моем лице старается служить исправно, хотя особенного рвения не наблюдается.

— А чего это Хозяин тобою в интересе, а, голубь? — поинтересовался с подозрением.

— Сами же говорили: или для спецзоны «А», или, может, думает обновлять руководящие кадры, — ответил я. — Так и сказал: кое-кто из старых кадров пьет, как лошадь.

— Да, не пью я вовсе, — возмутился майор, пряча бутылку в тумбочку.

— Ну тогда в спецзону, — проговорил я. — Кстати, чего там охранять-то?

— Так я и сказал тебе, малец, — погрозил пальцем.

— Да, небось, не знаете?

— Знаю. Но не скажу.

— Тогда скажу я: у хозяина уже приказ приготовлен, товарищ майор, о реорганизации нашей службы.

— Приказ? Какой приказ?

— Знаю. Но не скажу.

— Ну ладно, берешь за горло, — вздохнул Дыбенко, вытащил из тумбочки бутылку. — Вот, — показал на нее.

— Что?

— Вроде как водочку мастерят в зоне «А».

— Непохоже?

— Те`говорю! — заглотил стакан родной.

Я пожал плечами: чтобы господин Серов занимался такой мелкой коммерцией? Не знаю-не знаю.

— Э-э-э, а что за приказ, сынок? — тревожился мой собеседник.

— Будем расширяться, — пошутил я. — И вам, товарищ майор, дают звание полковника.

— Ппполковника? — поперхнулся.

После этой милой беседы, протрезвев, Дыбенко прекратил приглашать меня для душевных бесед под граненный стакан и бутылку.

Голос по селектору вернул меня в настоящее — Козлов и Федяшкин приглашены в дирекцию. Услыхав об этом, сладкая парочка пришла в необыкновенное волнение — намедни они попользовались слабостью двух молодок, выносивших шерстяные полуфабрикаты на себе, и теперь решили, что наступил час расплаты. Хватая друг дружку за грудки и толкаясь, охранники побежали каяться во всех грехах. Кто первый?..

Скоро вернулись фартовыми — наехал следователь, столичная штучка, задает идиотские вопросы о бандитах, которые будто разбойничают под фабричным забором, а ВОХР их бьет смертным боем.

— Леха! Тебя тож призывают, — вспомнили. — Колись, браток!

— Расскажу, как на духу, — пообещал, — о ваших подвигах, бабники.

… В очередном казенном кабинете с пыльными шторами и пыльной мебелью вел прием населения человек в гражданской одежде. На этот раз это был молодой человек с ужимками бывшего комсомольского вождя. Лицо трудно запоминалось, настолько было невзрачным, точно пакет отечественного супа на прилавке магазина.

— Ермаков, — представился, указав на стул. — Прошу садиться.

— Спасибо, — сказал я.

Столичная штучка для солидности пролистала страницы пятилетнего плана развития фабрики имени Розы Люксембург, просмотрела список ВОХРа, задала вопрос:

— Иванов ваша фамилия, так?

— Да, — не спорил я.

— Известная она, — поставил галочку в списке. — На ней вся Рассей матушка держится, так?

— Да, — не спорил я.

— А Лаптев ваш отчим?

— Отчим.

— А почему не взяли его фамилию?

— Иванов мне больше нравится.

— Да?

— Да.

— А что вы можете о нем сказать?

— В каком смысле? — удивился я.

— Во всех смыслах. У вас, кажется, конфликт был?

— Конфликт, — хныкнул я. — Считайте это так. А все остальные вопросы к нему самому.

Следователь пролистал страницы дела, пробуравил меня взором, будто ждал, что я тотчас же начну каяться:

— Надеюсь, вы в курсе всех событий?

— Событий где? — решил уточнить.

— В вашей деревне.

— А что случилось? — удивился я. — У нас тишь, да гладь, да Божья благодать.

— Какая там в пи… ду благодать! — был откровенен в своих чувствах.

Я развел руками: каждый видит то, что хочет видеть. То есть мы не понравились друг другу — у гражданина начальника полностью отсутствовало чувство юмора; он надувал щеки, пыжился и был смешон, чернильная душа. Ему казалось, он настолько хитер, что подозреваемый оговорит не только себя, но и выявит разветвленную сеть сообщников. А я почему-то этого не делал.

— Трудный контингент, — признался наконец. — Никто ничего не видел, никто ничего не знает. Так не бывает, товарищи мои дорогие.

— Да, — согласился в очередной раз.

— Вот ты, Иванов, закончил, дежурство в четыре часа, так?

— Так?

— В четыре ноль пять работницы фабрики слышали выстрел, так?

— Не знаю, — пожал плечами. — Я ничего не слышал.

— И ничего не видел? — заерзал на стуле. — Почему?

— Потому что привык к стрельбе.

Шумно вздохнув, следователь помял руками лицо, вспоминая, с кем, собственно, имеет дело:

— Да, да, понимаю… Хотя с другой стороны, в такую драку мог ввязаться только человек с определенной физической и психологической подготовкой, так?

— Возможно, — ответил я.

— Как понимаю, ты на войне убивал, Иванов?

— Меня тоже убивали. И что?

— Ничего, — ответил со значением. И решил уязвить вопросом: — Ты как пошел из фабрики?

— Ногами, — сказал я.

— И куда пошел ногами?

— Вперед.

— Вперед ногами выносят, — заметил Ермаков. — А если от проходной, то куда. Влево? Вправо?

— В противоположную сторону, если от места события, — улыбнулся, чувствуя, как вскипает моя кровь, попорченная ненавистью и болью.

— Уверен?

— В себе — да, — продолжал улыбаться, представив, как раскалываются шейные позвонки моего слишком сметливого собеседника от гранта — приема удушения. Захват, рывок — и все, скорый и удобный переход из одного беспокойного состояния в другое, покойное.

Видимо, молодой следователь почувствовал угрозу своей личной безопасности — бесславно пасть в казенном кабинете от рук невразумительного подозреваемого? Подобный казус в его планы не входил. Или просто притомился от моей многообещающей улыбки душегуба?

— Я бы на твоем месте, Иванов, подумал об алиби, — проговорил со значением. — Понимаешь о чем речь?

— Нет.

— Например, где был ночью, когда в баре «Марс» произошли убийства.

— Дома.

— С кем?

— С Чеченцем, — хотел ответить и не успел: дверь приоткрылась взволнованный голосок секретарши Розочки сообщил, что столичную штучку ждет телефонная связь в директорском кабинете.

— Минуточку, — и Ермаков поспешил выйти вон.

А я остался, обратив внимание на свои руки — они были влажными, словно я как в детстве бегал под дождем, пытаясь поймать слезы облаков.

Страха не было — на войне как на войне. Слишком быстро приближался фронт, громыхающий канонадой, и нужно было перестраивать систему обороны. Угроза исходила от «марсиан», мной легкомысленно отпущенных. Знал, двоим не повезло — угасли на больничных койках, даже современная медицина не смогла устранить слом молодых организмов, а вот третий с простреленной лодыжкой отдыхал в палате, окруженный всеобщим вниманием, как родных, так далеко не близких по родству людей, заинтересованных в пациенте, вернее в его информации.

Моя оплошность в том, что так и не отучился от красивых жестов. Не просчитал ситуацию, вот в чем дело. Надо исправлять ошибку, да как?

Мои размышления на животрепещущие проблемы текущего дня прервал следователь. Тиснув голову в щель двери, крикнул, что я пока свободен. И пропал, словно его и не было. Что за чертовщина? Судя по всему что-то случилось? Что?

От пахнущей южным дендрарием и ночами заполошной любви Розочки я узнал по большому секрету, что именно произошло: в городской больнице № 1 кого-то убили, прямо в охраняемой палате, какая жуть!..

— Жуть! — согласился. — Какие времена, какие нравы.

Возвращаясь на ВОХРовский пост, размышлял о том, кто оказался очередной жертвой нашего периода полураспада? А что думать? Я знал этого счастливчика, отправившегося вслед за своими подельниками окучивать то ли райские кущи, то ли метать уголек в печи ада. А вот кто его туда отправил? В потусторонний дендрарий? Вопрос?

Не я. На то имеется надежное алиби, как выражается следователь из столицы. Однако есть ли достаточное оправдание у Чеченца? Не знаю. Кажется, он не покидал казенный, пропыленный кабинет во время задушевной беседы двоих?

Вечером дома меня поджидала анекдотическая внезапность, похожая на вульгарную и взбалмошную бабенку со своими пензескими капризами и фантазиями.

Затренькал телефон. Мама, решил я, снова со своими сногсшибательными новостями. И ошибся. Иногда совершаю ошибки, чтобы потом их исправлять. С надсадой. И кровавыми пузырями на сердце.

— Чеченец, жить хочешь? — спросил мужской незнакомый и глухой голос.

— А ты кто? — спросил я.

— Никто, — оригинально ответил мой неведомый собеседник. — Не ответил на вопрос.

— А ты кто? — спросил я.

— Х… й в пальто, — раздражался незнакомец. — Слушай, Чеченец, внимательно, если хочешь жить-поживать да добра наживать.

— Добра наживать? — повторил я и выслушал типа в пальто, иногда умею быть терпеливым, как послушник в келье, ожидающего промысел Божiй. Слушал и смотрел, как за окном ссутулится от холода ночь.

— Так что, Чеченец, думаю, хватит два денька?

— Думаю, нет, — ответил я.

— Ничего-ничего, потряси Лаптя, — сказал незнакомец, — он у тебя богатенький.

— Отчима?

— Его-его, — подтвердил. — До скорой встречи, Чеченец.

— Ага, — ответил в трубку, где пульсировали короткие сигналы.

После рухнул на кровать и расхохотался в голос. Лежал в полутемной комнате и хохотал. И звук был таким, будто смеются все мои друзья, собравшиеся на новогоднюю пирушку, прерванную нелепым появлением провинциальной дурочки из города Пензы в соломенной шляпке со страусовым пером и бабушкиным ридикюлем.

Наконец я успокоился, мои товарищи ушли в стылый мир смерти; остановить я их не мог, это было выше моих сил.

Ситуация же в моем мире складывалась уморительно-потешная. Нечто вон выходящее.

Некто в пальто, как он представился, пытался меня шантажировать. Меня! Шантажировать!!!

Шантажист обладал информацией о моих последних подвигах, требуя за молчание куш в двадцать пять тысяч американских долларов. Не больше не меньше. Конечно, это копейки по нынешним временам, однако мне готовы пойти навстречу и ограничиться этой скромной суммой.

Итак, моя жизнь оценивалась всего в двадцать пять кусков зелени. Не слишком дорого, что там говорить. И я бы купил свою жизнь за этот пустяк, да вот беда — люблю платить только по счетам, предъявленными мне Создателем нашим. Такая вот моя причуда и душевная слабость.

Однако возникает вопрос, кто посмел взять ЕГО функции на себя? Кто этот пустоголовый болван и самозванец?

Если судить по деталям, он не слишком представляет мою биографию. Хотя сдать меня в ежовые руки правосудия, как он считает, можно по тому факту, что мою физиономию опознают многие любители пива и раков, оставшиеся жить после столь увеселительной вечеринки, где основным номером с ТТ выступал я.

После недолгих размышлений я решил, что это не слишком удачная шутка господина Соловьева, желающего таким своеобычным образом затащить меня в братву. Хотя не думаю, что он настолько глуп, чтобы ломиться в открытую дверь.

Помнится, Сашка Серов советовал пойти мне в бандиты, но благородные. Но можно ли вытаскивать из костра войны запеченные, как картошка, головы врагов, не гадя руки? Боюсь, нет.

Пора определяться, кто будет прогуливаться по городку: Алеша или Чеченец. К сожалению, вдвоем им нет места на ветровской земле.

Врачи утверждают, что утренние прогулки по осеннему лесу полезны для здоровья, и с этим не поспоришь. Особенно, если есть проблемы принципиального значения: жить или умирать.

Подобную вылазку по родным заросшим холмам я решил предпринять вместе с господином Соловьевым. В городке была слишком напряженная и загазованная атмосфера.

Мы оставили дружный коллектив единомышленников на трех автомобилях у края перелеска, а сами отдалились под сень деревьев, стоящими часовыми в тихом тумане. Пахло павшей прелой листвой. Из-за тумана и плотного лиственного плюша под ногами звуки были приглушенны.

— Все идет нормальным ходом, Чеченец, — сказал мой бывший однокашник, — ситуацию держим. Бодяга ментовская закончится, забьем стрелку «марсианам» и «слободским»: кто не с нами, тот против нас.

— А кто отправил «марсианина» с больничной койки в полет? поинтересовался. (Чтобы снять подозрения с Чеченца?).

— Мы, кто же еще? — засмеялся Соловей. — Стукнули, что мечтает колоться столичным мусорам, а зачем в наши делишки мешать чужих? Что-то не так?

— Спасибо, — сказал я. — Ты патриот своей малой родины.

— На том и стоим, Алеха!

— Самое время сесть, — предложил я. — Чтобы не упасть…

— А что такое?

Мое повествование о ночном телефонном шантажисте сопровождался таким гомерическим хохотом, что казалось, ухает стая, оголодавших вконец филинов.

— Ты шутишь, Чеченец? — не верил.

— Какие могут быть шутки.

— Сделаем, Леха, какие проблемы? Городишко маленький, за два дня всех на дыбу поднимем.

— Всех не надо, — сказал я. — Мне бы тротиловую шашечку… для полного счастья.

— Ох, Леха, благодетель ты наш, все лучшее отдаешь людям, — засмеялся. — Как понимаю, начинаем работать, Чеченец?

— Не забудь завести трудовую книжку, — отшутился. — Чтобы стаж не прерывался.

— Это непременно.

— И последнее, — вспомнил. — Что за спецзона «А» на фабрике? Все о ней говорят, а толком ничего не знают.

— А зачем тебе? — покосился с подозрением.

— Должен знать, что на родине происходит? Водочку, что ли, гонят?

— Не знаю. Вроде фабричные сдают территорию танковой части, а те чего-то себе куют на продажу.

— Оружие?

— Не знаю. Мы туда не ходим. Против танка не попрешь, — рассмеялся.

— Иногда можно, — заметил я. — Горят за милую душу.

Побродив между холодными иззябшими деревьями, мы вернулись к машинам. Я был отрекомендован трудовому коллективу, как заместитель директора ТОО закрытого типа «Лакомка», приказы которого исполняются беспрекословно. Работнички поскребли свои квадратно-стриженные затылки, вздохнули — ещё одно руководящее фуфло на их головы.

— Он добрый, — успокоил всех Соловей-Разбойник, — когда спит. Так что прошу любить и жаловать.

Первые два рабочих дня в новом качестве прошли в суматохе. Я был ознакомлен со структурой ТОО и его объектами, кои мы с господином Соловьевым посетили с целью проверки сбора налога на развитие и становление коммерческого предприятия под милым детским названием «Лакомка».

Схема была проста как наша жизнь. Все торговля городка, включая государственную, находилась под бдительной опекой бригады Соловья-Разбойника; негоцианты платили своего рода подать за стабильность и безопасность своего предпринимательского бизнеса. И в этом была сермяжная правда нашей прекрасной действительности.

По намекам бывшего однокашника, я понял, что часть «черного нала» уходила на содержание городской администрации, правоохранительных органов и некоторых руководящих лиц торговли, что делала жизнь многим у кормила власти, как при коммунизме.

— И Лаптеву, — поинтересовался, — на лапу?

— Вот этого я сказать не могу, — отрезал. — Какая разница?

— Значит, и ему, — предположил я.

— Чеченец, будь проще, и люди к тебе потянуться.

— Это мои слова.

— А я учусь всему хорошему, — довольно хмыкнул.

На этом наша пикировка закончилась. Было бы странным, если Лаптев, глава железнодорожного торгового куста не имел навара в личный карман. Осуждать его за это также бессмысленно, как драть горло на проходящую электричку за её громкий перестук колес.

Встречали нас везде радушно и приветливо, никогда не думал, что граждане так обеспокоены проблемами своей безопасности. Со стороны все выглядело так, будто прибыла группа налоговых инспекторов.

Правда, присутствие на подступах к торговым точкам громилы по прозвищу Шкаф и его друзей «ракетчиков» с битами в руках эту идеалистическую картинку портили. («Ракетчиками» называют рэкетиров: взлетают на дурных деньгах, сразу куча девок, авто, а в итоге «палятся» — либо убьют их, либо сдадут в ментуру.).

Мы пили чай с заинтересованными лицами, говорили про жизнь, рассказывали анекдоты, например такой: на необитаемом острове оказались русский, американец и француз. После кораблекрушения. Поймали золотую рыбку, та их спрашивает: Чего желаете, господа? Американец — джин с куском льда и домой. Пожалуйста! Француз — красное винцо «Порто» 1777 года и домой. Без проблем! А русский: Ящик водки, моя золотая, и этих двоих обратно!..

Словом, как я убедился в очередной раз, люди наши душевные и сердечные, с которыми всегда можно договориться полюбовно. И не обязательно для этого кроить черепа металлическими ломиками. А достаточно дубовых бит. Или автоматов Калашникова.

— А какой оборот? — спросил, чтобы до конца представить куда же я вляпался.

— Всем хватает, — ушел от конкретного ответа Соловьев и посчитал нужным определить наши отношения: «бухгалтерия» это его хозяйство, а мое дело — разрабатывать план мероприятий для будущих активных действий с конкурирующими бригадами, мне хорошо известными.

— Какие проблемы? — обиделся я. — Твой бизнес — это твой бизнес, а у меня другие интересы.

— Какие ещё интересы? — насторожился. — А ну-ка выкажи планы на перспективу?

— Корыстные планы, Соловей, корыстные. Жить в согласии с самим собой.

Мой старый приятель хмыкнул, передернул плечами; кажется, он меня не понял. Или понял превратно, потому что тут же мне было предоставлено для удобства передвижения «Вольво», подержанное, но на инициативном ходу, подаренное братве заезжим цыганским бароном в знак признательности за радушие и гостеприимство.

И если Алеша Иванов испытывал некие душевные терзания, считая, что его снова покупают с потрохами, то Чеченец, мотающийся по промозглым улочкам городишко в теплом и удобном, как летний гамак, салоне, был вполне удовлетворен состоянием дел.

Да, я сделал свой выбор и остается одно — идти до победного конца, как это делала в слободском полуразрушенном доме, пропахшем ацетоновой смертью, девочка Победа, которая когда-то, в другой жизни, где не было страшных кроватей с панцирными сетками, нравилась мне.

За два суетных дня мне удалось переделать много дел. Прежде всего, уволился из ВОХРа, чем необыкновенно порадовал старого служаку Дыбенко, он прослезился на моем плече и сказал, что уходят из охраны лучшие люди.

— Передумал, Семен Семенович, — пошутил я, — берите взад.

— Не-не, — отчаянно замахал руками, — иди с Богом!

И я пошел через проходную, где держали жизнерадостную службу Козлов и Федяшкин.

— Небось, в бандиты подался, Леха? — догадались.

— Не, в торговлю.

— Хрен редьки не слаще, — смеялись. — Ну, желаем не пасть смертью храбрых на поле битвы.

— А вам — от баб! — и укатил на скандинавском драндулете под молодецкий свист сладкой парочки, похожей на обтрепанных петушков в курином гареме.

На общем сборе братвы, проходящем в загородной, как выразился господин Соловьев, резиденции, а проще говоря, на кирпичной даче, похожей по архитектуре на уродливый сиамский теремок, одного из местных «авторитетов» — расхитителя социалистическо-капиталистической собственности, была определена тактика и стратегия будущих наших действий.

Многие бойцы были мне знакомы по далеким светлым денькам, когда мы все в угаре носились по залитому солнцу школьному дворику, истошно галдели, жевали бутерброды с докторской колбасой и думать не думали, что наступят времена, заставляющие нас сбиваться в боевые полки. Войско насчитывало около пятидесяти человек, вооруженных всеми видами огнестрельных и холодных средств поражения противника.

— А гаубицы нет? — пошутил я.

— Если надо, купим, — погрозился «завхоз» братвы Натан Соломко; в школе считался самым аккуратным и примерным мальчиком, любил математику и ухаживал за «живым уголком» — морскими свинками, пыхтящим паровозиком ежиком, быстрой белочкой и тремя белыми мышками.

— Вот что делает с человеком любовь к природе родного края, — потрунил я.

На это Натан серьезно отвечал, выдавая мне тротиловую шашечку в двести граммов, что своей работой вполне удовлетворен, считая, если государство не способно содержать на соцобеспечении его родителей-инвалидов, то он сам проявит заботу об их безбедной старости. На такие беспорочные слова я только развел руками — вот это сыновья любовь!..

Ядро бригады составляло человек двадцать те, кто прошел школу, как пишут газеты, мужества, то бишь армию. Молодняк учился всему хорошему, как и плохому, у них, бывших солдат удачи. В резиденции даже содержался спортивный комплекс, где каждый имел возможность накачать свой устрашающий для обывателя облик.

На это я заметил: гора мышц не всегда выручает в войне. Громила по прозвищу Шкаф не поверил, мол, сделает любого одной рукой. Пришлось проводить показательный бой с неповоротливым дураком: деликатный удар ногой в его переносицу закончил яростное мельтешение мышечного механизма, рухнувшего ниц. И весь коллектив «Лакомки» понял, что надо учиться думать как, куда и кого бить. И главное — зачем и за что?

В этом смысле, дело желающего зашибить американского хруста на шантаже, было кстати. Я определил группу в пять человек и с ней обсудил несколько вариантов наших совместных действий.

Натан Соломко выдал каждому по мобильному телефончику для надежной связи; отпускал, между прочим, предметы первой необходимости для оперативной работы с таким трагическим выражением, что я был вынужден его успокоить.

— Натан, мать твою так, — сказал я, — это только начало.

Мой невидимый противник в пальто, любитель долларовых инъекций, оказался человеком слова. И это примечательно, не перевелись ещё люди дела. Прозвонился в час назначенный — и первый вопрос: накоплена ли необходимая сумма?

— Конечно. Мечтаю об одном, передать, чтобы с сердца вон!..

— Чего? Кого вон?

— Решить проблему хочу. Хотя где гарантии, что меня не сплавят дядям милиционерам.

— А они, Чеченец, ой, как тобой заинтересовались, слыхал собственными ушами.

— И где слышал?

Этот ребячий вопрос, заданный мной скорее машинально, вызвал неожиданный приступ ярости у собеседника; он заматерился так, будто это я отбирал у него политые потом и кровью кровные капиталы.

— Эй, поц? — решил успокоить шантажиста. — Сейчас тебя, недоумка, вычислю.

— Не успеешь, дурак! — рявкнул.

— А какая мне разница — все равно мои менты недалече?

— Далече-далече, — поспешил с заверениями. — У них несколько версий. Но ежели не желаешь сотрудничать?

— Да, желаю я, — устал. — Куда, где, кому передать?

Тип в пальто с готовностью ответил на эти вопросы, и я понял: имею дело с психически нездоровым клиентом в том же пальто. Или идиотом по жизни.

Дело в том, что я должен оставить «дипломат» с искомой суммой в ячейке № 217 автоматической камеры хранения на местном железнодорожном вокзальчике в десять часов утра и, закрыв дверцу на заранее обговоренный шифр, удалиться прочь.

С точки зрения здравого смысла — это была безумство. Неужели шантажист настолько был уверен в своих силах, что не просчитывал элементарных вариантов ответного удара.

Ничего не понимал? Одно было ясно, что враг бродит совсем рядом. Быть может, я с ним поутру раскланиваюсь, в обед гоняю чаи, а вечером отдаю ему свой ужин?

Где он мог слышать дядей милиционеров? В ответе на этот вопрос и есть разгадка всех наших текущих проблем.

Предполагаю, мой визави сам треплет форму с погонами, скрипит яловыми сапогами и мечтает о повышении по службе. Что не мешает ему думать об укреплении своего личного благосостояния. Как это некрасиво и нехорошо использовать служебное положение?

Нет, я его не осуждаю: каждая собака роется на той помойке, которую выбрала сама. И с этой положительной мыслью я отправился в царствие Морфея, чтобы новый день встретить в полной моральной и физической готовности, как «тарантул» бригады спецназначения 104-ой дивизии ВДВ.

Ни свет, ни заря группа захвата была поднята с теплых домашних постелей. Каждому выдавалась конкретная инструкция — кого изображать на вокзальчике. Некоторые должны были обернуться бомжами, некоторые торгашами арбузов, кое-кто — в интеллигентных дачников, а кто-то — в крупногабаритный багаж.

Очевидно, я был убедителен в своей просьбе, поскольку, когда самолично явился на утренний вокзальчик, то обнаружил удивительное для этих мест столпотворение народа. Создавалось впечатление, что железнодорожники объявили бессрочную забастовку.

Шкафы автоматической камеры хранения находились у маленького буфетика от ресторана «Эcspress». От буфета разило кофейными помоями, проквасившимися пирожками и паровозной гарью. Дверца камеры под номером № 217 была приоткрыта.

Помнится, на мой закономерный вопрос, а вдруг ячейка окажется занятой, шантажист заявил, чтобы я погодил пока место освободиться. Хорошенькое дело — ждать, удивился я, и сколько? Сколько надо, отрезал мой нелюбезный недруг.

Так что, вздохнув с облегчением, — хоть здесь судьба благосклонно ощерилась, я пихнул «дипломат» в ящик камеры, защелкнул дверцу на шифр и ушел прочь.

Часть скучающих пассажиров в буфетике заказали пирожки с капустой и несколько трехлитровых банок березового сока; кажется, они обосновались при ящике № 217 надолго.

Вся эта история была нескладна до крайности. И, надо признаться, воспринимал её как игру. Не ощущал опасности, что тоже было странно. Запрыгнув в «Вольво», с легким сердцем отправился доглядывать сон, встревоженный будильником и столь пустыми обстоятельствами.

Вариантов последующих событий было просчитано несколько: от нападения областного РУОП на вокзальчик до вторжения туда же небесного НЛО.

Как последний аргумент в споре с безвестным героем, я приготовил ему неожиданный сюрприз, который бы запомнился шантажисту на всю оставшуюся жизнь, если, разумеется, бедняга эту свою копеечную жизнь сбережет.

Двухсотграммовый тротиловый сюрприз был сделан исключительно на крайний случай: вдруг дуралею в пальто удастся каким-то невероятным образом урвать закладку из цельнометаллической западни. Поэтому не испытывал никаких волнений. В любом случае, порок будет достойно наказан.

По моим расчетам события, как спортсмены на гаревой дорожке стадиона, могли стартовать ближе к вечеру. Именно в это время зарождаются бредовые идеи и замыслы, когда ты в полутьме бытия и полудреме быта кажешься себе судьбоносным и значительным, как Napoleon I на Воробьевых горах.

Я ошибся, как ошибся великий полководец всех времен и народов. Только поплыл в тихую заводь фантастического сновидения о мерцающем млечном пути, как был сбит оттуда телефонным сигналом и сообщением Шкафа: в ресторане «Эсspress» — взрыв.

— Ну и что? — не понял. — А кто-то тащил «дипломат» из камеры?

— Не, — честно признался «ракетчик».

— Значит, это не наш взрыв, — зевнул я. — Продолжайте наблюдение. — И уткнулся лицом в подушку.

В подобных случаях говорят, сон не шел. Что за чертовщина? Какие могут быть взрывы в тщательно контролируемом омуте Ветрово? А если, предположим, каким-то необъяснимым пока образом выемка таки случилась, и что?

Мама родная, ахнул я от верной догадки, взрыв в «Эcspress» н а ш!

Надо ли говорить, что мое предположение полностью подтвердилось. Через несколько часов картина прояснилась до кристального целомудрия девы Марии.

Все оказалось намного проще, чем можно было представить. Человеку свойственно строить свободные воздушные замки, чтобы потом ударным трудом воздвигнуть стандартные панельные дома для своего временного ссученного проживания.

Жадность фраера сгубила. И этим фраером оказался… Василий Васильевич Судаков, по прозвищу Ваниль Ванильевич, шеф-повар 6-го разряда, он же дядя девочки Полины.

Вот такой каприз судьбы, вот такая её ухмылочка; и вины моей в таком печальном событии нет.

Как после выяснилось: при капитальном ремонте ресторана была нарушена звукоизоляция, а кабина для VIP-персон соприкасалась с каморкой, где отдыхали шеф-повара.

Слышимость была удивительной, и все тайные помыслы, обсуждаемые в приватных беседах, становились достоянием гласности. В узком кругу ресторанной обслуги. Мало-помалу к такому положению вещей попривыкли и не обращали особого внимание на доверительные тары-бары. Треп — он и в Ветрово треп.

На свою беду Ваниль Ванильевич, вероятно, оказался свидетелем обсуждения дорогими московскими гостями проблем криминального толка. Где и прозвучало это странное прозвище Чеченец, им уже слыханное от племянницы.

Выяснив, что за этим прозвищем скрывается мальчик Алеша Иванов, отчим которого владеет всеми мыслимыми богатствами ветровского железнодорожного торгового куста, гражданин Судаков потерял голову и решил пойти на шантаж. А почему бы и нет? Эпоха-то ладная: накопление первоначального капитала всеми способами и средствами.

Тем паче, имелась у него потайная секретка. В бытность свою буфетчика при ж/д вокзале Василий Васильевич обнаружил в дощатой стенке подсобного помещения общепита прореху, которую окультурил, прикрыв дощечкой. Когда у этой стеночки поставили шкафы автоматических камер хранения, то неудержимая фантазия и природная сметливость Судакова подсказали ему оригинальную идею.

Не знаю как, но хитрожопый буфетчик умудрился неприметно для общественности заменить кусок металла с обратной стороны камеры № 217 на выдвижную фанерку. Просто и находчиво.

И, должно, потихоньку утягивая багаж через дыру, проверял его, да приворовывал мелкие, но дорогие безделушки. И без последствий. Кто мог предположить, что пропажа случилась именно из надежной, у всех на виду, камеры хранения.

И вот шеф-повар 6-го разряда решил воспользоваться свой секреткой, может, в последний раз. Шантаж — как фомка для будущей зажиточной и благородной старости?

Увы, Ваниль Ванильевич так и не понял, в какое время проживает. Он мыслил старыми категориями, предполагая, что достаточно малой угрозы, чтобы ему тут же на блюдечке с изумрудной каемочкой…

Представляю, какая буря чувств бушевала в мещанской грудной клетке мелкого стяжателя, когда тянул из камерной ячейки «дипломат», когда шел пружинистой походкой победителя по изгаженной нищетой привокзальной площади, когда закрылся в ресторанной каморке и дрожащими руками принялся взламывать замки…

И получил то, о чем мечталось бессонными ночами под плотной тканью простыни и вечного страха. Ослепительная вспышка в глаза, как будто лопнуло солнце, разметавшееся на тысячи и тысячи мелких и палящих осколков. Думаю, буфетная душонка 6-го разряда и пикнуть не успела, как угодила в очистительное бушующее пламя вечности.

Если же выражаться без патетики, языком протокола, то гражданин Судаков был самым банальным образом подорван на тротиловом заряде, что несколько подпортило его респектабельный внешний вид — если насильственное отделение головы от туловища, можно так назвать.

Словом, переполох случился весьма неприятный и шумный. К ресторану прибыли все заинтересованные службы — 01, 02, 03, 04. Столичная следственная группа трудилась в поте лица и яйца, пытаясь по чадящим буквально следам выйти на преступников, терроризирующим мирное население.

— Чеченец, а нельзя было потише? — спросил господин Соловьев вечером. — Там, — указал на дождливое небо, — огорчены.

— Это все к звездам, — развел руками.

— А звезд нет, — сказал Соловей-Разбойник, и был прав. — А есть душка Ермаков. Копает под тебя, Леха. Жди завтра гостей. С улыбкой. Хотя можешь отсидеться на базе.

— Люблю принимать гостей, — признался я.

— Но все одно запомни: власть у нас богобоязненная, мечтает жить, как на болоте.

— Иногда и болото может превратиться в океан, говорят китаезики.

— Мы — не они, — напомнил. — Здесь привыкли тихо сидеть на своих кочках. И на своей пятой точке.

— Ничего, — сказал я. — Полезно время от времени кидать камень в болото.

— Я тебя предупредил, Чеченец.

— А я тебя понял, Соловей.

Потом, когда остался один, вздернул голову — низкие, обложные небеса походили на океанскую стихию перед началом шторма. Или цунами.

Утром мне оказали честь, разбудив ударами прикладов о дверь, сработанную из бронетанковой стали. Незваных гостей я ждал и поэтому спокойно отнесся к их нервной попытке вломиться без приглашения. Хотя, признаться, грохот и сочный мат раздражали. И не только меня, но и всех жителей окрестных домов, собравшихся поглазеть на даровое цирковое представление: как бандита будут брать. Через час, когда РУОП вслух размышлял, что лучше: взрывать стену подъезда или вламываться в крепость через окна, я, взяв для маскировки бидончик, открыл дверь и удивился:

— О, ребята? Вы ко мне? А я думаю, кто это скребется? А я за молоком…

Надо ли говорить, что мое путешествие с бидончиком было отсрочено на неопределенное время. Люди в масках грубо внесли меня в мою же квартиру и принялись обрабатывать бока прикладами и грубыми ботинками спецназа. Странно, боли не чувствовал, была такое впечатление, что состою из гуттаперчевой массы. Впрочем, нас учили держать удары и защищать самые важные жизнедеятельные органы.

Бойцов было пять и отрабатывали они свой хлеб добросовестно. В конце концов я начал отхаркивать на их башмаки кровавую слизь, что несколько умерило их прыть.

Возникает вопрос, а где ж мои хваленные навыки десантника? Можно, конечно, было их проявить, да получить пулю раньше срока не входило в мои жизненные планы. Господин Соловьев предупредил: столичные следователи прибыли со своим бойцами спецназначения, которые имеют право применять оружие при малейшем сопротивлении. Такие вот решительные, но гуманные методы борьбы с правонарушителями. Человеколюбивые методы, потому, что не расстреливают у стенки, хотя очень хочется.

Потом меня, обработанного до состояния мешка с комбикормом, кинули в кресло. Оказалось, для душевной беседы со следователем Ермаковым. И тот появился с искривленной ухмылочкой, мол, как ты, враг общества, ещё живой?

Вспомнив, что мы обитаем в правовом государстве, я, хрипя лопающимися на губах розовыми шариками, поинтересовался постановлением, дающим право на вторжение в частную собственность. Столичная штучка сделала знак и команда казенных «боингов» стартовала из разгромленного ими же жилищного пространства.

— А я пришел в гости, — проговорил Ермаков. — По личному вопросу.

— С общественным резонансом, — хрипел я.

— А без этого нынче нельзя, — прошелся по комнате. — Что-то много трупов за последнее время. А это раздражает.

— Кто-то из нас тоже будет трупом, — сказал. — И, думаю, не я.

— Кажется, мне угрожают, — сел напротив. — А не поиграть ли нам в русскую рулетку, Чеченец? Так, кажется, кличут тебя, Иванов.

— Я не играю в азартные игры.

— Ой, играешь, Чеченец. Еще как играешь! — погрозил пальцем, радуясь своему открытию. — Знаю, не без тебя, родной мой, все эти печальные истории… По мне — и хорошо, что вы друг друга изводите, плохо, что обывателю кровь пускаете. Вот Судакова обидели, зачем?

— А кто это?

— Не знаешь?

— Нет.

— И Полина, его племянница, тебе незнакома?

— Знакома. И что?

— Спасибо, — обрадовался. — Первый честный ответ. — Смотрел на меня с радостным ожиданием того, что я наконец бухнусь на пол от раскаяния. Не дождавшись, хекнул. — Знакома, значит?

— Да.

— Тогда вопрос следующий: была ли между вами физическая близость?

— Как? — зарыдал от смеха. Смеялся так, что казалось, поврежденные ребра проткнут легкие, точно елочные иголки надувные шарики.

— Хорошо смеется тот, кто потом не льет слезы, — крякнул Ермаков. — А знаешь, что дядя расспрашивал племянницу о тебе? И очень был настойчив. Даже ударил её.

— Собаке собачья смерть.

— И эту смерть пристроил ты, Чеченец.

— Я этого не говорил.

— Был у него интерес к тебе, Чеченец, был.

— Это его проблемы.

— Были его, теперь — наши.

— Ищите.

— И найдем, дай время.

— Не дам, — сказал я.

— А говорил, не играешь в азартные игры, — оскалился. — Думаешь, здесь война? Нет, Чеченец, здесь намного ху… вее, предупреждаю по доброте. И выбор один: или жить по нашим законам, или, сам знаешь…

— Я буду жить по своим законам.

— По нашим-по нашим, милый ты мой.

— По своим, дядя милиционер. По своим.

Не знаю, чем бы закончилось наше словесная сшибка, да ввалился боец и сообщил, что по мобильной радиостанции передали: гражданка Судаков обнаружила свою племянницу в петле, кажись, повесилась, деваха.

— Дура, — подхватился следователь Ермаков. — До чего ж неженские штучки эти барышни, блядь! — И вышел вон, расплющивая ботинками битое зеркальное стекло, в которых отражались наши изломанные судьбы.

Она погибла, девочка в свои семнадцать с половиной лет. Мы плохо относимся к мертвым, ещё хуже — к живым. Я слишком был занят собой, чтобы оказать внимание ей. Мы в ответе за тех, кого приручили, сказал поэт, и был прав. Я не хотел брать ответственность за молодую и наивную душу. А она не выдержала слякотной мерзости на улице.

По причине моей, скажем так, не фотогеничности, тетку Полины навестил господин Соловьев. Как я и предполагал, картина событий была банальна: после известного взрыва в ресторане в дом Судаковых ворвалась военизированная группа и, перепугав до смерти тетушку и племянницу, принялись их пытать. С пристрастием.

К удовольствию следователя Ермакова, было установлено, что Василий Васильевич проявлял интерес к человеку по прозвищу Чеченец.

— Да, — честно отвечала Полина, — я знакома с ним, это Алеша Иванов, мы дружили.

— Ах, дружили, хихикала столичная штучка, — а, быть может, и любили?

— Что вы имеете ввиду? — не понимала.

— То, что имею, то и введу, — вел психологическую атаку следователь. Мы тебя, голубу, быстро освидетельствуем на правду… Вон какие у меня орлики… Вздыбят тебе перышко, пташечка блядская…

Ну и так далее.

Девочка Полина не привыкла к нашей безвкусной, как пельмени, жизни. Споткнувшись, упала на брусчатку, разбив лицо в кровь. Ей в этом помогли, и никто не пришел на помощь.

Все слишком заняты собой — главный принцип нынешнего периода разложения. Мы плаваем в скисшей болотной жиже на проплешинах удобных и мягких кочек, считая, что выполняем великую миссию человечества: размножаться и размножаться для будущих космических полетов на дальние галактики, чтобы их тоже загадить и превратить в невылазную топь.

Что же я? Я такой как все. Был бы другим, девочка Полина жила. А так она ушла в низкое и дождливое небо, как под штормовую волну.

У меня много недостатков и всего одно достоинство — всегда сдерживаю слово. Я предупредил господина Ермакова, что он скоро будет трупом. Мне, кажется, не поверили, и зря. Списали открытое предупреждение на неадекватное состояние души и тела после профилактической взбучки. И потом, какой дурак говорит в лицо врагу, что он грезит его уничтожить?

Такой сумасброд нашелся на широких областных просторах. И ему не поверили, надеясь на защиту отряда спецназначения.

Следственная столичная бригада разместилась в бывшей райкомовской гостинице, внешне похожей на казарму.

Ее отремонтировали, зажгли в ночи новое название в духе времени «Спутник-плюс», да большевистская суть не изменилась. У парадных дверей, как стоял вооруженный человек, так и стоит. Только вместо кронштадского матроса — боец спецподразделения быстрого реагирования c короткоствольным автоматическим оружием и в бронежилете.

Ближе к вечеру уже знал, в каком номере проживает следователь Ермаков. Для этого не пришлось совершать фантастических кульбитов, как это частенько случается в кино. Я занял удобное местечко в пыльном и уютном чердаке жилого дома, соседствующего с однозвездным отелем, и, пользуясь морским биноклем, проследил за своим врагом.

Видел, как он, мятый после трудовых трудных будней, зашел в стандартный полулюкс, напоминающий мутный аквариум, где давно не меняли воду, как ослабил удавку галстука, как зашторил окно, словно почуяв, что за ним ведется наблюдение.

Я мог подарить ему легкую смерть — выстрел из оптической винтовки, что может быть проще. Этого было мало. Для меня.

Я хотел, чтобы этот самоуверенный выблядок, воспитанный в лучших традициях презрения к человеческой жизни, как величине ничтожной, испытал все прелести умерщвления и, чтобы в свой предсмертный миг, понял прописную истину: насильственно подыхать страшно, неприятно и не хочется.

Неожиданно ночное, брюхатое угрюмыми облаками небо очистилось, и я увидел умытые дождем, чистые звезды. Приблизив биноклем ткань бесконечного небесного пространства, я вспомнил, что уже видел эти жесткие, точно из жести, планеты. И понял — это знак. Для меня. От родных людей, кто теперь проживает в иных астральных мирах, где никто никого не убивает.

Потом небеса затянулись мозглой пеленой, и мой родной городок, подобно раскроенному рифами кораблю, погрузился в пучину сна и мрака.

Известно, самый крепкий сон случается на переходе ночи в утро — в четыре часа. Такое впечатление, что в это время наши души, покинув бренную плоть, гуляют в иных параллельных мирах, и думать не думают возвращаться в опостылевший кокон.

Именно эти минуты самые удобные для принципиальных и радикальных действий.

Проникнуть в гостиницу не составляло, как говорится, никакого труда достаточно открытой форточки в клозете.

Запах в коридоре был удушлив — пахло хлоркой, ваксой, щами, простынями, бывшими лозунгами о партии — нашем рулевом, газетами и водкой. Что-что, а партийные активы всегда проходили на высоком идейно-политическом уровне возлияния проклятой.

Кажется, эта традиция имела место быть и в сложный период демократических преобразований. Стены дрожали от мощного и богатырского храпа, если бы я устроил скачки на затертых дорожках, думаю, никто бы не продрал глаз.

Перед блоком, где обитала следственная бригада, дежурил прапорщик, клюющий носом в пятно дежурного светильника.

Тень Чеченца скользнула по нему, и он не почувствовал ее: тень слишком была невесома для его умаянной солдатскими буднями души.

Отщелкнув финкой старый и разболтанный замок, Чеченец проник в полулюкс. А, проникнув, понял, что-то уже случилось в этой жалкой клетушке.

Во-первых, отсутствовал жизнеутверждающий, уверенный храпок. Не люблю людей, уничтожающих своим воинствующим трубным звуком весь загадочный призрачный мир ночи, но он должен был быть. И его не было. Во-вторых, запах. Запах крови — тяжелый, насыщенный страхом.

За доли секунды просчитав ситуацию и не почувствовав опасности, включил фонарик. Луч скользнул по комнате — в луже антрацитовой по цвету мертвой крови лежал следователь Ермаков. С профессионально перерезанным горлом. Во рту — кляп из носка. Ртутные зрачки укатаны под веки, и вместо глаз — бельма.

Я бы не поверил в увиденное, да как не верить собственным глазам. Что за чертовщина? Пожаловать к заклятому врагу и обнаружить его бездыханную оболочку. Обидно. Кто же это решился подстроить такую неприятность? Мне. И когда?

Ах да, я ведь любовался звездными мирами. Вот что значит, иметь дело с людьми, не обладающими чувством прекрасного.

Странно, кому эта столичная штучка ещё нагадила, и так, что рука сама потянулась к его горлу? С ножом.

Вопросы, требующие немедленного ответа, иначе, чувствую, ситуация выходит из-под контроля. Если уже не вышла, как человек из комнаты.

Новый рабочий день начался с небольшой неприятности: мотор авто забастовал, и я с трудом докатил до ТОО, замаскированный под склад мануфактуры и бумажной продукции. Там ярился господин Соловьев, брызжущий слюной и проклятиями в мой адрес.

— В чем дело, товарищи? — искренне удивился я.

— И он спрашивает?! — визжал мой приятель. — Вся власть стоит на ушах! Ты танки не видел на улицах?!

— Нет еще.

— Увидишь!

— А что происходит? Очередной путч, что ли? Так это ненадолго.

— Чеченец, ваньку не валяй!

— Тогда в чем дело?

— Я просил: не делать резких движений. Просил. Тебя. А ты? Это черт знает что!

— А что я?

— Ермакова кто зарезал, как свинью?

— Не я.

— Не ты? — наиграно изумился. — А тогда кто? Может, я? Или Шкаф? Шкаф, ты резал?

— Чего? — обиженно пробасил боец.

— Тогда кто?

— Не я, Соловей, в том-то и дело, что не я, хотя был там, в номерке. Но не я… Пришел, а он уже… того…

— А зачем был-то? — оторопел мой собеседник.

— Чтобы удушить.

— Ну вот, ты его и прирезал, — сделал противоестественное заключение.

— Говорю же, не повезло: меня ждал труп.

— Тогда кто?

— Не я.

— Кто?!

В конце концов удалось убедить приятеля в своей непричастности к случившемуся. Что не меняло сути дела — власть находилась на истерическом взводе и готовила ввести в Ветрово чрезвычайное положение. С вытекающими отсюда последствиями для свободных коммерческих занятий.

— Черт знает что! — плюнул в сердцах господин Соловьев. — Надо ехать в мэрию, буду убеждать господ, что это не мы, — вырвал из сейфа несколько плотных пачек вечнозеленых банкнот. — Леха, вычту из премии.

— За что?!

— За инициативу. И потом: ведь хотел удавить гада?

— Не всегда наши мечты исполняются, — развел руками.

— Давай домой, романтик, и сиди там… как мышь…

— «Вольвочка» барахлит, а пехом отвык.

— Ничего-ничего, подкинем, друг мой любезный.

Дальнейшие события полностью подтвердили мое алиби. И кристальную чистоту помыслов.

Когда покинули помещение ТОО и вышли на улицу, Соловьев крикнул штатному механику Лукичу, схожему на питерского работягу, мастеру на все руки, чтобы тот глянул капризное авто Чеченца.

— Ай, момент, — сказал самородок, и я передал ему ключи.

И только наш кортеж из пяти машин отбыл для путешествия по родному городку, как сзади рвануло мощным взрывом пространство, где находился мой подержанный лимузин.

Я мог не оглядываться — знал, с таким звуком «работают» гранаты Ф-1. И все-таки оглянулся: «Вольво», плеща бесцветным на солнце пламенем, корежилось, раздираемое исступленной и рукотворной стихией.

Покинув авто, мы медленно приблизились к месту трагедии. В разодранной, огневой металлической коробке угадывался недолговечный силуэт того, кто ещё минуту назад был соткан из жизненных сил и плоти.

— Да, — задумался господин Соловьев. — А ведь это твоя смертушка, Чеченец?

— Моя, — не спорил я.

— Скажи спасибо Лукичу.

— Спасибо, — сказал я.

— Теперь знаю, кто и зачем резал мента, — процедил сквозь зубы.

— Кто?

— Марсиане, друзья мои, марсиане, которые наши, родные, земные.

Девочку Полину отпевали в местной церквушки, примостившейся на бережку затхлого озерца. День был погожим и синь неба, точно плащом, прикрывала убогую местность, где проживали безбожные и ожесточенные люди.

Перед образами, слабо освещая анемичные лики, трещали свечи. От их пламени, от забубенного речитатива попа, от шарканья подошв было невыносимо душно. Девочка лежала в гробу и её ничего, как ни странно, не раздражало. Она лежала в удобной лодке гроба и на её щеках играл неестественный румянец. Живые любят приукрашивать мертвых. Мертвые сраму не имут, а живые хотят, чтобы их глаз радовался. Странен человек, мечтающий таким образом обмануть смерть.

Я смотрел на закрытые раковины глаз усопшей, на затянувшуюся рану рта, на руки, где истлевала свеча, и задавал себе вопрос: виновен ли в её гибели? Наверно, да. Если бы не столкнулись в этой варварской жизни, девочка продолжала бы жить спокойно и счастливо.

Я швырнул Полину в мглу реального мира и бросил, когда надо было взять за руку и повести, как ребенка, по жиже повседневности.

Как жаль, что не пригласил девочку есть пельмени. Мы бы закрыли глаза и давились, давились этими проклятыми пельменями, и жили. Жили?

Она сделала свой выбор, предпочтя свободную смерть бесконечной липучей жизни. Она оказалась куда мужественнее, чем я.

Меня оправдывает лишь то, что пельмешки я больше не употребляю в пищу. Я убиваю людей. Потом из них проворачивают фарш с лавровым листом и начиняют им пироги для тех, кто считает, что он живет.

Я покинул церквушку — в ведренном небе угадывались души тех, кого мы любили и кого потеряли. Мы чаще смотрим себе под ноги, чем на облака, возможно, поэтому так и живем — суетно и нерадостно. Боимся расквасить рожи, а теряем души.

У церковной ограды меня поджидал списанный по старости, но на боевом ходу КрАЗ; в его кузове находилась моя бригада из четырех человек.

— Отпустил грешки, Чеченец? — поинтересовался Султанчик, юркий, бойкий на словцо, похожий мелким нахальным тельцем на приблудного сына гренадерского полка.

Подзатыльник привел его в чувство, и мы покатили на рабочую встречу с «марсианами».

К своим новым товарищам по ТОО я относился легкомысленно. Были они как бы на одно лицо, но сейчас, качаясь на колдобинах проселочного шляха, ведущего к заброшенному кладбищу, где была «забита стрелка», я вдруг понял: никто из нас не знает будущего. Никто не знает, что ждет его, разве что Господь наш, однако он от нас далече и не выкажет тайну грядущего.

У каждого из нас есть прошлое и есть надежда и вера в бесконечность жизни. Разумеется, никто сегодня не ждет подлого удара пули; как можно умирать в такой хороший осенний денек?

Я смотрю на молодые лица тех, кто добровольно отказался от имен и фамилий. Они поменяли их на прозвища — Султанчик, Цукор, Хмель, Бугай, Чеченец. И каждая кличка есть отражение сути обладателя её.

Султанчик — хитрюга, выживающий только своим умишком; необыкновенно умеет заговорить девиц легкого поведения, готовых стать в удобную раскоряку за медовые речи.

Цукор — сбитый, точно мешок с сахаром, крепыш; проходил службу в строительных войсках, а это, значит, миновал отменную школу выживания, не дай Бог каждому. В другой жизни был бы добрым хозяином, имел бы свое подворье — жену, детишек, коровенку, свинок, птицу…

Хмель — добродушный здоровила. Любимая мамочка откупила его от армии. Сынок от радости пил год и пропитался до такой степени, что без маринованного огурчика к нему было боязно подойти. Внемля мольбам матери запивохи, господин Соловьев взял того в оборот и свою команду. Теперь сотрудник ТОО «Лакомка» ведет здоровый образ жизни. На радость маме и всему обществу.

Бугай — молчаливый малый, накачанный дурной силой до безобразия. Чужих шуток не понимает, а свои любит. Излюбленная забава — поднимать малолитражки честных граждан и ставить их, автомобили, конечно, на попа, или вовсе переворачивать. Когда же на шум и вопль сигнального устройства вылетает расхристранный обыватель в шлепанцах на босу ногу и заполошно вопит, мол, кто сие безобразие построил, вперед выступает Бугай и с хмурой решительностью признается в сознательном проступке. Обыватель от такой правды никнет, как мурава перед грозой, скуля о своей несчастной судьбе. На что качок предлагает за умеренную плату вернуть персональный транспорт в первоначальное положение. И такое предложение встречалось с радостью и словами благодарности.

Чеченец — думаю, нет необходимости представлять его. Он победил романтическую природу Алеши Иванова; знаю, это пиррова победа, но выбор сделан — солнечная сторона моей планеты затянута тенью и остается лишь действовать в предлагаемых условиях.

И теперь мы, такие разные, да сбитые общим уделом в боевую группу, катим в неизвестное, овеваемые порывистым ветерком.

Наш план действий на «стрелке» разрабатывался долго и тщательно. Необходимо было предусмотреть все неожиданности со стороны неприятеля. «Марсиане» жаждали мести — неудавшаяся попытка покушения на Чеченца взбесила их окончательно.

Как мы и предполагали, они прирезали следователя Ермакова, зная, что тот вплотную приблизился к тому, кто исполнил кровавый поздний ужин в баре. А перед убедительным лезвием тесака у нежного горла никто не устоит и с готовностью предоставит всю информацию. В обмен на жизнь. Свою. Хотя с этим столичная штучка просчиталась — её жизнь не стоила ни гроша.

Я же родился в рубашке — «Вольво» с начинкой из трех гранат Ф-1 по каким-то неведомым теперь причинам не взлетело на воздух. Мотор, помнится, барахлил, я не придал этому никакого значения, докатив до ТОО на энергичном упоминание цыганско-скандинавской матери.

Все-таки беспечность и лень иногда могут спасти жизнь. Мою смерть принял совершенно сторонний человек, и здесь остается лишь сожалеть об этом и мстить. Мстить.

План предусматривал два варианта развития событий. Первый: обескровленные «марсиане», смирив гордыню, втягиваются в орбиту «центральных». Второй: военные действия до полного уничтожения. Кого-нибудь одного из двух.

Именно для того, чтобы все спорные вопросы были решены немедля, и был задействован старенький КрАЗ. С неким убедительным устройством в кузове, укрытым до поры до времени плотной брезентухой. Этакий основательный сюрприз для самых несговорчивых.

— И никаких проблем, — сказал по этому поводу Соловьев. — Да, и ходить никуда не надо — кладбище под ногами.

И был прав: уж коль вести радикальные боевые действия, то меж перекошенных крестов, на заброшенном погосте, чтобы у оставшихся не возникло головной боли с уборкой в землю досрочно скапутившихся с жизненной оси.

Кладбище было кинутым по причине удаленности от Ветрово. Какая-то сверх меры мудрая до слабоумия городская власть решила выслать мертвых от жизни, и удалила их до такой степени, что живые организовали для себя новый могильник, поближе.

Действуя по плану, наш КрАЗ вкатился в березовый перелесочек и занял господствующую над местностью высотку. С потревоженных вторжением деревьев упали холодные листья, а потом и тишина. Поздняя осень неслышно бродила между березами. Заросшее кустарником кладбище скрывало свои размытые дождями могилы.

— Да, — проговорил Султанчик. — И почему я не зайчик. Схоронился под кустиком, и жил бы припеваючи.

Я хекнул и поведал для настроения анекдот: сидят на солнечной полянке заяц, лиса и медведь. Косой хвастается: не жизнь у него — малина, гоняет на гоночных авто по Монте-Карло, из казино и ресторанов не вылезает, на Канарских островах передыхает, а любовниц косых пруд пруди. Лиса ему в тон: все у неё — и дом в предместье Парижа, и дачный теремок в семь этажей на побережье Анталии, и свой магазин мод и десяток хитрюг-любовников, от которых отбоя нет. А мишка косолапый, ободранный такой, обосранный: лазал на сосну за медом, да пчелы, сучи жужжащие, встретили без должного хлебосольного радушия, говорит хозяевам жизни: А у меня… у меня… А я вас задер-р-ру!..

Трель мобильного телефончика прервал смешки. Господин Соловьев, сообщив, что движение началось, напомнил, чтобы мы готовили сюрприз к действию. На всякий случай.

Плотный брезент был стянут с агрегата, и во всей красе миру явился… крупнокалиберный пулемет. Такие пушки устанавливались на ЯК-2 во времена Великой Отечественной.

Пулемет сохранился в лучшем виде, благодаря золотым рукам Лукича, царство ему небесное. Заправленная в архаичный механизм широкая лента с патронами ниспадала вниз, смахивая на лесенку, в каждом пролете которой крылась смерть. С таким средством поражения живой силы можно брать города. Чем, кстати, мы и занимались.

Скоро запылили дороги — создавалось впечатление, что весь просвещенный городок решил посетить забытые мощи. С южного направления двигалась группировка «марсиан»; казалось, что над среднерусской равниной летят их изящные космические посудины: БМВ и «Мерседесы». С севера наступала армия «центральных», оснащенная тяжелой бронетанковой техникой, роль которой выполняли «форды» и «тойоты», забитые вооруженными до зубов десантом.

Случайный пастушок от увиденного пришел бы в неописуемый восторг и ужас, да бежал бы вместе со своими обдриставшимися буренками без оглядки, решив, что начались звездные войны.

За всем происходящим я следил сквозь перекрестье прицела, чувствуя под руками потертую гашетку пулемета. Когда-то эту гашетку в небе войны нажимал кто-то из наших дедов, а теперь его зажравшиеся внуки… Ох, что-то в наших сегодняшних деньках не так.

Чтобы сбить назидательный пафос, я представил, что на солнечную полянку у кладбища сшибаются заяц, лиса и медведь. И в образе мишки косолапого — я. С крупнокалиберным пулеметом на изготовке.

Наконец две механизированные колонны прекратили движение. И наступила вековая тишина, будто из могил восстали мертвецы и напугали живых своим непритязательным костлявым видком.

Потом нервно и неприятно хлопнули дверцы машин и на нейтральную полосу вышли двое — господин Соловьев в кашемировом пальто и его оппонент некто Родимчиков в камуфляже, возглавляющий «марсианский» десант.

По утверждению моего приятеля, переговорный процесс между истлевшими крестами проходил очень сложно. Единственным условием для сотрудничества враг выдвинул следующее непременное требование: Чеченец, живой или мертвый.

— А вы подорвали нашего человека, — резонно заметил на это Соловьев.

— Но не Чеченца, — отвечали ему.

— Значит, не судьба, друзья мои, — разводил руками руководитель ТОО «Лакомка». — Предлагаю старое забыть и начинаем дружить.

— Сдайте Чеченца и дружить будем до гроба.

— До гроба не надо. Будем сотрудничать, под контроль возьмем весь городок, «слободских» на парашу, а после — на Москву!.. Перспективы…

— Чеченца и будут перспективы…

— На Москву!

— Чеченца!

И так далее. Проще говоря, злополучный мой образ оказался между двумя огнями. И крестами.

Не знаю, может, Соловушка и преувеличил роль личности в истории человечества, однако то, что переговоры зашли в тупик, это было несомненно.

Когда Чеченец увидел через паутину прицела, что его приятель, взопревший от утомительной беседы, расстегивает свое длиннополое пальто, тем самым подавая сигнал к решительным действиям, он гаркнул:

— Выезд, еб… ный род!

Чадя угарным дымом и пугая мирные кладбищенские окрестности, КрАЗ задним ходом выполз из-под березок, как неизвестный доселе народам мира весомый аргумент в мирных переговорах. Крупнокалиберный пулемет, впаянный в короб грузовика, призывал упорствующую сторону к более конструктивному диалогу.

На столь откровенный демарш силы командир Родимчиков ответил вполне сдержанно и достойно:

— Ну вы, блядь, мужики, даете. А «Града» нет?

— В соседнем лесочке, — мило отшутился господин Соловьев.

После этого беседа перешла в конструктивное решение всех производственных вопросов. Договор о сотрудничестве был заключен крепким рукопожатием. Отныне все боевые действия между братвами прекращаются. Начинается новый этап в завоевании жизненного пространства. Проблема с Чеченцем ушла в сторону и больше не поднималась.

— Так что с тебя, крестничек, причитается, — сказал после Соловей. Сила, друг мой, солому ломит.

— Уверен, что ломит?

— А мы проверим, — смеялся. — Если тебя, Леха, не отправят туда наверх, значит…

— Лучше я буду отправлять «марсиан».

— А вот этого не надо, — возмущался. — Все, космическая война закончилась.

— Осталась железнодорожная, — напомнил.

— М-да, — помрачнел лицом мой собеседник. — Черт знает что! Ни минуты покоя. Когда жить, товарищи?

— После смерти, — ответил я.

Раньше любил первый снег, он создавал иллюзию чистоты нашей жизни и был предвестником будущего Нового года. С Новым годом, с новым счастьем, дорогие россияне!

Ныне снег напоминает мертвый мерзлый Город, на руинах которого подыхал Алеха Иванов, впихивающий в распоротое брюхо пульсирующие сгустки кишок, веру в будущее, любовь к предавшей родине, непереносимую боль и колкие снежинки, так похожие на кремлевские звезды.

Боль и любовь можно перетерпеть, а что делать с памятью, выжигающей душу. Время, как серная кислота, плохо лечит, и я многое помню: от бродячих, разжиревших псов войны, лакающих кровь из бесчисленных луж до цинковых гробов, покрывающихся снежным саваном.

За окном метет новым снегом, от непогоды ноют швы, и я позволяю себе никуда не торопиться. На всех фронтах временное затишье — нами засланы агенты в лагерь «слободских», и нужно время для их разрушительной деятельности.

За деньги купить можно все, так считает господин Соловьев, выступивший с инициативой тихого и спокойного захвата стратегических позиций противника.

Как известно, «слободские» занимались поставками наркотической дряни по всем областным дорогам и весям. Сеть была капитально законспирирована, не имея вертикальных связей. Ниточки рвались на курьерах.

Однажды Султанчик, казачок засланный в стан врага, проговорился, что в Ветрово прибывают «мешочники» с маковой соломкой. И «слободские» будут ждать товар у танцплощадки, что у кладбища, напомню, старых паровозов.

От скуки я проявил неуемную инициативу, и моя боевая группа перехватила двух курьеров. Они оказались случайными людишками, позарившимся на легкий хлеб. Даже угроза смерти на рельсах не могла развязать им языки эти отбросы не знали ничего, кроме одно: товар они получали близ Киевского вокзала.

— У кого? — интересовался я.

— Не знаем мы, — харкали кровью. — Там какой-то Юзик… Такой худой, одни кости…

— А кроме костей, что еще?

— Не знаем мы…

Забросив избитых до полусмерти «мешочников» в проходящую на Владивосток электричку, мы переместились на танцплощадку. Там случилась кровавая и скорая расправа с зазевавшимся неприятелем, который был забит битами на железнодорожное кладбище.

Наши спортивные достижения почему-то вызвали гнев у господина Соловьева. Почему? Во-первых, «мешочники» выполняют роль смертников и на всем пути следования до места назначения находятся под контролем. Во-вторых: неподготовленный и бессмысленный скок ни к чему хорошему не приведет. Если «слободские» решат, что наезжает новая братва, желающая порушить их коммерцию, жди ответного удара. Они — люди основательные и не любят грошовой самодеятельности.

— А почему не взять за шкирман Шмарко? — спросил я. — Уж он то знает подходы?

— Вора в законе? — удивился Соловей-Разбойник. — Ты хочешь войны с «ворами»?

— А почему бы нет?

— Иди ты в Пензу! — выругался в сердцах мой приятель.

— Сам иди на Херсон, — огрызнулся я.

Так мы раньше цивилизованно костерили друг дружку в присутствии девочек и строгих учителей, и это не вызывало никаких отрицательных эмоций со стороны школьной общественности.

На этом полемика была прекращена: я, отправленный в город Пензу, остался при своем мнение, если воевать, то против всех и открытым фронтом, а господин Соловьев, энергично ушедший на город Херсон, считал, что необходима сложная и кропотливая деятельность потайных разведчиков в тылу врага.

— А кто у нас лазутчики? — поинтересовался я.

— Не скажу, — ответил Соловей-Разбойник.

— Ну и не надо, — обиделся я. — Султанчик, знаю.

— А ему я оторву. И не только язык.

— Не надо, — заступился. — Кто будет любить Анджелу?

— Уговорил, — добродушно хохотнул, однако посчитал нужным заметить. А бесполезные знания укорачивают жизнь, дружище. Без них спокойнее. Балдей пока, а родина-мать тебя никогда не забудет.

— Уже забыла, — буркнул я свое.

Конечно же, не послушал своего предусмотрительного товарища, отправившись в самостоятельное путешествие к столичному Киевскому вокзалу.

Такого варева из человеческих тел и страстей давненько не встречал: в осенней мглистой синеве на узенькой, необустроенной территории сбились горластые и гекающий негоцианты из братской Украины и культурный, обнищавший московские люд.

Продавали все: от пластов сала, покрытых бриллиантовой солью, до Т-80У на боевом ходу. Всюду шныряли подозрительные субъекты с ужимками макак. Скелет Юзика как-то не просматривался. Наконец один из субъектов, похожий на спившегося лягаша, спросил:

— Кого надо, командир?

— Юзика?

— Юзик укатил на юга. А чего надо?

— Травки?

— Какой? — привычно смотрел по сторонам, делая вид, что разговаривает не со мной, а столбом, заклеенным самоделковыми объявлениями.

— А какая есть?

— Все есть, — наконец взглянул на меня, как на картину импрессионистов в Эрмитаже. — А долляры?..

— Долляры тута, — уверенно похлопал по внутреннему карману.

— Отползем, — деловито кивнул в сторону бетонного забора, где скрывались пакгаузы.

Что мы и сделали, промесив грязь к дыре забора, нырнули туда; торгаш снова поинтересовался, чего желает душа клиента? Я пожал плечами — можно дешевенькой анашки, а лучше героинчика для скорейшего улета к звездным полусферам.

— Есть такой товар, — кивнул. — Сколько надо?

— А какие цены?

— Убойный, афганский. Одна граммулька — триста баксов.

— Ну, пятьдесят. Килограмм, — пошутил. — Грамм-грамм, дядя.

— Ооо, все равно круто, командир, — ухмыльнулся купец, вытягивая из кармана мобильный телефончик. — Васек, клиент! Давай сахарок. Полста. — И ко мне. — Монету покажи — пятнадцать тысяч баксов. Без них — счастья нету.

— Ну и цены у вас, суки, — улыбнулся, тыкая монокль ТТ в глаз спекулянта. — Васька сюда!

— Васек, хип-хоп! — промямлил.

Все мои действия были настолько безобразны и глупы, что только доброе отношение ко мне Творца нашего вырвало дуралея из капкана. Разумеется, существовала отлаженная до автоматизма система уличного наркобизнеса, стократно контролируемая боевым прикрытием.

Через мгновение после «хип-топ» со всех сторон замелькали агрессивные и наступательные тени.

Вот тебе, Леха, и хип-хоп, сказал себе и, саданув оппонента рукояткой ТТ, дернул под разгружаемые вагоны. И долго ещё скакал по рельсам и шпалам, пока с ветерком не примчал до родного Казанского. Там втиснулся в вечернюю притомленную электричку и всю дорогу слушал издевательский мотивчик колес: хип-хоп, хип-хоп, хип-хоп!

Этот незамысловатый мотивчик сбил с меня самоуверенность и спесь. Понял — в данном случае «хип-хоп» не проходит, о чем, кстати, и был предупрежден господином Соловьевым.

Необходимо было сделать паузу. Чем я и занялся, маясь от безделья и скуки.

Меня несколько раз вызывал новый дознаватель со смешной фамилией Лялькин. У него было такое измученное выражение лица, словно ему сделали аборт. Без наркоза. Он маялся желудком и все время глотал таблетки. Боль его интересовала куда больше, чем факт гибели коллеги Ермакова.

И я не удивился, когда узнал, что дело закрыли, посчитав, что это, видимо, сам следователь произвел себе столь удачное харакири по причине общей утомленности организма.

Общак ТОО «Лакомки» и бара «Марс» за такое справедливое заключение приплатил десять тысяч $, что привело все заинтересованные стороны к обоюдному примирению и согласию.

Укрываемый первым снегом, милый городок жил размеренной и трудовой деятельностью, подспудно готовясь к очередному Новому году. Скоро в морозном воздухе пахнет лесными елочками, марокканскими мандаринами, серебряным дождиком, ватными Дедом-морозом и Снегурочкой, близким и неуловимым счастьем, детскими криками, искрами бенгальских огней, так похожих на искры электросварки…

Где-то там, за горными хребтами, продолжалась кровавая бойня, и молодые полки уходили в небесные поля вечности, а мы жили суетливыми днями и с нетерпением ждали Нового года.

Однажды мама спросила меня по телефону, где я собираюсь встречать праздник?

— Какой праздник? — удивился.

— Алеша, Новый год на носу.

— И что?

— Я хотела, чтобы мы встретили этот семейный праздник вместе.

— Я и ты?

— И Павел Олегович.

— А это кто? — снова удивился.

Мама закричала, что я над ней издеваюсь, что так жить нельзя — в ненависти, что Лаптев (Павел Олегович) готов идти мне навстречу и помогать в будущем.

— О каком будущем речь, мама? — сдерживался из последних сил.

— Тебе надо учиться, Алексей. Есть возможность отправить тебя учиться… Где ты хочешь учиться?..

— В Пензе, мама, в Пензе! — рявкнул я.

— В какой стране, черт бы тебя побрал?!.

— Мама, — проговорил, чувствуя, как кипит моя кровь. — Я согласен встречать Новый год. И нас будет трое: я, ты и Ю…

После этого мама делала только подчеркнуто дипломатические звонки. Наверно, ей не понравился мой тон? Я же так и не понял, что за идея появилась — отправить меня за три моря на учебу? Зачем? Чтобы я гулял по британским стриженным сотнями лет лужайкам, играл в гольф, пил шотландский виски, трахал холодных, как сельдь, фригидных, как треска, каких-нибудь Офелий и делал вид, что исключительно счастлив.

Ху… шки вам, господа! Даже не тешьте себя иллюзиями на этот счет. Я счастлив только в своем родном навозе. В нем родился — в нем…

Трель телефона и разболтанный голос Султанчика рвет меня из теплого и уютного мирка, растлевающего душу, как прошлым, так и будущими перспективами. Мое спасение в настоящем. В движении. В натиске. В свободном духе.

Прыгаю в запорошенную снегом «Ниву», ныне приписанную мне от ТОО, вжимаю акселератор — и отечественный джипик начинает месить грязь и снег в гонке с бессмысленным и жестоким веком.

Понимал, моя горячка не имеет никакого значения, и тем не менее торопился, как на пожар. На пожар я и спешил. Вездесущий и всезнающий Султанчик сообщил: в слободке полыхает притон на Энтузиастах, 66.

И я в очередной раз мог убедиться — время мстит нам за малодушие и предательство тех, кого мы любили. И месть эта уродлива и страшна.

… Огонь пожирал старый высохший картонный домишко. На какой-то миг червленая по цвету, корчащаяся конструкция будто зависла в холодном зимнем воздухе, чтобы потом с мучительным стоном рухнуть, погребая тех, кто уже не жил в этом истрепанном, как лоскутное одеяльце, миру.

Зеваки спорили, сколько заживо сгорело душ — четыре… пять… шесть?.. Они были неправы, наивные миряне, в очистительном пламени сопрели телесные оболочки, а свободные уже души давно перенеслись в иные астралы…

Потом сквозь дым и огонь я увидел: плавится страшная панцирная сетка кровати, а на ней сидит девочка Победа в своем кипенном парчовом платье для выпускного школьного вечера.

Юная и прекрасная Виктория призывно улыбалась мне, отмахивала, словно приглашая на посиделки. В её руке был зажат шприц, наполненный жидким счастьем.

Резкий сигнал неповоротливого авто службы 01 прервал видение. Огонь утихал — выжженное пространство отвратно чадило. Боевой расчет пожарных с невероятной активностью принялся заливать пожарище. Вода била хрустальными чистыми струями, и огонь быстро сникал. Детишки лепили снежки и кидали их в клубы дыма, словно дразня побежденное чудовище.

Девочка Виктория сделала то, что хотела. Она победила и ушла. А я остался, превращаясь вновь в законопослушного бюргера, в замороженного, как хек, обывателя, в пожирателя пельменей.

И эта мысль, продирающая до сшитых кишок, заставила меня притормозить «Ниву» у обыкновенной, малозаметной, островерхой дачи. Я знал, здесь обитал некто Шмарко, вор в законе. Сквозь непрочный забор просматривался дворик, по которому недавно шкрябала лопата хозяина. В доме топили — вился осветленный дымок, похожий на абрис младенца в материнской утробе. На колодезном срубе тускнело перевернутое ведерко.

А не ввалиться ли в гости? Незваный гость, конечно, хуже смерти. Может, буду желанным гостем? С ТТ в руке. Или бутылкой водки? И пока мучился этими вопросами на тропинке вдоль забора проступил бодренький старичок. На ногах валенки в старорежимных калошах, сам прикрыт потрепанным овечьим кожушком, из-под полы выглядывала домотканая рубаха. Заметив машину, нацелился ко мне с детской и наивной улыбочкой. В руке — мятая цигарка. Я тоже усмехнулся — милый старикашка, знакомый мне… Где-то я его видел?..

— Солдатик, огоньку бы, а? — подступился; глаза были как неживые, словно из бутылочных осколков.

— На Энтузиастах, 66 много огня, — пошутил. — Сейчас, батя, курнешь, и потянулся к бардачку.

Это было последнее мое сознательное движение — в беззащитное лицо пыхнула ослепительная вспышка с резким неистребимым запахом… и…

… ни времени, ни пространства, ничего — бесконечная космогоническая пустота, ни малейшего проблеска, ни малейшей надежды, ничего, кроме тошнотворного трупного запаха…

Если это моя смерть, то ощущения весьма неприятные, будто угодил во вселенскую выгребную яму. Что же это такое? И где я?

Невероятным усилием воли заставил сжать пальцы и почувствовал заснеженную планету; ещё одно движение — ничто обретает контуры, мне известные: низкое ночное небо с полощущимися, как занавесочки, облаками.

Вот тебе, Леха, и занавесочки с рюшечками, говорю себе и вспоминаю подозрительного дедка с мертвыми глазами.

Кажется, он больно осерчал на мою шутку про огонек на Энтузиастах, 66, и самым свирепым образом прыснул в зазевавшуюся физию молодца едкую «черемуху», применяемую при разгонах разбушевавшихся демонстраций на 1-ое Мая. А, возможно, дедуля малость обмишурился, приняв меня за кобеля, попортившего его любимую внучку?

Что и говорить, противоестественные дедули обитают в среднерусской лесополосе?

Рассуждая на столь жизненную для себя тему о конфликте поколений, я наконец заставил отравленный организм сесть. Что уже было судьбоносным событием.

Родная ночь окружала меня, как печенеги славянское поселение.

Мама родная, где я? Что со мной? Шутки шутками, однако такого неожиданного зигзага в молодой судьбе не планировалось. Какая же шалая сила кинула на этот край земли? Ну, дедок, стервец в кожушке, выживу, найду, убью.

На этой положительной мысли испытал немыслимый холод; было впечатление, что я таки околел и уже нахожусь на ледяном перевале между жизнью и смертью.

Стеная и проклиная, заставил восстать тело на ноги. Стоял, точно первобытный человек во мраке веков; затем в качающейся мгле углядел знакомый горбатенький силуэт своего джипика.

Не поверил собственным глазам, а ноги уже вытанцовывали в сторону спасения. Мысли, что там ловушка, напичканная тротилом, не было. Лучше погибнуть в теплом пламени, чем застыть куриной тушкой в глухом углу родины.

Ключ зажигания исчез и пришлось заняться соединением проводки, что было делом немыслимо трудным — пальцы не слушались и я, матерясь во все горло, вдруг понял: а ведь кто-то издевается надо мной. Ей-ей, издевается! Самым наглым и бесстыдным образом. Могли угробить — кинули в поле. Оставили авто, но без ключей. Странные неувязочки. Этакий урок впрок.

Ну-ну, друзья мои, сказал я, урок выучен, теперь осталось узнать учителя, чтобы успешно сдать экзамен. Ему лично.

Включил печку — её дыхание было самым желаемым. Я удерживал нагревающий шарик в ладонях и ощущал себя самым счастливым человеком.

Мне повезло — мертвое поле попалось не бескрайним, машина выкатила на проселочную дорогу, которая вывела на скоростную трассу. Скоро обнаружились мутные огоньки любимого и тихого городка, где веками ничего и никогда не происходит. А если что и случается, то вздор, чушь, мелочь, частность, пыль, плевок… Тьфу!

По прибытию домой кинул тело, как тряпку, в ванну с кипятком и лежал в ней в безмятежном покойном забытье: картинки жизни мелькали с калейдоскопической скоростью — вот я, маленький, блуждаю по парковой клумбе среди роз, похожих на экзотические деревья, а вот я постарше: стою на утреннем крыльце и пускаю из себя телесную биссектрису, а вот иду в школу, первый раз — в первый класс, и в руках у меня душные розы, пропахшие тошнотворным запахом газа, а вот я в классе пятом подглядываю за девочками, переодевающимися на урок физкультуры, мне и интересно, и стыдно, а вот я уже пытаюсь поцеловать девочку Победу, её губы пахнут испугом и мылом, а вот я с Санькой Серовым сижу по весне на лавочке у кинотеатра «Авангард» и мы потягиваем винцо, мыльное по вкусу, а вот бегу по стылому, страшному, чужому Городу, чувствуя как меня затягивает смертельная воронка холодного небытия…

Очнулся от стыни — охладела вода; включил кран, и снова мягкая и теплая дремота… нет, неожиданный звук мобильного телефончика. Машинально цапнул аппарат, позабыв, что уже четвертый час ночи.

— Ну как, Чеченец, оздоровительная прогулка? — услышал веселый напористый незнакомый голос. — Отмокаешь?

— Дедок труп, и ты тоже, дядя.

— Дедок тю-тю, уже далече, — хохотнул незнакомец. — А я близко, Чеченец.

— Что надо, затейник?

— Ничего. Забудьте «слободских», как сон. Первое и последнее предупреждение.

— Я плохо забываю сны.

— А вот этот запамятуй. Добрый наш совет.

— Почему?

— Бизнес, Чеченец, у каждого свой. Делайте свою коммерцию. Москва большая, всем хватит.

— А нам нужны свои, «слободские».

— Нет, дорогой, мы вам машинку скрутим. Нет проблем.

— Мы — это кто?

— Мы — это мы.

— «Слободские» наши.

— Тьфу! — не выдержал мой невидимый собеседник. — Не нагулялся, Алеха Иванов. Смотри, прогулки ведут в ад…

— Пошел ты, сука затейная, сам туда!.. — и утопил мобильный телефончик в мыльной воде.

Зря. Надо было ещё поговорить по душам. Может, и узнал что-нибудь новое для себя. Например, час своей героической гибели.

«Дело простое: убит человек, родина не виновата. Бой оборвется. Мерцающий снег запеленает солдата».

Пробуждение поздним утром было ужасным — за окном билась снежная пелена, а тело, не выдержавшее столь радикального эксперимента на ночном поле, разламывалось от всепроникающей ползучей заразы. Помимо ломки, неестественная слабость. Таким слабым и беззащитным был лишь однажды, под руинами разбитого Города, когда в меня падал мерцающий смертью снег…

Быть безвольным и немощным, а ведь надо готовить наступление по всему фронту? Не дадим врагу ни дня передышки, будем бить гадину на её же территории.

Побрел на кухню, вырвал из холодильника бутылку водки, налил в стакан двести, насыпал туда красного перца, перемешал адову смесь, вернулся на кровать и, разве что не перекрестился, заглотил традиционное народное средство.

Мама моя родная! Наверно, так рождаются звезды и новые люди? Возникло впечатление, что душа моя от сильного ослепительного ожога вырвалась из телесного кокона и с проклятиями метнулась к окну, скользнула в щель и…

… ни времени, ни пространства, ничего, кроме космогонической пустоты, но затем душа моя попала в живительный искрящийся метеоритный поток и принялась в нем плескаться, как непослушное чадо на летнем речном бережку, повизгивая от восторга и удовольствия.

Продолжался праздник души до тех пор, пока не возник на берегу старик в домотканой свободной рубахе, напевающий песенку. Он напевал о парне раскудрявом и требовательно стучал стальной колотушкой.

Моя обновленная летучая душа весом в несколько граммов сжалась в метеоритный камешек и устремилась на планету Земля, в государство Россию, область Московскую, город Ветрово…

Тра-ба-бах! — и открываю глаза: знакомый потолок, плавающая под ним тарелка НЛО-люстры, окно с небесной пронзительной синькой.

Тра-ба-бах! Боже мой, что происходит? Невообразимая канонада в коридоре, будто уже началось наступление на всех фронтах. Тра-ба-бах! Неужели опять неуемный ОМОН с диким РУОП?

К своему удивлению и радости, без труда поднялся и поспешил к двери, содрогающейся от мощных ударов.

— Эй! — заорал в мимолетной паузе. — Вы, блядь, что там, все с ума посходили?! — И открыл бронированные запоры.

Лучше бы я этого не делал. В трудовой пыли сумрачной лестничной клетки теснились люди в противопожарной брезентухе и в медных касках. Один из них с авантажным молотом готовился к очередному сокрушительному удару, и этот стук непременно пришелся бы по моему неосторожному лбу, да исступленный вопль помешал:

— Алексей! — кричала мама, продираясь сквозь команду взломщиков.

— Мама, что это все значит? — задал вполне закономерный вопрос.

И не получил ответа — она повисла на моей шее, как медаль за отвагу на пожаре. Ничего не понимал, а мама плакала и смеялась, теребила меня, словно не веря, что я живехонький и здоровенький. Начал что-то понимать, когда брезентовая компания забубнила:

— Мамаша, того… вызов-то ложный… Надо того…

Счастливая мать вырвала из сумочки мятые ассигнации, и служба 01 радостно загремела кирзовыми сапогами вниз по лестнице, чтобы, очевидно, поскорее поднять чарку за здоровье раба Божъего Алексея.

Когда мы остались одни, мама позволила себе безобразную истерику. Ооо, как она кричала, надсаживалась, топала ногами. Такой видел её только однажды, когда сказал, что пойду на войну.

А что же теперь? Оказывается, я канул в неизвестность на двое суток, провалился в тартарары, исчез из жизни. Где был? Почему не отвечал по телефону? Как я могу вести такой безобразный образ жизни? Связался с какими-то сомнительными личностями?

— С какими-какими? — хохотал я, не выдержав такого яростного наступления и младенческой наивности родного человека.

— С подозрительными, Алексей, — отрезала. — А ты такой доверчивый мальчик, тебя каждый может обидеть.

— Мама, прекрати, — корчился.

— В чем дело? — не понимала. — Что тут смешного? Я неправильно говорю?

— До-до-доверчивый, — поквакивал от смеха, — да, каждый может обидеть. Ты, мама, само очарование. Самая лучшая в мире мама…

— Прекрати истерику, — потрогала мой лоб, как в детстве. — Холодный. Возьми себя в руки, Алеша. Не хочешь учиться, женись.

— Ты об этом говорила, родная.

— У тебя здесь какой-то… неприятный запах… как… как у козла… прошлась на кухню. — Вот, пожалуйста, пил водку? Безобразие. Это с твоим-то здоровьем? Алексей, я долго на все закрывала глаза, но так жить нельзя, хватит! Ты уже пьешь водку!.. Стаканами…

— Это я лечился.

— Алексей, — была решительна и беспрекословна. — У нас работает медсестра Виолетта, прелесть — опрятная, аккуратная, душевная… Тебе надо познакомиться…

— Мама, что за идеи? То учиться, то жениться?

— Хорошие идеи!

— Мама, хочешь моей смерти? — страдал. — Я больше не могу смеяться, швы расходятся…

— Не разойдутся, говорю как специалист! И хватит валять дурака, Алексей. Начинай новую жизнь! — И с этими верными словами наконец удалилась из моего жилища, провонявшего трупным запахом.

Мама-мама… Более наивного человека трудно найти на всем белом свете. Она видит то, что хочет видеть — беззащитного и доверчивого двадцатилетнего кроху, и знать не знает, что её сын — убийца.

Новый гость прибыл в самом дурном расположении духа. Не сбрасывая пальто, плюхнулся в кресло и вперился в меня, как на образ. Мы помолчали, я и господин Соловьев. Было слышно, как повизгивают от удовольствия детишки, катающиеся с горок.

— Снег выпал, что ли? — спросил я.

— И много, — со значением ответил мой приятель.

— Это хорошо.

— А что плохо? — скрипнул зубами.

— Не знаю, — развел руками. — Что тут у вас происходит?

— У нас? — хекнул. — Хорош, нечего сказать; где тебя черти носили?

Я перевел дух — вопрос не в бровь, в глаз. И без лишних романтических подробностей поведал о своем трудном путешествии по маршруту: слободка поле — космос. Включая заключительную телефонную беседу с незнакомым затейником. О проблемах рыночной экономики.

— Этого и следовало было ожидать, — резюмировал приятель. — Мудак вы, батенька.

— Почему? — обиделся.

— Потому, что действуешь, как лох. Я ведь предупреждал, а ты все играешь. А цена дорогая — жизнь.

— Без пафоса, пожалуйста, — усмехнулся я.

— Плохой смешок. Сегодня утром Султанчика нашли на помойки. Чикнули от уха до уха. И «травкой» приправили.

— Еб… ный род!

— Это нам намек, Чеченец.

— И что, отступать?

— Не знаю, — передернул плечами. — Кто-то слишком хорошо тебя знает, дорогой друг. Партия разыграна как по нотам. И что полетишь на пожар и что у Шмарко на тормозах…

— А Султанчик?

— Дошпионился, — нервно отмахнулся. — Вопрос в другом, почему начали активные действия? Мы их не трогали, если не считать ваших игрищ с «мешочниками»?

— Ничего, ответим на все вопросы, — сказал я. — До Нового года.

— Чеченец, ты меня уже достал, — занервничал господин Соловьев. Объясняю ещё раз: «слободские» под контролем какой-то структуры…

— Какой?

— Иди ты!.. — не выдержал. — Не знаю. МВД, ФСБ, РУОП, СОБР, ОМОН, ОБСДОН, ООН, НАТО, выбирай!

— А что лазутчики?

— Тьфу на тебя! Время на это год, если не больше… Наскок не проходит, убедился в этом или нет?

— Хип-хоп, — сказал я. — Надо управиться до Нового года. Люблю встречать праздники без долгов.

Мой товарищ взялся за голову — Бог мой, с каким идиотом он связался, не желающим ничего понимать. Конечно, если я желаю закончить свою жизненный путь к Новому году, то отговаривать никто не будет. Пожалуйста, действуй! Но потом в царствие Божьем не говори, что не был предупрежден.

— Не скажу, — пообещал.

Когда остался один, нашел календарь и отметил, что до праздничных новогодних торжеств осталось чуть больше месяца. За это время можно власть поменять в Гвинеи-Бисау, а уж выйти на «барона», держащего наркобизнес в моих родных окрестностях, мне, надеюсь, помогут Высшие силы.

Думай, Леха, думай, сказал себе, глазея на счастливых маленьких людей, елозивших по снежной горке.

За мое «отсутствие» снегу и вправду навалило, будто прорвало небесный мешок. Раньше я тоже любил бултыхаться в снежной целине, сотканной из мороза, солнца и ликующего смеха. Больше такого уже не могу себе позволить. Жаль.

Катание на санках закончилось — время голопировать по родным буеракам от гневной костлявой старухи, размахивающей сельхозинвентарной косой.

Главный вопрос, на который надо найти ответ, почему меня, как Султанчика, не швырнули дохлым на свалку, приправив «травкой»? Думать о любви к ближнему как-то не приходится. Странно, нарушен основной закон смутного времени: нет человека — нет проблемы. Неужели Некто решил, что загородной прогулки достаточно для такого молодчаги, как я?

Если меня хорошо знают, то такой неумной мысли не могли допустить. Существует шарада, которую нужно разгадать. Не люблю, когда за спиной маячит сторонняя тень. Свою можно и потерпеть, а вот чтобы чужая влияла на линию судьбы?

Моими врагами, хорошо осведомленными о состоянии души Алеши Иванова, допущена ошибка, они не знают, что есть ещё Чеченец. Для них — это кликуха, не более того. В этом заблуждение. Чеченец — это состояние души, раскромсанной войной. Чеченец — это фанатизм и неустрашимость. Чеченец это бессмертие.

Всего этого о н и не знали и не знают, предприняв нелепую и бессмысленную попытку устрашения. Может, нужно ответить именно на этот вопрос: почему начались столь активные и затейливые действия? Что их встревожило? Наш профилактический мордобой «мешочников»? Или все дело в моем бессмысленном походе на Киевский вокзал? И он имел смысл? Однако кто мог признать меня во мгле многомиллионного вечернего мегаполиса?

Вопросы-вопросы, найти бы ответы. А может плюнуть на все, жениться на медсестричке-душке Виолетте, она будет по утрам делать оздоровительные клизмы, кормить манной кашей и мыть посуду мылом и хлоркой.

Прекрасные перспективы!.. Нет, уж лучше лакать каждый день по двести. С красногвардейский перцем.

Открыв форточки, чтобы чистый воздух уничтожил запах разложения, одеваюсь и спешу на улицу. Мне тоже нужно проветрить заплесневевшие мозги. И потом — Султанчик не простит, если я с ним не попрощаюсь.

На войне быстро привыкаешь к потерям. К своей обвыкнуть не успеваешь по причинам понятным. Если в детстве смерть родных или знакомых вызывала ощущение мировой катастрофы, то теперь — как неприятный факт.

По мнению господина Соловьева, наш хитроумный товарищ оказался жертвой своего болтливого языка. Увлекся шпиономанией и либо проговорился, лежа на шлюшке, либо гульнул на всю Ивановскую…

И теперь лежал набальзамированной куклой в дорогом ореховом гробу. Сам гроб стоял в помещение кинотеатра «Авангард». Братва съезжалась на импортных лимузинах, вызывающих оторопь у простых граждан. В холодном воздухе вместе с естественной скорбью витал запашок дорогого одеколона, коллекционного вина, красивых девок, переговоров по «уоки-токи», уверенности в своих силах и хорошего настроения.

Вот так и живем, Султанчик, сказал я ему, обезображенному румянами, пудрой и статикой. Поминки переходят в здравицу и наоборот. Наша азиатская традиция. Плохо относимся к живым, повторюсь, ещё хуже к мертвым. Торопимся жить сегодняшним днем, оставляя в прошлом всех, кто не смог прорваться в настоящее.

Если мне обречено уйти т у д а, то сделаю все, чтобы бесполезную оболочку мою разметало в пыль, в прах… тлен… Так будет лучше для моего душевного состояния.

Начали произносить прощальные речи и я покинул благородное собрание. Снег похрумкивал под ногами. На морозце щеки прогуливающих уроки, смешливых школьниц пылали живым румянцем. Одна из них уронила шерстяную варежку и я, поднимая и крича девахе о её нечаянной потере, вдруг приметил враждебную тень, мелькнувшую за палатками. Показалось? Случайная игра теней? Или это уже мои психические сдвижки?

Решил прогуляться до озера. Оно замерзло, и на очищенном пятачке мальчишки пинали шайбу. Я завяз на бережку, понаблюдал за сумбурной толчеей, не чувствуя никакой угрозы и чужого присутствия.

Неужели начинаю пугаться в своем родном местечке? Скорее всего привиделось? Не та я фигура, чтобы за мной ходил соглядатай? А если ходит? Если это так, то поиграем в кошки-мышки. Только вот кто мышка, а кто кошка?

Странное ощущение мира, когда начинаешь подозревать; все прохожие, включая детишек на санках, кажутся сомнительными личностями, готовыми совершить с тобой физическую компрометацию, то бишь убийство.

Когда начал шарахаться от собственной тени, то не выдержал, плюнул на все и вернулся домой.

Квартира промерзла и в ней появился свежий запах зимы, елки, смолы и праздничного новогоднего застолья.

Я закрыл форточки — день отступал перед наступающими сумерками. Зачеркнул карандашом цифру, обозначающую сегодняшний день, когда обнаружил за собой постороннюю тень.

Потом выпил чаю с абрикосовым вареньем и уснул, как счастливый ребенок, накатавшийся от всей души на заснеженных крутых горках.

Хотел я этого или нет, но требовалась выдержка. И ещё раз выдержка. Ни одного сбоя, ни одной ошибки, ни одного просчета. Партия перешла в позиционную напряженную борьбу; враг не должен даже предположить, что знаю о его существовании. Привычно жить и действовать. А миг, когда можно будет нанести разящий удар, уверен, наступит.

Первая неделя проходила в производственной суете — подпольный заводик по производству фальшивой водки «Кристалл» задержал налог на прибыль в ТОО. Пришлось напомнить о его обязательствах, устроив банальный, но действенный погром готовой продукции.

Было такое впечатление, что над Ветрово взмылось самогонное облачко размером в Люксембург, такая возникла вонь. Ветровцы дня три дня ходили, качаясь, не опохмеляясь и закусывая забористый воздух снежками.

В конце недели мне удалось познакомиться с филером. Кружа на «Ниве» по городку, как на карусели, заехал в гости. К Антонио. Был встречен с искренней радостью, чаем, абрикосовым опять же вареньем, котом и оптимистическим гиканье Ваньки.

— А это герою на манную кашу, — тиснул под сахарницу сотенки защитного камуфляжного цвета. — И на свет, газ, воду и телефон.

— Это что? — удивилась. — Ой, Алешка, доллары? Ты что, с ума сошел?

— Ивану на Новый год! Мой подарок.

Антонио пришла в ужасное смятение чувств; дуреха, не понимала, что деньги имеют лишь прикладное значение. С ними удобно. А разве можно купить дружбу или любовь, веру или надежду? Вернуть прошлое и ушедших навсегда друзей? Увы-увы…

— А ты, Алешенька, приходи на Новый год, — предложила, прекратив наконец причитать. — К нам. Наш папа-дальнобойщик может будет, а? Попрыгаете под елочкой зайчиками…

— Агы, — согласился Иван.

— Зайчиком? — переспросил. — Не обещаю, Антонио. Как получится.

— А ты постарайся, мой хороший.

— Тогда помоги мне.

— Помочь?

От моей просьбы Антонио сползла на табуретку, решив, что я совсем спятил. Просьба же была простодушна — мне надо выйти через окошко, которое на кухне. Вошел в дверь — вышел в окно, что тут такого, дело житейское.

— И доллары за это, что ли?

— Агы, — протискивался в оконную щель. — Так нужно родине.

— Ой, мамочки, — всплеснула руками. — Ну, дурновые вы, ребята, что ты, что Сашка…

— Это точно, — сладился. — Если не сломаю шею, буду к елочке, — и прыгнул в сугроб. Как зайчик.

Любовь к таким прыжкам у меня с детства. Нравилось нырять с дачных сосенок в снежные барханы, словно знал, что буду десантником.

… Ищейку приглядел быстро — тот сидел в грязной малолитражке и жевал калорийную булочку с изюмом. Ему было тепло, уютно и, как выяснилось, слух свой наслаждал модным мотивчиком: труляля-труляля-труляля.

Мое вторжение в этот спокойный мир было грубым. Я вырвал филера из авто и принялся топить в сугробе. И топил долго, до полного его изнеможения. Был вечер, и редкие прохожие делали вид, что это так весело резвятся недоросли.

Юный соглядатай оказался бойким на язык, дуло пистолета — самый решительный довод при разговорах о вечности и прекрасных мгновениях нашей жизни.

— Я свой! Свой! — кричала ищейка. — Меня Соловей прислал?

— Кто?

— Соловьев, клянусь!..

Признаюсь, такого поворота событий не ожидал. Все оказалось достаточно просто: в целях личной моей безопасности был дан приказ отлеживать каждый мой шаг и лично докладывать ему, господину Соловьеву.

Ай да, Соловушка, птаха певчая, взъярился и хотел бежать к нему. Да вовремя осадил себя. Зачем эти лишние хлопоты? Будем продолжать играть роли, нам предписанные свыше. Точнее, делать вид.

— Хочешь жить? — задал лишний вопрос.

— Хочу, — признался следопыт по прозвищу Сурок.

— Уверен?

— Да… да…

Странно, я поверил юному другу. Порой у меня пробуждается человеколюбие. И мы договорились: он, Сурков в гражданском миру, работает только на меня. В противном случае, самые радужные перспективы выйти вон из этой жизни. Даже господин Соловьев не сумеет задержать уход в неизвестное.

Недоросль был согласен — ему не нужны неприятности со своим здоровьем. И поэтому признался во всем, что знал. Помимо него, ещё двое гвардии рядовых контролируют Чеченца. Это — Конопля и Попик, в миру — Коноплянник и Попов, бойцы невидимого фронта. Их я знал, оба были ретивыми исполнителями чужой воли, и только смерть могла поменять их убеждения. Черт с ними, махнул рукой, что взять с тех, кто не поступается своими бессмысленными и никому ненужными принципами. Кроме трупа, ничего.

— Будешь умницей, будешь в шоколаде, — прощаясь, предупредил своего нового друга. — Любишь шоколад?

— Люблю, — шмыгал расквасившимся носом.

Сама по себе ситуация бесхитростна — Соловьеву не нужны неприятности и он страхуется от меня, дурака. Вот таким странным образом.

Нет ли с его стороны двойной игры? И я уже сдан, как багаж в камеру хранения. Какой ему прок в этом? Давно мог отдать всем желающим. Думаю, не хочет, обострять противостояние со «слободскими»? А, может, что-то другое. Что? Раньше или позже ситуация, конечно, проясниться, да деньки летят только успевай чиркать календарь.

А Новый год приближается со скоростью экспресса. Весь городок уже живет предпраздничными заботами. На санках тащат плененные веревками елочки, у «Авангарда» стучат топоры плотников — устанавливают подмостки для народных гуляний, над проспектом Ленина развешены гирлянды цветных фонариков, в ларьках искрятся безделушки и бутылки, на каждом углу продают колониальные мандарины, апельсины, бананы и авокадо; на изношенных лицах прохожих проявляются улыбки — сирое чаяние в который раз стоит у домашнего порога.

Я нервничал — неужели не сдержу слово и со старыми проблемами заползу в новое, светлое и чистое, чтобы загадить его слякотью прошлого? Снова обстоятельства диктуют свои условия? И господин Соловьев окажется прав, утверждая, что нет возможности скоро решить проблему со «слободскими» и теми, кто контролирует их?

Создавалось впечатление, что существует некая зона умолчания. Именно для меня. Зона, куда меня не подпускают, как и в спецзону на ковровой фабрике имени Розы Люксембург. Мне так и не удалось установить, кто, что и зачем там снимает уголок, названный так мило «А». Черт знает что, живешь, будто в дремучем лесу. Никто ничего не знает и не ведать не ведает.

Соловей-Разбойник был полностью занят предновогодней суматохой снимал сдобные сливки со всех слоев кредитоспособного общества.

Тем более, был твердо убежден, что застраховался от моих идиотских поступков. Бойцы невидимого фронта Конопля и Попик старались вовсю, мечась за моей тенью по всему городку. Я привык к их незначительному присутствию и не обращал никакого внимания. А с Сурком мы сдружились, если это можно так назвать. Юный следопыт был искренен в своем желании помочь мне. Однажды спросил, правда, что был на войне?

— Да, — ответил. — Был.

— А мне через год туда, — вздохнул. — А вдруг закончится?

— Будет другая, — сказал я. — Кровушка для этой еб… ной власти, что водица… Большие затейники чужую пускать.

— Почему?

— Не знаю, — подумал я. — Наверно, у них самих мертвая кровь.

— Мертвая кровь, — повторил Сурок.

Когда понял, что ему можно доверять, поинтересовался, нет ли у него хода к «вором в законе»? Нужен тот, кто владеет полезной информацией. Полезной для моего душевного здоровья. Оплата наличными.

— Какая информация?

— Кто держит «крышу» над слободкой? И вообще, кто у нас «наркобарон»?

— Надо подумать, — почесал затылок Сурок. — Есть дружочек, его дедок большой ходок в места известные… Такой смешной дедуля, на Ленина схожий, честное слово.

— Действуй! — благословил на подвиг.

Как утверждал папа Александра Македонского: «осел, нагруженный золотом, возьмет любой город». И был совершенно прав, папа полководца всех времен и народов.

Наконец за несколько дней до боя кремлевских курантов Сурок сообщил: имеется интерес к моему капиталу в пять тысяч.

— Рублей, — пошутил я. — Отлично! Где, с кем и когда? И зачем? — все шутил, как висельник, ныряющий в пеньковую петлю.

— Сегодня в десять вечера, на 117 километре трассы.

— «Ленин»?

— Не знаю, — признался. — Там такая цепочка…

— А как признают?

— Сказали, надо закатить под щит и ждать в машине.

— М-да, — задумался. — Подставляемся, братец.

— Подставляемся, — согласился.

— А что делать?

— Делать нечего, — развел руками. И растерянно улыбнулся, как преданный солдатик в руинах Города, когда появился выбор: или стреляться, или идти в плен к чечам.

Никогда не был фаталистом, хотя, конечно, верил в свою пленительную и счастливую звезду.

Чтобы моя звездочка досрочно не закатилась, провел некую подготовку к ночному моциону на 117 километре. Для этого как бы невзначай встретился с Натаном Соломко, справился о здоровье его родителей; спросил, не желает ли он сделать любимым старикам новогодний подарок? Натан желал. И мы скоренько смекнули секретную коммерцию: ему — баксы, мне — СВД с лазерным целеуказателем, несколько тротиловых шашек, окислительный детонатор, килограмм «лимонок» Ф-1 и обоймы к ТТ.

— Зачем это все, Чеченец? — спросил оружейный бизнесмен.

— Новый год на носу, Натанчик, — честно признался. — Хочу шумно и красиво проводить Старый…

— Значит, будут трупы?

— Не знаю.

— Ох, Алеха, не навоевался, что ли?

— Нет.

Не навоевался, и буду сражаться до последнего своего часа со всей мразью, которая терзает мою родину, калечит наши жизни, вламывается в судьбы и уничтожает надежду и веру…

Знаю, звучит пафосно, но я имею на это право — я это право добыл с оружием в руках.

… К вечеру затеялась пурга; в такую непогоду шансы сохранить жизнь повышаются. Не каждый душегуб выйдет на большую дорогу.

Впрочем, к нашему случаю это не относилось. Договор — дороже денег, хотя они тоже имели место быть. Новогодняя премия в пять тысяч зелененьких, как елочка, были приготовлены для сердечной беседы.

На 117 километре скоростного бана в снежных и враждебных вихрях громыхал огромный рекламный щит, указывающий путь в никуда. Я зарулил «Ниву» под фанерную канонаду и принялся ждать.

Время исчезло — мутное, холодное пространство, изредка нарушаемое неровным светом и тяжелым гулом проходящих механизированных болидов.

Я приготовил к действию ТТ, понимая, что это скорее самообман; какая может быть защита от залпа, скажем, «Града»?

Для установления конституционного порядка по всей стране это самое эффективное оружие. Никаких проблем с теми, кто сумеет выжить на перепаханной и плодородно обработанной ракетными снарядами территории. Какие могут быть проблемы с призраками, именуемые себя людьми?

Щуплое привидение, вынырнув из вьюги, прыгнуло в отечественный джипик. Снег таял на провинциальном худощавом лице, превращаясь в капли… а вода все прибывала и прибывала. И дождь не кончался, казалось, уже неделю льет как из ведра.

— Чеченец?

Вот так всегда: ожидаешь увидеть невиданное и опасное чудо-чудище, а является праправправнук Ивана Сусанина. Поехали, сказал он, отмахивая в буран. Я нажал на акселератор, успев приметить впереди расплывчатое грязно-грозное пятно то ли вездехода, то ли танка?

— Что это? — не сдержал любопытства. — НЛО?

— Ааа, это мои, — ответил малолетний Сусанин. — За ними надобно…

И мы скатились с трассы в безнадежную снежную котловину. Не знаю, как праправнук героя и его друзья находились на местности, но, проблуждав полчаса, закатили таки в деревеньку, едва угадываемую в секущей круговерти. Я чувствовал себя партизаном в тылу врага. Черт знает что! Как можно было дожить до жизни такой?

Бросив авто у забора, нырнул за сопливым Сусаниным в непогоду. Механизм, пробивающий нам дорогу, оказался вездеходом. Радовало, что не Т-34.

По занесенной дорожке прорвались к дому. Заступили в тесные сенцы, где я нечаянно лягнул пустое ведро и оно прогремело, как залп упомянутого «Града». С улицы обиженно забухала собака, прозевавшая гостей.

В светлице на дубовом столе стоял классический, начищенный до золота самовар, отражающий медным боком две искаженные фигуры, хлебающие парной и душистый чаек.

— Чеченец? — спросил старшой; своим мелким и лысоватым видом схожий на вождя мирового пролетариата по состоянию на декабрь 1924 года.

— Вроде да, — передернул плечом, вспомнив Сурка добрым словом.

— Умный, да? — поинтересовался второй заседатель, своей интеллигентной бородкой колышком напоминающий всесоюзного старосту по состоянию на декабрь 1944 года.

— Вроде да, — повторил я.

— Садись-ка, молодец, — пригласил «вождь». — Побалуйся. Баранку кусни, цукорок…

— Спасибо.

Было впечатление, что время здесь повернулось вспять — икона, перед которой в лампадке чадила свечечка, древний пузатенький буфет с мраморными слониками, кровать с горкой пуховых подушек, аляповатые коврики на крашеных половицах, рафинадные головки в вазе, все тот же самовар, кремниевая сушка и запах — неистребимый запах домостроевского жилища, где нет намека на цивилизацию — ни телевизора, ни радио, ни телефона.

— С чем пожаловал, хлопчик? — хлюпнул из блюдца «Ленин».

Я выкатил на стол колесико долларов, затянутое резиночкой; такой удобный вид и способ хранения ассигнаций я видел в фильмах не про нашу мафию, и он мне понравился.

Пятитысячное «колесико», покатившись по столу, остановилось перед потными шнобелями заседателей. Те хмыкнули, переглянулись; «вождь» перевел дух — ох, эта молодежь, все, как не у людей.

— И что желаем познать, Чечен, за это колесико? — спросил «всесоюзный козел».

Я ответил, что именно хочу знать.

— Дело нехитрое, — хекнул «вождь» образца 1924 г. — А зачем тебе, Алексашка, все это?

— Долги надо отдавать.

— Должки должку рознь, — заметил «всесоюзный староста».

Многообещающе скрипнули половицы, из соседней клетушки выходило ещё одно действующее лицо — Шмарко, вор в законе; как-то мне его показывали, как легендарную личность земли ветровской; и вот он — легок на помине. В шароварах и майке. На груди и руках фиолетовые наколки. Физиономия подвижная и заостренная, как у волка, вышедшего на охоту, если я верно представляю серого разбойника.

— Лады, отцы, — проговорил Шмарко, — будем без лишнего звона.

И сел напротив меня. Взгляд был неприятный; где-то там, за радужной оболочкой, хоронилась то ли смертельная тоска, то ли страх, то ли некое познание жизни, мне, молодому, недоступное.

Мы повели обстоятельный и серьезный разговор; заседатели в него не путались.

Новая информация не вызывала удивления: все привычно, знакомо, в духе окаянного времени.

Выяснилось: «слободские» действуют под прикрытием железнодорожной милиции. Очень удобно для наркотического бизнеса на рельсах. Автомобиль можно досмотреть. Электричка же самый народный и дешевый способ транспортировки полезного для здоровья «продукта». Тем более, если контроль за товаром ведет государственная «крыша».

— Понятно, — проговорил я. Нарвался, что называется, на неприятность. Ну ничего, на каждого зайчика-затейника есть свой дед Мазай.

— Какие ещё вопросы? — спросил Шмарко.

— Все это мелочи. А вот кто гуляет в «баронах»? — вспомнил я. — Кто самая первая фигура на деревне?

— Есть такая персона, — напряженно прищурился мой собеседник. — И она тебе, Чеченец, хорошо знакома.

— Да?

— Да.

— И кто?

— А вот это загадка, — ухмыльнулся «вор в законе», катая зековской ладонью долларовое «колесико», словно движением гипнотизируя меня.

— Не понял? — сдержал себя.

— Отгадка, милок, в машинке твоей, — хихикнул «Ленин». — Вот тебе крест, — и перекрестился на неотчетливый лик, взирающий на нашу маету из тьмы веков.

— Говорливая вещичка на рулю, — выступил и «всесоюзный козел». Узелочком связанная. Узелок тебе, Алексашка, развязывать… Ох, тяжка это работа.

— С Богом, Чеченец, — поднялся Шмарко. — Мы друг дружку не знаем, не видали, не слыхали… Так оно лучше будет.

Со смущенной душой покидал благородное семейство. Только начал было обвыкаться к родным и разбойничьим рожам, и нате, пожалуйста: пошел вон. И потом: что за головоломки среди лютой разбушевавшейся стихии? За пять кусков импортного капитала можно бы и не крутить шарады, господа?

Подгоняемый ветром и собачьим брехом, проскакал к джипику, плюхнулся за руль и увидел на нем… лапоть, привязанный тесемочками. Обыкновенный такой лапоть из бересты, размера сорокового. От него даже пахло летним жарким днем — разнотравьем, рекой, радостными детскими криками…

Не помню, сколько по времени пялился на сию нашу национальную, столь экзотическую для зимней поры обувку.

Затем почувствовал, как меняется привычный мир, как стихает пурга, как прорастают в ночном глубоком пространстве звездные города, где живут и звери, и люди, но никто там никого не убивает…

Я копотливо развязал тесемочный узелок и понял, что ещё живу на планете, где есть люди, подлежащие физической компрометации, то есть убийству. Одного из них я хорошо знаю. Отлично знаю. Мне бы его не знать. Этот человеком — Лаптев.

И я его должен уничтожить. Все остальное не имеет никакого значения. Даже то, что он не истребил меня, не воспользовавшись прекрасной возможностью. Помешало старорежимное воспитание? Или надеялся на бесповоротный слом моей души? Или надеялся, что память об Ю остановит меня? Не знаю. Знаю лишь одно: он совершил промашку, оставив мне жизнь на мертвом поле. Это его ошибка. И я не дам шанса её исправить.

Последний денек уходящего года начался для меня с приятного сюрприза. Я тщательно готовился к праздничным ночным торжествам, разобрав СВД до винтика и шурупчика. Свинцовый новогодний подарок отчиму Лаптеву, доморощенному «барону» и благодетелю нации, должен был быть с гарантией.

Мама сообщила, что встреча Нового года пройдет в ресторане «Эсspress», куда, кстати, я тоже приглашен.

— Нет, спасибо, — сказал я. — А сама-то как?

— Не знаю, Алеша. Сам знаешь, живем, как на войне. Да, и дежурю я.

Мама была права: идет война. И мародеры, расчленившие территорию, шествуют за войсками, бесславно гибнущими за лживые и мертвые идеалы.

Однако теперь все становится на свои места: есть приказ расстреливать мародеров без суда и следствия. Этот приказ, подписанный кровью и жизнями моих боевых товарищей и друзей, дан к исполнению. И я его буду выполнять.

Понимаю: смертью одного подлеца не восстановить из руин город, где проживали бы счастливо все, кого я знал и любил, кого потерял.

И тем не менее сидел в уютной кухоньке, внимательно проверял снайперскую винтовку Драгунова. Пахло машинным маслом и мандаринами, принесенными мамой. Неестественная смесь смерти и жизни.

Телефонная трель отвлекает меня от серьезного дела. Кто-то мечтает меня поздравить первым? Ооо, это Иван из Стрелково. Мы друг друга поздравляем и желаем всего хорошего и, главное, здоровья.

— Ну, ты сам-та как, Леха? — пытает меня.

— Полет нормальный, Иван!

— Хочу того… приехати…

— Когда?

— Да, после Нового… Поговорить надобноть.

— Без проблем… О чем говорить-то?

— Найдетца, — уходит от прямого ответа. — Тябя никто не обижаеть-та?

— Меня обидишь!

— Ну ладна, после Нового… приеду… Э-э-э, а Зинка-то родила богатыря! — вспомнил. — Мальца! Догадайси, как прозвали?!

— Ванькой?

— Ванькой-Ванькой.

— Большие вы оригиналы, — смеюсь.

— А то, — тоже смеется. — На том и стоим. И стоять будемь.

— А как там тетя Маня?

— С Зинкой-та и Петюхой уроде сдружилась… Живем помаленьку, хлебушек жуемь!

Ну и хорошо, говорю я себе потом. Так и должно быть. Будем жить, несмотря ни на что. Будут ещё нарождаться люди и звезды. И, возможно, когда-нибудь разучимся нажимать на спусковой крючок СВД.

Только взялся за винтовку — снова телефон. Слышу знакомый женский голос и едва не сваливаюсь с табурета: Алиса!

— С Новым годом, мой боец! — смеется. — А я хочу тебя!

— Господи, ты где?

— В Москве! И хочу приехать.

— Ко мне? — и задаю неумный вопрос. — А муж?

— А муж объелся груш, — хохочет, — и укатил в Париж. С дипломатической миссией.

— Он тоже дипломат? — брякаю.

— Что значит — тоже?

— Прости, это я так, от счастья…

— Буду вечерком. Надеюсь, наш солдат готов к труду и обороне?

— Так точно! — гаркаю — А также к наступлению на город Пензу.

— Слава героям Херсона! Гип-гип-ур-р-ра!

Прийдя малость в себя, продолжаю свою трудовую деятельность. Конечно, новогодний сюрприз Алисы приятен. Однако теперь необходимо проводить корректировку в планы предстоящего праздника. Да, и как бы позабытая Вирджиния не свалилась мне на голову из своей Австралии?

И на этой курьезной мысли — новая песнь телефона. Я обмер — мама родная, она?!

Нет, это оказался, к счастью, господин Соловьев. Со своими поздравлениями. Я же его огорчил требованием, снять с меня ищеек. Мой товарищ начал валять дурака: какие такие, да я с ума спятил, да, за кого я его принимаю?

— Соловушка, — сказал. — Ты меня, мудака, знаешь. Я предупредил. Мечтаешь иметь трупы к новогоднему столу, тогда о чем речь?

— Не хочу ничего от тебя иметь, психа, — буркнул. — Встретимся после Нового, поговорим…

Тьфу ты, что за наказание? Все со мной хотят говорить. После праздника. О чем? Странные какие-то звонки — Иван Стрелков, Алиса, господин Соловьев?.. Не хватает только пламенного привета от Вирджинии, ей-ей… Будет полный набор поздравительных открыток!

Задумавшись, я прихватил с подоконника мандарин и, очистив оранжевый шарик, принялся его жевать. У него был странный запах — запах смерти.

Неожиданная и восхитительная гостья из первопрестольной прибыла с величайшей помпой. На собственном спортивном «пежо» и в шубке из серебристой норки.

Хорошо, что был вечер и ветровский обыватель не видел ветреной посланницы из ночного и свободного пространства, усыпанного бриллиантовой звездной крошкой, а то бы удавился на месте. От беспросветности своего бытия.

— Алешка, душечка! — висла на моей шее; была необыкновенна энергична, весела и страстна в своем желании любить, любить и любить. — Хочу тебя, как весенняя коза!..

— О, Боже! Сейчас же зима, — отбивался из последних сил. — Давай в Новом году, родная моя?

— Почему, любимый?

— Есть одна проблема. Маленькая. На полчасика.

— Какие проблемы в новогоднюю ночь? — возмущалась. — Ой, Леха-Леха, ты меня не хочешь трёхать? Разлюбил?

— Люблю.

— Не любишь!

— Лучше помоги.

— Как?

— А вот так, — и объяснил наши последующие общие действия по встрече Деда-мороза у входа в ресторан «Эcspress».

Алиса потребовала шампанского — у неё от моих завиральных идей голова пошла кругом; и потом надо же проводить Старый год, который был вполне удачный для нас, мальчика и девочки, — мы в нем встретились, ур-р-ра!

Нервничая, удачно открыл бутылку — пенная струя, вышибив пробку, залила всю кухню. Алиса хохотала как сумасшедшая. Затем выпила, перевела дух:

— Значит, так и сказать: «Лапоть, я тебя люблю, вот тебе новогодний подарок от Чеченца!.. Глянь, балда, на себя!.. На маленькую такую точечку, радость моя лапотная!..»

— Меньше экспрессии, дорогая.

— Чего меньше?

— Страсти, черт подери!..

— Поняла, страсть на потом… Для нас!

— Не в бровь, в глаз!

— Атас! Рабочий класс!.. Асса!

— Уррра!

По всему Ветрово на ветру качались фонари и гирлянды. Ресторан «Эcspress» тоже пылал праздничными огнями. Кадушки с туями были завалены серебряным дождиком. Рядом с ними дежурил Филиппок в образе Деда-мороза со скипетром, отгоняющий галдящий отряд шлюшек, мечтающих прорваться на именованный ужин для отцов города.

«Нива» без включенных габаритных сигналов крылась под тенью жилого дома, «пежо» находилось за квартал от места действия.

Чтобы отвлечь свою страстную даму сердца от дурных мыслей и поступков, я вел душещипательную беседу по мобильному телефончику.

— Как там дела, милая?

— Издеваешься, да? Сижу, как пи… да на необитаемом острове! Ни одной живой души. Ну и деревня здесь. Люди, ау!

— Потерпи минуточек несколько.

— За каждую минутку ответишь, милок. Сколько там до Нового?..

— Еще двадцать…

— Прекрасно!.. Я из тебя, ненаглядный сокол мой, все соки отсосу…

— Алисочка, приготовилась, — увидел, как подплывает к ресторану «кадиллак» господина Лаптева и два джипа «Чероки» с телохранителями.

— Есть, командир, — и прервала телефонную связь, как жизнь.

… Через крест оптического прицела вижу, как из лимузина выходит уверенный, презентабельный хозяин жизни, как подает руку даме, выбирающейся из салона в соболином манто, отливающимся фольгой, как к ним торопятся телохранители и кидаются любвеобильные фурии, как осыпают прибывших серебряным дождиком и конфетти; потом вижу: в руке доморощенного «барона» мобильный телефончик, а в области сердца — пляшущая алая точка смерти.

С Новым годом, с новым счастьем!

И когда растерянный взгляд врага скользнул вниз и зафиксировал точку смерти в области своего всесильного сердца торгаша, я, сдержав дыхание, как меня учили, старательно и плавно утопил спусковой крючок.

С Новым годом, с новым счастьем, дорогие россияне!

Новогодняя ночь была морозной и удивительно звездной. Такие ночи не часто случаются в нашем подлунном мире, и я искренне радовался, что нам всем, «дорогим россиянам», так повезло с погодой.

Моя быстрая тень скользила по мерцающим сугробам. Я торопился — хотел встретить Новый год под елочкой. Как зайчик.

Я кинул «Ниву», чтобы скоро услышать за спиной громовой и яростный взрыв. Кажется, Чеченец, остался там, в обреченной машине? Или успел уйти как и я. Трудно сказать…

— О, черт бы вас всех продрал! — Алиса встретила меня с радостью. Леха, наконец-то, что там у вас, война?

— Нет, милая, — угнездился в теплом и мягком, как гамак, салоне авто. — Это дождь. «…а вода все прибывала и прибывала. И дождь не кончался…»

— Что за абракадабра, Лешка?

— Прекрасные сказки детства.

— Какие сказки? — возмутилась. — Быль — до Нового всего ничего…

— Вперед! — дал приказ.

— Куда?

— К Ваньке!

— Куда?!. - заорала. — Я тебя сейчас убью. И мне ничего не будет!

Я засмеялся, пытаясь объяснить, куда мы сейчас помчимся, как залетные. И был понят превратно:

— Ааа, это твой сын?

— Алиса, только не это, — захохотал я. — Там мои старые друзья!

— Ой, смотри у меня!..

— Смотрю только на тебя!

И наш спортивный болид так стартовал из заснеженной улочки, что показалось, улетаем в ночной звездный прекрасный город, где никто никого не убивает.

Нет, остались на планете Земля, в государстве Россия, область Московская, городок Ветрово, успев за минуту к бою кремлевских курантов.

Бо-о-ом! Бо-о-ом! Бо-о-ом! И брызги шампанского! И крики, и объятия, и шальные поцелуи!

A полусонный Ванька с философской невозмутимостью смотрел на весь этот праздничный раскардаш и удивился лишь однажды, когда под елочкой запрыгал огромный, шумный, щекастый и длинноухий зайчик.

Заяц (человек в маске) скакал и делал вид, что он настоящий и живой.

Из праздников я больше всех любил Новый год. Теперь нет — он напоминает мне о предательстве, крови и смерти.