"Миллионер" - читать интересную книгу автора (Валяев Сергей)

II

Посещать больных никто не любит. Правда, многие делают вид, что им это очень даже приятно — покупать разные плодовые соки, крупных копченых кур, обливные пряники, наливные яблоки, а после переть на край земли, чтобы быть облаянным нянечкой или медсестрой, которым нет дела до чужих душевных мук. Родной человек, лежащий в многоместной палате, где гуляют запахи общего отхожего места и дешевой общественной пищей, встречает сырым лицом, перекошенным от вынужденной улыбки счастья, мол, как я рад вас, дорогие мои, видеть, чтобы провалиться вам со своей скверной курой, витаминизированным фуражом и фальшивыми соболезнованиями.

Я беру типичный пример вынужденной благотворительности, когда все находятся в полном умственном здравии и понимают, что надо жить по законам общества. А как быть, если тот, кого ты навещаешь, хвор на голову — и крепко хвор.

В свое время Илюша Шепотинник лежал в знаменитой психлечебнице имени Кащенко, и мы с Васей его посещали, своего приятеля детства, разумеется. Надо ли говорить, что более печального зрелища придумать трудно. И понять невозможно, зачем в одном месте собирать несколько сот дурачков? Аура в больнице была такая свинцовая, что я после неделю ходил, будто придавленный невидимой тяжелой болванкой. Тогда я окончательно убедился, что человеческая психика самая хрупкая, как ракушки на морском побережье, по которым бродят неосторожные отдыхающие. Почему человек разумный превращается в плодово-овощное пюре? Подозреваю, это никому неведомо, хотя медицина веками ломает голову над этой проблемой.

Впрочем, не буду гамаюничать по этому поводу, поскольку глубокий дилетант в этом врачебном вопросе. Скажу лишь одно: если Бог хочет кого наказать, то лишает прежде всего разума.

Вот только за что Творец проделал это с Илюшей? Нет ответа. И вид у нашего выросшего дружка такой, что ходить вместе с ним в присутственные места весьма проблематично. Детство скрывало его болезнь — теперь это тридцатилетний оболтай с младореформаторским, то есть идиотическим, выражением на лице, искривленном пожизненной судорогой. Глаза запали в пазы глазниц и похожи на ртутные бегающие шарики. Взгляд бессмыслен, как у деревянной куклы. На безвольном подбородке прорастает неприятная щетина. Губы крупны и мокры. Шмыгающий нос. Бессвязная речь. Движения ломки. Кому такой красавчик понравится? Первая мысль при встрече: как бы этот психопат не трахнул булыжником по темечку. Вторая — убраться бы от него подобру-поздорову. Третья: рожает же земля российская таких уродов. И так далее. О каком человеколюбии может идти речь? А ты вот приласкай страшилу, прижми к груди, облобызай в слюнявые его уста, накорми от пуза, да поговори по душам. Насчет последнего проблемы, а все остальное вполне возможно. Однако надо признать, что даже я слаб к подобной вселенской гуманности. Может, поэтому не торопился навестить друга детства, перебравшего в ближнее Подмосковье — Люберцы.

Я помог семье Шепотинник с переездом в частный домик по улице Ф. М. Достоевского, который, утверждают, тоже болел головой — страдал эпилепсией. Лидия, старшая сестра Илюши, решила, что её больному братцу лучше и спокойнее будет жить в собственном дворике, и обменяла тушинскую квартирку на пригород. Я дивился Лидии и её мужественному жизнелюбию. Сколько себя помню, она занималась только Илюшей — и делала это самоотверженно, с неким отречением. Естественно, личная жизнь её не сложилась, да и не пыталась она эту жизнь обустроить. Хотя была мила, весела, конопата и без лишних иллюзий по поводу своего будущего.

В наши семнадцать лет у нас даже случился беглый перетрах, когда мы весной сдали Илюшу в дом печали для профилактического лечения. Старшие Шепотинники, тихие старички с вечно виноватыми улыбками, к тому времени убыли в мир иной, и Лидия взяла на себя все заботы по дому. Поскольку росли мы вместе, то отношения наши были скорее семейные, и я принимал сестру Ильи, как члена большого дворового сообщества. Кроме братских, я не испытывал никаких иных чувств. Да, и какой может быть амур после визита такого веселенького заведения, как лечебница для умалишенных? Но мы вернулись в Тушино, и Лидия пригласила меня поужинать. Тогда мы вовсю изображали взрослых, и на столе появилась бутылка водки. Молодая хозяйка переоделась в ситцевое платьице, из коего выросла, и принялась хозяйничать у плиты — жарила яичницу с салом. И я, сидящий за столом, вдруг обратил внимание на её выносливые ноги и сформировавшуюся тугую попу. Я протянул руку и пощупал их с любопытством:

— Лидка! А ты ничего, — сообщил таким тоном, будто говорил о добротном пальто.

— Прекрати, — шлепнула меня по рукам и рассмеялась.

— Ну, правда, Лидок, ты красивая.

— Ешь, горе мое, — поставила на стол сковороду с шумной глазуньей. Потом аккуратно разлила по стопочкам водку. — Выпьем за нас, чтобы жилось нам сладко, как в сказке.

— За нас, — повторил я, — и нашу сказку.

Водка сняла вместе с одеждами последние помехи, и через час мы оказались в постели. Опыта сексуальных утех у меня было мало, да природа оказалась толковой, и делала за нас нашу же работу. Помимо этого долгие просмотры порно сыграли свою положительную роль. И случилось то, что и должно было случится: после бестолкового елозания по упругому, вибрирующему стану с плотными грушевидными грудями, я, наконец, проник в святая святых девичьей чести, словно упористый искатель приключений в пещерку с несметными богатствами.

Мне кажется, я испытывал такие же чувства восхищения, как и путешественник, бродящий меж алмазных горок и сундуков, набитыми золотыми дукатами.

«Хождение» по пещерке продолжалось недолго — неожиданно случился конвульсивный вулканический выборос, и я оказался завален искрящимися алмазами и золотым дождем. Мой первый вопрос, после того, как вернулся в серую реальность, был странен:

— А ты не девочка, что ли?

— Я мальчик, — засмеялась Лидия. — А в чем дело?

— Интересно, кто первый?

— Догадайся сам.

— Васька, что ли?

— Кто ж еще, — была спокойна, точно обсуждалось упражнение по геометрии о равнобедренных треугольниках.

Ощутив себя обойденным на крутом повороте, спросил с обидой, чем же он хорош, наш общий дружок? Он сильный, последовал безмятежный ответ. А я какой, удивился. А ты славный, Славчик-мальчик, поцеловала в щеку и поинтересовалась: хочу её ещё или поспим? Я пожал плечами и отправился снова искать между женскими напряженными ногами сказочные сокровища.

Мы сохранили добрые отношения, похожие на родственные, и я всячески старался помогать Лидии в её заботах по дому и уходу за Илюшей. Ей было тяжело, поскольку болезнь брата прогрессировала из года в год, и он окончательно превратился в вышеупомянутую малоприятную фигуру, для которой городская квартирка превратилась в тюремную камеру.

— Пусть Илья поживет на природе, — сказала Лидия, однажды найдя меня по телефону. — Поможешь с переездом?

И теперь маленькая семья Шепотинник живет на отшибе общественно-государственного обустройства, будто находясь на малообитаемом островке, где есть все, чтобы выживать в условиях капиталистического сегодня: огородик, подворье, куры, петух, поросенок Фру и собака Палкан. Сама Лидия крутится, как может: утром разносит почту, днем торгует в соседнем продмаге, вечером убирает в дирекции завода по производству жаток. При этом умудряется присматривать и за хозяйством, и за братом. Илья у меня, как дерево, смеялась, главное, иногда его поливать. По её рассказам переезд для младшенького дался очень тяжело. Ведь перемена обстановки для аутиста смерти подобна. Но постепенно братец притерпелся, и теперь целыми днями сидит на веранде и собирает пазлы. Как говорится, хочешь сделать аутиста счастливым — подари игру, где требуется усидчивость и феноменальная аккуратность.

Помня это, нашел в «Детском мире» сборно-разборный пазловый парусник из сотни пластмассовых деталек. Это сложная конструкция, предупредила продавщица, сколько вашему мальчику лет? Три годика, буркнул я. Рановато будет, заметила объемная тетенька в фирменном халате. Ничего, ответил, он у меня гений сборки. И, покидая отдел игрушек, посмеялся про себя: увидела бы любезная лабазница моего «мальчика», без всяких сомнений, испытала бы самое большое потрясение в своей жизни.

И вот я уже выхожу из прохладной подземки в летний денек, где шумно, пыльно и жарко. Такое впечатление, что народные массы первопрестольной спешно отбывают в её пригород — автобусами и микроавтобусами, такси и частными машинами, электричками и вертолетами, один из которых, стрекоча, вспахивает небесные поля.

— Куда, командир? — накручивает ключи на пальце водитель, похожий упитанными щеками на американского бобра в заводе реки Миссисипи.

Я отвечаю, и мы сходимся в цене. Плюхаюсь в экспортную «Ладу», нагретую сочным солнцем. «Бобер» включает радио — из динамиков рвется модная невротическая песенка, о девушке, которая уже созрела. Пыльная площадь остается в стороне — выезжаем на трассу.

— День рождения? — водитель кивает на праздничную коробку, где над морскими волнами мчит мускулистый парусник. — Сколько пацану?

Будто все сговорились, хныкаю я про себя, но отвечаю: три года.

— Ч-ч-человек, — цокает «бобер» и начинает сказ о своем четырнадцатилетнем чаде и раздолбае.

— Три года — это возраст, — говорит с завистью. — Взял на руки, отшлепал, и никаких проблем. А с моим паразитом, что делать? Возраст трудный, дурной, кислотный. В голове одни опилки и клей. На днях водки нажрался в лоскуты. Я ему за это в лоб, а он из дому! Не жизнь — полеты во сне!..

Слушая эти разглагольствования, я глядел на поля, дрожащие в дымке полдневной жарыни и думал о том, что мы все больны (мы — человечество). Мы больны неизлечимой болезнью. Она гнездится где-то в наших мозговых полушариях, разъедая их ржавчиной порока, сладострастия и вседозволенности. Миром правит похоть, ненависть и зависть. Никто не хочет терпеть и быть послушным Богу. Люди убивают себе подобных с таким азартом и такими ухищрениями, что только диву даешься нездоровым фантазиям человеческого ума.

А не являемся ли мы неудачным опытом нашего Великого Создателя, не предусмотревшего того, что ЕГО подобие может выйти из-под контроля? Или мы есть отбросы некой сверх-Цивилизации, наблюдающей за нашим болезнетворным распадом? Черт его знает!? Или это просто игра природы, изначально зараженной агрессивным геномом, недавно открытым учеными?

Ведь должно быть объяснение этому барахольному бардаку, происходящему на планете, именуемой Земля. Миллионы из нас пока выдерживают войны, хаос, бессмыслицу, мор и разложение, но многие уходят в другие миры, параллельные нашему. Возможно, аутизм есть спасением для таких чувствительных натур, как Илюша?..

— А недавно представляешь, что мой Илюха учинил? — голос человека за рулем малолитражки снова привлекает мое внимание.

— Илюха?

— Ну, мой оболтус, — поясняет водитель. — Илья. Так вот, мать убирала его комнату и под кроватью кучу гондошей обнаружила. Чуть в обморок не хлопнула, маманя наша, — рассмеялся. — Я своего за шкирку: вот какие уроки мастеришь с девчонками, негодяй? А он: это я сам тренируюсь, папа, нам по ОБЖ задали. Предмет, оказывается, у них в школе такой — Основы безопасности жизнедеятельности. Ха! Весело живем!..

Посмеявшись, поговорили о проблемах нового периода полураспада великой империи, которую когда-то все планетарное сообщество уважало, а теперь стыд и срам — держит за банановую страну третьего мира. Как шутят по радио: «Не ту-у-у страну назвали Гондурасом». Не пора ли шарахнуть по янки, горячился водитель, похожий, напомню, на американского бобра в заводи реки Миссисипи, пусть вкусят нашего цезия, полезного для здоровья.

— Зачем? — не соглашался я. — Они и так не живут, а мучаются.

— Хорошие мучения, — удивился водитель. — Жируют как в раю. По «ящику» такие санта-барбары показывают.

— Рекламируют свой гадкий образ жизни. А за доллар любой американ удавится.

— И мы теперь удавимся. Какие времена, какие нравы.

— Не, — снова не согласился я. — Мы пропьем — и доллар, и два, и сотню, и тысячу, и, если надо, миллион…

— А зачем миллион-то?

— А чтобы душа открылась и никогда не закрылась.

— Это мы любим, — выразительно щелкнул себя по шее. — Душевность наша национальная черта.

— Душа и душить у нас рядом ходят, — заметил я. — Кажется, приехали?

За стеклом пылил провинциально-индустриальный городок, построенный ещё в тридцатые годы общего иступленного трудового оптимизма. Чугунный памятник Ленину на площади напоминал об эпохе коммунистического идиотизма, старое здание завода по производству сельхозмашин намекал об эпохе сталинской гигантомании, стеклянно-бетонная коробка бывшего здания райкома вышла из эпохи хрущевского волюнтаризма, а стальная стелла с ракетой, убывающей к неведомым галактикам, вылетела из эпохи брежневского застоя. Признаков же нового времени полураспада практически не было: несколько торговых палаток цвета кислотного дождика и рваные глянцевые плакаты, призывающие выбирать достойного кандидата в мэры города.

Через несколько минут машина закатила на улицу имени Ф.М. Достоевского, похожую изгибами и выбоинами на высохшее русло речки. Частные домики таились за высокими заборами и среднерусской растительностью. С ленцой забрехали собаки. В мусорной куче копались драные куры. Как в деревне, проговорил водитель, остановив авто у ворот, на которые я указал, не скучно жить? Танцуем и поем, ответил я, на грядках жизни, и вырвал из кармана мятые ассигнации:

— Как договаривались. Плюс Илюхе на мороженое.

— Спасибо, — осклабился. — Передам на презервативы! Безопасность прежде всего, — подмигнул. — Твоему пацану тоже удачи!..

И на этой оптимистической ноте мы расстались: вихляющая малолитражка удалилась прочь, а я тюкнулся в калитку. Она была открыта — репейный Палкан гавкнул для порядка, да, почуяв уверенный хозяйский шаг, умолк. Небольшой дворик лежал в послеполуденной неге. На веревках обвисало белье. В тени сарая лежали куры, в самом сарае похрюкивал невидимый поросенок. Зной, покой, запах разнотравья. Хорошо, если не знать, что этот прекрасный мир незнаком человеку, находящемуся на летней веранде.

— Привет Илюша, — поднимаюсь по лестнице. — Лидии нет? А тебе подарок, — подхожу к столу, за которым сидит аутист, перебирающий костяшки домино.

— Ыыы, — узнав, улыбается перекошенной улыбкой. — Слава хороший. Слава молодец. Слава Славе. Слава не слива, слива не Слава. Где слива? Слива сладкая. Как сладкая? Сладкая как сахар? Сладкая как сироп? Сладкая как мед?

Со стороны казалось, что нездоровый человек несет околесицу. Отнюдь. В словах Ильи всегда была своя логика. Зная его с младенческих ногтей, я без труда вникал в корневую суть тарабарщины. В данном случае, мой друг хотел сливы и очень удивлялся, почему её нет.

— Слива на кухне, сейчас принесу, — сказал я. — Смотри, какой кораблик, — указал на парусник, изображенный на коробке. — Смастеришь? Вытащил плотный пакет. — Работай, парень, — высыпал на стол пластмассовые пазлы. — Нравится?

— Ыыы, — протянул ломкие руки к новой игрушке. — Море, белый пароход, чайки. Чайки — птицы. Птицы кричат. Птицы летают, а люди нет. — Перебирал детали. — Почему люди не летают? Чехов — гений. Он выпил бокал шампанского и умер. Нельзя пить шампанское, а слива сладкая. Как сладкая? Сладкая как сахар? Сладкая как сироп? Сладкая как мед?

— Достал ты меня сливой, — проговорил я. — Пойду, поищу.

В доме наблюдался идеальный порядок, будто в краеведческом музее, где проходила экспозиция: «Быт россиянина начала ХХI». Все вещи были функциональны: горка с посудой, стол, кровати, стулья, швейная машинка и так далее. На стене в рамках висели фотографии — глянцевый привет из прошлого. Правда, иногда возникает впечатление, что на этих фотках не мы, счастливые, а некто другие из иной совсем жизни, осветленные надеждой и верой в свою уникальную неповторимость. Увы, время сожрало и надежду, и веру, и любовь, оставив только их жалкие ветошные ошметки. Мы вытираем свои стареющие души этим грязным тряпьем и считаем, что живем.

Я зашел на кухню. Она была чиста, как провизорская. Лишь скулящие мухи нарушали эту чистоту. Впрочем, на них тоже была найдена управа: свисающая клейкая лента крепко принимала аппетитные тушки.

Я открыл холодильник и обнаружил в банке сливы. Вывалив в тарелку фруктовые эллипсоиды цвета сиреневых сумерок, помыл их. Бросил одну фруктовину в рот — задумчиво её переживал, как верблюд каракумскую колючку. Возникло странное ощущение, будто я уже проживал эти мгновения: стоял у окна, смотрел на летнее подворье и жевал сливу? Де-жевю? Не случился ли некий временной слом, и я оказался в стране, проживающей по сталинскому летоисчислению.

Радостный лай пса вернул меня в действительный мир — по дорожке шла Лидия, нагруженная хозяйственными сумками. Я поспешил на помощь, обратив внимание, что женщина заметно сдала — похудела и поблекла. Прежние жизнелюбивое блистание в глазах угасло, вместо него — тлеющие угли притомленных зрачков.

— Привет, Славик, — передала сумки. — Давно ждешь?

— Нет, — ответил, заметив, что так себя гнобить нельзя.

— А, — махнула рукой. — Я на себе крест поставила.

— Прекрати, — возмутился. — Начинаем новую жизнь.

— Но в этой жизни мне места нет, — проговорила с обреченностью жертвы.

— Все будет хорошо, — стоял на своем, идя за Лидией к дому, — и даже лучше.

— Как Илья? — прервала мои оптимистические уговоры.

— Собирает парусник и просит сливы.

— Парусник?

— Подарок, — объяснил я, и мы, наконец, зашли в кухню.

— Сейчас покушаем, — сказала Лидия, опускаясь на табурет.

Я обратил внимание на её руки: вены набухли и неприятно синели.

— Не болеешь? — насторожился.

— Не знаю, — вздохнула. — Жарко, устала.

— Вот, — сказал я, выуживая из кармашка рубахи банковские билеты оf America. — Тут шесть сотенок: пять васькиных и одна моя, но будет больше.

— Больше? — спросила со странным равнодушием.

— Даст Бог, буду миллионером, — похвалившись, принялся рассказывать о своих успехах на валютной бирже. — Главное, чтобы удача скалилась, и все будет хип-хоп.

— Ты, как ребенок, — нарезала хлеб. — Вы с Ильей чем-то схожи.

— Чем это?

— Догадайся сам, — слабо улыбнулась. — Он блаженный, ты блаженный.

— Мать, реальных денег гору можно набрать, — не унимался. — Я сегодня три сотни взял за час. Прикинь, да?

— Помоги лучше, — указала на кастрюлю с бодро-булькающим борщом. Неси на веранду.

Я понял, что в лице Лидии не нахожу благодарного слушателя и, цапнув кастрюлю, потащил её туда, куда мне указали. Странные эти женщины, рассуждал на ходу, капитала нет — плохо, капитал есть — тоже плохо. Если когда-нибудь разгадаю тайну этого бабьего племени, то это будет равноценно отгадыванию закона движения валюты.

— Будем жрать, — сообщил новость человеку, ковыряющемуся в деталях парусника с видом ученого мужа из Обнинского ядерного центра.

Илья не обратил на меня никакого внимания, счастливчик, не вникающий в проблемы нашего бурного настоящего. В государстве, где люди всегда были винтиками и шпунтиками, счастливыми могут быть только дети или идиоты. Мысль, мною где-то вычитанная, и с которой я полностью согласен. Хотя дети вырастают и теряют счастье, как хмельной ночной прохожий мелочь: дзинь-дзинь-дзинь! И нет больше зазвонистого счастья, остался лишь бой погребального колокола. А по ком звонит колокол? Правильно — он звонит по тебе, винту в государственной Системе. Колокольный бой требует, чтобы ты был, как все. В противном случае, свернут резьбу и выбросят на свалку.

В этом смысле, моему другу детства повезло — он живет там, где нет новообъявленной диктатуры закона. «Диктатура закона» — занимательный новояз. От него прет кислыми запахами кровавого нашего прошлого. Хруст костей — приятная муз`ыка для тех, кто мечтает сделать свой народец абсолютно счастливым.

«„Я служу, ты служишь, мы служим“, — так молится здесь лицемерие властвующих, — и горе, если первый господин есть только первый слуга!»

Не о нашем ли текущем политическом моменте эти слова, произнесенные в начале ХХ века? История имеет свойство повторяться, и, кажется, мы возвращаемся на круги своя? Если ошибаюсь, то, слава Богу? А если — нет?

… Обед наш проходил в обстановке трудового подъема масс: мы с Ильей махали ложками, как добрые работники лопатами на скотном дворе. Правда, Лидия почему-то ела мало, и на это обстоятельство я обратил внимание:

— В чем дело, мать? Болит что? К врачу иди.

— Пойду, — проговорила. — Через неделю.

— А что такое?

— На обследование, — указала на младшего брата. — А вот что с ним делать?

— Ты серьезно? — не поверил.

— Не знаю. Смотреть будут, — вздохнула. — А вот с Илюшей как быть?

— Пусть у меня поживет, — предложил.

— Нельзя его оставлять одного. Надолго.

— Ничего, он у нас почти нормальный, — отмахнулся. — Побрить, постричь, приодеть — и в общество, где много красивых женщин. Так, Илья?

И что я услышал в ответ? Я услышал такое, что искренне удивился его разумным речам:

— Когда вчера взошла луна, я думал, что она собирается родить солнце: какой широкой и тяжкой лежала она на горизонте. Но она оказалась лгуньей со своей беременностью: и я скорее ещё поверю в человека на луне, чем в женщину.

Создавалось впечатление, что Шепотинник не сам говорит, а цитирует чью-то думку, верную по существу. Что это с ним, поинтересовался я, раньше такого не было? Эволюционирует, ответила Лидия и объяснила, что на Илюше недавно применялся новый метод врача Карлова. Какой такой метод? Старшая сестра моего друга толком не знала — знала, что связан этот метод с лазерным, кажется, излучением.

— Понятно, — сказал я. — Илья — подопытный кролик.

— Все мы кролики, — заметила Лидия.

С этим утверждением трудно спорить. У большинства населения возникает именно такое впечатление, когда государство травит его псиными стаями законов, похожими на издевательство над здравым смыслом. Не болваны ли эти законы стряпают? Вроде нет? Хотя порой, кажется, что именно бронебойные на голову остолопы их сочиняют во вред всему обществу? Зачем это делают? А чтобы всем «кроликам» страны было удобнее пристраивать «собачий» гон.

Коль бы знал, что эти мои абстрактные рассуждения, скоро приобретут конкретные контуры, то не сидел бы так вольготно на летней веранде в кругу приятном, а дал бы такого стрекача в какой-нибудь жмыховый Жопинск, что только пятки сверкали. Нет, сидел и наслаждался провинциальным предвечерним покоем. Недурно, что мы не знаем своего будущего. Всегда имеется иллюзия удачного сотворения своей жизни на подобие библейской.

… В город родной приехал уже в сумерках. По возвращению некая тревога овладела мною, как это бывало на границе, когда наш боевой наряд обнаруживал на полосе подозрительные следы, и было непонятно, кто посмел нарушить наши святые рубежи, то ли случайный зверь, то ли намеренный враг? Мы пускали по следу псов Алых и галопом мчались по следу, обливаясь потом и мучаясь неприятными чувствами неопределенности.

Чаще всего тревога оказывалась ложной: дикие велюровые верблюды бродили, где им вздумается, и высокомерно не признавали границ. Но порой шла группа, как мы их называли, «духов», перетаскивающая на обтерханных кораблях пустыни тюки с дешевым афганским опиумом-сырцом. Как правило, эти группы не оказывали сопротивления, но однажды случился бой, где я потерял двух товарищей. Тогда мы были слишком самоуверенны — за нашими спинами стояла великая, боеспособная держава, и поэтому позволили беспечность, обернувшейся бедой. Бой был скоротечен, и я помню чувство недоумения на следующий день: где двое из моего подразделения? Почему их нет рядом со мной? И вспомнил — они лежали в песке, и кровь на этом пламенеющей сыпучей поверхности запеклась мгновенно, будто это была вовсе не кровь, а нитрокраска. Я бы мог оказаться на месте своих товарищей, но свезло, и теперь, когда катит лихо, у меня возникает отчетливое чувство беспокойства.

В чем дело, спросил себя. Откуда ждать неприятности? Это связано с моим новым трудовым делом на валютной бирже, или — с семейством Шепотинник? Не страшно терять деньги, страшно терять людей: их невозможно вернуть из мира теней. Следовательно, мои тревоги связанны с Лидией. Она больна и, подозреваю, что самой скверной болезнью нашего века — раком. Если она уйдет от нас, то Илюша обречен, поскольку потеряет главную опору. Да, он живет в другом мире, но не настолько, чтобы не заметить потерю основодержащего человека. Что же делать?

Мои размышления прерывает телефонный звонок — это рыженькая Жанна, девушка без комплексов и трусиков. Она капризничает и требует продолжения love story. Я отнекиваюсь: устал и завтра трудный день. Какой день, не понимает. Трудный, Жаннэт. Прекрати, смеется крашенная кралечка, что я тебя, бабский угодник, не знаю? А что такое? Ты слишком занят собой, чтобы думать о других, ты слишком любишь себя, чтобы любить других, стало быть, у тебя, поганец, появилось новое увлечение?

— Угадала милая.

— И кто она?

— Она?

— Ну, твоя новая пассия?

— Дурочка, — смеюсь, — моя последняя страсть: делать деньги.

— Фи, как пошло! Ты же романтик, Мукомольников!

— Я трейдер, — отвечаю.

— Зачем материшься? — обижается глупыша, и на этом наш ночной разговор заканчивается.

Я посмеялся: никто не верит, что я могу начать новую жизнь, где буду клепать монеты, как санкт-петербургский Монетный двор. Ну, и пусть. Главное, самому верить в это, как Сын Божий верил в человечество.

Правда, ОН плохо закончил свой мирской путь — люди, которых ОН любил, распяли на кресте, как слишком самобытную личность. Не ждет ли меня, прошу прощения, похожая участь? И с этой еретической мыслью проваливаюсь в топь потных и смятенных сновидений.

Недобрые предчувствия не обманули меня. День не задался с самого начала: я проспал и забыл дома бирку на биржу, где значилось мое конкретное Ф.И.О. Возник неприятный инцидент: я рвался на свое рабочее место, чтобы осуществить сокровенную мечту о миллионе, а два бойца в хаки махали перед моим носом резиновыми дубинками и требовали, чтобы я убрался подобру-поздорову.

— А где господин Брувер? — орал я, норовя выхватить резину из рук старательных секьюрити. — Он меня знает — и знает с лучшей стороны. Ищите, козлы, или я за себя не отвечаю!

В конце концов, последовал приказ невидимого, но бруверного руководителя, и я был пропущен в здание ВБ. Не без потерь с моей стороны один из ударов охранника был таки удачен для него, конечно, и левую руку мою у локтя неприятно ломило. Однако что такое физическая боль по сравнению с душевной — ничто. Моя добрая фея по имени Мая отсутствовала, и это заставило меня решительно потерять голову.

Ах, так, взбеленился, я тут маюсь, пялясь на экран с хреновыми диаграммами, а она, может, тискается с преуспевающим бой-френдом, потешаясь надо мной, доверчивым тушинским лопухом?

Я так нервничал, что обратил на себя внимание Анатолия: проигрываешь, что ли, поинтересовался он с энтузиазмом серийного убийцы.

— Выигрываю, — гаркнул.

— Пережди, — спокойно посоветовал. — Видишь, что делается?

Это я видел — создавалось впечатление, что на экране отражается температура холерного больного: она скакала с иезуитской непредсказуемостью. Например, только я хотел приобрести иены из страны Восходящего Солнца, как они взмывали в цене, точно наши сатанинские СС-20 в звездно-полосатые небеса США.

Потом котировка резко падала — я тянулся к телефону, чтобы произнести нужные слова и обогатиться по самые уши, ан нет, снова катастрофический подъем в заоблачную ввысь.

Черт, что происходит, взорвался я, когда в очередной раз на экране нарисовалась бессмысленная по движению загогулина. И мне, дуралею, объяснили: рынок реагирует на неожиданную тяжелую болезнь премьер-министра Japan — мировые валютные воротилы играют по крупному, а нам, мелочи пузатой, лучше пока не мешаться и ждать своего малого базарного фарта.

После этого сообщения я, наконец, обратил внимания, что мои коллеги поголовно валяют ваньку и глядят на экраны, как домохозяйки пялятся на санта-барбарский пыл под знойными пальмами.

Так, сказал я себе, мало того, что мы уже близко с Гондурасом по общественно-экономическому развитию, но клятые империалисты хотят ещё заставить нас хлебать кипящее дерьмо из мировой параши.

Ну, погодите, сказал я им, брюхатым держимордам, сейчас я вам покажу кузькину мать!

Разумеется, я был не настолько патриотичен, чтобы кидать в топку буржуазных игрищ свои кровные денежки. (Кровные — это для красного словца.). Просто мне захотелось доказать некоторым, что я тоже не лыком шит. Три «зелененькие» сотни — это тьфу, подачка для люмпена в драных кроссовках, однако теперь он в новых свинцовых башмаках, и сознание его дерзко изменилось — изменилось от понимания, что никто, кроме его самого, не исполнит мечту о миллионе в свободно конвертируемой валюте; впрочем, дело даже не в этом плевом миллионе — дело в обретении истинной свободы, о которой в державе вечного рабства и поголовной нищеты, большинство граждан не имеют никакого понятия.

Бедными проще управлять — они невольники на притопленном корабле с развивающимся трехколерным флагом и агрессивной командой надсмотрщиков. Кнут во все времена удобный предмет для государственной власти. Хотя и сладкий пряник припасен для самых послушных. Кнут и пряник — что может быть действеннее для тех, кто родился в рабстве, и не знает такого понятия, как свобода?

Миллион — своего рода фенька для меня, доказательство того, что я существую в предлагаемых условиях нашего лапотного капитализма; и существую легко и свободно.

Миллион — причуда души моей, притушенной житейскими ситуациями, как лампочка в коммунальном коридоре.

Миллион — это символ свободы, о котором грезят миллионы и миллионы несвободных людей.

Словом, коль взялся за гуж, не говори, что не дюж. И, вспомнив эту народную пословицу, я решил действовать, как велит моя интуиция, девица, признаться, капризная и часто вздорная. А что делать? Опыт у меня отсутствует, равно как и девушка Мая…

Последнее обстоятельство меня вновь распалило, как среднеазиатское светило железную кровлю казармы, и я, цапнув телефонную трубку, заорал:

— Сто семнадцатый, блядь! «Братск»! Открываем котировку! На иену, блядь! Пять кусков!..

И что же услышал в ответ:

— Ы, — сказал дилер, воспитанный, очевидно, в книжном Кембридже… и бросил трубку.

Я обозлился: что такое, какие такие игрища масонов мы имеем, почему котировка не принимается? Хотел эти вопросы задать триперному дилеру, а в трубке — мертвая тишина. На мои возмущенные вопли обратил внимание главный менеджер Попович, похожий серым костюмом и пористым сытым ликом на сановника средней руки.

— В чем дело, молодой человек? — задал вопрос с инфекционной ухмылочкой.

Я объяснился, сдерживая чувства, мол, так и так, совсем охромел на голову мой дилер — телефонные трубки кидает, кидалово. Минуточку, проговорил господин Попович и убыл в неизвестном направлении. Ничего себе порядки, возмутился в голос, не дают миллион загрести — почему?

— Лишние слова у тебя, братец, — ответил Анатолий Кожевников.

— Какие такие слова?

— Кумекай.

— Никаких слов не говорил, — упорствовал. — Все, как учили.

— А словцо на «б».

— На «б»? — вспомнил. — Ну и что? Это для связки, чтобы лучше принималось и понималось. Мы что, на дипломатическом приеме в посольстве Гондурас?

— Мы на валютной бирже, — уточнил Анатолий, не принимающий моего тонкого юмора. — А здесь свои законы, — и объяснил, что все, так называемые, лишние слова, а тем более нецензурные, являются признаком плохого тона и непрофессионализма, а тот, кто их произносит в МСБС, выводится из игры.

— Не может быть, — не поверил. — Как тогда работать, господа? — И хотел развить мысль о силе русского крепкого слова, берущего города, да опять появился главный менеджер, который полностью подтвердил слова трейдера. — Ничего такого не говорил, — я решил держать удар. — Это все дилер. Не то он услыхал, гад.

— Не шали, мальчик, — погрозил пальцем менеджер. — Я прослушал запись.

— Запись? — открыл рот.

— Именно. Работай в рамках приличия, — и удалился с достоинством, как человек, содеявший доброе дело на благо мировой валютной мамоне.

Удивленный, обратился к Анатолию: неужели это правда, и наши дурные треньки по телефону пишут на магнитофон? Такова практика, пожал плечами тертый трейдер, чтобы не возникало никаких недоразумений.

Было над чем задуматься — ВБ приоткрывала свои тайны, и они мне не нравились. Я почувствовал, что нахожусь в зоне повышенной опасности, где на меня, независимого субъекта, направлено внимание чудовищного монстра с огромным жирным и неподъемным животом, набитым не только силосным денежным фуражом, но и переломанными, окровавленными судьбами тех, кто польстился на золотое блистание благоденствия, похожее на обманные миражи в пустыне. И что теперь делать? А делать нечего, надо забивать себя в рамки, как выразился один из халдеев великой Мамоны, и надеяться на то, что сможешь одолеть чудище, вырвав из его зубастой пасти кус счастья 999-й пробы.

Смиренный, как миссионер, восходящий за христианскую веру на костер полинезийских каннибалов, я взялся за телефонную трубку.

— Сто семнадцатый. «Братск».

— Да, — услышал знакомый голос дилера, которому хотелось сказать все, что я думаю о проблемах валютных операций и человеческих отношений.

— Котировку по Йемен, — потребовал, добавив к собственному удивлению, — пожалуйста.

— 108,54, - раздался механический голос.

— Продаем пять лотов, — проговорил я.

— 108,54. Пять лотов на продажу, — повторил невидимый дилер. — Так?

— Так, — клацнул челюстью.

— Котировка принята, — и, услышав этот бесстрастный голос куклы, я задал себе естественный вопрос: что ж ты делаешь, проклятый трейдер? Что ладишь, чудило и мудило в одном рабоче-крестьянском лице? Тебе, что, дурень стоеросовый, жить надоело?

Разве не видишь, что иена катит вниз, точно лимонные по цвету япончики на салазках со священной своей горки Фудзиямы? Разве не ноет твоя легкоранимая душа? Разве не чувствуешь, что пиздец, подобно темному печенегу, близко подбирается к твоему лагерю, где беспечно пылает домашние огнище?

Все прекрасно видишь ты, сумбурный, как музыка гениальных композиторов Шостаковича и Прокофьева. Ты видишь, как твоя хрустальная мечта о миллионе разбивается чугунным молохом вселенского золотого тельца, и колкие осколки надежд брызгают в разные стороны.

Почему тогда не предпринимаешь мер, туполобо уставившись на экран? Подними телефонную трубку и закрой котировку, сволочь! Нет, сидел и смотрел, точно завороженный, на линию, ползущую книзу со странной настырностью.

Боги! Мог ли я знать, что в эти минуты какой-то несчастненький и маленький по росту премьер-министр с далекой островной Japan окочурился самым неприятным образом.

Неприятным — прежде всего для меня, потому что я остался жить, а ему, почившему в бозе, было уже все равно. То есть его проблемы закончились, а мои только-только начинались.

Вернее, проблемы возникли по всему миру: видимо, некий гадкий мировой олигарх с лилейной болонкой в руках решил сбить курс иены для личного обогащения.

Сука империалистическая, зачем, спрашивается, ему ещё миллиарды и миллиарды? На содержание бледно-благовонный болонки, что ли? Ну, нет слов от такого хамства. Была бы у меня под рукой лапочка СС-20, я бы нашел, по ком трахнуть для собственного душевного успокоения.

Если бы я только знал, что на самом деле происходит с графиком движения японской иены? Оказывается, стерва-судьба сыграла с малоопытным игроком невозможную шутку. Это была самая черная шутка в моей жизни. Такой извращенной выкрутасы нельзя было представить даже в самом кошмарном сне. Вот что, значит, не суйся в воду, не зная брода. Я нарушил главную заповедь любого дела: сначала изучи азы его, а уж потом действуй.

Итак, в чем же дело? Как все здравомыслящие люди, я был уверен, что коль линия диаграммы валюты ползет вниз, то, следовательно, дело худо, а коль летит вверх, то дела прекрасны. Согласитесь, в этом есть своя кремниевая логика. И, руководствуясь ею, я, болван всех времен и народностей, сидел перед экраном и ждал, когда иена прекратит падать.

Когда-нибудь она, гейша, прекратит падение, убеждал себя, и начнется её рост. Главное, переждать эту «воздушную яму».

Я настолько жил своими переживаниями, что никакого внимания не обращал на цифры, меняющиеся на закраинах графика. Все внимание — на линию, которая, как проклятая, продолжала заземляться.

В момент её высшего падения почувствовал, что мне дурно, будто вокруг меня выкачали кислород, оставив лишь угарный углекислый газ. Теперь я прекрасно понимал тех, кто падал в банальный бабий обморок — спустить за полчаса пять тысяч $, это надо сильно постараться, господа.

Господи, взмолился, дай мне силы пережить эту трудную фазу, и я буду любить людей, терпеть этот чертов миропорядок, и кротко трудиться на благо всего общества.

И ОН услышал меня, будто находился за моими скуксившимся от напряжениями плечами: линия графика, родная, неожиданно поползла вверх. Я почувствовал прилив сил, потянуло свежим ветерком, окостеневший скелет принялся расправляться, как каракумская колючка после энергичного полива.

Нет, все-таки жить в этом подлунном мирке можно, перевел я дух, несмотря на капризы фортуны, она благосклонна ко мне. За это ей отдельное спасибо — спасибо, что тянет йодную иену все выше и выше. Еще немного и я выйду на плюс. Ну же — есть! График валюты переполз через центральную линию и принялся продвигаться к небесам, радужным от цвета импортных ассигнаций.

Ай, да я — ай, да молодец, прыгал на стуле от вида приближающейся виктории. Вот так надо работать, трейдеры всякие! Я вам всем докажу, что… И тут произошло то, что произошло.

— Добрый день, — услышал за спиной голос девушки Маи. — Как дела?

— Отлично, — не оборачиваясь, кивнул на экран. — Катаюсь, как на горках. Вниз вверх! Уф! Хорошо! — С удовольствием потер руки. — Видишь, как иена прет. — И похвастался. — У меня пять лотов на продажу. Это сколько выходит грин-то?..

Милая не ответила, мне показалось, что она тихо ушла, не желая разделять мою детскую радость. Потом услышал:

— Слава, что ты делаешь? — её голос был неприятно-сдавленным. — Ты понимаешь, что делаешь?

— А что?

— Закрой котировку.

— Почему это? — возмутился. — Смотри, как выигрываю.

— Ты проигрываешь, Слава, — повторила по слогам. — Про-игры-ва-ешь!

— Мая, прекрати шутить, — топнул ногой. — График лезет вверх…

— И что?

— Значит, я побеждаю.

— Дурачок, — проговорила таким голосом, будто я был безнадежно болен на голову и на все остальные оранжерейные органы. — Котировка по иене обратная.

— Как это? — и почувствовал, что потолок операционного зала, осыпается на меня, как песчаный бархан на зазевавшегося туриста в панаме.

Через минуту все закончилось — долгожданная победа обернулась поражением с привкусом горького пепла от пожарища. От такого подлого удара любой бы потерял веру в себя. Любой!

У меня возникло впечатление, что я таки угодил в дробилку гигантской Мамоны, которая с особым цинизмом прокрутила мою жалкую душевно-телесную плоть и выплюнула обратно через свой наждачно обдирочный зад.

Все объяснялось просто: котировка некоторых валют, в том числе и йены, обратная. То есть график этих валют зеркально отличается от графика движения «нормальных» валют, как-то фунт стерлингов, ЕВРО, швейцарский франк. Если график вверх — это V, график вниз — швах! Это у нас, просвещенных европейцев. А там, где восток? Правильно, все через известное, вышеупомянутое, обдирочное место.

Возникает вопрос: кто виноват? Почему мне не сообщили о таком принципиальном положении вещей?

Это же уму непостижимо, рвал волосы на своей голове, узнав, что, когда мой график находился на самом как бы «дне», я владел около 15 (пятнадцатью) тысячами долларами.

Такая вот ужимка моего трейдеровского несчастливого жребия. И самое обидное: катила ведь феерическая пруха, а я, как последний поц, сидел в углекислом облаке своих негативных чувств. Если бы умел плакать, зарыдал бы в голос, проклиная собственное разгильдяйство и самоуверенность. Нет правды на земле, нет её и на — ВБ!

— Ничего страшного, — успокаивала Мая, изучив досконально ситуацию. Ты в минусе всего на три тысячи.

— «Всего» на три, — пыхнул и взорвался: — А где тебя черти носили? Не могла раньше прийти, что ли?

— Я пришла, — потемнела глазами, — когда пришла.

— Ну… иди дальше, — сорвался, ощущая себя отвратительным, потным и полым, как мяч, проткнутый ржавым гвоздем дурных обстоятельств.

Она ушла — ушла, чтобы не возвращаться никогда, а я остался сидеть перед экраном, где по-прежнему петлял проклятый график.

У меня появилось желание купить бутылку водки и проспиртовать душу до состояния кунст-камерного двухголового младенца из экспериментальных времен великого костоправа Петра I.

Пить или не пить? Исконный вопрос русского человека. Жизнь наша такая, что быть трезвым это уже героизм. Думаю, надо тяпнуть для душевного равновесия грамм двести, закусить их колючими шпротами и снова идти на штурм валютной цитадели.

Я предлагаю Анатолию Кожевникову пообедать, признавшись, что хочу залить дымящие головешки своей неудачи.

Трейдер соглашается, предупредив, что он, как и слон, ведет трезвый образ жизни. Тогда я задаю естественный вопрос: если бы у него случилась такая вот диковинная история?..

— И что?

— Налакался бы?

— Со мной такое не может произойти, — строго проговорил господин Кожевников, — в принципе.

— Не о том речь! — выходили из здания ВБ, которую охраняли, напомню, ретивые секьюрити. — Толя, прости, — и обратился к одному из коренастых охранников, схожему обвислыми щеками и выпученными глазками на брутального бульдога. — Ты, дядя, меня ударил больно, — и предупредил. — За мной должок.

— Иди отсюда, чудак, — человек-собака картинно поигрывающий резиновой дубинкой, выразился куда энергичнее, но смысл передаю верно.

— Я предупредил, — произнес. — И за базар отвечаю.

— Прекрати, Слава, — тянул меня за руку Анатолий. — Делать нечего?

Я понимал, что опускаюсь на один уровень с мудаковатым малым, для которого огреть литой резиной гражданина есть высшая услада, однако ведь надо сдерживать таких вот ретивых вояк. В противном случае, не получая должного отпора, они начинают утверждаться в своей силе, а это в свою очередь ведет к тому, что из кокона цвета хаки может вылупиться воинственный хам с великодержавными устремлениями уравнять всех по своему незначительному росту.

Как известно, малый рост вождей сыграл в истории нашего государства печальную роль. И если бы вовремя остановили дефективного и капризного Вовочку (симбирского), то мы бы не имели, то, что имеем.

— Не трогай Вовочек — это святое, — сказал мой осмотрительный спутник, выслушав пространные речи о том, что зло нужно выжигать каленым железом и мгновенно.

Я посмеялся: живем, точно на краю действующего вулкана, и постоянно ждем, когда он, тлеющий, рванет рубиновой краснозвездной магмой, сжигающей все на своем пути.

Господин Кожевников плохо понял моего иносказательного слога, и я ему объяснил, что имею ввиду.

Мой товарищ посерел, как асфальт, по которому мы топали, и принялся оглядываться по сторонам, словно ожидая, что сейчас подкатит современный черный «воронок» и нас закатают в казематы за (якобы) антикремлевский треп.

— Анатоль, будь проще, — потребовал. — На то и власть, чтобы её поносить. Она, сука, должна быть ещё лучше и думать о человеке.

— Никто о нас думать не будет, — ответил трейдер. — Кроме нас самих.

— Слова не мальчика, но мужа, — согласился я, и мы, вернувшись к волнующей нас обоих теме, как взять золотого тельца за рога, наконец, прибыли к праздничному «Русскому бистро».

По утверждению моего спутника, здесь кормили сносно и даже поили — по конфиденциальной договоренности. Это было кстати — и весьма кстати в свете последних событий, минорных для меня.

Мы сели за столик в углу зала, выкрашенного в цвет флегматичного фламинго, и к нам немедля подступила барышня в кокошнике. Улыбнувшись ей по-родственному, господин Кожевников попросил сладить обед на двоих плюс двести граммов водочки.

Через пять минут мы хлебали общепитовский, горячий борщ, закусывая его правдоподобными пирожками, и говорили о наших текущих делишках. После употребления вовнутрь горькой я расслабился, и весь трагикомический анекдот, со мной случившийся на валютной бирже, уже не казался таким черным. Мир приобрел привычные радужные очертания — природное чувство оптимизма, окропленное сорокоградусным бальзамом, побеждало.

— Нет, ты прикинь, сижу на «пятнашке» и весь, как хер в заморозке, думаю, проигрываю, — посмеивался. — Полный аншлюс! И ты, Анатоль, хорош, вспомнил. — Почему не посмотрел, что я там колдую?

— Не принято, — меланхолично отвечал трейдер. — Я же говорил: каждый умирает сам.

— Ладно, будем живы, — опрокинул стопочку. — Эх-ма, это все она!..

— Кто?

— Мая! — опустил кулак на мягкий пирожок, мной надкушенный.

— Почему?

— Толком ничего не объяснила, — и задал вопрос, насыщенный скабрезным сарказмом: — И вообще, что это за фигура такая на бирже? Ходит… вся такая, — и уточнил, — ходит, как у себя дома.

— Дома она и ходит, — прожевал Анатолий.

— Да, дома она ходит, конечно, — не понял я. — И на бирже ходит, как дома.

— Слава, — терпеливо проговорил мой собеседник. — Мая — внучка господина Брувера, и для неё наша биржа — дом родной.

Я подавился распроклятым пирожком с мясом пестрой коровы, и едва не отправился вслед за премьер-министром из Japan собирать лепестки цветущей вишни в голубом (по цвету) и воздушном парадизе.

Сильные удары по спине и водочный компресс для бунтующего горла выручили: я отдышался, и смог продолжить свой бреющий полет над грешной землей.

— Как внучка?! — вскричал, пугая любителей отечественной кухни. Этого не может быть?

— Почему? — удивился Анатолий. — Очень даже может быть.

— Она же такая… — не находил слов, — красавица. А Брувер… э-э-э… плешивый дромадер!

— Дромадер — это кто?

— Верблюдов так называли на границе, — посчитал нужным объяснить. Старых и смрадных.

— Господин Брувер — уважаемый человек, — сдержанно прервал меня трейдер.

Конечно, я вел себя отвратно и гнал такую бессмысленную дурку, что оправдывает меня лишь трудное детство и последние события, надломившие мою самородно-стержневую суть.

Подумаешь, Мая — внучка г-на Брувера, милого, кстати, старикана, похожего на дядюшку из авантажно-теплого Тель-Авива. Главное, чтобы она не была дочерью олигарха, для коих наступают трудные грозовые времена. Кажется, их скоро собираются вешать на столбах через одного, а это неприятно в первую очередь для родных и близких, озабоченных фамильным имиджем.

— Беру все слова обратно, — покаялся. — Семейство Бруверов — это тоже святое. Хотя мы с Маей поссорились, — пьяно шмыгнул носом. — Я её обидел. Как я мог её забидеть, радость свою?!

— Слава, ты лучше на биржу не ходи, — сказал многоопытный игрок, намереваясь покинуть мое общество.

— П-п-почему?

— Это чревато.

— Какое это, право, неприятное слово «чревато», — несло меня по колдобинам мелкого загула. — Разве я не прав?

— Прости, мне надо идти, — возложил на столик ассигнацию с осенне-лиственной подпалиной.

— Я плачу, — барским жестом отмел купюру. — Не волнуйся за меня, дорогой друг. Посижу один — подумаю. Я люблю одиночество.

— И водочку, — покачал головой человек, правильный, как параграф закона о налогообложении всего нашего неплатежеспособного населения.

Когда старший товарищ покинул мое навязчивое общество, я позволил себе заказать ещё двести, чтобы думалось ещё позитивнее. Воистину, ничего страшного не случилось, брат. Ты жив-здоров и в модных желто-свинцовых шузах. Что ещё нужно для счастья? Деньги — мусор, и зол ты был не потому, что проиграл три ничтожных куска «зелени», а потому, что выглядел в этой истории полным кретином. Кретинизм, доведенный до абсурда, что может быть плоше?

К сожалению, ты не сдержал удара суки-судьбы и позволил проявить слабость, оскорбив хамством Маю. Девушка ведь выручила тебя, простофилю. Если бы не она…

Я поежился от мысли, что мог слить в бездонную бочку МСБС все свое виртуальное богатство. Друг детства, уверен, меня бы не пристрелил, да крепко бы задумался о моей профпригодности в этой жизни. Зачем огорчать товарища, выказавшего доверие, лишними дубильными думками? Так что я должен быть благодарен внучке господина Брувера по гроб, как говорится, жизни.

Необходимо срочно вернуться на ВБ, решаю я, и покаяться перед Маей во всех грехах. Она поймет меня и простит. Почему? Потому, что я — хороший и в ботинках, приобретенных по её доброму же совету.

Вперед-вперед, трейдер из тредйеров! Вперед к своей хрустально искрящейся мечте! Вперед — и нет силы, способной тебя застопорить!

Вывернув все карманы, расплатился за активный обед и петляющим шагом направился к месту своей трудовой деятельности.

Первое, прошу прощение; второе, повторяю утренний подвиг; третье, приглашу Маю в чайхану «Учкудук», разумеется, если получится фокус по обращению виртуальных гульденов в реальные рубли. Поскольку в моем кармане прыгает лишь вошь на аркане.

Был ли я пьян? Безусловно, нет. Нет и нет, утверждаю это с полной ответственностью. Я свою наркомовскую норму прекрасно знаю — три бутылки водки. Тяпнув их, я только тогда начинаю чувствовать мир, как огромный торжественный океанский лайнер, покачивающийся на опасных арктических барашках. Что наша жизнь? Праздничное плавание на «Titanic», который раньше или позже тукнется с айсбергом и уйдет камнем в синюю бездну вечности, увлекая за собой пассажиров, надеющихся до последнего мига своего на чудо. Увы, в этом смысле чудес на свете не случается: на нашем Корабле жизни шлюпки не предусмотрены. И пока мы плывем, необходимо получать все радости от этого недолговечного круиза, несмотря даже на тревожную качку.

Так как свою норму по приему счастья я не выполнил, то мир вокруг меня был стабилен и непоколебим, как наша херувимная девка-демократия, которую все властные кобели хотят поиметь, да она никому не дается.

Был ли я пьян, повторю вопрос ещё раз. Нет, конечно. Нет и нет. Я был трезв, как двугорбый дромадер в каракумских солончаках. И оттого чувствовал себя превосходно: котировки заказаны, господа, отступать нельзя, да и некуда.

Вперед-вперед, только в борьбе с прожорливой и ожиревшей донельзя Мамоной можно обрести себя, не так ли?

И с этой положительной установкой прибываю к зданию биржи. Надо ли говорить, что моя сеча с секьюрити, похожим на бульдога, была предопределена свыше. Увидав меня, праздничного, как шумная первомайская демонстрация, охранник окончательно взбеленился. Он тут мается, словно бобик на хозяйском дворе, а некто жрет литрами вкусное зелье и живет в свое удовольствие.

— Пропуск, козел! — рявкнул Бульдог, поигрывая любимой дубинкой из резины, как иллюзионист булавой.

— Нет проблем, козел! — и, легко перемещаясь, саданул противника по ноге — саданул своей, обутой, напомню, в ботинок цвета солнечного первомайского шарика, но с весомо-свинцовой примочкой.

Сказать, что брудастый мой оппонент взвыл, это, значит, ничего не сказать. Он заорал благим матом. Он вопил как недорезанный. Он плясал от боли, точно педерастический Нуриев, танцующий на подмостках Ла-Скала. Кажется, он плохо кончил, мастер советского балета и клозетного минета: AIDS — он и в Париже AIDS.

Понятно, наш секьюрити не имел никакого отношения к хореографии, однако па выделывал самые бодрые, матерясь почем зря. Его напарник тоже решил поучаствовать в смотре народного творчества и замахнулся дубинкой замахнулся на меня. Я отклонился от резинового предмета и нанес удар ногой в пах врага, обесточив его навсегда в качестве сперматозоидной особи.

— В следующий раз убью, — пообещал двум неудачникам, хныкающим на ступеньках парадного подъезда, и отправился в операционный зал, где два десятка мечтателей пытались воплотить свои ночные грезы в дневные слезы радости.

К сожалению, мне не дали работать — только включил ПК и глянул на экран, где извивались в муках графики валют, как появился тошнотворный главный менеджер Попович:

— Господин Брувер просит вас зайти.

— Зачем?

— Просит вас зайти.

— А я работаю.

— Исаак Исаакович просит зайти.

— А Лира Владимировна?

— Что Лира Владимировна?

— Тоже просит зайти?

Главного менеджера заклинило: он привык, что все трейдеры прыгают перед ним, как цирковые лошади на опилках арены цирка, а тут какой-то грошовый игрок фонтанит досадными запахами и возмутительным поведением.

— Вы пьяны, Мукомольников, — поморщился зануда.

— Я не пьян, — поднимался со стула. — А выпимши, — заправил рубаху в джинсы. — Это две большие разница, как говорят в Одессе. Исаак Исаакович у нас кто? Одессит? Если одессит, то поймет мой то-о-онкий юмор.

— Идите уж, — крякнул господин Попович, страдая от невозможности пнуть меня в мой же жилистый зад.

— Всем спасибо, — шутливо кланялся трейдерам, сиропно улыбающимся мне. — Встретимся, господа, в следующей жизни. В другом месте. Например, в чайхане «Учкудук». Там, говорят, шашлык из кошечек… пальчики оближешь!

Вот такую милую чушь я нес, чувствуя, что мои часы на бирже сочтены. А если это так, то уйти надо красиво, чтобы запомниться многим надолго, а, может быть, и навсегда.

Тут надо признаться, по дороге к ВБ, я позволил себе пополнить энергетический, скажем так, запас. Другими словами, я посетил ещё два приятных заведения нашего родного общепита. Спрашивается, на какие шиши я шиковал? Отвечаю: на заначку, о которой я вспомнил, когда пришел её последний час.

Привычка у меня была такая ещё с детства: складывать «лишнюю» денежную бумажку в четвертушку и прятать её в маленький кармашек джинсов до лучших времен. И забывал о ней абсолютно, будто отшибало память ударом копыта дромадера. Вспоминал о заначке только в крайних случаях, когда наступал известный час Х.

В такой час мозги мои просветлялись до состояния лампы дневного освещения, и я добывал из кармашка четвертушку для последующего удовлетворения своих личных питейных потребностей.

Словом, праздник всегда был со мной, чем я и воспользовался, бредя не спеша на валютную биржу. Два раза по двести — согласитесь, это далеко до моей нормы, и поэтому я никак не был пьян, а был выпимши, о чем я и признался всему белому свету.

И мне не было стыдно, господа. Я залил пожар души своей трейдеровской: иметь «пятнадцать» в плюсе, чтобы потом оказаться в минусе «три» — это суперигра суперигрока! Такой подъем и такое падение не каждому удается!

Мертвая петля Мукомольникова — так бы я назвал свои виражи под железобетонным небе ВБ, господа! И пережить такие перегрузки очень трудно. Невозможно их пережить без кратковременного роздыха, господа.

Примерно такую речь в свою защиту я подготовил для господина Брувера, когда вышагивал в его кабинет.

Исполнительный директор биржи ждал меня там — и ждал ни как сына родного. Старенькое личико его было кислым, будто Исаак Исаакович вместо высокотоксичного бензина хлебнул разбавленного водой керосина.

— Ох, Вячеслав-Вячеслав, — начал сокрушаться, пригласив меня, правда, сесть. (Чтобы я не упал?) — Как же так, Вячеслав! Второй день на бирже и уже столько проблем?

— Никаких проблем, Исаак, ик, Исаакович, — и уточнил. — У меня.

— Голубчик, у вас проблемы, — загорячился, — у вас.

— Какие же? — завредничал я.

— Вы о них сами прекрасно знаете!

— Ничего не знаю, — валял дурака.

— Нет, знаете!

— Не знаю!

Неизвестно, сколько бы мы, таким образом, пререкались, да затрезвонил телефон, похожий на кремлевский аппарат времен великого, но маленького по росточку Сталина. Исполнительный директор биржи цапнул трубку и внимательно выслушал сообщение.

— Ну вот, — обратился после ко мне, — у одного охранника перелом ноги, у второго — разбито яичко.

— Дорого яичко ко Христову дню, — глубокомысленно заметил я.

— Что вы этим хотите сказать? — взвился г-н Брувер.

— Ровным счетом ничего.

Как говорится, беседа не складывалась. У меня возникло впечатление, что, мой собеседник повязан невидимыми путами. Ему хочется сказать все, что он думает обо мне, пропойном мерзавце, ан нет, не может сказать. По какой причине? Воспитание не позволяет или обстоятельства? Кто вы такой, Исаак Исаакович? Не фукс ли вы, родной, исполняющий чужую волю? Почему терпите нетрезвого молодчика и не гоните в шею? Два объяснения вашему поведению: либо Мая замолвила словечко, либо пацаны моего другана Сухого чисто конкретно заступились за меня.

Старенький еврейчик так нервничал, что я его пожалел. Негоже пользоваться счастливой ситуацией и прикрываться ею, как ватным одеялом во время пылкого акта любви.

— Исаак, ик, Исаакович, — покаялся я. — Больше такое не повторится. Пить и бить в стенах биржи больше не буду.

— Как это прекрасно! Прекрасно, что вы, Вячеслав, это осознали, прослезился мой собеседник. — Мы ещё поработаем вместе. Я знаю, сегодня у вас был трудный день. Это и моя вина. Но теперь никаких недоразумений! Никаких! Мы в одной упряжке!..

На этой волнующей ноте общей любви и братства мы расстались. Закрыв дверь кабинета исполнительного директора, я спросил себя: кто-нибудь, блядь, скажет, что происходит? И не получил ответа, поскольку рядом никого не оказалось. Все делали деньги — и думать не думали обо мне.

Ощутив общую усталость и беспризорность, я поплелся по коридору. Желание снова кормить своими неудачами прожорливую Мамону отсутствовало. Искать девушку-мечту тоже не хотелось. Зачем? Чтобы поинтересоваться странным поведением её дедушки?

Думаю, на сегодня я вволю наколбасил: был бит и бил сам, проигрался в пух и прах, назюзюкался, как покойный родитель. Не пора ли перевести дух в привычной домашней обстановке?

У парадной двери дежурила новая пара опричников ВБ, не обратившая на меня никакого внимания. Видимо, я был настолько уныл, что добивать неудачника не имело смысла — сам околеет, как все тот же дромадер в каракумских песках.

Эх, не вернуться более в те ясные деньки армейской службы под чужим калящим коптильным солнышком. Тогда все было понятно, как устав караульной службы. По вечерам мы хлебали холодный компот из азиатских кишмишов и, заспыпая под хрип пыльных верблюдов, мечтали о гражданке. И, конечно, не подозревали, какая ждет нас овощная окрошка из страстей-страстишек мирного времени.

Выпав из ВБ, как птенец из готического гнезда, я задержал шаг в нерешительности: то ли пехать пехом, то ли поездить на подземки, то ли ловить частника на колесах? Автомобильный сигнал привлек мое внимание — в приземистом спортивном «пежо» цвета знамени СССР (б) находилась… Мая. Удивился ли я? Скорее нет, чем да. У нас ведь любой гражданин может надыбить добросовестным трудом на такую модную и быстроходную таратайку.

— Красиво живем, — сказал я, чувствуя себя кумачовым пролетарием.

— Живем, как можем, — ответила. — Подвезти?

— Да уж я сам, — заартачился, — ножками.

— Садись-садись, — потребовала. — Поговорить надо о делах наших скорбных.

Когда женщина просит… Я плюхнулся на сидение и буквально утонул в его комфортабельной коже. Побарахтавшись, угнездился и, наконец, почувствовал себя малость буржуазным капиталистом.

— Прошу прощения, — буркнул.

— Разит, как от бочки, — фыркнула. — Когда пьешь, закусывай, товарищ.

— Да, закусывал я, — простодушно принялся оправдываться. — Пирожками.

— С чем? С мурзиками?

— Банально и не смешно, — и взорвался. — Прекрати издеваться! У меня трудный день, понимаешь, был.

— Знаю, — выруливала автомобиль на проспект. — И поэтому хочу подсластить пилюлю.

— Что сделать?

— Держи, — и кинула на меня конверт, почтовый, но без марки.

— Что это?

— Компенсация. За моральный и материальный ущерб.

В конверте майскими листочками зеленели купюры, цвет которых так радует сердца современных россиян. Я повторил вопрос: что здесь?

— Не видишь? Тысяча «зелененьких».

— За что?

— За красивые глаза, — ответила, раздражаясь. — Говорю же, компенсация. Я тоже виновата во всей этой истории с йеной.

Еники-беники, ели вареники, вспомнил я считалочку и сказал:

— Прости, я привык давать, а не брать, — и уточнил, — у женщин.

— Ты о чем?

— Подачки мне не нужны, — как отрезал. — Я сказал, буду миллионером, им и буду. И баста, — красивым жестом киногероя кинул конвертик на заднее сидение.

— Ты что, — скривила красивые губки, — дурак?

— А ты внучка господина Брувера, — ответил нелогично.

— И что из этого? — спросила после заметной паузы. — Нельзя быть внучкой?

— Внучка внучке рознь, — весомо заметил, — равно как и дедушка дедушке.

— Прекрати бредить, — занервничала. — Что этим хочешь сказать?

И меня прорвало, как плотину во время грязевого потока в горах. Основной смысл моей обличительной речи заключался в том, что на ВБ существует круговая порука — рука руку моет. Как моет? Этого ещё не знаю, но уверен, там, где налажен тотальный контроль за валютными операциями, нетрудно придумать некую комбинацию, с помощью которой можно рвать денежные куски изо рта зазевавшихся лохомудров, таких, как я, например.

Мог ли подозревать, что эти мои бацилловые слова затрагивают самую щекотливую тему и самую опасную зону в Системе валютных баталий.

Я находился в начале пути, однако прирожденное чувство приспособляемости к всевозможным житейским условиям подсказывало, что игра в МСБС может быть нечестной — и сильно нечестной.

О какой чистоте идет речь, коль дело касается денег. Даже самый святой человек на планете не выдержит испытаний серебреными сребрениками. А если выдержит, то исключительно по своим меркантильным соображениям, как это сделал И. Христос, выполняющий Божественную миссию.

Надо отдать должное Мае — она не устроила бабьей истерики, а, притормозив автомобильчик у стандартного светофора, открыла дверцу:

— Топай, умник!

— Благодарю, — улыбнулся ей, неопределенной от гнева. — Я сам хотел выходить. — И, вывалившись из ромбического «пежо», пожелал: — Передай привет дедушке и бабушке!

У-у-у — как «пежо» стартовал, будто принимал участие в соревнованиях на приз газеты итальянских коммунистов «Unita». Не успел проморгаться, как спортивное авто оказалось вне моей видимости.

Ну и хорошо, осмотрелся по сторонам, всюду Москва, всюду жизнь и как-нибудь доберусь до своей тушинской окраины. Хотя Мая со мной поступила весьма некрасиво, как белая барыня с чумазым чернорабочим, отказавшимся от её щербетных щедрот. Ничего, и на моей улице будет праздник. И, утешая себя, таким образом, я поплелся к станции подземки.

Каждому свое, кому — легкий ветерок в окно авто, а кому — бомжатный запашок в вагоне метро. И почему я решил сыграть роль романтического героя неромантического времени? Тысяча $ мне бы сейчас не помешала. Не помешала бы? Нет, поступил так, как посчитал нужным. Поступок не имеет толкового объяснения, да чувствую, что прав: зачем миллионеру оцинкованный цент? Вопрос, который можно оставить без комментариев.

По возвращению домой будущего рокфеллера ждала новая, но привычная неприятность. Я выматерился: е`род, точно сегодня не мой день. И, засучив рукава, принялся решать проблему — мой универсальный унитаз засорился и запах стоял такой, хоть святых выноси.

Вот так и живем — по горло в дерьме (в широком смысле этого слова). Живем и не знаем, что нас ждет завтра: то ли кропление живой водой из святого источника, то ли брызги общественно-политического говна.

Поутру меня разбудил танковый гул — не очередной ли пук путча мы имеем? Нет, новая власть крепко держала державный скипетр, и гнобила тишину двора грязная ассенизаторская машина. Наш старый дом был всем хорош, да иногда прорывало канализацию, и возникала проблема, которую я попытался вчера решить самостоятельно. Не решил — и отправился спать на балкон. И теперь, глядя на работу специалиста в робе, сказал себе: Слава, даже откачка говна требует профессионализма, а ты влез в незнакомое дело, как турист на верблюда. Влезть-то он влез, а вот как слезть? Насколько известно, этим обстоятельством пользуются плутоватые бедуины: за бесплатно сажают любителей путешествий меж горбов, и только за хорошую плату ссаживают обратно на землю. И мне тоже надо опуститься на грешную земельку — мечта о миллионе великолепна, она греет душу, однако есть объективные законы развития натуры, правдивые и ароматные, как отходы человеческого бытия. От них никуда! И прежде чем предаваться мечтам, изучи дело, куда собираешься погрузиться с головой. Не поленись — и тебе воздастся сторицей! Топай в библиотеку и найди нужные книги по проблеме. Но прежде позвони по телефону г-ну Сухому и задай несколько вопросов по ВБ.

Что и делаю: набираю номер и долго слушаю продолжительные гудки. Надеюсь, моего друга не пристрелили на слете ОПГ, как не оправдавшего доверие коллектива? Хотя, кому сейчас легко — трудно всем. И выживут в новейших условиях нового кровавого передела только самые мобильные по уму и по делам своим.

Так что, вперед, трейдер, в библиотеку, где на стеллажах пылятся книги по интересующей тебя проблеме. В детстве я любил бегать в районную библиотечку, и читал книжки взахлеб, особенно о пограничниках и шпионах. Теперь вот иду изучать вопрос, который настолько далек от интересов незатейливой публики, насколько я отдален от себя, маленького тушинского гавроша.

Библиотека встретила знакомыми запахами пыли, покоя и консерватизма. Желающих с утра читать современное макулатурное чтиво в кислотных обложках не наблюдалось, только в читальном зале сидели три нравственных пенсионера, изучающих, кажется, основы марксистско-ленинского чучхе.

Две работницы книговыдачи удивились, улицезрев молодую и активно-агрессивную персону перед собой. Еще больше подивились, когда я попросил найти материалы по проблемам Международного валютного рынка. Поиски были продолжительны, но в конце концов в моих руках оказались следующие книги: 1) «Теория спекуляции на валютном рынке», 2) «Малая энциклопедия трейдера», 3) «Биржа — как стать миллионером».

Судя по названию, это было то, что требовалось для желающего теорией подковать свои малоопытные мешкотные мозги.

Садился за стол читального зала с добросовестной целью прочитать все от корки до корки. Естественно, первая книжка, которую я открыл, была о том, как стать миллионером. Если пишут такие труды, значит, это кому-то нужно. И мне — нужно. Однако каково было разочарование, когда, пролистав страницы, обнаружил огромное количество алгебраических уравнений и всевозможные цветные диаграммы. Еще в школе я ненавидел точные математические науки, и понять мои чувства было нетрудно. «Теория спекуляции…» и «Малая энциклопедия…» тоже походили на учебники алгебры и геометрии вместе взятые.

Я ухватился за голову, трещащую по врожденному шву: ничего себе тридцать три испытания на прочность серого вещества. Разве можно так делать, господа? Где ваше милосердие к тому, кто десять лет мучился в средней школе? Эх-ма, нет таки счастья!..

Оставлял библиотеку с чувствами обманутого человека: поманили к высотам светлой надежды, а завели в торфяные болота отчаяния. Да, миллион просто так не прикатит в руки, как ржавый велосипедный обруч, который мы в детстве гоняли по рытвинам.

Вздыхая, поплелся на биржу, проверив наличие пропуска, так как регулярно бить охранников есть непозволительная роскошь даже для меня.

Город благоденствовал в благодушном лете и его большинство жителей ведать не ведали, что некто среди них одержим маниакальной идей разбогатеть на эфирном валютном фу-фу. Счастливые люди, позавидовал, у них привычные заботы: ходить каждый день на работу, расти бедламных бэбиков, смотреть рекламу прокладок по ТВ, собирать единоличный урожай огурцов на дачных участках и верить, что жизнь удалась.

Я бы с удовольствием пополнил молекулярные ряды соотечественников, да, к сожалению, слишком эгоистичен и живу исключительно в свою усладу. За это меня осуждают все прелестницы, с которыми меня сводила судьба. Раздвигая ноги, они тотчас же пытались задвинуть меня на полку, похожую на холодный стол в мертвецкой. Да по какому праву!

Перепехон — ещё не повод строить иллюзии по созданию благополучной ячейки общества. Я такой, какой есть, и меня либо надо принимать, как аксиому, либо посылать туда, откуда весь наш род людской вышел. А вышел он известно, откуда — из праздничного парадиза, где согрешили Адам и Ева, первые трахальщики нашего ссученного миропорядка.

Словом, родные мои, любите меня таким, какой я есть, и вам, повторю, воздастся! Кажется, эти слова уже были говорены однажды две тысячи лет назад, что ничуть не умоляет их значения.

На валютной бирже по-прежнему шел активный процесс обогащения одних и процесс обнищания других. Те, кому госпожа-удача улыбалась, скалился сам со сдержанным превосходством над обстоятельствами, а те, кто не ладил с фартом, находился в напряженном состоянии бесконечного ожидания чуда.

На мое явление никто не обратил внимания, будто это не я вчера дебоширил, разве что Анатолий Кожевников потукал пальцем себя по лбу, мол, голова не бо-бо? Я отмахнулся — пока живу, и включил ПК. Зачем? Поскольку находился в состоянии критического отношения к самому себе. Похмелье действовало самым странным образом: я, словно прозревал, видя и свое несовершенство, и несовершенство окружающей среды. Все-таки трезвый образ жизни не по мне: краски померкли, как после проливного дождя, энтузиазм масс иссяк, душевный порыв сдулся, точно презервативный шарик.

О каком миллионе твои мечты, чудило? Тут бы на подземку взять хотя бы несколько монет. Или на бутылку пива? Вот именно — дернуть бы народного ячменного, чтобы снять общее притомленние организма.

Эх, терпи, дружище, ведь дал слово г-ну Бруверу не пить и не бить. Остается терпеть и, как другие трейдеры, полагаться на диво дивное.

С этой установкой вывел на экран четыре валюты: фунт, франк, иену и ЕВРО. Господи, помоги произвести верные котировки, ТЫ же обо всем ведаешь, неужели трудно помочь подобию своему в моем лице?

Подозреваю, моя молитва до НЕГО не дошла, заплутав в бюрократической небесной канцелярии. Никакого озарения не чувствовал — возникло впечатление, что, моя голова набита опилками с арены цирка, а душа скисла в мутном растворе собственного безверия.

Нет, решил, надо бороться с обстоятельствами, как с дурным характером любимой. Была — не была: фортуна любит сильных, уверенных и рисковых. Смажем-ка мы по раскормленной морде МСБС размашистым ударом!

И я, цапнув трубку телефона, даю дилеру четыре котировки по четырем валютам — по одному лоту каждая котировка. То есть на кон я выставляю сразу четыре тысячи долларов. А почему бы и нет? Если мне суждено выиграть, выиграю, и наоборот… Где наша не пропадала?!

Часа через два я понял, что и сегодня не мой день. Так в настоящей жизни случается: снаряд дважды попадает в воронку, где сидит недотепистый тёпа, уверенный, что такой казус с ним уж никогда не произойдет. Ан, нет происходит, черт подери! Происходит такой кавардак в невидимой Международной Сети Банковской Системы, что остается только развести руками и подсчитать убытки.

Четыре тысячи долларов исчезло с моего счета, как корова языком слизала. Я произвел необходимые расчеты и задумался о своей жалкой участи.

Если мой друг Вася Сухой захочет меня пристрелить, то будет абсолютно прав. Хотя частично и сам виноват: дружба дружбой, а деньгами сорить не надо. Увы, игрок в моем лице оказался не состоятельным, и с этим фактом трудно спорить.

— Сколько? — поинтересовался Анатолий, когда я стал выбираться из-за стола, и меня при этом мутило так, что хотелось вытравить ранний завтрак на голову главного менеджера. — Видок у тебя, брат, ещё тот.

— Четыре, — промычал я.

— Крутой man, — восхитился опытный трейдер и посоветовал устроить мне завтра на ВБ прощальные проводы.

Я обиделся: никаких проводов, буду играть до победного конца. Именно «конца», позлословил господин Кожевников, видимо, выигрывающий свою малую закономерную толику.

Плюнув на все и всех, я покинул ВБ, чтобы в тишине соседнего городского парка подумать, как жить дальше. На островке природы находилось летнее кафе с пластмассовыми столами и разноцветными стульями. Холодное пиво и сухая тарань — лучшее средство от хандры. Приняв во внутрь целебное зелье, я почувствовал, что жизнь продолжается: травка зеленеет, солнышко блестит, деревья от ветерка шумят, собаки лают… Хорошо! Плохо лишь, что на моей шеи гирей висит должок в семь тысяч $. Спрашивается: мне было плохо, я умирал от голода и холода, по лавкам плакали дети, а жены требовали купить шиншилловое манто? Черт знает что? Не было забот, да захотелось красиво жить, чтобы пасть смертью храбрых.

— Разрешите бутылочку?

Я обращаю внимание на странного человечка — лицо интеллигентное, однако одет бомжевидно, в поношенную одежду. Фигура согбенная, жалкая, готовая при любом недовольном цике провалиться сквозь землю. Мое состояние благодушное, поскольку понимаю, как никогда, что от сумы и тюрьмы…

— Бери, — говорю.

— Я подожду, — отступает, виновато улыбаясь и указывая на вторую посудину.

— Садись, дядя, — указываю на стул цвета синьки. — Если хочешь пивка, пей.

— Спасибо, не употребляю, — укладывает под ноги старую сумку.

— А как расслабляешься?

— Думаю.

— Думаешь? — смеюсь. — О чем?

— Обо всем, — разводит руками. — О мире. О себе. О людях. О парадоксах нашей жизни.

— О парадоксах — интересно?

— Я же доцент физико-математических наук, — признается и уточняет. Бывший научный сотрудник НПО «Вымпел».

— Ракеты мастерили, что ли?

— Двигатели, — шаркает ногами в парусиновых тапочках, крашенными, по-моему, мелом. — Потом мы попали под конверсию, и пришлось выживать в новых условиях.

— Собирать бутылки?

Мой собеседник горько смеется: нет, поначалу он, Алексей Павлович Ребрин, волею проклятого случая решил испытать судьбу игрой на валютной бирже.

— Где? — поперхнулся я пивом.

— На валютной бирже-с, — кивнул головой на здание, парадно розовеющее фасадом за парковыми кустами и деревьями.

Ничего себе встречи-расставания, ахнул про себя, что это все значит? Не предупреждение ли это дурню в моем лице? Выслушай исповедь неудачника, сидящего перед тобой, и сделай выводы.

Я оказался прав: однажды, когда рушился привычный миропорядок, Алексей Павлович задумался о будущем. Тогда в стране широко шагал российский капитализм, расцветая всевозможными АО, ТОО, ЕБО и прочими компаниями по выемке лишних деньжат у народонаселения, мечтающего разбогатеть в одночасье. Глуповой люд ломился в огромных очередях, да в трескучие морозы, чтобы срочно освободиться от своих кровных капиталов. Зачем дуракам деньги — они нужны умным.

— Я знал, это обман, — рассказывал доцент свою житейскую историю. Чистейшей воды обман. Производство падает, а проценты растут, как на дрожжах? Не смешите, господа хорошие, — погрозил пальцем. — Общество развивается по математическим законам, это я вам говорю…

— И что дальше? — сбил эмоциональный взбрык бывшего НТРовца.

До поры до времени семейство Ребриных держалось на плаву, потом начались скандалы: два сына росли, и требовались вложения для их университетского обучения. По совету тестя, царство ему небесное, Алексей Павлович обратил внимание на дело, связанное с операциями на валютном рынке. Изучив проблему, доцент понял, что шансы на выигрыш здесь самые перспективные. Проведя несколько бессонных ночей, научный работник даже вывел формулу успеха. На его взгляд, каждая валюта имела свое математическое основание — непреложное, как формула Fеrma. Например, английский фунт не может упасть ниже определенной ценовой шкалы. Другими словами, если игроку не выходить из «коридора» движения валют, то имеются неплохие шансы на регулярный прибыток.

— Не рисковать! — вскричал господин Ребрин. — И действовать строго в соответствии с высшими математическими законами…

— Курица по зернышку клюет, — сказал я. — Подозреваю, ваша формула не сработала?

— Работала, — горячо запротестовал сборщик бутылок. — Работала, молодой человек, три года — положительное сальдо. Звезд с неба не хватал, это правда, но дети учились, хлеб кушали с маслом, а жена отдыхала в Анталии.

— И что же произошло?

— Произошло?! — возгласил бывший трейдер, забывшись. — Простите, сбился на нервный шепот, объясняясь: после известного дефолта имени г-на кирнутого на голову Израэля биржа повела себя ужасно и бессмысленно. Было такое впечатление, что некая разрушительная сила проникла в Систему и нарушила все её целесообразные законы. — Я начал проигрывать, молодой человек, — с болью в голосе проговорил Алексей Павлович. — Мне бы переждать. Но это подобно болезни. Пребываешь, как будто под гипнозом. Веришь, что вот-вот выиграешь и… — протер тыльной стороной ладони слезившийся глаз. — Я заложил машину, потом дачу, потом квартиру, потом… все! — Развел руками. — Я бы и супругу дорогую заложил-с, — засмеялся мелким сатанистским смехом, — да она сбежала к лавочнику Дюдюку — Дюдюку, представляете? — Взялся за сумку. — И теперь я имею то, что имею. Ничего не имею. У вдовушки проживаю, женщина она добрая, аккуратная, жалеет… — и протянул руку к пустопорожней бутылке. — Можно?

— М-да, — промычал я.

— Я видел, вы из биржи выходили, — поднялся на ноги. — Там нечестно играют, скажу ещё раз. Посмотрите на меня и на господ Бруверов, и почувствуйте разницу, молодой человек, — отступал, — но я вам ничего не говорил. Там страшные люди, страшные, — округлил глаза. — Желаю здравствовать, — и пропал в теплых пыльных кустах.

Что все это значит, Слава? Случайная встреча с горемыкой или закономерное предупреждение, посланное тебе свыше? Машину и дачу я ещё не заложил — их просто нет, а вот квартира есть. Как бы её не лишиться? А после обитать на свалке, собирая утильсырье и цветные металлы. Перспективы самые радужные. И все почему? Нечестная игра — вот в чем дело. И кто главная фигура в этой нечестной игре? Господин Брувер или кто другой?

Последняя моя встреча с исполнительным директором биржи показалось мне странной. Так не разговаривают с пролетарским хамом — извинительным тоном. Будто не я колотил опричников ВБ, а меня молотили по коленной чашечки и выше.

Что за казусная история? То ли разбираться, то ли махнуть рукой и убыть в неизвестном направлении, чтобы безвылазно жить в погребе деревни Тырново. Хлебать домашнее кислое винцо, шишкастить в попку рыжую молодочку Жанночку и верить, что жизнь случилась.

Хуюшки — это не по мне, господа. Лучше погибнуть в окопах биржи, да с твердым убеждением, что явил миру истину.

Пожалуй, начнем наши боевые действия… с друга детства. Если Вася Сухой доходчиво объяснит, что братва держит ВБ, то я постыдно удалюсь на тырновские просторы, чтобы вместе с жопастенькой Жанночкой молиться над своими несбывшимися мечтами о миллионе.

Ежели в деле замешана местечковая «коза ностра» во главе с г-ном Брувером, то имеются вопросы, касающихся и его самого, и милой Маи, и меня, молодца.

По телефону нахожу своего товарища. Он тренируется в ЦСКА, и я вынужден снова тащиться туда. В здоровьем теле — здоровый дух, банально шутит Василий при нашей встречи и демонстрирует бицепсы.

— Ну, как дела на бирже? — наконец проявляет интерес. — Слышал, тебя били.

— Бил я, — скромно уточняю.

— А чего так? Проигрался?

— Проигрался, — подтверждаю. — В пух и прах.

— Шутишь?

— Какие могут быть шутки.

— И все промотал? — не верит.

— Нет, не все, — вредничаю. — Три ещё осталось. Тысячи.

— Проще тебя, растратчика, пристрелить, — задумывается Василий. Меньше будет проблем.

— Это не выход из положения, — и без лишних подробностей рассказываю о своих подозрениях относительно поведения господина Брувера. — Такое впечатление, что он меня боится, — делаю заключение.

— Дурачок, — смеется Сухой. — Он меня боится, а вернее — уважает.

— За что?

— За ум, конечно, — дурачится. — И силу.

— То есть вы держите биржу под своей «крышей»? — пытаюсь уточнить.

— Как ты, право, выражаешься, — морщится. — Топорно выражаешься, — и читает короткую лекцию о том, что в новых условиях между интересующими сторонами заключен долгосрочный договор о сотрудничестве. — Биржа сама по себе, мы сами по себе. Но двадцать процентов от прибыльных сделок наши.

— Ваши? — спрашиваю. — А кто вы такие?

— Группа товарищей, — смеется, — из мира спорта.

— О, спорт — ты все! — иронизирую.

Василий не понимает меня — в том, что я просадил вверенные капиталы, беда только моя: играть надо головой, а не жопой, дружище мой ситный.

— Нечистая там игра, — стою на своем, но сидя в БМВ.

— А доказательства имеются?

— Пока нет.

— Тогда о чем базар?

— О том, что хочу разобраться в ситуации.

— Ну, и разбирайся, — удивляется Сухой. — В чем проблема?

— Я ещё жить хочу, — признаюсь, — вдруг выйду на группу товарищей из мира спорта.

— Прекрати, — с досадой проговаривает мой товарищ. — Тары-бары начинаются, когда дело тянет за сотню тысяч…

— Рублей?

— Долларов, балда, — смеется. — Так что, спокойно ковыряйся в своем дерьме.

Я огрызаюсь, заявив, что ещё не вечер. Блажен, кто верует, хлопает меня по плечу Василий и напоминает, что многие мечтают о миллионах, а копеечку забывают вернуть.

— Верну копеечку, — клятвенно обещаю. — Только кинь ещё копеечку, протягиваю руку, как нищий. — Мы не местны-ы-ые…

— Зачем? Пить-гулять?

— Для оперативно-розыскных мероприятий.

— Для чего? — открывает рот и портмоне.

Я излагаю свои планы на ближайшее будущее, и получаю пять импортных кредиток в долг.

— Верну, — снова обещаю.

— Верится с трудом, — хныкает мой друг. — Все-таки думай больше башкой, а не…

— Понял, чем, — обрываю. — Ты уже об этом говорил.

— А-а-а, тебе, малахольному, говори, не говори, — и вспоминает. Кстати, о малахольных. Как там Илюша?

Я рассказываю о своей последней поездке: у Лидии проблемы со здоровьем, возможно, какое-то время придется опекать нашего товарища детства.

— Во! — хохочет Василий. — Полный отстой. Парочка ваша будет лучше всех.

— Сам такой, — огрызаюсь.

— Возьми Илюшу на биржу, — шутит. — Он циферки любит, знаешь.

Я чертыхаюсь: ничего смешного нет — у людей беда, а он шутки шутит. Шучу не со зла, отвечает на это Василий, а потому, что люблю вас, дурачков, и желаю только добра; если надо ещё помочь семейству Шепотинник, поможем.

— Эх, Вася-Вася, — вздыхаю, — разве счастье только в деньгах?

— И в них тоже, — обнимает за плечи. — Прости, у меня встреча на Охотном ряду.

— Стрелка, что ли?

— Балбес, — садится в авто. — Встреча с депутатским корпусом.

— Какие люди! — выбираюсь из машины, щелкаю каблуками.

— Между прочим, — обращает внимание на мои новые башмаки. — Ты в них похож на придурочного придурка из Кащенко. Лучше носи лапти, лапоть, — и, довольный собой, нажимает на акселератор.

Серебристо-истребительное авто летит прочь, а я стою на месте и кричу проклятия. Трудно сдерживать себя, когда тебе, пусть даже в шутку, советуют трепаться по жизни в лаптях.

Не буду оригинальным, если скажу, что жизнь имеет свойство ломать наши планы. Я не шутил, заявив, что хочу провести оперативные мероприятия на ВБ. Меня не покидала мысль, что история, связанная с японской йеной, когда я невозможно как лопухнулся, должна иметь продолжение. Случайная встреча с горемыкой Ребриным подтвердила мои опасения, что игра на бирже идет нечестная. Ежели всё там находится под электронным контролем, то нетрудно сделать деньгу на дураке, который, выигрывая пятнадцать тысяч $, не догадывается об этом. Почему бы ни закрыть его (мою) котировку, когда график находится на высшем взлете? А потом открыть, когда начался его спад. Возможно такое? Думаю, да. Конечно, сумма для плутов, не ахти какая, да главное — принцип. Принцип облапошивания таких простаков, как я. Мой друг Сухой прав: ходить мне в лаптях до скончания своего века. Однако что-то не хочется променадить в вечных обалдуях.

И поэтому план моих действий был самый решительный — взять на прихват господина Брувера. Нет, я не собирался бежать в его кабинет с дедовским топором и воплями, где мои кровные?

Не хотелось, и пытать Маю вопросами о том, почему она хотела навязать мне десять сотенок? Требуется одно: понять механизм по отъему народных сбережений, а будет понимание — будут действия.

Но ранним утром раздался телефонный звонок, и мои планы резко изменились: надо было ехать в Люберцы. Ночью у Лидии случился тяжелый приступ, и медицина требует, чтобы она неотложно легла на операцию. В противном случае…

— Буду, — сказал я и на частном автомобиле срочно потарахтел в елово-сосновое Подмосковье.

Лидия была плоха, как может быть плох труп: лежала на тахте, испуганная и обескровленная. И боялась не за себя — за Илюшу, который не понимал происходящих событий и, сидя на веранде, складывал из пазлов парусник.

— Прости, — говорила. — Язва, — смотрела на двух молоденьких и равнодушных врачей «скорой», — они говорят, язва. Через неделю буду в порядке.

— Да-да, — отвечал я. — Не волнуйся: Илья со мной.

— Спасибо, — пыталась улыбнуться. — Ты хороший.

— Держись, родная, — помогал укладывать на носилки. — За брата не беспокойся, будет, как принц персидский.

— Соседей попроси, — говорила торопливо, — чтобы за хозяйством посмотрели. Деньги там, в трюмо.

— Мать, отдыхай, — требовал. — Разберемся.

Наконец карета «скорой помощи» убыла в областную больницу, и я перевел дух, не понимая, какие серьезные проблемы возникают предо мной.

Известно, что аутисты не любят перемен. Они начинают нервничать и выкидывать коленца. Пока я договаривался с соседкой Петровной по хозяйству, Илюша вел себя спокойно, потом начались сборы, и он заныл, покачиваясь:

— Белый цвет. Белый цвет — плохой цвет. Цвет больницы. Цветы цветут на могилах. Почему цветут цветы на могилах? Белые цветы цветут, и отцветаю, как люди. У смерти белый цвет. Смерть, смерть, смерть — вот история человека!

— Не каркай, — оборвал я его, кидая в сумку носильные тряпки. Хочешь, покатаемся на машине? Сделай доброе дело.

— Остерегайтесь добрых и справедливых, — жил своими представлениями. Они охотно распинают тех, кто изобретает себе свою собственную добродетель, — они ненавидят одинокого.

— Ладно, философ, — отвечал я на это. — Тебя все любят. Давай собирайся. Нас ждут великие дела.

— Удел дела делать дело, — нес тарабарщину. — Иным людям ты не должен подавать руку, а только лапу. И лапа эта должна быть с когтями.

— Вот это правильно, — посмеялся я. — Дашь руку, протянешь ноги. Такие вот времена, брат. Давай-давай веселее. Лидия говорила: тебя профессор Карлов онормалил, так что не придуривайся.

— Илья — не дурак. Дураки — не мы. Мы — не рабы. А кто мы? Мы кто? Кто? Вопрос интересный?

— Так, — осматривался, — берем твои любимые игрушки и вперед!

Надо ли говорить, что мои благие намерения не были оценены по достоинству. Когда я нашел частника на старенькой «Волге» цвета асфальта, Илья заартачился и понес ахинею, из которой следовало, что он не может рисковать поездкой на автомобиле такого цвета.

— Почему? — взбеленился я. — Чем тебе серенький не по душе?

— Серые будни, серые облака, серые мысли, серые носки, серая краска…

— Заткнись, сумасброд! — рявкнул я. — Вот так и живем, батя, расплачивался с водителем «Волги» за ложный вызов.

Тот хлопал глазами и ничего не понимал, потом, посчитав, что золотая молодежь развлекается неким изощренным способом, выматерился и убыл на своем транспорте цвета серых рабочих дней. И я прекрасно понимал его чувства, равно как и свои.

— Ну и какой цвет вас устроит, товарищ пельмень? — ерничал я. Розовый, красный, синий. Какой?

— У Славы ботинки, — говорил на это Илья. — Ботинки хорошие. Ботинки желтые. Ботинки, как солнце. Солнце люблю. Оно теплое, как ромашка. Ромашка желтая. Ромашку люблю…

— Можешь не продолжать, — и, оставив любителя дневной звезды и полевых цветов на попечение соседки Петровны, отправился на поиски нужного автомобиля — нужного по цвету.

Черт знает что?! Чем занимаюсь? Кому расскажи, не поверят, что я выхожу на трассу с одной целью — задержать машину цвета солнечной ромашки. Кто бы мне объяснил, что происходит в голове у моего друга, недоделанного природой.

При удобном случае найду профессора Карлова и потребую, чтобы он крепким током излечил Илюшу от вредных привычек диктовать условия другим.

Четверть часа я, как последний дурак, метался по скоростной трассе, пытаясь поймать автомобиль цвета моих башмаков. Многие машины тормозили, но я делал вид, что ищу на обочине утерянный кошель с миллионом родных рубликов. Не объяснять же каждому встречному причину своего странного поведения?

Наконец, мне повезло: подкатил «жигуленок» веселенького оптимистического цвета. Водитель Витек с модным рыжим чубчиком оказался дембелем, и принимал гражданскую жизнь с восторженностью идиота. Ему было все равно, кого перевозить и куда, и мы быстро договорились.

— А служил я под Уссурийском, — рассказывал мой новый знакомый. — В войсках дяди Васи. Наш девиз: «С неба, об землю и в бой!».

— ВДВ, — понял я. — Десантура.

— Ага. Служили под местечком Кремово. Дыра — дырой, но весело. С кремовыми молодками кувыркались. Они за стакан спирта такие кульбиты крутили.

— Повезло, — и тоже коротко рассказал о своей службе в каракумских песках, где были только миражи, отцы-командиры, ослы и верблюды.

И мы ударили по рукам: «Зеленые фуражки и голубые береты — дружба навек!»

— Если замочить кого в сортире, — сказал Витек, — это всегда, пожалуйста.

— Все может быть, — согласился я. — Не живем, выживаем в борьбе за правое дело.

— Наше дело правое — мы победим! — посмеялись, подъезжая к частному домику.

Несмотря на то, что Илья был в принципе нормален и вел себя хорошо, он таки произвел впечатление на бывшего десантника. Витек округлил глаза и таращился на Шепотинника, как детишки пялятся на невидимую зверюшку в зоопарке. Илюша уже сидел в салоне машины и бормотал нечто запредельное:

— Гуси-лебеди летят. Почему они летят? Они птицы. Гуси-лебеди птицы? Почему они птицы? Потому, что летят. Они летят. Куда они летят? Птицы куда летят? Летят куда птицы?..

— Ничего себе, — проговорил водитель, укладывая сумки в багажник. — Он совсем… того… — и употребил словцо, которое так любят использовать воздушные ратоборцы, когда приземляются больно на копчик или какие другие части своего тренированного тела.

— Ему уже лучше, — отвечал я. — Не обращай внимания, Витек. Это он так переезжает, то есть перелетает, как гуси-лебеди. Живет своей жизнью и, возможно, счастливее нас.

— Счастливее?

— Во всяком случае, не знает, в каком говне мы гомозимся.

— Не, — покачивал квадратной головой с рыжим чубчиком мой новый товарищ. — Так жить… не за какие коврижки.

— У каждого свои коврижки, — позволил философский афоризм. — Ну, будем здоровы, — сказал соседке Петровне, вышедшей нас провожать. — Не волнуйтесь — мы ещё вернемся.

— Чего уж мне, — вздыхала сердобольная старушка. — Вы уж Илюшу-то не обижайте. Он — Богом помеченный. Нельзя блаженных обижать, — и перекрестила нашу машину.

Это я заметил, когда наш «жигуленок» запружинил на местных колдобинах, и посмеялся, вспомнив, как соседи поначалу застращались Илюшы, как чумы. А теперь такая любовь, заметил я, к помазаннику Божьему.

— Не, вроде нормально сидит, — посмотрел в зеркальце заднего обзора Витек. — Глаза-то какие синие?

— У кого? — не понял я.

Оказывается, у моего друга детства были глаза цвета васильковых летних небес. Илья полулежал на сидении и вполне здравым взглядом смотрел на плывущие кучевые острова с рафинадными архангелами.

У меня возникло странное чувство, что земной человечек общается с некими эфирными силами, нами невидимыми. А если наш Шепотинник действительно есть проводник этих сил? Мы же по причине ущербности своей не принимаем знака, данного нам свыше.

Не знаю, к чему бы привели меня подобные рассуждения, да начинался угарный город. Вместе с Витьком мы костерили «каскадеров» и «чайников», петляющих по столичным трассам, а Илюша вновь понес свою ахинею, как христарадник котомку.

Родной двор встречал привычным пролетарским духом — время тикало обеденное и, казалось, что все жильцы жарят картошечку, чтобы употребить её вместе со сдавленной в бочках заржавелой селедочкой и хлороформной водочкой.

— Вот так и обретаемся, Витек, — прощался с бывшим десантником, обменявшись телефонными номерами. — Это тебе не Кремово, брат.

— Кремовые пирожные вредно много жрать, — пожал мне руку. — Не пропадай, погранец!

— Если какая катавасия, — пообещал, — найду.

— Люблю полеты наяву, — засмеялся и, сев в драндулет, крикнул искренне: — Илюха, будь здоров!

Тот сидел на лавочке и был занят тем, что складывал разорванную газету, словно силясь восстановить прошлое. Естественно, на пожелание быть здоровым не обратил внимания, как нарумяненный покойник не проявляет интереса к добрым словам бывших сослуживцев-завистников спокойно спать вечным сном.

В квартире Илья повел себя нервно — принялся ходить по комнатам и бормотать абракадабру, из которой следовало, что здесь ему не нравится. Я решил не обращать внимания на его демарш, хотя желание заехать в лихое ухо появилось и крепло с каждой минутой.

По возвращению из кухни, где готовился обед, обнаруживаю все ту же картину: Илюша вышагивает по комнатам с лицом одержимого ходока, мечтающего о золотой медали, и недовольно бубнит:

— … у времени в плену. Нет времени — нет плена. Пленники времени это не пленники эпохи. Какая эпоха? Эпоха смотрит своими глазами, сверкающими молниями. Она не хочет убивать, а только мучить, мучить! Для чего меня мучить, ты, злорадное неизвестное божество!..

— Хватить бредить и бегать, — гаркнул я, — олимпиец! Иди жрать!

Мой вопль привел счастливчика в чувство — он сник и послушно, как маленький ребенок, побрел в кухню.

— А, говорят, ничего не понимаешь, — соскребал в тарелки яичницу. Все понимаешь. Мозги напрягай — и порядок. Знаешь, как дрессируют зверей? Голодом, — и развил мысль примером из жизни цирковых мишек, которым давали мед только после того, как они научились выделывать танцевальные па, похожие на па мной упомянутого однажды балетно-клозетного балеруна.

Неведомо, понимал меня Илья или нет, однако свое не лепетал, а старательно заталкивал жареные куски пищи в перекошенный свой рот. Зрелище было на любителя — да я был профессионалом (по жизни), и поэтому никаких отрицательных эмоций не испытывал.

— Так, родной, — продолжил. — Я тебя люблю любовью брата, но это не значит, что позволю сидеть на моей шее и болтать ножками. Сейчас закуплю харча на неделю, дам тебе пазлы — и живи в свое удовольствие. А у меня своих проблем выше крыши и ещё выше. Понимаешь?

— У иного жизнь неудачна, — ответил мой друг детства. — Ядовитый червь грызет его сердце…

— Ты это о чем? — сглупил, позабыв, с кем имею дело.

— Так пусть он следит за тем, чтобы тем удачнее была его смерть.

— Ну, началось, — заскучал я. — Кто о чем, а мужик о бабе в бане.

— Слишком многие живут и слишком долго висят на своих сучьях. Пусть бы пришла буря и стряхнула с дерева все гнилое и проточенное червями.

— Красиво излагаешь, сукин сын, — заметил я. — А говоришь, дурак. Если ты такой, тогда кто мы такие?

И не получил ответа — какой может быть ответ в подобной светской беседе двух олухов. Один из нас был таким от рождения, а второй (я) делал все, чтобы, подобно глупому червю, проникнуть в питательное яблоко, висящее на дереве ВБ. А если это дерево сгнило и плоды его тоже сгнили, и получается, что я мечтаю питаться гнилью? Да отступать некуда — вот в чем дело. Каждый должен пройти свой путь: от счастливого босоногого рождения до закономерного тления в парусиновых тапочках, крашеных в мел вечности.

… В соседний универсам отправился с легким сердцем и тележкой на колесиках. С легким сердцем, поскольку Илья заснул сном малого ребенка, а тележка требовалась для перевозки пищевых продуктов.

Этот вид транспорта ненавижу: он вихляет под ногами, а ржавые колеса скрипят, как скрипка великого Страдивари в блудливых руках любителя баяна.

В магазине я задержался. В молочно-колбасном отделе трудилась Ирочка Фирсенко, моя первая школьная любовь. Лет десять назад она была девочкой-конфеточкой, но уже тогда умела работать ротиком получше передовых ударниц с Тверской.

Такое вот у неё было народное призвание: слабела от мужского члена, проводника слюняво-спазматического счастья. Еще в школе пользовалась заслуженным успехом и могла на переменке в укромном, правда, местечке посладить минетом жизнь везунчику, притомленному от бесконечных уроков.

Помню, на выпускном вечере мы перепились и затащили Ирочку в спортивную раздевалку: три мальчика и одна девочка. И что? Ровным счетом ничего — все остались довольны: девочка мальчиками, проявившим коллективную выдержку и персональную стойкость, а мальчики девочкой, ненасытно глотающей молодое семя, как теплый кисель из лесной ягоды.

Конечно, время изменило романтичную девушку, превратив её в деловую хваткую женщину, да не изменилась привычка расточать ласки тем, кто не боялся её сладких уст. Я не боялся — и, когда в том была нужда, приходил к бывшей однокласснице в отдел, чтобы пополнить холодильник отечественными колбасными изделиями и вспомнить нашу хватскую молодость.

— О, Славочка, — обрадовалась и теперь. — Запенсионерил, пионер?

— Ты о чем?

— Да, старые пердуны этими тележками затрахали!

— А жизнь-то как?

— А что наша жизнь — сказка, — рассмеялась, облизывая накрашенные губы. — Тебя, милок, отоварить по полной нашей программе?

Я догадался, о какой культурно-развлекательной программе идет речь, и принялся было отнекиваться, мол, времени нет: ждет меня дома Илюша Шепотинник, тот, который накрепко некрепок на голову.

Ничего, подождет, отмахнулась плутовка и, дав задание молоденькой продавщице заполнить тележку продуктами на сто американских рубликов, потащила меня в подсобку, где вкусно пахло мукой, колбасой и какими-то восточными пряностями.

— А мышей нет? — почему-то поинтересовался я.

— Есть, — отвечала Ирочка, — и я даже знаю, в какой норке она прячется, — заставила меня плюхнуться на тугой мешок с сахаром, прибывшим, если судить по чернильному клейму, из южного города Николаева. — Вот наша мышка, — сказала потом. — Нет, это не мышка, это уже слоник с хоботом. Ну, как наш слон трубит?..

И через минуту мир для меня изменился — будто я переместился в другую реальность и в другую эпоху. Я увидел мощных боевых слонов Индокитая, рвущихся на поля сражений. Я услышал звон малиновых колоколов и удары военных барабанов. Я удивился людям, миллионами входящим в священную реку Ганг.

Потом ощутил необыкновенную легкость в теле — моя душа ещё выше воспарила над пыльной планетой, и я усмотрел заснеженные горы Непала и пагоды в них, где молились своему невозмутимому многорукому Богу верующие в краповых хитонах.

После увидел: далекие горы приходят в движение, словно в них начинаются вулканические процессы. Над их чистыми маковками закурился дымок, превращающийся с каждой секундой в гигантскую дымовую завесу.

Наконец, чудовищная огненная магмы вырвалась наружу, и моя парящая душа от этого великолепного зрелища буквально завизжала, захлебываясь от сладострастного пароксизма неземного наслаждения.

… По возвращению на грешную землю обнаружил себя с голым задом, провалившимся в мешок с сахаром. Проклятая мешковина оказалась недоброкачественной и треснула, когда мы с Ирочкой елозили на ней. Было очень смешно — не мне.

— Можешь чай более не сладить, — смеялась работящая женщина. — Надолго запомнишь мою любовь — цукорную.

— Вот именно, чувствую себя цукатом, — пытался привести себя в порядок.

— В следующий раз на красном перце, — продолжала шутить и смеяться баловница. — Или на черном! Ха-ха!

К счастью, на этом наше беглое амурное свидание заканчивается. С наполненной доверху сумкой на колесиках и переполненными чувствами прибываю в дом родной.

Еще на лестнице слышу телефонный перезвон и вопли Илюши Шепотинника, который до ужаса не любит подобного механического вторжения в свою жизнь.

Чертыхаясь, оставляю тележку у двери и бегу к аппарату. Кто там ещё по мою душу?

— Это Мукомольников? — слышу женский, неприятный и официальный голос. Я отвечаю — да, я — это я. — Очень хорошо. То есть ничего хорошего, конечно.

— В чем дело? — нервничаю.

— Лидия Ивановна Шепотинник вам родственница?

— Родственница, — вру. — Дальняя.

— Вы знаете, — говорит невидимая тетка таким тоном, будто участвует в праздничном шоу, — она умерла.

Я не понимаю информации, и поэтому переспрашиваю с нечаянно-циничным удивлением:

— Как это умерла?!

— Умерла во время операции, — слышу. — Запущенная форма рака пищевода. Наши врачи сделали все, что могли.

— Спасибо, — и отвечаю на какие-то вопросы, связанные с погребением. Оказывается, ритуальные услуги можно комплексно организовать в ООО «Лаванда», которое находится при областной больнице. — Удобно, соглашаюсь. — Всего хорошего, — заканчиваю разговор.

Возникает странное чувство, точно мне снится сон — дурной сон, где проистекают такие мимолетные события, что не успеваешь не только их пережить, но и осознать.

Лидия умерла. Почему умерла? Как это умерла? Еще утром была жива? И умерла? Не может быть?

И ловлю себя на мысли, что задаю эти вопросы в знакомой мне последовательности и понимаю, что в каком-то смысле повторяю своего сумасшедшего друга детства.

Вероятно, когда ты растерян и напуган, начинаешь задавать себе самые примитивные вопросы, на которые нельзя получить толкового ответа. Не получая простого ответа на простые вопросы, начинаешь сходить с ума. Почему? А нарушена логическая связь: задан вопрос, но не получен ответ.

Лидия умерла. Почему? Ответ — болела. Если бы не болела — не умерла. Запущенная форма рака, сказали. Врачи сделали все, что могли, сказали. И я на это ответил — спасибо. Как я мог в подобном случае произнести «спасибо»?

Дело в том, что я, очевидно, воспитанный человек. И даже в таких случаях благодарю за новость. Оказывается, можно оставаться любезным даже тогда, когда тебе сообщают о смерти близкого. Почему? Нет ответа на этот вопрос, как нет больше Лидии. Еще утром она верила, что вернется, теперь день — и она уже никогда не вернется. Мы остались одни, я и младший её брат. Вот в чем проблема — остались одни, как потерявшиеся дети на шумной городской улице. А это уже совсем другая жизненная ситуация — для меня.

Признаться, не люблю брать никакой ответственности. Все мои конфликты с милыми барышнями исключительно из-за этого. Они хотят чувствовать себя со мной, как за каменной стеной. А какая может быть стена из камня в государстве, где класс сильного пола унижен и практически уничтожен на корню; нет, мы ещё способны ухаживать за любимыми — подавать им меховое пальто, переносить через лужи, платить за вегетарианский ужин, но все это, надо сказать правду, до первого траха.

Взяв неприступную крепость, скажем так, рыцарь теряет к ней интерес такова его эгоистическая природа. Как говорится, любовь любовью, а домашние тапочки врозь.

Я строил отношения так, чтобы не быть никому обязанным, и вот такой неприятный и печальный оборот дела. Лидии все одно — её уже нет, а мы остались жить, и у нас, подозреваю, будет много проблем.

— Хватит блажить, — говорю я тому, кто куда счастливее меня. — Вот тебе пазлы — собирай кораблик.

— Дырка от бублика? Или бублик с дыркой? Кто найдет дырку от бублика? — бормотал Илюша, усаживаясь за стол. — У нас есть дырка от бублика? Дырка от бублика? Или бублик с дыркой? Дайте мне бублик…

— На, — высыпал пластмассовые пазлы на стол. — Будь умненьким. Я скоро вернусь.

— Ыыы, — заныл Илья, словно соглашаясь со мной, и потянулся к игрушке.

Оставив на всякий случай соседу Павлову ключ от квартиры, я помчался на частной машине в люберецкий район, где находилось погребальное ООО «Лаванда». Еще утром мечтал заработать миллион, а теперь мои мысли заняты совсем другим.

Парадоксальна наша жизнь. Не знаем мы своего будущего. И слава Богу, что не знаем. Проснувшись, тешим себя надеждами на удачный денек, а к вечеру уже торопимся в прозекторскую, чтобы уладить все формальности.

Областная больница находилась под малахитовой Малаховкой. Кажется, раньше здесь была барская усадьба, потом к ней пристроили несколько панельных корпусов и окружили территорию бетонным забором, дырявым от времени.

Без труда нашел типичное одноэтажное здание, прячущееся в плотных деревьях и кустарнике. На стене была прибита вывеска с намалеванным лютиком. На лавочке курили два работника мертвецкой с пропойными гладиаторскими рожами. У порога лежала собака, похожая на пьяную привокзальную бабу.

— Мужики, — обратился к пролетариям покойницкой. — Где тут оформляют похороны?

— Погребения-с, — поправил один из работников и крикнул в открытую дверь. — Лаванда Обхуиновна?! — И мне: — Кто ушел-то?

— Куда ушел? — не понял.

— Туда, — ухмыльнулись мои собеседники, дергаясь костлявыми плечами к небу.

— Сестра, — солгал, чтобы снять все вопросы.

Наконец из прозекторской выступила тяжелая бой-баба с такой размалеванной физиономией, что у меня возникло впечатление — участвую в постановки японского театра «кабуки».

— Какая Ф.И.О.? — вопросила дама и оценивающе глянула на меня, как таджикский бай на афганского раба.

Я прекрасно понял этот взгляд и, назвав фамилию усопшей, вырвал из кармана пять американских ассигнаций:

— Лаванда Обхуиновна, чтобы без проблем?

— А какие проблемы? — заулыбалась та, как полная южная луна. Контингент у нас спокойный. Еще не один не убежал, — пошутив под одобрительный смешок мужичков, пообещала организовать вывоз тела Шепотинник Л.И. и погребение его на местном кладбище в самых лучших традициях: сосновый гроб, еловые венки, белые тапочки…

— Белые тапочки, — повторил я и покинул общество веселеньких стервятников, впрочем, не осуждая их: каждый кормится, как может.

Итак, самая главная проблема текущего дня была практически решена завтра в полдень похороны. Мое оптовое приобретение продуктов оказалось весьма кстати. М-да. Устроим поминки с теми, кто знал Лидию. Эх, Лидия-Лидия! Как же так? Эх-ма, жизнь наша! И устремляюсь на очередном частном авто в город, уже темнеющим в смурых сумерках.

Что и говорить, день выдался сумасбродным. Такое впечатление, что некая мрачная сила решила испытать меня на прочность. За что такая честь? Не ведаю, да знаю, что удары рока надо держать. В противном случае, теряется всякий смысл делать вид, что живешь.

Позже выяснится, что этот день был печальным, но и самым спокойным в моей продолжающейся молодой жизни. Этого не знал и поэтому чувствовал себя разбитым и утомленным.

Шаркая по сбитым ступенькам лестницы родного дома, вновь услышал телефонный трезвон в квартире и нервные вопли Илюши. Что за проклятие, взвился я, когда-нибудь этот наглый бедлам закончится или нет?

У двери страдал с ключами старенький сосед Павлин Павлинович Павлов, по прозвищу Павиан Павианович из-за пористой краснознаменной рожицы, похожей понятно на что.

— Чегось не открывается, мил человек?

— Сейчас, батя, — хрустнул ключом в замке и завалился в прихожую. Павлиныч, иди на кухню, — успел крикнуть, — помянем Лидию. А ты не ори, как ненормальный, — обратился к страдающему Илье и вырывал трубку из аппарата. — Да?!

— Добрый вечер, — услышал голос и узнал его.

«Добрый вечер» — это надо было так попасть в масть, но сдержал свои бушующие чувства:

— Я слушаю, Мая?

— Я бы хотела с тобой встретиться, Слава.

— Зачем?

— Поговорить.

— О чем?

— Не хами.

Вечная борьба противоположностей: принцесса и нищий. Но почему принцесса мечтает о встрече с голодранцем? Какие на то причины? Покувыркаться на панцирной кровати? Нет. Поговорить по душам? Нет. Поведать некую страшную тайну? Вот это возможно.

— Хорошо, — говорю я, — приезжай ко мне.

— Лучше встретимся в ресторане «Метрополя», — говорит так, будто приглашает кушать пирожки с тушканчиками на углу Тверской и Ямской.

— Прости, — говорю не без пафоса, — у меня серьезные причины, чтобы сегодня быть дома.

— Какие причины? — голос, где звенит на морозе ультрамариновая сталь.

Я отвечаю на этот вопрос — и девушка после коматозной заминки интересуется адресом.

— К нам в гости прибудет принцесса, — сообщаю новость Илюше. — Веди себя хорошо. Договорились?

Тот увлечен пазлами и не обращает на меня внимания. Я топаю на кухню, где хозяйничает сосед Павлов: рубит колбасу на колесики и режет на куски черный хлеб:

— Лидия, вправду, померла?

— Павлиныч, этим не шутят, — открываю бутылку водки. — Давай, помянем рабу Божью, — наполняю стаканы. — Хорошая она была.

— Господи, вот дела какие, — морщится сосед. — А как же Илья теперь?

— Спроси, что полегче, батя, — и заглатываю водку — и пью её, как воду.

Как ответить на вопросы, которые пока не имеют ответа? Остается только жить и верить, что жизнь сама найдет идеальное решение.

Скоро знакомое мне спортивно-буржуазное авто закатывает в наш пролетарский дворик. Я же сижу на балконе и по телефону обзваниваю всех, кто знал Лидию.

— Какое несчастье, — говорят люди, — такая молодая. Как же так? Почему?

Я отвечаю дежурными фразами и чувствую раздражение от общей бестолковости и слезливости. Такое впечатление: живые от дум, что тоже когда-нибудь падут питательными брикетами в землю, приходят в ужас и теряют последний ум.

Тем временем из авто выходит девушка Мая — она легка и модна. Осматривается, как звездолетчица, попавшая на незнакомую и опасную планету. Беспардонным окриком привлекаю её внимание — указываю рукой на подъезд. Чувствую: во мне корежится скверненький тушинский люмпен с множеством комплексов, да ничего не могу с собой поделать.

— Привет, — открываю дверь аристократической особе. — Проходи и знакомься — Павиан… э-э-э… Павлин Павлинович, а это Илюша. Так мы живем, — говорю вызывающе. — И так живет большинство граждан России.

— Прекрати, гражданин России, — морщит носик. — И что в этом хорошего?

Я не успеваю ответить — на авансцену выступает Илья Шепотинник, артист театра имени себя. Осмыслив, что перед ним новый незнакомый человек, он принимается гримасничать, как обезьянка на плече укротителя, и городить зоофилософскую белиберду:

— Птица страус бежит быстрее, чем самая быстрая лошадь, но и она тяжело прячет голову в тяжелую землю; так и человек, который ещё не может летать. Тяжелой называется у него земля и жизнь: так хочет дух тяжести! Но кто хочет сделаться легким и птицей, тот должен любить самого себя.

— Не обращай внимания, — сказал я на это. — Это младший брат Лидии. Аутист. Видела фильм «Человек дождя»? Псих, но с выдающимися способностями. Пазлы, например, собирает за раз.

— Молодец, — похвалила Мая, правда, глядя на того сострадательно.

— Ничего, привыкнешь, — успокоил и указал на кухню. — Мы тут с Павианом… э-э-э… Павлинычем… Конечно, не ресторан «Метрополя», но прошу: чем богаты, тем рады.

Неглупый сосед понял, что он лишний на этом празднике жизни и удалился домой отдыхать на тахте из бывшего ГДР.

Я и Мая сели за столик под абажур и уставились друг на друга, будто принимали участие в ТВ-программе для крайних дебилов «Моя семья».

— Я хочу поговорить с тобой, Слава, — наконец сказала девушка. — И наша беседа строго конфиденциальна. Если, конечно, хочешь мне зла…

— Не говори загадками, — потребовал. — Что случилось?

Первое мое желание после того, как выслушал девушку, было самое экстремистское: приобрести пуд тротила и взорвать ВБ к чертовой матери. Второе — напиться и забыться. Третье — напиться, а после застрелиться. В чем же дело? Все просто — как я и догадывался, игра на бирже шла нечестная. Во всяком случае, меня сделали на пятнадцать тысяч долларов. Кто? Тот, кто контролирует всю работу валютной биржи. Конкретных имен Мая не знала.

— Разузнаем у твоего деда, — горячился. — Он-то, наверняка, имеет сведения?

— Слава, я же просила, — укоризненно качала головой. — Это не игры в бирюльки. Дед — официальный директор и ведет «белую» кассу.

— Следовательно, имеется неофициальный директор, — сделал вывод, — и «черная» касса?

— Есть, да не про нашу честь, — и открыла дамскую сумочку. — Давай рассуждать трезво, — покосилась на бутылку водки. — Предположим, в том, что случилось, моя вина наполовину, — вытащила твердую пачку банкнот. — А за все надо платить. Здесь семь с половиной тысяч долларов.

— А была раньше тысяча? — вредно заметил. — Почему?

— По кочану. Бери, пока дают.

Я наполнил стакан водкой, залил её в свой запальчивый организм, хрумкнул малосольным огурчиком и гордо сообщил, что не нуждаюсь в подачках.

— Ну, нахал, — возмущаясь, всплеснула руками. — Сколько тебе надо?

— Миллион, — икнул я.

Увы, вечеринка не удалась — Мая вздохнула, молча покрутила пальцем у своего виска, затолкала денежную пачечку в сумочку и удалилась, как дама высшего света из грязного борделя. И правильно сделала — таких дураков на свете всего двое: я и мой друг детства.

Оба мы живем иллюзиями и вполне счастливы, плутая в своих заблуждениях, как в зарослях цепкого терновника, веточки которого, помнится, кроваво впивались в лоб сына Божьего, распятого за грехи человеческие.

ОН терпел — почему бы и нам не потерпеть? Вера дает свободу, ибо верить значит быть правым.

Утром я решал единственный вопрос: брать на кладбище аутиста или нет? С одной стороны — надо, с другой — поймет ли Илья то, что будет происходить? Какое ему дело до смерти старшей сестры, коль живет в придуманном мирке? Потом решил: надо таки взять с собой, чтобы все было по-людски.

Обнаружив в шкафу малоношеный костюм отца и чистую рубаху, предложил Илюше. Тот, умытый и побритый, приоделся и стал походить на вполне нормального гражданина своего больного отечества.

— Класс! — сказал я. — Теперь с тобой, дружок, можно выходить в свет. Только постарайся больше молчать. Молчание — золото. Ты меня понял? Вижу, что понял. Тогда — вперед!

ООО «Лаванда» во главе с одноименной колоритной руководительницей сдержали слово — никаких проблем не возникло: к двум часам по тихому полудню все было закончено.

Провожать Лидию пришло несколько бывших одноклассниц, помятых мужьями и жизнью, и тушинские соседи. Вася Сухой обещался приехать, да так и не вырвался из капкана своих бандитско-деловых побоищ.

Покойная походила на куклу, и казалось, что, если её поднять из короба гроба, то откроет глаза. Павлин Павлинович Павлов сказал несколько слов у могилы — трафаретных, как кладбищенские таблички, размытые дождем. Илья стоял рядом со мной и никаких чувств не испытывал. Очевидно, он даже не понимал сути происходящего? А если понимал, почему смотрел на мертвую старшую сестру с равнодушием пня? Видимо, в его, аутистском, мире не существовало такого понятия, как смерть.

Потом могильщики замахали лопатами, и скоро образовался холмик из буро-мокрого глинозема. Его прикрыли венками, установили металлическую табличку с фамилией и цифрами, обозначающими год рождения и год смерти. Никогда не подозревал, что подобное может происходить так буднично, спокойно и как-то по-домашнему.

На ритуальном автобусике мы вернулись в город, шумный, загазованный, нервно пульсирующий автомобильными потоками.

Поминки прошли на скорую руку — дела и заботы уходящего дня беспокоили живых куда больше, чем чужая нетленность.

— Как будем жить дальше? — спросил Илью, когда к вечеру остались одни. — Изреки этакое… вечное?

Аутист сидел за столом и перебирал пазлы, как хозяйка крупу. Услышав обращение, отвлекся от занятия, глянул на меня философским оком и проговорил:

— Вы смотрите вверх, когда жаждете возвышения. А я смотрю вниз, потому что возвышен.

Я был уставшим, нетрезвым, смотрел, кстати, перед собой, и поэтому не обратил должного внимания на эти слова. Впрочем, в любом другом состоянии не обратил бы внимания на эту запредельную заумь. Мало ли что мелет малый из параллельного мира? Я просто плюхнулся на кровать и уснул сном праведника, уверенного в незыблемость привычного хода вещей.