Валяев Сергей Кровавый передел Роман

В ТЕНИ АЛМАЗА

Моя профессия — хранитель тел. Чужих. Хотя в детстве я мечтал быть дворником, чтобы шкрябать твердой метлой по планете. По утрам. Перед восходом солнца. Когда сон у законопослушных граждан самый сладкий, как народная карамель.

Позже, когда космонавты летали на орбиту, точно на свои подмосковные дачи, я бредил полетами в невесомости. И представлял себя на месте Белки и Стрелки.

Однако каждый должен быть на своем месте. Это я понял после гибели отца. Его привезли в цинковом гробу из Африки. Смерть — и в Африке смерть. Нам с мамой сказали: тропическая лихорадка. И мы поверили. Такие были времена, что надо было верить официальной версии. Мы поверили — и отца хоронили как героя. С фальшивым оркестром, вялыми цветами, дежурными речами и залпами в европейское небо. Мама плакала, и ей вручили орден Ленина. Чтобы она этого не делала. И действительно, какие могут быть слезы на похоронах павшего от комариного укуса? И поэтому я не плакал. У меня была трудная роль: сын героя, и я её выдержал с честью. Вероятно, своим поведением я понравился тем, кто знал моего отца. И потом: преемственность поколений должна быть не только на заводах и фабриках. Меня пригласили в кабинет, похожий на дендрарий, там было много цветов-кустов в горшках. А из окна открывался прекрасный вид на площадь, в центре которой, как штык, стоял железный памятник первому чекисту. Вокруг него каруселили цветные малолитражки, как флажки иностранных государств. У «Детского мира» кишела кредитоспособная публика с детьми. Я стоял у окна не один. Не люблю находиться в чужом кабинете. Без свидетелей.

Спокойный немолодой человек, похожий на садовода, поливал из лейки цветы. Цветы благоухали сочинской клумбой. Садовод, улыбаясь мне, задавал вопросы. Вопросы казались мне идиотскими. На такие вопросы я, как правило, отвечаю односложно: да, нет. Быть может, моя сдержанность и скромность сыграли решающую роль в моей дальнейшей судьбе. Не знаю.

Мама, правда, узнав, что я решил пойти проторенной отцом дорогой, устроила некрасиво пошлую, но искреннюю истерику. И не только мне.

Ее успокоили, как могли, и пообещали, что работать её сын будет только на территории СССР.

— В качестве кого? — рыдала мама. — Шпиона?

— Нет, — улыбнулись ей. — Ваш сын мечтает быть телохранителем.

— Что? — не поверила мама. — Кем?

— Не так ли, Саша? — спросили меня.

— Так, — ответил я.

Я всегда говорю правду. Если, конечно, меня спрашивают. Чаще всего меня не спрашивают. И я молчу. Зачем говорить, если все понятно и без слов.

Таким образом, моя мечта осуществилась на удивление легко. Хотя, если рассуждать философски и отвлеченно, то мою судьбу решил укус африканского больного комара. И тут ничего не поделаешь. С фатумом не поспоришь. И потом: я и вправду строил оптимистические планы относительно работы в КГБ СССР. А почему бы и нет? По Конституции у нас каждый имеет полное право работать там, где польза от его кипучей деятельности самая существенная.

Я не буду рассказывать о годах, простите, учебы. Учеба она и в ГБ учеба. Больше всего мне нравились лекции по обязательному предмету «Основы марксизма-ленинизма»; на нем, на предмете, я дрых, как суслик. С открытыми глазами. После практических спецзаданий. Я был любимым учеником для преподавателя этих Основ. Потому что все остальные мои товарищи спали с закрытыми глазами. Их можно было понять и простить: нас натаскивали, как собак-убийц; из нас выбивали гражданско-летаргическую дурь, из нас лепили бойцов, способных защитить не только себя, но и чужую, драгоценную шкуру-плоть. Из нас делали профессионалов высшей пробы. И поэтому сил на Маркса-Ленина… м-да, в этом смысле все мы были импотенты. Впрочем, это нас не слишком волновало. Мы знали, что те, кого мы будем охранять от народа, изучили Основы от корки до корки. Хотя, как выяснилось позже, в этом мы тоже заблуждались. Оказывается, нас научили действовать, но не думать. Каждый учился думать сам. Опыт — хороший учитель. Большинство из моих сослуживцев пошли прислуживать. Лакеи тоже нужны. Я служил. И никогда не переступал черты, за которой мерцали райские огоньки. При дневном свете эти огоньки чаще всего чадили дымом бесславия и позора. Но не будем слишком серьезны и привередливы. Каждый карабкается по служебной лесенке, как он может. Вероятно, я карабкался с достойным видом, или, быть может, мне помогала Тень отца? Не знаю. Во всяком случае, я прошел все этапы производственного пути: от ученика слесаря до мастера цеха, если выражаться образно.

И теперь моя профессия — одиночество. Я слишком много знаю. Много понимаю. Изнутри мне видны ржавые остовы власти, скрипящие пружины интриг, часовые механизмы планируемых предательств и склок, винтики подлости и лжи.

Мне скучно. И поэтому я один. У меня нет друзей. Они гибнут на боевом посту. Их хоронят в цинковых гробах. И награждают матерей орденами Ленина. У меня нет любимой девушки. Как правило, девушки предают. Их трудно за это осуждать, это их легкоподвижная суть. У меня есть лишь мама. Она уже старенькая. Когда я устаю от работы, приезжаю к ней на дачу. Мама радуется мне, как когда-то я радовался её приходу в день зарплаты. Она приносила карамель и какую-нибудь игрушку, похожую сразу на всех лесных зверей: не то медведь, не то волк, не то лиса, не то заяц. И я был счастлив; я обнимал невиданную зверюшку и засыпал сном ангелочка. Теперь я для мамы игрушка. Она смотрит на меня во все глаза, спешит печь пироги, говорит что-то важное для себя, а я бухаюсь в старое кресло и тотчас же засыпаю мертвым сном. И мне ничего не снится. Даже космос с Белкой и Стрелкой.

Потом я возвращаюсь во враждебный мне мир. И начинаю вести наблюдение за ним. И за теми, кто в этом мире невразумительно проживает, считая, что их жизнь есть единственная ценность, которую нужно охранять и беречь как зеницу ока.

Что ж, это их право. И если у них есть возможность чужой шкурой защитить свою, то почему бы этой возможностью не воспользоваться? Как говорится, своя шкура ближе к телу, а тело — в дело!

Итак, чему я научен? Жизнью и преподавателями не только Основ теории строительства коммунизма. Я умею стрелять из всех видов стрелкового оружия, умею ликвидировать Объект спецтехническими приемами, умею контролировать ситуацию во время взрыва атомной бомбы; бегаю, прыгаю с парашютом и без (шутка); плаваю рыбкой больше трех минут; разоружая толпу с кольями, кричу диким вепрем; не курю, пью лишь шампанское по праздникам; иногда люблю породистых женщин; читаю штампованные детективные истории и газетные сплетни и так далее. Во всяком случае, нареканий и замечаний по службе у меня нет. Одни благодарности. Если дело и дальше так пойдет — жди ордена Ленина. Посмертно. Но лучше не надо. Хочется пожить и посмотреть на этот материалистический мир, которому требуется не только легкое медикаментозное лечение, но, боюсь, и серьезное хирургическое вмешательство. Однако не будем нервничать: жизнь надо принимать такой, какая она есть. А жизнь прекрасна. Особенно для слуг многострадального народа. Слуги народа знают толк в прелестях своего быта и бытия. Их за это тоже нельзя осуждать. Они надрываются на поприще общественно-политической борьбы с многочисленными трудностями. И друг с другом. Они наживают грыжи, геморрои, сенсибилизированный маразм и прочие рутинные болезни. И поэтому простить им маленькие слабости — это честь для тех, кому они служат и кто своим ударным трудом создает условия своим же благодетелям. И это верно. Жизнь дается один раз в жизни, и её надо прожить так, чтобы не было мучительно больно за свою сирость и убогость. Да здравствуют процветание и коммунизм на отдельно взятом участке Московской области! А геморрой — благородная болезнь выдающихся политических деятелей нашей современности. А черт с ним! Можно и потерпеть. И с этим нельзя не согласиться: крепкий зад есть краеугольный камень власти.

В этом смысле у моего подопечного все в порядке. Он в десяточке самых важных государственно-политических чиновников. Он сановник, знающий себе и другим цену. У него сократовский лоб, но ум иезуита. У него бульдожья челюсть, но хитровато-умные глаза. Он вполне работоспособен и предсказуем. Что удобно для нашего Подразделения, охраняющего его дряхлеющую плоть и дачную местность в 5,5 га. Также мы охраняем — каменный, с колоннами и львами у парадного подъезда барский особняк, утопающий в плотной массе плюща, цветов и деревьев; охраняем — чистое воздушное пространство, где скользят легкомысленные птахи; охраняем — бассейн с лазуритовой, родниковой водой; охраняем — Сына государственного чиновника, бредущего по теплым плитам дорожки к бассейну; он не один, Сын, с ним совершенно нагая наяда, у неё симпатичная, кобылиная форма молодого тела и меховая, пролетарская заплатка между люмпенских ножек. Но не будем нервничать, хотя, признаться, Сын своим вольным поведением и многофункциональными девицами доставляет нашей Службе много лишних забот. Я с удовольствием утопил бы его в бассейне, куда он плюхнулся с визжащей фурией. Нельзя. По инструкции. Жаль. Одним наглым эпикурейцем стало бы меньше. Увы, государственно-политический чиновник (ГПЧ — буду именовать его так для удобства изложения) обожает свое чадо и души в нем не чает.

Как тут не понять родительских чувств. Однако можно понять и моих подчиненных, которые вынуждены страдать по ночам от яростных любовных воплей чадушки и его нетребовательных избранниц. Хорошо, что папа ГПЧ малость глуховат, а то бы решил, что дитя разрывают на куски дикие лесные звери. И последнее: наша Служба сплоховала перед единственным зверем комаром. Вечером все охраняемое пространство покрывается звенящей, нестерпимой мелодией — комариная камарилья атакует людей по всем правилам подлости и ненависти. Хочется применить огнемет. Нельзя. И поэтому наружное наблюдение я меняю часто. Дежурные возвращаются после сражений с воздушно-малярийными пиратами трудноузнаваемыми. Приходится проверять удостоверения (шутка). Но что радует: все укусы не смертельны. Наверное, Родина нас бережет.

Впрочем, я отвлекаюсь. Время — делу, потехе — час. Я знаю, что через несколько минут начнется потешка. К нам едут гости. И надо быть готовым к их встрече.

Гости дорогие прибывают вовремя. На огромном, крейсерском «членовозе». Он въезжает на охраняемую территорию, и я выхожу из тени деревьев. Из ниоткуда появляется мой товарищ и друг Хлебов. И мы вместе направляемся к ГПЧ — такова инструкция.

Хозяин радостно встречает гостей. Слюнявые лобзания. Рукопожатия. Хлопки по матерым спинам. Впрочем, все эти физические упражнения проделывают двое, наш ГПЧ и тот, кто мне известен как Укротитель зверей в цирке. Укротитель дороден, благороден, шумен, ироничен; он, чувствуется, не только укрощает несчастных зверюшек в шапито, но и людей в Кремле… Рядом с ним телохранитель-шкаф и маленький, плюгавенький, как пичужка, носатый человечек из библейского племени. В его руках кожаный саквояж. Надеюсь, там не взрывное устройство. Между тем наш ГПЧ радовался, улыбаясь тренированной улыбкой государственного мужа:

— Жду-жду-жду… Неужто решился, родненький?

Укротитель закатил глаза к небу, развел руками.

— А что делать? Для любимой… все сделаешь… И даже больше…

— В наших женщинах — наша сила, — засмеялся ГПЧ. — Милости прошу на террасу…

— У вас как в раю, — улыбнулся Укротитель. — Вон… и Ева… и Адам…

По тропинке бежала беспечная и веселая нагая наяда. За ней, как лось, мчался Сын. Они были счастливы и не обращали внимания на окружающую обстановку. Через секунду они исчезли в райских кущах. Папа ГПЧ крякнул:

— Эх, молодость… На Турксиб бы их… Или на Днепрогэс.

— Ну зачем же так сурово, — хохотнул Укротитель. — Пусть щипают птицу счастья сегодняшнего дня…

— Эх, курица — не птица, баба — не человек, — резюмировал ГПЧ и со смущенной душой продолжил путь. Вероятно, ему сейчас хотелось бежать за голой красавицей, чтобы завалить в пыльных кустах и обладать ею в полном объеме её же бедер. Увы, даже небожители зависят от обстоятельств и глупых церемоний. Партийно-государственный этикет, чтоб его!.. Есть отчего прийти в уныние и дурное расположение духа.

Летняя терраса капитанским мостиком выходила в сад, нависая над кипящей, густой массой кустарников. Вдали темнели лесные угодья с невиданными зверюшками. Пойду в лесники. В другой жизни. Буду кормить с рук пугливых белок и отстреливать браконьеров. Остается лишь сначала прожить эту жизнь.

В прохладном холле звякнули хрупко-фарфоровые чашечки — как сигнал к действу… Наш ГПЧ потянулся сухими костями и проговорил:

— Ну, пожалуй, можно и поработать, товарищи. Дело — прежде всего!

Укротитель был полностью согласен; заерзав от нетерпения в кресле, позволил себе пошутить:

— А женщины потом… — И посмотрел на плюгавенького, носатого человечка, который ждал указаний, прижимая к чахлой груди саквояж. — Ну-с, Абрам Львович, готов?

— Всегда готов-с! — радостно хихикнул старый пионер.

Наш государственно-политический деятель подошел к сейфу. Сейф был бронированный и противопожарный; очевидно, он был списан с крейсера «Аврора» или ледокола «Ленин». Открыв дверцу, ГПЧ вытащил на свет Божий малахитовую шкатулку цвета морского прибоя.

— А! — И, подобно фокуснику, извлек из нее… алмазный булыжник.

— О! — сказал Укротитель и проглотил голодную слюну, точно в руках ГПЧ был кусок мяса.

— Однако, — чмокнул Абрам Львович, и печальные его глаза выпуклились до размеров чайных блюдец.

Алмаз был крупным, искрящимся на солнце, красоты неземной. Матушка природа постаралась на славу, создавая в недрах своих такое чудо, такое фантастическое совершенство света в камне.

— Феникс, — сказал ГПЧ. — Подарок друзей… Отдаю с тяжелым сердцем, и передал алмаз, — но с легкой душой…

— Ммм, — мычал Укротитель тигров и львов. — Феникс, значит? Птица счастья завтрашнего дня?

— Сегодняшнего! — поправил ГПЧ. — Только из уважения… к супруге вашей… И вам… Уступаю… Красоту-то небесную… Эх, подарок, но уступаю…

— Цена прежняя.

— Уступаю, хотя подарок… Подарок, но уступаю, — мучился от своего благородного поступка сановник.

— Львович, глянь орлом, — приказал Укротитель человечку.

Ювелир с профессиональной учтивостью цепко ухватил алмаз, закрутил его в мелких пальцах, цокал от удовольствия; вставив в глазницу монокль, бормотал:

— Господа! Что я вам хочу сказать? Я хочу сказать: уникальный случай!.. Таких ещё два!.. Это третий… Если меня спросят: Кац, ты счастливый человек?.. Но зачем спрашивать… Надо умирать от такой красоты… Господа, разрешите? — И невменяемый человечек, переступив порожек, прошелся к перилам террасы. Изучал чудо из чудес под проточными солнечными лучами, бормоча восторженную чепуху.

— Откуда камешек? — спросил Укротитель. — Если это, разумеется, не государственная тайна?

— Тайна, — улыбнулся наш ГПЧ. — Но вам… как другу семьи… Африка. Южная…

— А я думал, Северная, — заржал от удовольствия жизни Укротитель. Спасибо за птичку! — И крикнул: — Ну-с, дорогой Абрам свят Львович, какое заключение, какой приговор?

Признаюсь, я совершил преступную халатность, ошибку, проступок. Когда мой подопечный произнес всего два слова, я прекратил контролировать всю ситуацию. Мне почему-то стал интересен человек, который произнес всего два слова: Африка. Южная… Наверное, я что-то вспомнил?.. А память порой мешает в нашей собачьей работе… Я отвлекся, и случилась беда: я успел лишь увидеть, как несчастный, маленький Кац заваливается навзничь… мелькнула розовая плешь лысины… Сердечный удар от чрезмерных чувств?.. Я совершил прыжок — успел подхватить телесный безжизненный мешок. Но поздно: из глазницы торчала упругая стрела, кровь вскипала в изуродованной выемке глаза. А в другой глазнице искрился хрусталик недорогого, ещё самостоятельно живущего зрачка…

Что же потом? Мы сразу же провели мероприятия по ловле птички Феникс. Могли и не проводить. Птичка упорхнула. И я даже догадывался, кто её умыкнул за алмазный хвостик. И поэтому не нервничал, равно как и ГПЧ; он отмахнулся и сказал:

— Ааа, чего убиваться?.. Еще подарят…

Он был старый хитрый лис и, вероятно, тоже сразу догадался, чьих это рук дело. Кто птицелов. А вот Укротителя вся эта история взволновала: во-первых, любимая супруга осталась без обещанного подарка, а во-вторых, любимый, но такой неосторожный ювелир так некрасиво подвел — окочурился самым неожиданным способом; нехорошо, лишние хлопоты кому приятны?..

Словом, все действующие лица практически остались при своих интересах. Кроме, разумеется, старенького и восторженного ювелира Каца. Как говорится, это был не его день. И с этим ничего не поделаешь. От стрелы, пущенной боевым арбалетом, трудно увернуться. Хотя можно.

После всех событий я и мой заместитель Хлебов были вызваны на ковер к руководству. Ковры, впрочем, в нашем сдержанно-казенном учреждении отсутствовали по, вероятно, этическим соображениям. У чекиста ноги должны напрямую соприкасаться с земной твердью. Иначе — разрыв с трудящимися массами, строителями будущего. Это нехорошо. В первую очередь для строителей.

В приемной начальника Управления нас встречает Фроликов, секретарь и чинуша. У него вид утопленника. Его изводят жена и язва. А он мелким вредительством изводит весь остальной мир. Мы любим над ним подшучивать. Он шуток не понимает и злится, как лесник в тумане.

— Как язва? — сочувствует Хлебов. — Ты её вырежи, дружок.

— Как жена? — интересуюсь я. — Ты её тоже… того…

— Нет, он жену любит, как и язву, — пугается мой друг.

— Идите вы к лешему, — шипит неудачник с погонами майора и злорадно каркает по селекторной связи: — Николай Григорьевич, Селихов и Хлебов к нам пожаловали…

— Ко мне этих сукиных детей, — напористый голос непосредственного руководителя. — Сейчас я им вставлю ПТУРСы… И на час меня нет… Даже для Феликса Эдмундовича…

Под ехидную улыбочку язвенника мы удаляемся в кабинет, где нас ожидает экзекуция ПТУРСами (противотанковыми управляемыми снарядами).

Кабинет мне знаком — это тот самый дендрарий, в котором мне задавали первые и, как мне казалось, идиотские вопросы. Николай Григорьевич — тот самый любитель-садовод с лейкой в руках. Как позже выяснилось, они дружили, отец и Николай Григорьевич. Начинали вместе в СМЕРШе. Потом один остался служить Отечеству на своей территории, а другого порывистые ветры холодной войны, как перекати-поле, покатили по Европе, унесли в Азию, затащили в Африку.

— А, явились, голубчики, — забурчал генерал. — Хороши, как медовые пряники… Вы кто?.. Телохранители?.. Или кто?..

— Нештатная ситуация, Николай Григорьевич, — пытался я оправдаться. Кто мог подумать?.. Эта странная купля-продажа!

— Хотя бы нас предупредили, — заметил Хлебов.

— О чем, милый мой?

— О купле-продаже… Мы бы дополнительные меры…

— Меры?! — вскипел НГ. — И так целый полк охраны жирует на даче!.. Мне что, больше делать нечего, как заниматься вашим… как его… Как булыжник называется?

— Феникс, Николай Григорьевич…

— Вот именно!.. Птичкой, возрождающейся из пепла!..

— Хороша птаха, — хмыкнул Хлебов. — В четыре миллиона…

— …вечнозеленых долларов, — уточнил я.

НГ внимательно взглянул на нас через очки; был похож на учителя литературы.

— Я вижу: птичка вас интересует. Вот вы мне её и найдите… И чем раньше, тем лучше… Можно и сегодня…

— Николай Григорьевич! — Мы дружно поднялись от возмущения.

— Спокойно, капитаны! — вскинул руку генерал-лейтенант. — Звонили со Старой площади…

— Очень Старой, — недовольно буркнул Хлебов.

Я тоже не выдержал:

— Извините, а вы не поинтересовались у тех, кто звонил… Откуда эти птички прилетают на нашу Среднерусскую равнину?

— Саша, — устало проговорил Нач. — Не надо, а?.. Умничай, пожалуйста, в другом месте…

— Все на продажу пустили…

— Алекс! — ударил ладонью по столу. — Ты — пустое место!.. Понял?.. Дырка от баранки…

— Я тоже… это самое? — защитил меня Хлебов.

— Исполнять свои служебные обязанности согласно инструкции, — взревел генерал, — а не молоть языком-помелом! И баста!

— Дядя Коля!..

— Кому дядя Коля, а кому маршал!.. — отрезал наш руководитель. — Все, свободны!

Мы потоптались на месте, как нашкодившие школьники. Опять двойка. Начальник Управления с ожесточением пролистывал документацию, вид у него был решительный — точно сейчас влепит кол в классный журнал.

— Лично! Докладывать! О каждом шаге!..

— Есть!

— Завтра сам буду… чтобы на месте… Ждите…

К счастью, я вспоминаю, что мы улетаем в Среднюю Азию. На охоту. На слонов, шутит Хлебов. Николай Григорьевич качает головой: работнички, так вашу мать среднеазиатскую! И он прав: какая может быть охота на сайгаков, когда надо ловить алмазный блеск стоимостью в четыре лимона. Кстати, это много или мало? Не знаю.

Я многого не знаю и не понимаю. Например, я заезжаю домой. Там женщина, она считается по паспорту моей женой. Странно, но, кажется, я не женился. Или я забыл? Женщина смотрит телевизор; таких, как она, невыразительных и скучных, надо сразу душить подушкой. Жаль, что я все время тороплюсь.

— Что опять случилось? — дежурно интересуется.

— Улетаю.

— На охоту, — догадывается. — Снова будешь дурно пахнуть горным козлом?

Что она хочет этим сказать? М-да. Собираю спортивную сумку. На ходу пью кефир из бутылки. Полезно для ослабленного организма. Однажды вертолет развалился в горах и трое суток мы сидели на пике Коммунизма и питались железным мясом горного козла. Ну и что? Козел — достойная пища в экстремальных условиях.

— Ты на сколько? — спрашивают меня. Зачем? Когда жена спрашивает у мужа, на сколько лет он уезжает, жди ветвистых рогов по возвращении из срочной командировки.

— Дня на три, — отвечаю честно. И, подобравшись сзади, сжимаю её плотные, провинциальные груди; мну их, как хлебопашец землю. — Ты мне ничего не хочешь… сказать? На прощание.

— Говорить не хочу… на ходу, — ответила. Кивнула на плоский экран. Там двое занимались любовью. И что странно: в уютной домашней постели. Посмотри, как надо… А у тебя все на лету…

— Тогда прости. — Чмокнул в нейтральную щеку. — Исчезаю… И постарайся не изменять… Убью…

— Щас, — отвечает жена. И лениво отмахивает рукой. — Привет колониальным народам!

И в этом она права. Права в том, что я её не убью. Зачем уничтожать того, кто тебе безразличен, как чугунная крышка канализационного люка. Закрывает дыру люка на дороге — и слава коммунальным службам.

Через час мы были уже в воздухе. Тяжелый военно-транспортный самолет со свирепым ревом глотал ночное пространство. Алые пожары далекого восхода пылали у горизонта. Мы летели к огням мировой революции? Или это миражи огней мирового революционного пожара? Во всяком случае, было красиво. Кровавые отблески плясали на лицах, искажая их, и я подумал, что мы все обречены стоять у мертвого огня и делать вид, что этот огонь живой.

Солнце же в среднеазиатской прерии было живее всего живого. Казалось, что мы плавимся, как масло на сковороде. Небо было выбелено, точно простыня. И ещё была местная, мутная, с красно-коричневой глиной река. Областной Нил. Но без крокодилов. У реки разбит наш охотничий лагерь. Днем он вымирал — мы с Хлебовым лежали в палатке и мечтали о Северном или Южном полюсе. Мой друг и товарищ пил. И пил много. Наверное, в его роду были сапожники.

— Ты много пьешь, Глебушка, — сказал я.

— Я знаю, — ответил он. — А почему бы и не пить?.. Жизнь как сон… Сон как жизнь!.. Сон разума порождает чу-чу-чудовищщ! Я прав, Саша?

— Не знаю, — ответил я.

— Погляди вокруг, мой друг: безумный-безумный мир!

— Ну?

— Ты понимаешь, о каком мире я говорю? Не о «миру — мир»… Нет, вовсе… Если бы понимал, пил!..

— Спи, — не выдержал я.

— Ппповторяю: сон разума порррождает чу-чу-чудовищ!.. Кого мы охраняем, Сашка?.. Кого?

Я молчал. Зачем что-то говорить? Когда язык шершавый, как наждак. Когда солнце бьет из зенита прямой наводкой. Когда слова улетучиваются, как плевки из горячего песка.

— Молчишь?.. Молчи! — страдал мой друг. — А я могу ответить: охраняем тела… Оболочки… Пустоты!.. — Запрокинул голову, щетинистый кадык задергался, как ружейный курок. — Так о чем это я?.. Пустоты!.. А вот кто будет охранять наши души?.. Спасите наши души! SOS! SOS! SOS!.. Ты, Сашенька, прав, все пущено на продажу: золото, земля, меха, леса, алмазы… Алмазы!.. Сашка! Вот угадай, что у нас получается, если… Уран плюс Алмаз!.. Что получается?.. Тссс!.. Военная тайна!.. Но тебе, как другу, как бойцу невидимого фронта…

— Глебушка!

— Саша, не веришь?

— Главное, чтобы ты верил.

— Это верно, — икнул Хлебов. — Если нашу алмазную птичку сово-о-окупить с этим… петушком… намибийским… Так она такое снесет. И засмеялся нетрезвым, горьким смехом, и смеялся долго, пока не устал и не забылся тяжелым сном…

Я выбрался из палатки на солнцепек. Лагерь по-прежнему был мертв. Песчаные барханы горбились вдали. Грязная, мутная река Нил манила иллюзорной прохладой. Я медленно побрел к ней — было впечатление, что меня, как поросенка, опаливают на огне. Я присел на корточки — смотрел на тягучие, тухлые воды… И о чем-то думал. О чем? Не знаю. Наверное, думал о вечном… В вечных жарких песках о вечном?.. Под вечным обжигающим светилом о вечном. Или все-таки я думал о конкретном африканском гнусе, который плодится в речных гнилых заводях?.. Не знаю.

Потом на меня упала короткая тень. Это был Сын государственно-политического чиновника; единственное чадушко и радость отца; он качался, как саксаул, я имею в виду, конечно, молодого негодника, и глазел пьяно-лиловыми глазами на реку.

— Есть проблемы? — спросил он.

— Нет проблем, — ответил я. Хотя проблемы были. И у меня, и у него.

— А у меня есть. — Сын, оказавшись правдивее меня, принялся мочиться в местный Нил. — Азиатку хочу… разнообразно… А её нету… Одни тушканчики… Мне что, иметь тушканчиков?.. Они же м-м-маленькие…

— А когда охота? — решил я отвлечь страдающего от зоологической проблемы.

— Родной говорит, ночью. — Естествоиспытатель сползал по сыпучим пескам к водной глади. — А ночью надо или спать, или всех… — И недоговорил, что надо делать темными ночами. По мне, так считать алмазные грани. Сын же, недокурив, недопив, недолюбив, рухнул в Нил местного разлива. И мутные воды объяли его.

Взревев от испуга и глубины, Сынишка заорал благим матом. (Хлебнул, наверное, водицы с брюшными бактериями?) Потом снова ушел с головой в грязное небытие.

Мне стало интересно: выплывет или нет. По инструкции я не обязан его выручать — его вклад в общественно-политическую жизнь страны был мизерный. Его вообще не было, вклада. И поэтому я с чистой совестью мог помочь неудачнику уйти в мир иной. Своим бездействием.

Однако несчастный хотел жить в этом мире. Он ему нравился, этот обесцененный мирок дешевых страстей и всеобщего дурного похмелья. И потом, алмазная птичка ждала пакостника в среднерусской прохладной роще. Обидно терять птаху по причине собственной же нелепой смерти.

Сын бултыхался в мутной воде, как липко-эпическая фекалия. Еще немного — и ГПЧ лишился единственного наследника. Бы. Но я его пожалел, своего подопечного. Зачем хорошему человеку портить охоту? На тушканчиков.

Я поймал молодого негодяя в отхожем месте реки. Грубо, за шиворот выволок на брег. Сын был счастлив от такого обхождения — он елозил на карачках по глине и блевал винегретово-ниловской смесью. Я стоял над ним и с участием смотрел на его танталовы муки.

Как приятно помочь человеку (даже недругу) в его трудную минуту. Не правда ли? Есть ещё в нашей жизни место подвигу. И какова же благодарность?.. Сын поднял на меня вспухшее, одухотворенное, с потеками пищи лицо и с ненавистью поинтересовался:

— Чего тебе еще? Пшшшел отсюда, шакал…

Вот такая благодарность. Но я не обиделся: шакал — полезное, умное и осторожное животное. Да, питается падалью, тем самым очищая свою территорию от заражения бубонной чумой, латинским сифилисом, инфантильным тифом и прочими болезнями века.

Потом наступила долгожданная, инфицированная пальбой ночь. Но сначала она была тиха и прекрасна. В её высокой глубине мерцали бриллиантовые созвездия. Где-то там, в бесценных россыпях стоической природы, терялась и наша алмазная птичка-невеличка в четыре миллиона долларов.

Мой друг Хлебов выбрался из палатки — был трезв, помят, зол и раздерган. Алмазного неба он не заметил.

— Охотники, козлы!.. Все не как у людей… Спать надо ночью… Спать…

— Сон разума порождает чудовищ, — напомнил я.

— Сашка, беда твоя, что ты ещё не лишился иллюзий, — ответил капитан, клацнув выразительно затвором ружья. — А я лишился… напрочь… На всю оставшуюся жизнь…

— Да? — не поверил я.

— Чекист, погляди вокруг себя! — вскричал мой друг, озираясь как затравленный.

— А что? Красота. А вокруг пустота… А в ней звезды, как алмазная крошка…

— Ладно тебе, романтик, — сплюнул мой боевой товарищ. — Про звезды поговорим потом, — и, мазнув по мне больными глазами, побрел в сторону уже работающих БМП.

Затем началась охота. Хрупкие, носато-горбатые сайгаки метались в беспощадных залпах прожекторов. Это было поточное, ублюдочное убийство живой, беззащитной природы. Это была механизированная мясорубка. Это была державная потешка.

А что же я? Я лежал на влажном песке и, вжимаясь в него, чувствовал себя солдатом. Я не сделал ни одного выстрела. Почему? Как правило, я убиваю людей, которые того заслуживают. Убивать зверей — убивать себя. И не будем больше об этом.

Когда радостно и победно затрубила труба отбоя, я поднялся и побрел по влажному (от крови?) песку. В стороне изредка постреливали. Наверное, сайгаки нападали на человека… Я неторопливо шел в сторону шумного праздника. Там кричали «ура», свежевали освинцованные пулями тушки, пили шампанское… Я вспомнил, что мой друг не любит шампанского, предпочитая ему нашу пробойную водочку, и поэтому оглянулся в ночь и крикнул:

— Хлебов, ау? Глебушка?!

И увидел: салатовая ракета вспухла под звездами, как зонтик, сотканный из света ярких лампочек. И в этом праздничном свете я увидел: приподнимается дальний человек… Он приподнимается… И вдруг гулкий… шальной?.. дуплет… где-то совсем рядом со мной… И я увидел под мирным салатовым светом ракеты… Я увидел: череп дальнего человека разрывается… лопается, как первомайский воздушный шарик… в ошметки… И когда я все это увидел — ракета погасла, точно свеча, и наступила ночь. Ночь. И казалось, что все это сон. Но это был не сон.

Утром мы вернулись под родненький моросящий дождик. Небо было низким, предгрозовым, без звезд. С ревом выкатывали из «Антея» трудяги БМП, их фанерная бронь была заляпана кровавой ржавчиной. ГПЧ с группой товарищей топтались под мощным авиакрылом — по бетонной взлетной полосе летели лимузины…

— Алекс, — окликнул меня государственно-политический чиновник. Был утомлен и опечален. И его можно понять: испортить такую охоту. — Вы уж займитесь, так сказать, в последний путь… Мои, как говорится, соболезнования родным и близким, — страдал народный слуга. — Какая нелепая случайность, м-да… Так что, Александр, действуйте… — Садился в лимузин. — И похлопотать надо о боевой награде…

Кому? Мне? Или моему товарищу? Все-таки, наверное, моему другу. Ведь я еще, кажется, живу? Или я на этот счет заблуждаюсь? И тоже труп? Только рефлексирующий на жизнь.

Между тем кортеж государственных машин стартовал навстречу новому мглистому дню, а солдатики внутренних войск выносили из самолетного брюха цинковый гроб. Поставили его в мелкую блесткую лужу. Дождь усиливался забарабанил по гробу. Было неуютно, холодно и грустно. В этом смысле мой друг Хлебов устроился получше, чем мы все, мокнущие под дождем. В гробу, должно быть, сухо, тепло и надежно? Известно, что наши цинковые гробы самые лучшие в мире.

Поздним вечером я вернулся домой. Хлопотное это дело — хоронить героев, которым разнесли вдребезги черепушку. Медэксперты, например, так долго колдовали над тихим трупом, будто пытались возродить его к новой трудовой деятельности. Увы, труп — категория постоянная. Потом были ещё какие-то бюрократические закавыки, точно каждое ответственное лицо боялось пропустить мимо себя грешника в рай. Бедняга Хлебов; хорошо, что всей этой дряблой волокиты со своим трупом он не видел, а то бы ожил и пристрелил самого ретивого чудака-крючкотвора.

Город мирно почивал. Крестовины окон выразительно чернели. Многоэтажные панельные кладбища живых. Только в одном окошке уютно и ласково горел свет. Это, конечно, было окошечко в мой милый терем-теремок.

Я звенел ключами, как трамвай на крутом вираже; я чертыхался в тесной прихожей, как в общественной бане, ища свои домашние тапочки. Тапочек, между прочим, не было. Не услышать меня было трудно… Босиком я прошлепал на кухню. Там под уютным салатовым светом (ракеты) сидели двое, он и она. Она меня не интересовала, хотя была красива от грима, помады и любви. К сожалению, не ко мне. Я заинтересовался молодым человеком — он был красив, как голубой херувим. На нем был мой домашний махровый халат китайского производства и шлепанцы из Казани; ноги, я заметил, были восковые, как у китайского татарина или у будущего трупа.

— Всем приятного аппетита, — улыбнулся я. Вы когда-нибудь видели, как оскаливаются шакалы? У меня улыбка, очень похожая на оскал санитаров общества.

— Ааа! — обрадовалась жена и выплеснула кофе на своего же собеседника. Голубой херувим засучил ногами и хотел взлететь к потолку.

Я же был сдержан и учтив.

— Будьте так добры… Шлепанцы… И халат…

— Ыыы! — продолжала радоваться странная женщина, забиваясь в угол диванчика. Наверное, она за вечер не накричалась, постельная активистка.

Не обращая должного внимания на её вопли, я вырвал воскового покойника из своего халата — и вульгарными пинками погнал по коридору… на выход… Мой оппонент мужественно молчал; он понимал, что я очень оскорбился за халат и шлепанцы. Распахнув широко и удобно двери, я выпустил неудачника нагишом на долгожданную свободу… На свободу, но нагишом. И он, как счастливый кенгуру в прериях, поскакал по бетонным клавишам лестницы… Прыг-скок… прыг-скок… не ложися под бочок… чужой жены…

Тут я вспомнил про жену. И пошел на кухню убивать её. (Шутка.) Я не убиваю детей и женщин. И зверей. Дети и звери — это для душевного уюта. Женщины же настолько глупы и гнусны, что марать руки… увольте. Я лучше почищу клозет в городском парке культуры и отдыха.

Неверная жена смотрела с ненавистью и страхом. Да, она так и не узнала меня. С лучшей стороны. Жаль. Жаль, что приходится её разочаровывать.

— Кажется, у вас любовь? К сумчатым животным…

— Да! Да! Да! — заорала она, догадавшись, о ком я веду речь. — Да, я его люблю! А тебя нет! Ненавижу-у-у!..

— Тогда какие проблемы? — удивился я и резким движением сорвал халатик… О, какие пышные формы, однако… Пирог, не спорю, вкусен, да беда какая — надкушен… Остается лишь выбросить его на помойку. Что я и делаю: нагишом спускаю когда-то любимую по ступенькам лестницы. И она тоже, подобно кенгуру, прыгает по бетонным клавишам… Прыг-скок, не ложися на живот, не бери-ка все в роток…

Жаль, что у нас не получилась ячейка общества. Жене необходим муж, а не утомленная особь. Что делать: иногда обстоятельства выше наших инфекционных желаний.

Хлебов, например, хотел жениться. Ему не повезло — шальной, медвежий дуплет размозжил ему голову. И теперь забота у нас, живых, как похоронить героя. Боюсь, мама и невеста не узнают того, кто ещё вчера был беспечен, весел и любим. Хоронить надо в плотно закрытом цинковом гробу, чтобы не возникали домыслы и слухи. Что же касается меня, то забота у меня, помимо погребения, одна: узнать — был выстрел случайным или?.. Если нет, то следующая свинцовая примочка моя. Боюсь, что пуля для меня отлита. На эти бодрые размышления меня наводит тот факт, что в спортивной сумке Глебушки мною был обнаружен цепкий, ушастый «жучок». А такие зловредные твари заводятся рядом с человеком, как правило, не случайно. Так что выбор прост: или молчать, или говорить. Если говорить много, то можно замолчать навсегда. Хлебов позабыл, что молчание — золото, и теперь годами будет разлагаться в цинковой лодке. Хотя неизвестно, кому больше повезло, впрочем, загнивать вместе с коллективом веселее, это как групповой секс, можно и отлынуть от потливо-сперматозоидной деятельности.

Мы встретились с Николаем Григорьевичем, дядей Колей, генерал-лейтенантом, садовником по душевному призванию, на непрерывно действующем кладбище. Возникало такое впечатление, что покойники заняли очередь с утра и теперь спешили обустроиться на новом, для многих из них неожиданном месте. Или это живые спешили побыстрее покинуть скорбное холмистое пространство? Словом, была банальная сутолока и неразбериха. И это на похоронах заслуженного человека? Представляю, что с простыми смертными… В конце концов забухал торжественно и неотвратимо духовой оркестр. Загремели выстрелы почетного караула. Каркало в чистом небе воронье. Мать Хлебова упала на могильные венки с алыми лентами и, разрывая плотную зелень еловых лап, закричала:

— Сыночек мой!.. Где ты, мой сыночек?.. За что, родненький мой?.. За что тебя убили?! Мальчик мой!.. Убийцы! Будьте вы все прокляты! Нет вам прощения… Отдайте мне сыночка…

Бухал оркестр, и почти никто не слышал, что кричит мать моего товарища. Я же стоял рядом — и все слышал. Почему я все слышал — потому, что стоял рядом… Это трудная работа — стоять рядом с матерью погибшего товарища… Молодая невеста Хлебова молчала, её глаза были спрятаны под солнцезащитными стеклами очков. Наверное, у неё слезились глаза от яркого солнца. Когда ослепительное солнце, рекомендуется носить очки, спасающие зрачки от термоядерной радиации жизни. Или молчать. Если бы мой друг не пил и больше помалкивал, то сейчас гуляли бы мы на его веселой свадьбе. А так все наоборот.

Когда печальное действо завершилось, я и Николай Григорьевич потерялись на одной из укромных аллеек. Ограды, надгробные плиты и памятники, кресты — все эти кладбищенские атрибуты намекали на бренность человеческого существования. В том числе и моего. Что не радовало.

— Такого парня угробили, — вздохнул НГ. — Суки! Прости мя, грешного. Лучших теряем, как на войне…

Я протянул «жучок» генерал-лейтенанту. Он приблизил его к слабым глазам своим и после выматерился так, что я испугался: мертвые встанут из могил. Слово блядь и производные от него были самыми нежными и ласковыми для ушей покойников. И моих.

— Сделали вас, ребятки, — пожурил меня дядя Коля. — Нехорошо. Значит, птичка с ядерными яичками?

— Да, — подтвердил я.

— Это огнеопасно, — предупредил Николай Григорьевич.

— Жить вообще опасно, — пофилософствовал я. — Говорят, можно умереть.

И мы посмотрели вокруг — действительно, я был совершенно прав. Хотя в доме повешенного не рекомендуется говорить о мыле и веревке.

Потом мы разработали план моих действий в дальнейшем. План был таков, что я понял: можно писать завещание и вскоре присоединяться к усопшим. Недолго Хлебов будет скучать один. И верно, вдвоем куда веселее шляться по райским кущам или гореть синим пламенем в аду. Думаю, друг мой мне обрадуется. Беда лишь в том, что я некрещеный. А значит, жить мне вечно.

И что странно: ничего не изменилось. Родное жестяночное небо, родные поля и веси, родные водоемы. И родные керамические рожи. Ничего не изменилось. Даже для меня. Будто мой друг отправился в длительную командировку. Не в Африку ли? Там есть алмазные копи. Из этого гнезда и вылетела наша птичка Феникс. Она где-то рядом, эта птаха. Я нежной шкурой своей чувствую — её ещё можно ухватить за перышко. Быть может, поэтому я предельно внимателен и сосредоточен. Хотя со стороны кажется, я легкомысленно качаюсь в гамаке, похожем на рыбацкую сеть, и глазею сквозь пыльную листву в небо. Там легким облачком летит душа Хлебова. Сегодня девятый день — и душа друга уплывает в заоблачную, свободную высь… Все выше-выше, пока её не подхватывает шестикрылый серафим…

Я слышу голоса. Действие уже происходит на земле. Грешной и оплавленной жарким солнцем.

Двое вели свои нагие тела к лазурной воде бассейна. Сын ГПЧ демонстрировал утомленному миру неразвитую грудную клетку; его спутница наоборот: чересчур развитую грудь, упругую от постоянного массажа любимого. Девушка, кстати, совсем другая. У этой жилистая задница стайера — бег по пересеченной постели?.. Новая пассия любвеобильного оруженосца (оружие которого болталось марионеткой у колен) застеснялась:

— Посторонние тута…

— Кто? — удивился Сын и огляделся окрест. — Никого же нет, дура!

— Во-о-от, — кивнула на гамак девушка, прячась за полотенце китайского производства.

— Этот? — изумился Сын. И был прав: в гамаке прятался я. А я — ничто, по утверждению моего же непосредственного руководства. И тем не менее, вероятно, по тени чадо моего подопечного заметило меня и крикнуло: — Эгей! Провали-ка, служака…

Я хотел его убить. Была жара и было лень. (Шутка?) Я выбрался из сети гамака, сделал шаг и услышал за спиной ор:

— Смирнааа! Приказ на вечер: всех впускать, никого не выпускать. Шаг в сторону — считать побег! Стрелять без предупреждения! — и жизнерадостный гогот, и плеск воды от рухнувших в искусственный водоем тел.

Я вспомнил чужую сторону, чужое, жирное солнце, чужой, естественно опасный водоем… Я все это вспомнил и понял, что Хлебов сейчас был бы со мной рядом, если бы не жил тот, кто плещется в изумрудном корыте. Однако, боюсь, мой друг меня бы не поддержал. Сохранить жизнь смертью подлеца? Увольте.

Вечер обрушился точно стихийное бедствие. Гости съезжались на дачу, как сказал Поэт. Особняк освещался, как морской лайнер «Михаил Светлов». Из динамиков рвало музыкальное штормовое предупреждение… Проселочная, но многократно асфальтированная дорога была заставлена автомобилями импортного происхождения до самой до столицы. На некоторых колымагах гордо реяли флажки иноземных государств… Потом случился небольшой переполох: на территорию въезжал правительственный кортеж… Мои коллеги-телохранители прыгали из лимузинов, точно при десантировании вражеского стана… В мгновение ока государственно-политический муж был взят в плотное биологическое кольцо…

Музыкальный шторм тотчас же прекратился. Было слышно, как хрустит пустотелый гравий под ногами идущих к парадному подъезду…

Сын-шалопай встречал родного отца у каменно-щебеночных львов. Звери были африканские, гривастые, с холодными, медными носами.

— Папа! — вскричал ребенок.

— Сына! — вскричал папа.

Они облобызались, громко и сочно. Будто ели африканский арбуз, то есть кокос. Все внимательно и тепло наблюдали за этой любвеобильной процедурой. Кокос — он и в России кокос.

— Сын! — наконец сказал отец. — Разреши, так сказать, в знак… В твой день… — и оглянулся.

— Пожалуйте-с, — засуетился служивый, бесхребетный человечек.

— Вот тебе, сына, золотой ключик от «мерседеса»… Подарок, так сказать, от меня… Лично… И коллектива моих соратников…

Пауза. Был лишь слышен звенящий вой гнуса. Раздались хлопки — все гости давили комаров на своих высокосветских ланитах. Потом крики здравиц, аплодисменты, переходящие в овацию, смех, шампанское бурной рекой… Отец и сын снова облобызались, как в последний раз. Что может быть крепче семейных уз?

Ко мне с шаловливой ухмылочкой подходил Орешко. Был любимчиком Высшего руководства; был отличником боевой и политической подготовки; был прохиндеем и себе на уме. Хотя ко мне относился с доброжелательностью старшего товарища. Я отвечал тем же.

— Привет, Селихов-сан, — сказал он. — Вижу, жируете у Боженьки за пазухой…

— Здорово, Орехово-Кокосово, — ответил я. — Вижу, вы тоже… хлеб с маслом…

— И икрой. Всякой.

— А птичку забыли искать?

— Ищем… Ты тоже, любезный, ищи у молодого божка…

— На каких волнах? — кивнул я на новенький серебристый «мерседес».

— Короткие. Двадцать девять и девять десятых…

— Ясно, Орешко, — вздохнул я. — Будем ловить…

— Желаю успеха, птицелов!

— И вам того же.

Поговорили. О чем? Да ни о чем. Когда собираются грузчики в овощном магазине, они говорят исключительно о таре. В пол-литра. Космонавты на орбите беседуют о невесомости. Врачи-гинекологи о погоде. И так далее. Телохранители же имеют свойство говорить обо всем и ни о чем. Такая вот профессия кристаллической честности и мужества.

Праздник между тем продолжался, несмотря на осаду комариного братства. Бурлило море страстей — люди в нем бултыхались, как потенциальные утопленники. ГПЧ решил, что время покидать тонущий морской лайнер «Михаил Светлов». Его провожали аплодисментами, криками, смехом; отец и сын напоследок снова обнялись, придушили друг друга и расстались весьма довольные — каждый самим собой. С авиационным гулом правительственный кортеж удалился в сторону кремлевского царства.

— Слава Родине моей! — завопил благим матом Сын, когда с отъездом ответственных персон закончилась официальная часть пирушки. — А подать сюда «мерррзззедезззууу»! — И с прискоком ринулся по ухоженным клумбам. Наверное, его пьянил запах чайных роз. За ним бежали прошпаклеванные лестью гости.

Я неторопливо ушел к своей машине; сел за руль… Настроил радиопередатчик на лазурную волну 29,9 — в салон ворвались шальные, потравленные доброкачественной пищей и водкой голоса:

— Отличная тачка! Поехали по бабам!..

— Тебе их мало, козлодуй!..

— Это что?..

— Нога!..

— Нога ли?..

— Ха-ха…

— Дай-дай!..

— Жми-жми!

Я понял, что техника работает добросовестно. С такой техникой можно города брать. Или банки. Или девушку.

Я выбрался в ночь. Комариная армада атаковала отдыхающую активно часть публики. И те, спасаясь от летучих зверей, скрывались в черных кустах… И оттуда неслись трубные, рвотные звуки, похожие на песни далеких наших предков, когда стоимость водки была 2 руб. 87 коп.

Между деревьями пылали костры, на них жарили шашлыки из домашних кошек и бродячих собак. У бассейна раздавались жизнеутверждающие вопли русалок; им, наверное, хотели оторвать хвосты?..

Я проверил посты на всей вверенной мне территории. Часовые малой родины стояли насмерть, отбиваясь как от комаров, так и от гостей, предлагающих выпить и закусить. Мои люди были трезвы, но злы, как волки. И я им сочувствовал, людям, разумеется. Волки бы уже давно сдохли от такой собачьей службы.

Я возвращался по дорожке в дом, когда из кустов выпал странный, но известный мне субъект. Был он в кальсонах цвета беж, у лодыжек болтались завязки. Наступая на них, субъект спотыкался, как стреноженный конь. Заметив меня, есаул ночи икнул:

— Чччеловек, рюмку водки-с!

— Есть только кумыс, — был мой ответ.

— Как разговариваешь, подлец? Ты знаешь, кто я?.. Я брат товарища Буденного, ек!.. А ты кто? Рожжжа?! Фамилия!..

— Ворошилов, — и с мягкой учтивостью пнул кавалериста в бок. Матерясь, любитель водки и лошадей рухнул в терновник и там затих, как боец, павший в схватке за всенародное счастье.

Праздник же продолжался: трещали кусты, и над ними упоенно и радостно звенели комары, давясь и дурея от попорченной алкоголем крови участников ночного банкета.

В доме был такой погром, будто прошел, промчался, провьюжил безжалостный отряд мародеров. В гостиной цвел экран телевизора. На берегу золотистого морского побережья два товарища голубых кровей занимались физподготовкой. Друг с другом. Публика тихо переговаривалась, обсуждая то ли новые, незнакомые позы физкультурников, то ли текущий политический момент.

Я продолжил свой путь. Такая у меня профессия: ходить и смотреть. Хотя достаточно одного такого путешествия, чтобы потерять всякую веру в человека и человечество. Но не будем нервничать, как любил говорить Глебушка Хлебов. Сейчас, надеюсь, его душа летит в свободном космическом пространстве, и ей куда легче, чем нам, дармоедам земного рая.

В одной из комнат двое делали то же самое, что происходило и на золотистом берегу теплого моря. Радовало, что пара состояла из представителей сексуального большинства: он и она. Девушка лежала на столе, ела яблоко и скучала. Над ней молился грешник со спущенными штанами. Ему было тяжело, но он старался. Непорочная дева, надкусив фруктовый шар, улыбнулась мне, очевидно, приглашая быть третьим. Я развел руками: служба. Пожелал ей:

— Приятного аппетита, — и ушел.

Однажды в собственном подъезде собственного дома я наткнулся на двух мальчиков лет семнадцати. Они друг с другом занимались физзарядкой. Им не повезло, что в этом доме жил я и что я не люблю тех, кто путает общественное место с личным сортиром. У себя дома, пожалуйста, лезь на любую канализационную трубу. А там, где живут люди, извините. Я их бил с вульгарной простотой, я пинал их хлипкие, блеклые тела от бессилия, понимая, что обречен жить среди больного, убогого и извращенного мира. Кулаки слабы перед торжествующими призывами зоологической дыры. И пока не будем больше об этом.

Потом я поднялся на второй этаж, аккуратно прошел на мансарду. Здесь было лежбище Сына государственно-политического деятеля. Святая святых, заставленная радио-, видеоаппаратурой, картинами, спортивной и беспредметной утварью. На тахте мирно дрых тот, кого я потерял на время; рядом с ним, как русалка над дельфином, сидела девушка. Ее лицо было молодым, светлым, новым. Для меня. И поэтому я спросил бестактно:

— Ты кто?

— Я? — вздрогнула девушка. — Я… Ася.

Мне этого было достаточно. И я мог уходить. Не уходил; спросил:

— Сколько тебе лет, детка?

— Семнадцать.

Семнадцать. Мне этого было достаточно. И я мог уходить. Не уходил; сказал:

— Шла бы ты, Ася, отсюда.

— Почему? — Детский вопрос, на который нет ответа.

— Уходи, — повторил я. И увидел в вещевом развале странный предмет. Я его сразу узнал, этот предмет — арбалет импортного производства. Красивое, удобное оружие для скромного, тихого убийства. Очень давно Сын баловался арбалетом, даже закупили специальные мишени для удобства молодого стрелка. Как я мог забыть? Впрочем, я все помнил, да не подозревал, что пропитой стрелок будет настолько нагл и беспечен. Не уничтожить орудие убийства! Странно.

— Что? — спросила меня девушка.

Я отступал к двери, мне было жаль глупенькую, пугливую бабочку-однодневку, но я ничего уже не мог поделать; мне надо было уходить, и я уходил.

— Уйдем вместе, Ася. Потом будет поздно…

— Нет, — решительно ответила она. — Я хочу быть здесь. С ним. — И отвернулась; сидела, нахохлившись птичкой — птичка счастья? Птичка Феникс?

К сожалению, ей было семнадцать лет, и она не знала, что люди не восстают из пепла.

И я оказался прав. Такое мое свойство: чувствовать приближение нештатной ситуации.

Угорелыми друзьями и подружками Сын был-таки разбужен. Орущий, лающий, визжащий клубок скатился с парадной лестницы. Люди были полоумны, как и их предводитель.

— Асенька! — вопил Сын. — Обкатаем колымажку!.. И тебя тоже!.. Не бойся, тургеневская барышня, я тебя люблю…

И все, кто ещё был в состоянии передвигаться, хохоча, рыча и стеная, ринулись к подаренному авто. Машина стояла под фонарем и блистала неземным светом. Как алмаз.

Гоп-компания на мгновение остановилась — холодная красота трезвила. Где-то далеко протукала электричка. Чтобы сбить торжественность момента, неуемный новорожденный предложил:

— Подарок надо обмыть. Приглашаю всех, — и принялся мочиться на бампер.

Я всякое видел, ко всему можно привыкнуть, однако то, что происходило вокруг алмазного «мерседеса»… Я бессилен передать словами тот мочеиспускательный шабаш, который приключился после призыва к действию молодого недоросля. Толкаясь и матерясь, дамы и кавалеры облепили гордость немецкого автомобилестроения и принялись поливать его из всех своих душевых отверстий. Кавалеры с одной стороны, дамы — с другой. Я не знал, плакать мне или смеяться. Единственное, что радовало: среди толстозадых, мясистых дам света и полусвета не было Аси. Быть может, она услышала мой призыв уходить? Увы, к сожалению, безгрешные судьбы нам неподвластны. Я увидел, как её заталкивают в салон отпискоструемой машины. И через минуту «мерседес» с бриллиантовыми блестками мочи стартовал в необжитую ночь.

Я последовал за праздником на колесах. И все, что там происходило, слушал на волне 29,9… как спектакль… Хотя это не было спектаклем…

Я слышал: смех-рвотные-глотки-невообразимый-гвалт-мат. Потом осмыслился возбужденный голос Сына:

— Зверюга! Хороша, целка-невредимка! Нравится, Асенька?.. Под триста идем…

Голоса девушки я не услышал, были другие голоса:

— Перевернемся!.. Гроб на колесах! По тормозам!.. Блевать хочу, ааа!.. Убьемся же, братцы!..

Как спектакль. Но потом я услышал плутоватый голос великовозрастного шалуна:

— Тихааа! Машину обкатали!.. Теперь твоя очередь, Асенька. Кто первый тургеневскую барышню?..

Я снова не услышал голоса. Я слышал восторженный, животный рев зверинца за километр от меня. Габаритные сигналы автомобиля вспыхивали, как огоньки цирка-шапито.

— Давай-давай, чай, не монашка… Кто у нас мастер спорта по борьбе? вопрошал Сын. — Между прочим, целка! Берег для друзей как зеницу ока… Ну же!

— Аааа! — сдавленный крик жертвы.

— Оооо! Уууу! — истошно закричал кто-то; вероятно, мастер спорта по шахматам в постели.

— Ася! — хохотал друг своих друзей. — Ты чего хулиганишь? Не кусать надо! А сосать! Как леденец! Ха-ха!

— Пустите! Пустите! — рвался слабый крик. — Мамочка моя… Не надо!.. Ааа! Прошу вас!.. Не-е-ет!

На неё обижались:

— Ууу, сучка!.. Блядушка!.. Дай ей в морду!.. Ноги держи, дурак!..

— Рачком-с, говорю! — визжал Сын. — Козлы, бабу не могут задрать! Ну же!..

— Не-е-ет! — мучительный выкрик и после неожиданный резкий хлопок… и обрушилась тишина… обморочная, мертвая тишина… лишь тугой звук автомобильного мотора…

Спектакль закончился, публика удалилась в гардероб; у публики дурное настроение — спектакль не удался; маэстро, гасите свет…

Потом через вечность и гул чужого мотора я услышал:

— Прыгнула-таки, сука… Что же вы, пидрюлины?

— Вернемся? — неуверенный голос.

— Что, на труп тянет?.. Трое… одну… козлы позорррные…

Не спектакль. Наверное, и я виновен? Но перед иллюзиями молодости, миражами оазисов грядущего благосостояния и верой в свою исключительность меркнут все помпезные слова и гибнут города.

К месту происшествия я подъехал первым. Девушка лежала в придорожной канаве… в придорожной, замусоренной листвой канаве… Она, девушка, была похожа, как ни банально, на куклу… Кукла из пластмассы?.. Голова куклы от чудовищного удара о камень была раздроблена… Только опилок не было… Была черная, теплая, липкая кровь… Я выпачкал руки об эту чернильную жидкость и вспомнил, что и у Хлебова была такая же плазматическая, ещё живая рана. Из раны вываливались брусничные мозги, и я их придерживал ладонями… В этом смысле девушке повезло: рана была невелика, и Асю можно было хоронить в открытом для обозрения родных гробу.

Потом я услышал шум мотора, хлопки дверцами, шуршание сухой травы и знакомый мне голос:

— Сама виновата, дура!.. Поехали…

— А её куда? — спросили Сына государственно-политического деятеля.

— Мутило!.. Поехали, я сказал… Мы ничего не знаем…

И тут я услышал голос и узнал этот голос, я не мог не узнать этот голос; он принадлежал хорошо мне известному человеку; это был мой голос:

— Я знаю!

— Что-о-о?

— Я знаю, — повторил я.

— Тебе что, псина, жить надоело? — взвизгнула тень.

— Да, — ответил я. — Иногда человек устает жить, это верно.

И мне поверили. Визжащая и судорожная тень отступала к автомобилю, фары которого били в пустую синтетическую ночь.

— В морду! Дайте ему в морду! — орала тень; её не слушали: трое стояли недвижно и немо; вероятно, они были расстроены неудавшимися попытками полюбить непрогрессивную, тургеневскую девушку.

Я же медленно поднимался вслед за тенью. Зачем? Не знаю. Быть может, я хотел узнать, из какого материала она сделана. Не из трухи ли? И кровь какого цвета — цвета чайных роз на клумбе? Розы стояли в вазе на мансарде. Благоухали умирая. Но Ася жила. И могла жить долго и счастливо. Она не послушалась моего доброго совета, и теперь мне ничего не остается, как идти на пистолет. Оружие раздрызганно прыгало в руке истерической тени.

— Не подходи! Убью! — От ненависти и страха голос изменился, точно принадлежал старому (по возрасту) человеку. На какое-то мгновение мне почудилось, что передо мной сам ГПЧ. Вот такая малопривлекательная чертовщина.

Я протянул руку к тени и потребовал:

— Дай-ка пукалку!

— На! На! На! — забилась та в истерике, и я услышал характерный, дамский хлопок ТТ. Таким оружием можно только гвозди забивать.

Пулевое зерно небольно ткнулось в мой бок. Пуля не остановила меня — в прыжке я сбил тень ногой в кювет. И она сгинула, пропала в ночной мгле. Со своими парализованными на всю жизнь подельщиками.

Я остался один на шоссе. Кровь была теплая, как вечер, липкая, как краска, и у неё был запах моря и водорослей. Я люблю море. В нем много воды, куда больше, чем во всех искусственных бассейнах, вместе взятых… Хотелось пить; жаль, что морская вода непригодна для человека. Хотя, как утверждают, человечество выбралось на сушу именно из морской пучины.

Я осторожно втиснулся за неудобное рулевое колесо. Дотянулся до портативной рации. Набрал код. Услышал зуммер приема сигнала бедствия и понял, что врата рая, равно как и ада, остались для меня закрытыми. Пока.

К удивлению хирургов, я оказался везунчиком. Пуля-дура пробила легкое. Но удачно, с точки зрения современной медицины. Спасибо Сыну ГПЧ: он оказался мелким, но метким стрелком. Меня залатали, как башмак, и уже на третий день я выползал с дырочкой на боку из полутемного вестибюля. В летнее утро. Зелень кипела изумрудными волнами. Над клумбой парила земля. Старенький садовник старательно срезал черенки на саженцах.

Когда я примащивался на лавочке, въехала государственная машина. Ее траурно-лакированный цвет совершенно не вписывался в радужные цвета мира. Автомобиль, дурно пахнущий бензином, городом и дорогой, притормозил напротив меня. Из него выбирался НГ, дядя Коля, Николай Григорьевич, генерал-лейтенант. В одном лице.

— Ну-с, герой! Сидишь? А мог и лежать, — пошутил мой непосредственный руководитель. Опустился на рейки лавочки. — Ну, как дела, чекист?

— Лучше всех.

— Вижу-вижу, краше в гроб кладут.

Фыркая угарным газом, автомобиль откатил в сторону. НГ втянул испорченный воздух носом и проговорил:

— Курорт! Рай! — Увидел садовника. — Что интересно, Саша, и он сажает, и мы сажаем…

— Но мы выпускаем. Иногда, — я тоже пошутил.

— Шути-шути, — вздохнул Николай Григорьевич. — Драть вас надо как сидоровых коз!.. Чего на рожон лез?

— Не знаю, — солгал я.

— Не знаешь, — передразнил генерал. — Против лома, дружок, нет приема.

— Есть, — не согласился я. — Другой лом. Или арбалет.

— Что?

Я рассказал версию улета Феникса. И все, о чем мне пытался сообщить Хлебов. НГ пожевал губами, покачал головой.

— Запутывается клубочек. Чую, сломаю шею. — Расправил плечи. — Эх, сюда бы на недельку! Да грехи не пускают в этот рай!

— А мне когда из этого рая? — не выдержал я.

— Спешишь под гильотину, сынок?.. Успеешь, брат!

— Дядя Коля?

— Славу поделим…

— В славе ли дело?

— Отдыхай. После выписки — на море.

— На море?

— В санаторий… узкого профиля, — хмыкнул НГ. — И будет с тобой отдыхать такой генерал, Батов. Запомни: Семен Петрович. Спец по Африке…

— По Африке, — насторожился.

— По ней, родимой, по ней… Он, как нам известно, мемуары сочиняет, задумчиво проговорил генерал-лейтенант. — Ты его попотроши аккуратненько… Кстати, у него жена молоденькая-молоденькая… Разрешаю пофлиртовать… Исключительно для дела.

— Да? — проговорил я с гримасой некоторого отвращения.

— Для дела, Саша, — повторил НГ. — Надеюсь, ты не голубой, как небо?

— Дядя Коля! — обиделся я.

— Шучу, сынок, — хмыкнул Николай Григорьевич. — Времена такие, все подставляются… спинами… Мы тут одного отловили. Заместитель прокурора. Смешно…

— Да, — сказал я. — Животики надорвать можно, — и неловко повернулся на рейках лавочки. — Черррт!..

— Вот именно! Иди ты к черту и в палату, — рассердился НГ. — Давай заживляйся скорее…

— Есть, — буркнул я.

Подкатила машина, дохнула мотором, резиной, пылью и теплым железом. Влезая в салон, Николай Григорьевич посочувствовал:

— Дотелепаешься, Саша?

— Доползу, — ответил я.

— Держи удар, герой. — И автомобиль покатил прочь.

А что же я? Я доползу. Догрызу. Добью. Не родился ещё такой, который бы сделал меня. Не родилась ещё такая падаль, которая плясала бы на моем цинковом гробу. Нет такой суки, которая бы не боялась меня. Я не прощаю тех, кто обижает детей и зверей по имени Ася. Она мне понравилась, Ася; она была похожа на сайгака. И её убили. Жаль. Могла жить. И счастливо. Как счастливо живут в лесу все звери.

Море было как море. Лужа. Только большая. В ней можно было утопиться всем населением страны. Однако трудовой люд с энтузиазмом выполнял дневную норму на фабриках и заводах и берег был пустынен и тих. Солнце пылало в зените термоядерным реактором. Шелковистый песок был обжигающ и опасен для жизни. Особенно когда стреляют дуплетом из инкрустированного охотничьего ружья.

Я уплывал за буйки и качался на мягких волнах. Как один из буйков. В небе кричали чайками души погибших моряков. На суше таких птиц нет.

На третий день моего безоблачного отдыха появилась туча. В лице генерала Батова. Он плелся по бережку, как грузный бегемот на водопой. За ним гарцевала молоденькая и красивая газель. Интересно, каким зверем виделся я им? Поджарым, прожаренным одиноким волком, подстерегающим давно намеченную добычу?

Жертвы сразу направились ко мне. Вероятно, вид аборигена пустынной местности вызывал доверие.

— Извините, молодой человек. Разрешите представиться: Семен Петрович Батов, генерал-полковник в отставке.

— Чем могу служить?

Старик тряс бабьими щеками, подбородком. Лысина его была цвета хаки, и на ней пушился старческо-младенческий пушок. Генералу было трудно жить, но держался он молодцом. Рыцарь при своей даме.

— Сима! Прекрати, — весело закричала та, демонстрируя миру и мне спортивную фигуру. — Ей-Богу, как маленький…

— Новенькие? — вежливо поинтересовался я.

— Да-да, сегодня вот… У меня к вам просьба, юноша.

— Рад помочь.

— Дело в том, что Лика… супруга… уплывает… за буйки. Нарушает правила поведения на воде… Правила ОСВОДа… Нехорошо.

— Да, — согласился я. — Правила ОСВОДа надо соблюдать.

— Вот! — обрадовался Батов. — Не проявляет благоразумия. Океан — это океан…

Я поднялся с горячего песка. Продемонстрировал торс и все остальные бицепсы. Девушка доброжелательно улыбнулась.

— Лика.

— Александр.

И пока мы разводили церемонии, генерал переживал изо всех своих сил:

— Ликонька такая увлекающаяся натура… А океан есть… есть океан…

— Вообще-то мы на море… — заметил я.

— А мы с Океана, — улыбнулась Лика. — Нам это море — лужа.

— И тем не менее всю ответственность, как ОСВОД, беру на себя, твердо пообещал я генералу-мужу. Тот довольно захмыкал, плюхаясь в тень тента.

А мы с Ликой пошли к луже. У лужи был цвет глаз моей спутницы. Красивый, изумрудный цвет.

То есть начинался беспечный, курортный роман и выполнение задания руководства. М-да. Вот мы с Ликой барахтаемся на мелководье; видел бы меня Николай Григорьевич… Вот мы бегаем друг за дружкой по берегу, точно в плавках девушки шифрограмма, которую мне необходимо добыть с риском для жизни… Вот мы бродим по местному базарчику. Останавливаемся у гадальщика, похожего на морского пирата и моего непосредственного руководителя дядю Колю. Обезьянка выуживает из ящика счастливый билетик: «Любовь для вас, любовь до гроба».

Вот именно: до гроба. Но надо жить. И пока мы прожигали жизнь, генерал Батов вовсю кропал свои воспоминания в толстую тетрадь. Тетрадь, признаюсь, меня тоже интересовала, как и его жена. Такой я вот подлец: приятное с полезным.

Через неделю у генерала выросли ветвистые рога. Они не могли не вырасти в такой нервно южной обстановке. Солнце, воздух и вода, как известно, лучшие друзья для любви. Нас с Ликой подвело море и катамаран на волнах. Катамаран на двоих. Педальный такой. Мы с Ликой увлеклись и отъехали поближе к турецкому берегу. Наш же берег превратился в ниточку. От испуга и любви мы упали в воду и закружились вокруг плавсредства. В абсолютно нагом виде. В чем мамы наши нас родили.

Всем своим прекрасным видом Лика напоминала мне русалку. А я ей дельфина?

Неожиданно застрекотал вертолет. Выплыл трескучим металлоломом из-за гор. Вскоре завис над нами. (Я представил, как солдатики через полевой бинокль…) Я погрозил им плавником — и вертолет уплыл ловить турецких шпионов.

Русалка и дельфин снова остались одни. И волны им помогали в любовно-экзотической утехе.

Когда мы опять превратились в людей и вернулись на сушу, то обнаружили в столовой Семена Петровича с ветвистыми рогами. Генералу было неудобно, жарко, он громко хлебал щи, его можно было только пожалеть. Мы ошиблись, генерал был вполне счастлив.

— Друзья, я закончил воспоминания. Пока черновик… Но… могу почитать…

— Сима, в другой раз, — сказала Лика. — Мы лучше на море…

На катамаран, промолчал я.

— Лика, ты бы меня, старика дурака, поправила бы, — попросил Батов. Наше ангольское путешествие…

— Ангольское? — это спрашиваю я.

— Семен Петрович у нас был советником, — скучно отвечает жена. — Хочу на море…

— Послушаем немножко, — предлагаю я. — И потом в Океан…

— Саша, если бы ты видел Океан, — огорченно вздыхает Лика, поднимаясь из-за столика. — Море — это лужа… Ну, идем же, писатели и читатели…

И я понимаю огорчение женщины: качаться на катамаране куда веселее, чем слушать дряхлые истории прошлого…

Мы отправились в номер. Советник волновался, как юный пионер. Искал очки, откашливался, рылся в бумагах…

Вдруг из папки веером выпорхнули на поле ковра фотографии. Я поспешно их поднял, услужливый молодой человек. На цветных фото глянцево чернели ваксовые лица ангольских товарищей и нездорово желтели лица наших государственно-политических товарищей. Среди них я заметил и родного ГПЧ. Он улыбался, как медный пятак. Наверное, в кармане его белых парусиновых брюк пела птичка Феникс.

— Не ходите, дети, в Африку гулять, — продекламировал я.

— Ну да, ну да, — сказал генерал Батов. — Скажу по секрету, молодой человек, нашпиговали мы их оружием своим… М-да!.. Но это к слову!..

— Извините, Ангола и Намибия, кажется, это… рядом?.. поинтересовался я.

Советник радостно хмыкнул.

— Рядом. Саша, если вас поделить пополам? Это тоже рядом?

— Да? — задумался я, представляя себя из двух половинок.

— Ангола наша, Намибия не наша, — продолжал Семен Петрович. — Так сложились исторические условия и предпосылки… Впрочем, все это у меня изложено и задокументировано… Итак, я начинаю…

— Нет. — С балкона вышла решительная Лика. — Сима, прости, но я хочу на море… Устроим посиделки вечером.

— Вечером?

— Да! — И буквально вытолкнула меня из номера. Я лишь успел заметить: Советник, огорченно крякая, зашебуршил бумагами.

И понять его было можно: все войны, все беды, все скандалы, все провалы рыцарей плаща и кинжала — от них, бестий, чарующих своими формами слабые мужские сердца.

Как это ни грустно, мне надо было выполнять задание. Конечно, приятнее качаться на волнах с любимой дельфиночкой, чем рыться в чужих вещах. Увы, долг! А он превыше всех прелестниц, вернувшихся в родные пенаты из Африки.

Не будем нервничать — будем действовать. Каким-то удивительным образом мне удалось отправить супругов в горы. Канатной дорогой. Они уплыли в кабинке на двоих; уплыли в заоблачную даль. Я же легкой трусцой побежал мимо кипарисов и пальм в генеральский номер. Там провел необходимую оперативную работу, а проще говоря, слямзил путем фотосъемки документы, представляющие интерес в свете алмазного блеска Феникса. Через час я, как часовой любви, встречал утомленных горным воздухом супругов. Семен Петрович Батов качался, как боцман после трех литров грога.

— Друзья, умный в гору не пойдет… умный помрет сразу…

— Сима, впереди у нас жизнь, а ты скис душой, — тревожилась Лика. Тебе надо отдохнуть, милый…

— На кладбище наш отдых, — был пессимистичен генерал. — Хотя чертовски хочется работать, друзья…

Генерал был прав: работа прежде всего. Это закон нашего индустриально развитого колхозного общества. И с этим надо считаться. Тем более погода испортилась — заштормило. Вода была мутная, с обжигающими, крапивными медузами. Волны выбрасывали скользкие, желеобразные сгустки на берег, и солнце разлагало их до состояния ничего.

Мы прощались с Ликой. Ветер орудийно хлопал парусиной тентов. Пылевой смерч плясал у подножия горы. Медузы плавились под нашими ногами.

— Прощай, — сказала женщина.

— Я тебе позвоню, — сказал я.

— Зачем?

— Не знаю, — ответил я.

— Прощай, — повторила она и зашла в море по колено. Крепкие, напряженные волны пытались её сбить. Она держала удар. Лишь на лице Лики была мука, словно она забрела в заросли крапивы.

На привокзальном ларьке тоже орудийно хлопала парусина. Погода испортилась окончательно, и смысла оставаться на побережье не было. Такие, как я, люди долга — они же пассажиры — скупали на дорогу бутылки с водой, пирожки и сувениры моря. Запах моря уже перебивался суетой, волнениями, железом и мазутом. Я стоял у окна с фирменными занавесками и смотрел на перрон, по которому катились южный мусор и семечная шелуха.

— Так, за постель прошу… И билеты сразу, граждане и гражданки хорошие…

С мятыми деньгами я выудил из кармана бумажную четвертушку счастливого билетика, приобретенного у гадальщика-пирата, похожего на моего НГ. На словах «любовь до гроба» крупным женским почерком были выведены цифры телефонного номера. Я посмотрел на эти цифры, запоминая их навсегда, и смял бумажное счастье.

Столица встречала теплым дождем, толпами гостей, автомобильными пробками и каким-то всеобщим нервным напряжением. Общество ждало перемен. А их не было, перемен. Вероятно, они застряли на каком-то запущенном полустанке истории.

В квартире я обнаружил пыль запустения и пустые шкафы. Бывшая жена ушла к другому. Со своим приданым. Что радовало. Холостяцкая жизнь бодрит, как рюмка водки на скрипичном концерте. Бывшая жена любила скрипку как инструмент. И посещала концерты знаменитых деятелей вождения смычком по струнам. Вместе со мной. Я выдержал всего одно посещение муз. На втором сбежал в буфет и наклюкался, как скрипач на футбольном матче. После этого наша любовь увяла, как искусственная роза в серной кислоте.

Я собирался на службу, когда зазвонил телефон. Это была она. Нет, не Лика, она не знала моего номера телефона, она ничего обо мне не знала, она лишь знала, что я не люблю скрипичных концертов. Звонила жена. Бывшая в употреблении.

— Прости. Мне нужны вещи… Я хочу забрать пальто там… куртки… Ты дома будешь?..

— Да, — ответил я.

Какое пальто? Какие куртки?.. Быть может, квартиру ограбили?.. Нет, голос звонившей был чересчур напряжен. Так говорит человек, когда рядом с ним находятся другие. И эти другие знают, чего они хотят. А все хотят одного — чтобы не было проблем. Нет человека — нет и проблем, таков лозунг дня.

Я бросил свое старое пальто на диван, прикрыл его пледом — теперь в неверном свете телевизора лежал, отдыхая, обыватель с нафталинной судьбой.

Потом, проверив всегда боеспособного «стечкина», я выбрался на лестничную клетку, пропахшую щами, котами и сплетнями; поднялся вверх на один пролет. Присел у бойницы окошка…

В нашем многотрудном деле интуиция играет вторую, если не первую скрипку (тьфу ты, пропасть). Это врожденное чувство. Без него все заканчивается скорым выносом тела. И ты в качестве пепла обречен на вечное поселение. В колумбарии.

У подъезда заскрипела суставами и тормозами лихая малолитражка. Из неё выбрались трое. Осмотрелись по сторонам. Двое в макинтошах пропали из моего обзора; водитель закурил — синий дымок пыхнул над его головой, как нимб. В данной ситуации первый претендент в колумбарий.

Повторюсь, я убиваю только в крайних случаях. Зачем брать лишний грех на душу? Я всегда пытаюсь серьезную ситуацию превратить в нелепую. Для своих врагов. Те, как правило, сами попадают в ловушки. По своей глупости и недальновидности. Это тоже врожденное чувство: читать ситуацию.

Например, сейчас двое пыхтят на лестничной клетке, как два бронепоезда на запасном пути. Разумеется, мой сосед-пенсионер, вредный дедок из бывших чекистов, приоткрывает дверь и бубнит в щель:

— Кто такие? Сейчас вызову наряд, еть вашу мать!

Боевой такой старичок. И очень любопытный. По классовому убеждению, что вокруг одни враги народа и борьба с ними продолжается. Ему что-то тихо объясняют, и он радостно горланит на весь дом:

— Сынки, а может, помочь? У меня маузер. От комиссара товарища Альтшулера!..

И смех и грех. В тяжелых условиях трудятся продолжатели дела товарища Альтшулера.

Кое-как затолкав любопытного дедушку обратно в его дом-крепость, мои недруги открывают дверь квартиры. Моей. Ключами! (Отбирайте ключи у бывших жен.) И пропадают. Лестничная площадка пуста. Я спускаюсь к двери. Прислушиваюсь: там, в квартире, раздаются характерные звуки, точно хлопают бутылки с шампанским… Двое сообразили на троих?.. Я закрываю дверь на ключ. Ключ оставляю в замке. Ловушка захлопнулась — швейцарские замки самые надежные. И бегу по лестнице вниз. Люблю темповые упражнения. Темп, импровизация и натиск — и враг побежит с поля боя.

Тот, кто вредил своему здоровью сигаретами, вовсю, паразит, флиртовал с моей женой. Обидно. Было мне. Быть может, поэтому я локтевым приемом сжал горло врага. Тот побрыкался для видимости, потом обмяк и стих. Как известно, никотин убивает лошадь. А здесь слабый человек. Ему не повезло. Это был не его день.

На заднем сиденье малолитражки ойкала женщина. Кто такая? К своему удивлению, я узнал жену. Бывшую супругу. Она тоже любила курить. Но я её пожалел. Наверное, я поверил словам:

— Я… я… я не знаю, кто они такие… Я не хотела… Они меня заставили… Я же тебя предупредила…

— Спасибо, — признался я.

Малолитражка мчалась по праздному, беспечному городу. Мне нравится быстрая езда. На чужой машине. Ее можно не жалеть и разбить вдребезги. Мне нравится быстрая езда. С чужой женщиной. В любую минуту можно притормозить и попрощаться с пассажиркой. Что я и делаю у перекрестка — рывком открываю дверцу машины.

— Прощай.

— Уходить?

— И постарайся больше не курить, — любезно предупредил я. — Сама же убедилась во вреде табака…

— Да-да-да, — поспешно ответила женщина и пропала в праздной толчее улицы; от неё в салоне машины остался лишь стойкий запах духов, которые, признаться, никогда не нравились мне. У духов был удушливый запашок…

Потом так получилось, что я встретился с непосредственным руководителем Николаем Григорьевичем. Встретились мы за городом. В дачной местности. У железнодорожного переезда. Проклятая малолитражка, пока я договаривался о встрече, у неё отказали тормоза, и тарахтелка навернулась в глубокий, как Марианская впадина, кювет. Жаль, хорошая была машина; у вещей, как и людей, свои судьбы. И тут ничего не поделаешь.

Генерал-лейтенант приехал на встречу один. Был замаскирован под дачника, любителя-садовода; был в свитере и джинсах. Не хватало только лопаты и черенков.

— Ну, что, сынок? Из огня да в полымя? — спросил НГ.

— Едва не получил свинцовый привет от Сынишки, — согласился я. — Что такие все нервные? Неужели птичку нашли?

— Птичка? — покосился на меня дядя Коля. — Эта птаха — тьфу, мелочь! Камешек для забавы идиотов… Тут, брат, другое…

— Оружие?

— Поберечь тебя надо, дурака, — вздохнул генерал. — Прогуляемся, предложил, и мы отошли от автомобиля в пролесок. Так, на всякий случай. Далеко на стыках стучал железнодорожный состав. На деревьях и кустах лежала пожелтевшая печать осени. — А ты, сынок, загорел и обматерел… Как там генерал Батов?..

— На боевом посту, — улыбнулся я. — Закончил воспоминания. Вы будете первый читатель, — и отдал микропленку.

— Хорошо, поглядим. Все пойдет в корзинку… Так о чем это я?..

— Оружие, Николай Григорьевич.

— Я сам думал: оружие… Поставки-то само собой: дальнобойные реактивные системы залпового огня «Ураган», «Смерч», танковые управляемые снаряды, вертолеты… и ещё там по мелочи…

— Детишкам на молочишко…

— Мелочь, Саша, мелочь… Дело такое раскручивается… Опасное для здоровья…

— Не томите, дядя Коля.

— Обогащаем уран и обратно отправляем… морями-океанами…

Я несдержанно присвистнул — из кустов мне ответила какая-то пичужка. Я рассмеялся.

— Южноафриканская птичка снесла ядерное яичко… Хлебов ещё тогда знал что-то… Алмаз плюс уран… Это же мировой скандалец… Если мир узнает, конец благородному семейству…

— Конец будет нам, — сказал Николай Григорьевич. — Насмерть узелок завязывается, предупреждаю.

— Николай Григорьевич, — обиделся я, — поздно меня пугать. Пуганый.

— М-да, — покачал головой Нач. — Много ты знаешь?.. Ничего не знаешь.

— Чист, как младенец, — хмыкнул я.

— Вот именно. А кто-то считает, что знаешь… Вот беда в чем…

Издалека наступала по рельсам мощная, стальная сила, мы же возвращались к автомобилю, на котором садоводы-любители не ездят. На таких разъезжают или начальники спецслужб, или денежные барыги.

— Слушай меня, сынок, внимательно, — проговорил дядя Коля.

Товарняк смял, уничтожил пригородную тишину, заглушил слова. Проходил мимо нас неотвратимой, всесокрушающей лавиной…

Что же мне сказал генерал-лейтенант? Сие осталось тайной. Для всех, кто хотел увидеть меня в колумбарии. Это радовало. Прежде всего меня. У меня слишком много было дел, чтобы отдыхать в алюминиевом кубке пепельной трухой.

Был уже вечер. Город после своей агрессивно-созидающей деятельности отходил ко сну. Рекламные огни ресторанов пылали впустую — нищие влюбленные проходили мимо. Вместе со мной. Я кружил по улицам, переулкам, дворикам. Зачем? Так, на всякий случай. Хотя был вечер, и тени искажали лица, и меня трудно было узнать. Иногда мне казалось, что я — это не я. А кто же тогда?

Наконец, когда я убедился, что я — это я и за мной нет хвоста, то нашел нужный мне дом, нужную квартиру, нужную кнопку дверного звонка. Дверь конспиративной квартиры открыла невзрачная, спокойная женщина с домашним пучком волос. Из коридора тянуло домашними пирогами и уютом. Люблю пирожки. С грибами. Съел и окочурился. Если не повезло. Легкая смерть.

— Вот, тетя Люся, проходил мимо, решил проведать, — сказал я пароль. Как вы тут без племянника живете-поживаете?

— Скучаем, дорогой племянничек, — и пригласила в дом. К пирожкам.

Я прошел в гостиную. Она была напичкана всевозможной видео-, радиоаппаратурой. Окно было плотно зашторенным. Мутным квадратом светился телевизионный экран. На экране — картинка: внушительная барская комната, заставленная антикварной мебелью, посудой, картинами, иконами. Над камином пестреет юбилейная афиша Укротителя цирка.

— Вот таким образом, Саша, — улыбнулась тетя Люся. — Чувствуй себя как дома.

— Спасибо. Уже чувствую.

— Пироги любишь?

— Люблю, — признался.

— С грибами? Или с картошкой?

Признаюсь, я выбрал второе. С картошкой. Береженого Бог бережет. Какая-нибудь маленькая, скользкая сморчковая сволочь может испортить всю Операцию. Какая может быть работа, когда маешься болями в желудке? Или тебя промывают посредством клизм? И поэтому, обожравшись домашних пирожков с родным и надежным продуктом, я заснул с легкой душой. Как человек, добросовестно выполнивший свой долг.

Сновидения меня не посещали. Видимо, они не поспели за мной на новое местоположение.

Утром я чувствовал себя прекрасно. Где-то вместе со мной проснулся город и шумел трудовой, кипучей деятельностью: ревели мусоровозы, дребезжали трамваи, кричали на стройке каменщики, оставшиеся без бетонного раствора… Кричали они на понятном мне латинском языке, от которого вяли уши… Милая сердцу, родная сторона… Наверное, я патриот… Я люблю запах отечественного нужника, вечно и одиноко стоящего под дождем на бесконечном картофельном поле среднерусской равнины. Впрочем, зачем слова? Их можно обменять на тридцать мелких сребреников. И поэтому лучше помолчать. В одиночестве.

Картинка телевизионного экрана ожила лишь к вечеру. В хоромах появились двое. Известный мне Укротитель людей и зверей. И она — Дочь самого выдающегося государственно-политического деятеля всех времен и народностей. Была похожа на циркового борца и на родного папу. Дама нервничала, швырнула на пол норковое манто, потоптала его, капризничала:

— А я хочу! Хочу и требую!

— Прекрати, малышка, — морщился Укротитель. — Ты, право, невыносима…

— Налей, говорю, — требовала Дочь. — Или я за себя не отвечаю. Укушу!

— Нет. — Циркач был тверд. — Сделаем дело, будем гулять смело!

— Ну, киса, я тебя умоляю…

И цирковой деятель не сумел укротить свою спутницу, сдался; золотым ключиком открыл сейф-бар. Радостно зазвенело хрустальное стекло — в рюмку плеснулась янтарная жидкость.

— Родная, предупреждаю: будь сдержанна. Ты же умеешь держать себя в руках. Только ленишься…

— Буду держаться, как крейсер «Варяг», — пообещала невыдержанная женщина, цапнула рюмку, жадно проглотила янтарное содержимое, крякнула и, подняв с пола манто, шумно им занюхала. — Вооот, теперь можно и жить, икнула. — Только ты не сильно ему потрафляй… Не очень…

— Хорошо. Но я тебя тоже прошу: молчи.

— Как партизан?

— Именно, милая. Молчание — золото!

— Ох, люблю я золото, золото мое! — фальшиво затянула Дочь.

К счастью, дверь открылась и появился тяжеловесный телохранитель, за ним протискивался Сын… со своей развязно-паразитической улыбочкой.

— И чего это, братья и сестры, забаррикадировались? Боитесь гнева народного?..

Укротитель щелкнул пальцами — и телохранитель исчез; остались одни родственные души.

— Ну вооот, — дурашливо проговорил Сын, осматривая апартаменты. Пришел попрощаться… А богато живете, товарищи… На нетрудовые доходы…

— Говно, — не выдержала Дочь. И была права: если тебя пригласили в гости, будь сдержан в своих чувствах.

— Вот-вот, может, больше и не увидимся, — развел руками Сынишка. Покидаю любимую Родину… Жаль, но надо…

— С собой? — поинтересовался Укротитель.

— Все родное всегда со мной! — последовал твердый ответ.

— Что пить? — неосторожно спросил циркач. Это была его роковая ошибка.

— Все! — горячо ответила Дама.

— Потом, — ответил Сын, — сделаем дело…

— …гулять будем смело! — хихикнула Дочь.

Заслуженный деятель циркового искусства поморщился.

— Где камешек?

— Где чек?

— Чек здесь. — Укротитель вытащил из внутреннего кармана бордового пиджака бумажник. — Камень?

— А камешек тут. — Сын похлопал себя по груди. И удивился: — Вы что, братцы, не верите мне?

— Не верим! — буркнула Дочь. И была права.

— Как и я вам! — проговорил Сын. И тоже был прав.

— Ну ты!..

— Ну я!

— Тихххааа! — гаркнул Укротитель.

Все присутствующие тотчас же успокоились, лишь с ненавистью зыркали друг на друга. Укротитель выложил на стол бумажную четвертушку.

— Пожалуйста!.. Чек… на лимон…

— И сто тысяч тугриков наличными, — напомнил Сын. — Это, товарищи, на всякий случай. Хотя я вам верю, как вы мне…

— Наглый парниша, — заныла Дочь. — Ты у меня… у параши гнить будешь!.. — и цапнула врага за руку.

— Отпусти, зараза такая! — вырвался. — На мне в рай въезжаете?! За бесценок багрю вам…

— Умолкни, — обрезал собеседника Укротитель, подошел к сейфу-бару, вырвал оттуда полиэтиленовый пакет. — Будет тебе, козел, «капуста». Здесь сто! — и швырнул пакет.

Сын этот пакет ловко поймал, открыл его, картинно нюхнул.

— Свободой, граждане заключенные, пахнет!

— Феникс! — потребовал Укротитель.

— Всегда рад помочь голодающим, — хмыкнул Сын и, как иллюзионист, извлек из воздуха ювелирную коробочку.

Деятель циркового искусства тотчас же утопил сигнальную кнопку на письменном дубовом столе. Дверь открылась — прошмыгнул маленький ртутный человечек. Если бы я не знал, что Кац Абрам Львович пал смертью храбрых, то решил бы — это он. Собственной еврейской персоной. Наверное, все ювелиры мира похожи друг на друга. Псевдо-Кац через монокль внимательно рассмотрел алмаз. Молча, умиротворенно кивнул плешивой головой и исчез.

— Ну-с, это дело надо отметить, — ринулась на приступ сейфа-бара Дочь, уже взведенная неосторожными словами любимого.

— Да погоди же ты, малыш, — потянулся за ней Укротитель. Это была его окончательная, роковая ошибка. Неужели он забыл, что к хищным зверям нельзя поворачиваться спиной, нельзя им показывать незащищенный свой загривок…

Алмаз сверкал в коробочке. Коробочка лежала на столе. У стола сидел Сын ГПЧ… Неуловимым движением руки… Кио бы умер от зависти и прекратил выступления под куполом… Неуловимым движением молодой подлец поменял камни… Поменял камешки!.. Поменял алмаз на… На что?.. Не знаю!.. Но поменял. Это была подмена года! Десятилетия! А быть может, и века! Это была работа жулика мирового класса… Я даже не сдержался и зааплодировал. К удивлению тети Люси. Признаюсь, я люблю профессионалов. Без них было бы скучно жить на свете, господа.

— Нет-нет, надо это дельце обмыть. Алмазик мой обмоем, — ворковала радостная и счастливая Дочь. — Дай-ка глянуть на мою птичку…

Счастливый Укротитель зверей бережно вытащил из коробочки фальшивую алмазную птаху. Та вовсю сверкала стеклянными гранями и оперением. То есть в результате манипуляций молодого жулика получился странный гибрид: курица с павлиньим хвостом. И этой пустой птицей восхищались.

— Крррасота! — чмокала от удовольствия и алкоголя Дочь.

— Вещь, — подтверждал деятель цирка.

Опечаленный, что продешевил, Сын поднялся из кресла, хмыкнул и пожелал:

— Ну, счастливо вам оставаться в этом дурдоме…

— Вали, чтобы я тебя в этой жизни более не видела, — процедила сквозь зубы Дочь. — Была б моя воля… грыз бы рельс с кайлом…

Сын галантно раскланивался, отступал к двери.

— Надеюсь, что тоже не увижу мадам… Вашу рожжжу, мадам!

— Аааа! — страшно заорала Дочь выдающегося деятеля современности и шваркнула хрустальной пепельницей в уже закрытую дверь. — Сука! Он меня обидел! Ты слышал?..

— Ааа, пустое, — отмахнулся Укротитель. — За сто тысяч баксов можно и потерпеть…

— А миллион? — удивилась Дама света и полусвета. — Чеком?

— Фальшивый чек, малыш, — улыбнулся деятель циркового искусства. — Ты меня плохо знаешь?..

— Ха-ха! — заржала Дочь и, упав в кресло, задрыгала ногами, как толстый карапуз. — Ха-ха, как мы его сделали!.. Класс!.. Я тебя люблю, киса! Безумною любовью…

— Учись, девочка, пока я живой, — самодовольно проговорил Укротитель. — Вот теперь можно и выпить…

— Да-да, — подхватилась Дочь. — Сейчас нажрусь…

— Поехали к цыганам, — предложил циркач, спрятав стекляшку в массивный, напольный, противопожарный сейф. — Чтобы с культурной программой…

— Киса, с тобой хоть на край земли, — пританцовывала Дочь с грациозностью медведя. — Я такая счастливая… Сегодня мой день…

— Наш, — скромно заметил Укротитель. — Не каждый день по два миллиончика на брата…

— Это ж пить можно каждый день! — восхитилась Дама. — До конца жизни. И ещё детям останется…

Деятель циркового искусства поморщился, сделал ручку калачиком.

— Прошу, мадам!

— Ты, киса, такой! Это что-то!..

И они, два прохиндея местно элитного разлива, удалились. В цыганский, очевидно, табор, где их ждала культурная программа пития. Эх, чавелы вы, чавелы!

Что тут сказать? Я получил эстетическое удовольствие от спектакля. Игра актеров великолепна! Какое проникновение в образы. Куда там Станиславскому и Чеховой-Книппер. Жизнь — лучший режиссер. Люди — лучшие актеры. Какая страсть, какие виражи судеб, какие матерые жесты и ужимки. Пружина интриги закручивается так, что возникает боязнь, как бы не случилось непредвиденного срыва. Но для удобства актеров существуют суфлеры. Суфлеры скромны, однако без них может случиться и позорный провал в финальной сцене.

И поэтому суфлеру нужно быть предельно внимательным и по возможности не шепелявить и не картавить.

На следующее утро тетя Люся сообщила, что меня желает видеть генерал-лейтенант. У себя, на рабочем месте. Наверное, тетя Люся рассказала ему о моих несдержанных эмоциях, и НГ сам хотел убедиться, насколько интересна ситуация.

Я попрощался с хозяйкой гостеприимного дома, которая пообещала в следующий раз испечь пирог с опенками. Нет, меня, определенно, хотят отравить грибами. Но я улыбнулся тете Люсе, показывая всем своим героическим видом, что готов на подвиг и к приему пищи.

Город же по-прежнему жил суетной, растительной жизнью. Пенсионеры бурлили в очередях, пионеры бежали в школу, все остальное трудовое население торопилось на гарантированные рабочие места. Я хочу сказать, что прохожих было на удивление много. И я был уверен — обнаружить меня в этом молекулярном хаосе невозможно. Как я ошибался.

Вместе с утренними, озабоченными прохожими я остановился у светофора, изображая младшего научного сотрудника НИИ. Механизированный поток был близок, опасен и шумен. Шкурой я почувствовал опасность. Наверное, у меня не штампованная спина. Прохожие, как солдаты в строю, стояли и смотрели на рубиновый глаз светофора. И лишь я оглянулся. Почему? Я оглянулся и сделал шаг в сторону. Как меня учили. Человек в спортивной шапочке общества «Спартак» завалился вперед… И улица от ужаса содрогнулась: голова в спортивной шапочке и бампер самосвала соприкоснулись.

Конечно же, в этом столкновении вышел победителем железный самосвал. Голова несчастного лопнула, точно переспелый кокос. К счастью для прохожих, голова оказалась в спортивной шапочке и поэтому мозги не брызнули в разные стороны на беспомощных трудящихся. У меня нет спортивной шапочки общества «Спартак», и даже представить трудно, какие неприятности могли ожидать тех, кто находился бы рядом со мной. В роковую для меня минуту. Повезло всем, кроме, разумеется, любителя спорта и, быть может, болельщика знаменитого столичного футбольного клуба.

Я тороплюсь по длинному, бесконечному коридору государственного учреждения. Здание построено в эпоху индустриализации и поэтизации чекистского труда. Строили надолго, на века. Усатый, рябой Хозяин верил, что враги народа не переведутся никогда. Единственное, чего он не предусмотрел: пятая колонна возникнет внутри Кремлевской стены. И как с ней, родной саранчой, сражаться, никто, похоже, не знает. Тут нужен гений костоправства. Если я ошибаюсь, пусть меня поправят. Хотя, конечно, ломка конечностей не ведет к светлому будущему человечества. Но что-то же должно сдерживать власть? Что? Не знаю. И хватит об этом.

Встречаю утомленного путника — это Орешко, он в официальной, клерковской одежде, улыбается.

— Как дела, Селих-сан?

— Делишки, Орехов. А у вас?

— А у нас — полный атас. Сыночек нашего отваливает… Тю-тю в холодные края Америки…

— Когда?

— Хочешь пинка на прощание влепить? — хмыкает Орешко и называет день и рейс отлета молодого негодяя и шулера жизни.

— Спасибо, — говорю я. — Папа, должно быть, переживает?

— Ууу, — машет рукой приятель. — И больше за свое будущее.

— А ты, Орешко, за свое нет?

— Селих, друг любезный, — обижается мой собеседник. — Издеваешься? На наш век этого добра хватит… охранять…

— Это точно, — был вынужден я согласиться.

И как тут не согласишься. Пока есть мы — будут и они, тела, нуждающиеся в нашей опеке. Человечек слаб и любит, холит, нежит свое бренное, хрупкое тельце. Он готов на предательство всех идеалов, на измену вере, на малодушие и всеобщий позор, лишь бы не обижали его телесную оболочку. Когда тебя бьют молотком по голове или другим частям, то все мудрые мысли гаснут, как маяк во время девятибалльного шторма. Мы нужны, чтобы противостоять дурному молотку или иному тяжелому предмету. Беда только в том, что свой долг мы выполняем добросовестно, чего нельзя сказать о государственных мужах: слишком уж они заботятся о животе своем. А как же нужды трудящихся и колхозных масс? Впрочем, народ о себе сам как-нибудь позаботится. Главное, чтобы водка продавалась по доступной, лояльной к правительству цене. По себестоимости: четыре копейки за литр. И тогда, без сомнений, коммунизм будет построен. В пику всему просвещенному человечеству.

Между тем мы с Орешко ещё посплетничали о делишках и разошлись по разным коридорам одного и того же учреждения. У каждого была своя пристань. Если, конечно, представить нас пароходами-человеками.

В приемной начальника Управления никого не было. Зеленел огород на подоконнике. Радио пережевывало жвачку последних новостей. Новости были хорошие: в космос отправлен очередной экипаж с диффузиями и атомоход имени В.И.Ленина (без диффузий) пробился сквозь льдинную целину к зимовщикам Северного полюса.

Я осторожно приоткрыл дверь в кабинет НГ. За столом сидел Николай Григорьевич — очки на носу; был похож на бухгалтера садового общества «Альфа». Над ним свешивался Фроликов, улыбался, как всегда улыбаются язвенники и трезвенники, когда хотят выпить водочки и закусить соленым огурчиком. И чтобы водочка серебрилась от холода, а огурчик хрумкал на зубах кисло-сладким мерзавчиком.

— Алекс? — вскинулся генерал-лейтенант. — Жду-жду… Садись… Я сейчас… Бюрократы мы. Без бумажки — все букашки. — Поставил ещё несколько закорючек. — Все, меня нет…

— Понял, — ответственно проговорил Фроликов, захлопнул папку с бумагами. — Чай, кофе?

— Нет, — отрезал Николай Григорьевич. И был прав: если пить, то только водочку серебристую да хрумкать изумрудно маринованным огурчиком.

Когда мы остались одни, НГ поднялся с места, прошел к холодильнику.

— Кино принес?

— Да. В жанре детективного повествования, — ответил я.

— Ну, под это дело можно и рюмашечку. Для душевного равновесия, хмыкнул НГ, вытаскивая из недр холодильного агрегата набор настоящего чекиста: бутылку водки-огурчики-пальчики-хлеб черный. Я решил, что сплю. Или дядя Коля читает мысли.

— Ну, что, сынок, давай помянем твоего батю, — проговорил генерал-лейтенант. — Десять лет как…

— Десять лет, — ахнул я. Почти десять лет назад я впервые переступил порог этого кабинета. — Как вчера, дядя Коля?

— Вся жизнь как один день, — вздохнул НГ. — А батя, Саша, был боец. Умница. Ему там хорошо, я знаю…

Мы выпили. Помолчали. Николай Григорьевич помял породистое лицо.

— Ну, крути киношку, родной…

Видеомагнитофон заглотил кассету — экран телевизора зарябил, потом появилось знакомое мне изображение хором, прозвучала сакраментальная фраза: «А я хочу! Хочу и требую!..» НГ внимательно смотрел спектакль из жизни кормодобывающих нуворишей. А я думал, косясь на него, что дядя Коля недоговаривает. Что-то мне недоговаривает. Не я, он вспомнил о десятилетней смерти отца. Почему? Николай Григорьевич, я знал, не из тех людей, которые делают все случайно. Случайно только рождаются звезды и кошки. Следовательно, существует какая-то тайна гибели опытного чекиста в болотных африканских тропиках? Или это мои домыслы? Не знаю.

Когда запись закончилась, генерал-лейтенант выразительно крякнул:

— М-да, жить с каждым днем становится веселее… — Грузно прошел к бронированному сейфу, звякнул ключами — открыл сейф, вытащил папку с документами, пролистал в тишине; потом решительно проговорил: — Делаем так, Саша! Здесь материал, хороший материал по Урану… За этот материал… десяток Фениксов… Передаю тебе, сынок. И кассету забирай!

— Николай Григорьевич! — изумился я.

— Все правильно, Алекс, — проговорил генерал. — Что-то я нервничаю. А нюх у меня, как у старой борзой.

— А в чем дело? — позволил я себе задать вопрос.

— Помойка зашевелилась… Сучье племя!.. Рановато мы стали её ворошить, вот беда… Председатель пока не в силе, — отмахнул рукой. — Да ничего, выдюжим… А если что со мной… Никому не верь… А пока вот что, сынок… — Николай Григорьевич прошел к умывальнику, включил воду, и плотная, громкая струя забилась в раковине. Простое и удобное средство против прослушивания. Что делать? Всегда найдутся чужие уши, обладатели которых готовы жизнь отдать за ту или иную информацию.

После инструктажа мы снова посидели за столом. Выпили по рюмочке за удачу. Эта госпожа — дама капризная; если повернется спиной и ниже, пиши пропало. Потом мы попрощались и я вышел из кабинета. Исполнительный Фроликов внимательно слушал радионовости. Он был так увлечен, что не заметил меня. Наверное, я и вправду был ничто, как того требовал мой непосредственный руководитель дядя Коля.

Я был слегка хмелен, слегка небрит и весьма озабочен. Не образец сотрудника ВЧК, у которого голова должна быть холодной, как айсберг в океане, а сердце горячее, как свежевыпеченная булка. Я шел по задворкам города, натыкаясь на мусорные свалки, разбитую арматуру, полумертвые дома, щебень, лужи, похожие на моря… Потом через подвальное помещение проник в старый дом.

Дом находился, вероятно, на консервации и был до основания разрушен и разграблен местными умельцами. Я не без труда поднялся на последний этаж обнаружил развалы угловой комнаты. Внимательно осмотрелся и по знакам выискал в стене тайник-лежку. В полиэтиленовой пленке обнаружил новенький «дипломат». С такими чемоданами ходят дипломаты по Арбату и несут домой по десять бутылок водки, хотя делают вид, что тащат важные документы, пришедшие не вовремя по дипломатическим каналам. Но не будем нервничать. Я открыл «дипломат» — там была красивая, высококачественная, автоматизированная система прослушивания в импортном исполнении. Я быстро настроил её на активную работу-прием: навел «пушку» на окна противоположного — через широкий проспект — дома. Посмотрел на часы — по разумению НГ, скоро должны произойти любопытные события. Присел на деревянный хлам — надо мной стоял парадно чистый купол неба. Под таким небом можно жить вечно. От монотонного шума проспекта я задумался тоже о вечном. Что наша жизнь — суета сует? И мы в этой суете? Зачем? Все равно жизнь закончится урной в колумбарии. Или кладбищенской могилкой с гранитно-бетонной плитой, чтобы покойник не выбрался вновь на свет Божий…

М-да. Мои пессимистические размышления нарушает шум в наушниках. Уменьшаю громкость, слышу топот ног, старческий кашель, бытовые переговоры… Включил магнитофонную запись, чтобы запечатлеть происходящее для потомков… Слушая разговор высокопоставленных старцев, просматривал дом через полевой бинокль. На одном из балконов совершенно нагая девушка принимала солнечные ванны. Как говорится, каждому свое. У кого радость тела, а у кого — дела! Итак, я любовался красивым, женским, не реализованным с пользой для общества телом и слушал.

Хозяин. Шо, товарищи, случилось?

Идеолог. А вот этого сукина сына и спроси.

ГПЧ. А я что? Я — ничего… ничего такого… Все так…

Идеолог. Поговори у меня, сволочь… Все, да не все!

Хозяин. Шо, товарищи, случилось?

Идеолог. Ищейки из ГБ копают… Есть, говорят, материалы о сделке с режимом Претории…

Хозяин. Это провокаццция!

ГПЧ. Я не виноват… Я все делал…

Идеолог. Молчать! ГБ мне и про алмаз выложила… Ежели взял чего, с глаз долой — в землю закопай! Ан нет!

Хозяин. Алмаз? А сколько стоит?

ГПЧ. Четыре миллиона долларов… Я исключительно для вашей дочери… Подарить хотел…

Идеолог. Подарить?.. Не о том говорим, товарищи… ГБ, если найдет документы по Урану…

Хозяин, ГПЧ (в один голос). А что? ГБ уже партии не подчиняется?

Идеолог. Разные люди в органах. Нету преданности партии и народу. Худо… худо…

Хозяин. А где алмаз, товарищи?

Идеолог. Не о том речь, говорю. Будет нам небо в алмазах. Документы по Урану вывозить надобно…

Хозяин. Уничтожить?

ГПЧ. Нельзя. Без документации.

Идеолог. Вывезти в банк… Как? ГБ я не доверяю.

ГПЧ. Может, МВД подключить?

Идеолог. ВД тоже хорош… Хапает и хапает… Ртом и жопой… Тьфу ты! Все мало…

Хозяин. Я шо считаю: сами вы идите в жопу! Так нельзя говорить о моем товарищщще!

Идеолог. Так мы же как лучше… Надо что-то…

И недоговорил — раздался шум, потом поставленный офицерский голос твердо проговорил:

— Извините, вынужден вас побеспокоить. Необходимо провести технический осмотр кабинета.

Я понял, что надо бежать. А лучше стартовать со скоростью ракеты. Что я и сделал, мысленно попрощавшись с нагой наядой на балконе. Стремглав сбежав по лестнице, нырнул в подвальный люк. Пробежал, хлюпая по воде, через полуразрушенный подвал… выбрался из подвального окна… Короткими перебежками пересек замусоренный пустырь… Перемахнул, как олимпиец, через бетонный забор… Упал на сухую листву — начиналась осень, пора тления. Услышал шум автомобилей… Старый, мертвый дом перекрывали люди в штатском, делали это профессионально и неброско, словно играли, как дети, в казаки-разбойники. Ловушка захлопнулась, но жертве удалось из неё благополучно выскользнуть. На этот раз.

Что же дальше? Дальше события стали накатываться, как грузовой железнодорожный состав на автобус с пассажирами, застрявший на переезде. Самое нелепое и дикое положение у тех, кто купил законный билет на проезд в общественном транспорте и ехал в дачную зону выращивать огурцы, помидоры и прочую огородную чепуху.

Ан нет! По вине дуралея водителя накатывает стремительно страшная, кривошипно-рычажная сила… и прощайте огурчики и помидорчики из собственного огородика, да светло-слезная водочка, да синие очи далеких жен и подруг…

Я это к тому, что катастрофически опаздывал на авиалайнер, отлетающий в мир иной, в смысле США. Нет, не я улетал в страну искусственных чудес, крупной кукурузы, платонических улыбок, фальшивых чеков и травянистых долларов. Улетал Сын государственно-политического деятеля нашей современности. А с ним у меня были свои счеты. С малолетним преступником, разумеется.

Моя замызганная, полуразваленная автостарушка вспомнила бурную молодость и летела в международный аэропорт над скоростной трассой, как У-2. (Был такой деревянный гроб с крыльями во времена сражения под Бородином.)

От напряжения и скорости машина звенела скрипичной струной. Я молился автомобильному Богу, чтобы эта струна не лопнула. Бог услышал мою атеистическую молитву. Авто-авиапролет-перелет завершился успешной посадкой у аэропорта, который жил деловой и возбужденной жизнью вечного движения.

Я позволил себе купить жестянку с газводой. Пил сладкую теплую муть и шел вдоль пунктов регистрации пассажиров. Милым, женским, двуязычным голосом объявляли о прилете-вылете воздушных судов.

Я нашел того, кого искал. Я был примерным учеником в спецшколе. Сына ГПЧ провожали два высокопоставленных таможенника. Им было не обидно за державу, и они с легким сердцем, но тугими кошельками отпускали спутника на иноземную орбиту. Когда они попрощались и таможня удалилась восвояси, а Сын взялся за ручку дверей в рай, я легким движением боднул его голову о косяк. Чтобы молодой негодяй понял — он пока на родной земле. И Родина не хочет его отпускать, неблагодарного сына своего.

— Алмаз! Или убью, — сказал я.

— Какой алмаз? — брыкнулся мой враг под моей же рукой. — Да пошшшел ты…

— Давай-давай, дружок, намибийскую птичку…

— Мммудак, — прохрипел Сын.

Я обиделся. И забил жестяночный бочонок в шулерский рот. Чтобы мой антипод забыл все нехорошие слова. И ценил свободу слова. Во всем объеме действующей Конституции.

— Феникс! — и сдавил горло. И так, что глаза несчастного упрямца полезли из орбит.

— Ыыы! — промычал он и повел выпученными глазами себе на грудь. Наверное, он хотел улететь своим рейсом. И верно: ни один алмазный камешек не стоит зеленой плешивой лужайки у Белого дома. Тем более сто тысяч долларов я ему оставлял. Как память. Мне чужого не надо.

Из внутреннего кармана клубного пиджака я вырвал кожаный мешочек. В этом мешочке пряталась птичка Феникс, зыркнув на меня алмазным глазом…

— Спасибо, товарищ, — сказал я. — Привет от комиссара Альтшулера. — И нанес слабый апперкот в солнечное сплетение шулера. С таким расчетом, чтобы мой поверженный недруг успел-таки на воздушное судно. Зачем моей многострадальной Родине едоки? Я ушел, оставив неудачника на стерильном полу образцово-показательного аэропорта. Но со ста тысячами купюр цвета лужайки. Мне, повторюсь, чужого не надо. Алмаз же есть достояние республики. Рабочих и крестьян. И поэтому пусть пока он, посланец Африки и мира, побудет у меня. Я буду его хранить в аквариуме с пираниями. Кинологи и прочие специалисты утверждают, что это самое надежное место. Для алмаза. В четыре миллиона тугриков.

Потом я вернулся в город. Как может себя чувствовать новый Ротшильд в сумерках российской равнины и действительности? А никак. Была усталость, будто я сам пробурил в алмазных недрах Африки туннель, похожий на метростроевский имени меня.

Вечерний город в огнях казался созвездием, разрушенным термоядерным взрывом. Ракета У-2 с экипажем в моем лице необратимо приближалась к звездным россыпям. Выбора у экипажа не было — погибающая галактика затягивала своим мертвым притяжением. Но не будем нервничать: и на краю бездны травка зеленеет и солнышко блестит.

Тетя Люся не успела приготовить мне пирог с отравленными опенками. По причине негрибной погоды? Не знаю. Во всяком случае, тетя Люся была занята, следила за событиями, происходившими в музейных апартаментах, где шла неторопливая, светская беседа между заслуженным деятелем цирка и культуры и Идеологом; последний, похожий на утомленного марабу, выглядел неважно; был сер, скукожен, беспокоен, глотал таблетку за таблеткой.

— Да, беречь себя надо, — посочувствовал ему Укротитель.

— Куда там, — отмахнулся его собеседник. — Дела как сажа бела…

— Неприятности?

— Это как водится… народец-то ненадежный. Продажный народец… Веры нет… Худо-худо… Для кого мы жизни кладем… В борьбе?

— Да-да, — неопределенно почмокал цирковой деятель. — Уходит… уходит старая гвардия. А кто на смену?

— Во-во, голубчик… Разбаловали мы народ-то — пьет, гуляет, анекдоты… тьфу!.. А раньше, — мечтательно закатил глаза. — Какой порядок был. Во всем! И в труде, и в бою! И верили! Верили! — Поднял старческий указательный палец, погрозил: — Верили! «Всегда едины Сталин и народ! Бессмертен сталинский народный светлый гений! Он вместе с Лениным и вел нас и ведет! Он путь предначертал для многих поколений!»

— Да-да, были времена, — беспокойно заерзал в кресле циркач, боясь, вероятно, вечера революционных песен и танцев.

— Времена-времена, — согласился Идеолог. И перешел к делу государственной важности: — Времени мало, голубчик, это точно. Дельце у меня, однако…

— Слушаю вас.

— Оно, конечно, можно и по дипломатическому каналу… Так уж… сугубо личное, — страдал старик. — Перевезти в банк… на сохранение…

— Деньги?

— Зачем мне деньги? — обиделся Идеолог. — Так. Личная переписка… Пошутил. — С Арманд.

— Переписка?

— Я вам безмерно доверяю как мужу Дочери выдающегося государственно-политического деятеля…

— Спасибо за доверие, но я, право…

— На гастроль сегодня отправляетесь?

— Ближе к полуночи.

— Ну и славненько. — Вытащил из папки пакет в шоколадных сургучах. Сделай уж одолжение старику…

Укротитель замялся; наверное, он не любил, когда на его загривок запрыгивает когтистый хищник. Неприятно, это правда.

— Понимаете, в чем дело? — трусил. — Ведь таможня…

— Не волнуйся, милай, — прервал его Идеолог неприятным, скрипучим голосом. И с угрозой: — Перевезешь?

— Как? — страдал циркач. Он был законопослушным гражданином.

— Как, спрашиваешь? — хмыкнул старик и глянул на собеседника испепеляющим взглядом сквозь старомодные, добролюбовские очки. — А вместе со своим алмазиком… Фениксом — ясным соколом!..

Что называется, убил наповал. Такой выстрел дорогого стоит. Ай да дедушка, сталинский нарком! Все-таки жива старая гвардия. Живет и побеждает. Их жизнелюбию надо отдать должное. Принимать их надо такими, какие они есть. На данном историческом срезе. Да, причуда с пакетом, где сургуч на сургуче. Ну и что? Уважь старость! Вероятно, мои мысли были созвучны мыслям циркового деятеля. Он согласился перевезти скорым поездом Пакет. Правда, взял он его в руки с отвращением, будто гремучую змею. И я понимаю: лучше дело иметь с тиграми и львами, чем с какой-то холодной, земноводной веревкой.

Признаюсь, что казалось, ситуация начинала выходить из-под контроля. Такое было впечатление, что все участники представления решили попутешествовать. Всеми видами транспортных средств, включая собачьи упряжки. А я был один. Хотя и один в поле воин. А если поле большое? Вся страна? И США? Однако делать было нечего. Я засобирался в путь, попросив тетю Люсю сообщить моему руководству об удачной птичьей охоте.

— А какую птичку поймал? — поинтересовалась тетя Люся.

— Из породы соколиных, — хмыкнул я.

— Они ещё у нас сохранились? Странно…

— И очень редкой породы, тетя Люся. В одном экземпляре. С глазками-алмазками. — Мне хотелось похвастаться, да знал — нельзя. Без разрешения вышестоящего начальника.

— Ну-ну, птицелов, — улыбнулась тетя Люся. — Береги себя. Вернешься, накормлю пирогами…

— …с опятами?

— …с котятами!

Мы рассмеялись, и я кубарем скатился по лестнице в ночь. Я снова опаздывал. Теперь на железнодорожный вокзал. Моя автостарушка, от огорчения стеная суставами, помчалась по полуночным улицам и проспектам. Рубиновые глаза светофоров все время прерывали наш полет; в конце концов я плюнул на правила ОСВОДа на дороге и… успел в последний вагон. Хотя поезд находился в пути уже минут пять. Конечно же, проводник удивился:

— Ты откуда, сынок?

— Из ОСВОДа, батя, — ответил я. — Небось чай разбавляешь водой?

— Чччего? — оторопел навсегда старичок проводник.

Я успокоил его как мог, втиснув в рукав кредитку, обеспеченную золотым запасом страны, и продолжил свой путь.

Колеса вагонов выбивали музыку дороги, если говорить красиво. Пахло вареными курами, яйцами и умиротворением. Пассажиры отходили ко сну. За окнами мелькала тревожная, столбовая ночь.

Еще одна кредитка позволила мне устроиться на ночлег в СВ. Рядом с интересующим меня объектом. Сосед, полковник ВВС, выдул литр самогона из березового табурета и захрапел, как богатырь на версте. Я же бодрствовал, точно охотник в засаде на уток. Наконец дверь соседнего купе со скрежетом приоткрылась. Тяжеловес-телохранитель, качаясь по проходу вагона, удалялся в сторону места общего пользования. Я последовал за ним. Нельзя терять бдительности даже в нужнике, этот закон был проигнорирован тяжеловесом. И когда он выходил, облегченный, я нанес навсегда обезоруживающий удар локтем в горло врага. Тот прощально хрипнул и тушей завалился в гальюн. Ключом проводника я закрыл туалет. До лучших времен. И поспешил в купе заслуженного деятеля циркового искусства. Тот мирно спал и видел сны. Через секунду я сцепил его и столик одной цепью наручников. Потом для убедительности ткнул «стечкина» в лоб недруга. Укротитель со сна не понимал, что происходит; ему казалось — все это сон. Дурной. Как он ошибался, бедняга.

— Документы, — потребовал я.

— Какие документы? Вы что?.. Вы знаете, кто я такой…

— Знаю, — сказал я. — А документы те, которые едут в банк! Ап!

— Вы с ума сошли?.. Кто вы такой?

Я неприятным, скрипучим голосом марабу передразнил идеологического работника:

— Не волнуйся, голубчик. Перевезешь документики вместе со своим алмазом Фениксом — ясным соколом.

Укротитель, заметно дрогнув, поплыл жидким добром на своей полке. Человек потерял лицо. Это про него. И пока он находился в состоянии глубокой депрессии, я проверил карманы. Нехорошо лазить по чужим огородам и карманам, однако есть особые случаи. Думаю, сей грех будет мне отпущен св. Алексом, моим тезкой. Обнаружив заветную коробочку, я вытащил оттуда фальшивый алмаз и резким движением руки… Выбросил псевдоалмаз в открытое окно… Вернее, сделал вид, что выбросил… Но деятель цирка поверил мне и сковырнулся в банальный, бабий обморок. Я не пожалел бутылки с минеральной водой, и мой собеседник пришел в себя. Вид его был ужасен: не каждый день улетают алмазы в глухую, дорожную ночь.

— Шутка, — сказал я. И выложил на столик два Феникса. — Один из них фальшивый, дружок. Обманули тебя, дурака. Где настоящий?

Несчастный Укротитель навсегда потерял дар речи, он лишь пучил глаза, и было слышно, как кипят его мозги; ещё чуть-чуть — и чайник на плечах взорвется. Я его пожалел — кому он нужен, недееспособный. Даже звери его, навсегда опечаленного, сожрут за милую душу. И поэтому я повторил:

— Из двух один фальшивый. Который? Угадаешь — отдам.

Такой вот психологический этюд. Укротитель беспричинно заулыбался и замотал головой, как после удара молнии.

— Выбирай, дурак! — не выдержал я. — Считаю до трех…

Деятель циркового искусства меня не послушал. Принялся хохотать. Бился в конвульсиях. Его рвало смехом, как желчью. Он буквально умирал от смеха. Его что-то рассмешило. Я был вынужден звонкой оплеухой по ушам протрезвить охального хохотуна. Он замолчал — из глаз катились крупные, алмазные слезы.

— Ну, голубчик, возьми себя в руки. Любой алмазик твой.

— Мммой?

— Тттвой!

— Вот, — и указал на один из предметов, искрящихся на столике. Где фальшивый — где настоящий? Где какой? Этого не знал даже я. (Шутка.)

— Дарю! — твердо проговорил я. — А ты мне документик. Подари. Справедливо ведь: алмазик тебе — документик мне. Так, товарищ?

— Да-да, конечно, — поспешно открыл «дипломат». Вот что ласка делает с людьми. О зверях я уж умолчу. — Пожалуйста…

— Спасибо, голубчик. — Я взял пакет с шоколадными сургучами. Поднялся. — И все-таки ты, любезный, ошибся… У алмаза никогда не бывает тени… У твоего тень есть…

— Тень? — не понимал Укротитель.

— Значит, он фальшивый. Если есть тень. Посмотри внимательнее на свой…

— Да, тень, — смотрел во все глаза на граненую стекляшку. — И что это значит?

— Да, случай, похоже, клинический, — проговорил я. — Будь здоров, расти большой. Хотя в тени растут, как правило, одни выблядки! — позволил себе дофилософствовать на злободневную тему. — Прощай…

— Тень? Я не вижу тени, — углублялся в себя потенциальный пациент дома печали.

Я оставил его. У каждого свои проблемы. Быть может, деятелю циркового искусства повезет, и он увидит тень от фальшивой стекляшки. А если нет тени — следовательно, алмаз из южноафриканских недр. Надеюсь, любителю камушков повезет. И он не спятит. Сумасшедшие не допускаются в клетку к тиграм и львам. Зверей необходимо беречь от бешенства людей. И не будем больше об этом.

Я вернулся в город на попутном товарняке. Хорошо, что подвернулся железнодорожный состав, идущий в нужном мне направлении.

Потом был вокзал, моя холодная автостарушка, медленная поездка по утренне-туманным улицам. Мне повезло, что случился сильный туман. В таком, молочно-кисельном, тумане легко потеряться, и в этом смысле мне повезло.

Подъехав к дому, где находилась конспиративная квартира, я обнаружил тошнотворную суету ведомственных служб. Я заметил чины ГБ и среди них Фроликова. Стоял милицейский, канареечного цвета уазик и фургон «скорой помощи». Из подъезда, я заметил, вынесли носилки, накрытые простыней и туманом. Еще я заметил молодого бойца в бронежилете — ему перевязывали руку его же боевые товарищи… Я все это впечатал в мозг — и нажал на акселератор. Машина скользнула в туман, как в реку. И река времени спасла меня.

Что же дальше? Я понял: случилось то, что не должно было случиться. Я понимал, но не верил. И поэтому оказался на заднем сиденье чужого автомобиля. Это было личное авто Орешко. Он беспечно выходил из подъезда дома своего, щурился от лимонного солнышка, раскланивался с дворовыми собаководами. Со стороны походил на процветающего адвоката, берущего взятки борзыми щенками.

Он плюхнулся в машину — уютно заурчал мотор. Я приставил указательный палец к шее водителя и угрожающе приказал:

— Хенде хох!

Орешко обомлел — нельзя терять бдительности. Тем более в собственной колымаге, похожей на гроб с колесиками. Легкой затрещиной я привел приятеля в чувство собственного достоинства.

— Орех, дыши глубже…

Приятель с недоверчивостью обманутого супруга покосился назад… Через мгновение он полоумно рвал горло и брызгал слюной. По его мнению, я идиот, если позволяю себе такие шутки, и вообще… меня ищут…

— Кто?

— ПГУ.[1]

— Ууу, — удивился я. — С каких это пор разведка занимается нашими внутренними делами?..

— Не знаю, — буркнул Орешко. — Тебе куда?

— Пока туда, куда и тебе, товарищ Альтшулер, — ответил я.

— Чего? — не поняли меня.

— Извини, устал, — проговорил я. И задал вопрос, который следовало бы задать самым первым: — Что с Николаем Григорьевичем?

— А ты не знаешь? — удивился мой приятель.

— Догадываюсь.

— Самоубийство. В своем кабинете.

— Ха, — сказал я. — И ты веришь?

— Саша, мое дело маленькое, — проговорил Орешко. — Сижу в своем болоте, на своей кочке и квакаю. Когда следует приказ. Кстати, наш ГПЧ сгорел в высших слоях атмосферы, как только сынок затащился в самолет…

— Так ты в другом болоте? — спросил я.

— Болото то самое. Кочка другая, — хмыкнул приятель. — Из молодых. Правда, болтливый, как баба… Хотя прогрессивный…

— Поздравляю, — задумался я. Город летел за окном. Праздный, грязный городишко, пережевывающий без жалости и чести судьбы. Мог ли я обижаться на Орешко? Нет, разумеется. Он как все. Все мы сидим в затхлом, гнилом болоте, все и каждый на своей удобной, тухлой кочке. И все дружно квакаем здравицы самым жабастым жабам. Ква-ква! Уррра!.. Спасение в проточной воде, но реки пересохли, превратившись в дым… туман… Попытки взбаламутить болото камнями тщетны — болотная жижа непобедима: затягивает в мертвую тину небытия всех, кто смеет спрыгнуть со своей нормированной кочки. Поздравляю, — повторил я.

— С чем, Саша?

— С новым хозяином. Служи ему верно…

— Зря ты так, Алекс, — сказал Орешко. — Он ещё будет играть первую скрипку…

— Как? — вскинулся я. — Что ты сказал: первую скрипку?.. — И захохотал. И хохотал так, как никогда в жизни не смеялся. Бывают такие клинические происшествия в нашей малопригодной для веселья жизни. И на глазах у меня от смеха были слезы.

Мой приятель меня не понимал и обижался, как ребенок:

— Селих, ты точно съехал с резьбы. Лечись на голову… Во, придурок счастливый… — позавидовал со своей кочки. — Делает что хочет, гад такой…

— И ты делай, — посоветовал я.

— Нельзя, — вздохнул. — Жена, дети, карьера…

— Быть тебе генералом, Орехов, — пообещал я.

— А тебе в гробу, — огрызнулся приятель. — В цинковом…

— Почему?

— Мне так кажется, — сказал Орешко. — Между прочим, ботают, что Сынишку ГПЧ кто-то сделал. Два зуба он Родине оставил.

— Ну? — удивился я. — Легко расплатился с Родиной, поц!

— И что интересно: сто тысяч баксов не реквизировали…

— Да? Дела, — покачал я головой. — Должно быть, били по идейным соображениям.

— Точно, — радостно согласился мой собеседник. — По самым идейным… Молодец!..

— Кто?

— Ты!

— Я?

— Ладно, брат, не валяй ваньку. В одной Конторе работаем. Как на базаре: цыган дохлую лошадь через тростник надувает и все знают, кроме покупателя…

— Не знаю, не знаю, — ответил я. — Я бы сто тысяч поимел бы… И сдал бы в Министерство финансов… Или в Центробанк…

— Ааа, — огорченно отмахнулся Орешко. И я его понимаю: для Центробанка это капля в море, а вот для гражданина… Это ж можно приобрести космическую ракету и вместе с домочадцами, кошками и собаками улететь на планету Марс разводить яблоневые сады и картофельные поля.

Потом мы попрощались. Орешко уехал служить Родине на свою персональную кочку; я же отправился гулять по городу, столице нашей Родины. Я люблю Родину, и с этим ничего не поделаешь. Ее не выбирают, она выбирает нас. Тут надо заметить, что всевозможные, слюнявые, носатые мурла нашей интеллигенции упоминают, по случаю и без, фразу, приписывая её великому яснополянскому старцу, о том, что патриотизм есть последнее прибежище негодяя. Господа, суки картавые, лжете, падлы нехорошие! Говорил лорд Великобритании (фамилию, к сожалению, не помню), и говорил он следующее: и даже последний негодяй ищет прибежище в патриотизме. Чувствуйте разницу, господа соврамши! Не люблю, когда меня заталкивают на мерзкую кочку, да ещё и голову посыпают пеплом бесславия и ненависти к своей же стороне. Я сам буду решать, что и кого любить и что и кого ненавидеть. И хватит об этом.

Я долго гулял по любимому городу. Наверное, я с ним прощался. Не знаю. Потом в сиреневых сумерках я позвонил по телефону, номер которого я запомнил по счастливому билетику.

— Да? Алло? Я вас слушаю, — услышал женский голос. Трубка шумела, как морская раковина.

— Здравствуй, Лика, — сказал я.

Она помолчала. Было слышно, как шумит далекое, холодное, мутное море. Потом она медленно проговорила:

— Здравствуй, Александр.

— Вот, позвонил. Обещал.

— Спасибо.

— Что-то случилось, Лика? — спросил я. — У тебя такой голос?

— Семен Петрович умер, — ответила она. — На море. Сердечная недостаточность, сказали врачи. Вот.

— Прости, — сказал я. — Тебе помочь?

— Нет, все в порядке, — ответила. — Просто все… все как-то неожиданно. Был человек — и нет человека…

— Если хочешь, встретимся…

— Как-нибудь в другой раз, Саша…

— Хорошо, Лика, — проговорил я. — Я только могу уехать… надолго…

— В командировку?

— Длительную командировку, но я сразу буду звонить…

— Спасибо.

— До свидания.

— До свидания.

Я шел по вечернему городу и о чем-то думал. Вероятно, я рассуждал о смерти. Такое впечатление, что старуха с косой бродит где-то рядом со мной. Взмах сельхозинвентарем — и ещё одна загубленная душа. Не слишком ли дорога цена алмазной птахи и урановых сделок? Не знаю. Нет убедительного ответа. Жаль дядю Колю, но погиб он на своем боевом посту, пусть простит за красивые слова. Жаль старого вояку Семена Петровича Батова… В том, что его ликвидировали, сомнений нет… Однако за что? Старый, больной генерал-бегемот?.. Следовательно, как сказал бы НГ, мы на верном пути. Вернее, я. Я остался один. У меня в кармане болтается алмазный булыжник, а у сердца — ультрасекретные документы.

Самый удобный герой в нашей жизни — это мертвый герой. Никаких проблем. С ним и его проблемами. И поэтому охота, верю и надеюсь, идет за мной по всем законам военно-полевого времени. Государство должно уметь защищать себя от выродков и героев. Если, разумеется, я герой. Хотя пока не мертвый. А даже наоборот. Я иду в толчее, и меня с жизнерадостным нетерпением толкают. Никогда не подозревал, что тумаки в бока приятны. Коль я кому-то мешаю, значит, существую?

Через несколько часов я кружил у кирпичного дома, где на своих диванах-кочках отдыхали те, кто притомился месить жижу дневной повседневности. Из окон неслись крики и музыка домашнего уюта и непритязательного счастья. Жители кирпичного болотца были настолько далеки от моих проблем, что казалось, живут на другом болоте, в смысле планете. Впрочем, в этом болоте проживал тот, кто частично занимался и моими проблемами. Лягушка-квакушка Фроликов. Я знал о нем все. И поэтому ждал. Я знал, что поздним вечером он любит выводить погулять двух длинных, колбасных братцев-такс Моисея и Давида. Мне надо было поговорить. Не с псами, с хозяином-собаководом. Когда ты занимаешься серьезным государственным делом, горбишься то есть за идею, то не имей душевных привязанностей. Это может тебе помешать в осуществлении твоих же целеустремленных, далеко идущих планов. Мой недруг пренебрег этим правилом. Он вывел двух любимых, славных кобельков для естественной надобности их самих. Моисей и Давид с радостью оросили местные кустики и принялись вынюхивать помойные места.

Почему-то Фроликов испугался. Странно. Мною нельзя испугать даже патриотического тузика. Я уж умолчу о таксах. Они завиляли хвостиками и завьюнились у ног. Или, быть может, Фроликов испугался удобного в обращении моего «стечкина»? Я его вытащил лишь по одной причине. Чтобы проще было разговаривать с собеседником. Чтобы он, шалун, не питал никаких иллюзий. А то начнет разводить антимонии. Не люблю пустых разговоров.

— Я ничего не знаю. Ничего, — занервничал хозяин Моисея и Давида. Поверь, Саша.

— Саша? — удивился я.

— Селихов! — тихо вскричал. — Меня не было, когда… Клянусь…

Я щелкнул предохранителем.

— Сиротками оставишь кобельков. Не обижай собак, Фроликов. Они тебя любят.

— Авф! — жизнерадостно подали голос звери; вероятно, они понимали, что разговор идет исключительно о них, колбасе с хвостиком.

— Ну?

— ПГУ!.. — выхаркнул с желчью и страхом.

— Это я знаю, — участливо проговорил я. — Кто?..

— Не знаю, кто убил… — поспешил.

— Кто цыган, который надувает через тростник дохлую лошадь?

— Что? — изумился Фроликов.

Я повторил вопрос без аллегорий. И мой собеседник назвал имя: Кузьмин. Зампредседателя. Старый, опытный чекистский пинкертон. По всей вероятности, с семнадцатогогода летает в высших эшелонах власти. А дружба в поднебесье, как известно, дело святое. Я бы сам защищал давних друзей и товарищей от жизненных неурядиц и неприятностей. Если жизнь считать неприятностью.

А с Фроликовым мы расстались дружески. Он понял, что я тоже люблю собак. И лишь по той причине, что они никогда не предают. В отличие от людей. На прощание я пошкрябал Моисею и Давиду уши-лопухи и пропал в теплой мглистой ночи. Наверное, я торопился на последнюю пригородную электричку, хотя меня ждала моя верная автостарушка… Где же она меня ждала? Верно, на Лубянке. Самое надежное место. Здесь её никто не будет искать.

Я оказался прав. Машина ждала меня, как женщина ждет развода с обрыдлым мужем. Я с трудом завел мотор — и покатил мимо площади, на которой железным штыком стоял памятник Ф.Э.Дзержинскому, наркому и наркоману. Да, баловался Феликс Эдмундович наркотической дурью, ну и что? И знаменитый Шерлок Холмс гашишил. Ну и что? У каждого свои недостатки. Обществу надо мириться с недостатками некоторых своих членов. Например, у меня тоже существенный недостаток: я плохой сын. Я вспоминаю о маме, когда мне плохо или слишком хорошо. Сейчас мне слишком плохо, чтобы было хорошо, и поэтому мой путь за город. В дачную местность. Где живет единственный человек, который меня не предаст и который любит меня таким, какой я есть. Надеюсь, лихие и опасные «аквариумщики» не вышли на нее? У мамы девичья фамилия и живет она в Богом забытом краю. В краю, где ещё не ступала нога ни одного разведчика советского разлива. ПГУ предпочитает кремлевские окрестности и лужайки Белого дома; бродить по буеракам и оврагам — простите-простите. Это прерогатива ЦРУ и нетребовательных их агентов.

Мой путь в ночи был тернист, как у туриста. Моя автостарушка артачилась и пакостила на каждой версте. Когда я третий раз поменял очередное колесо в первозданно мерзком мраке, то не выдержал и трахнул (иное слово трудно подобрать) по крыше-макушке так, что от искусственного грома проснулись все местные собаки и все агенты ЦРУ, находящиеся в радиусе десяти миль. Авто тут же взбодрилось и к первым, простуженным петухам доставило переутомленного пассажира.

Мама не удивилась мне. Она была мужественная женщина. У неё был богатый опыт ожиданий и встреч. Она молча вбухала в мой ослабленный организм литр молока и уложила спать на сеновале. Что может быть убийственнее парного молока и сухого разнотравья? И я спал как убитый.

Как убитый.

Потом был полдень. Мир, меня окруживший, был другой, точно я угодил на незнакомую планету мегагалактики ЗМЛ-0427/5991. Запахи и краски были четкие, не через мутные стекла транспортных средств. Весь этот живой мир был естественным. Корова Манька, коза Данька, кот Васька, поросенок Ванька, петух Петька и пес Тузик жили по законам простой, удобной, счастливой жизни. Это была алмазная жизнь. Чистая, без фальшивых теней лжи, малодушия, злобы, жадности, крохоборства и проч. Да простится мне пафос моих же речей. Конечно же, проще и удобнее жить в тени. В тени ты сам себе кажешься таким значительным и персонально-помпезным. Но, как верно заметил товарищ писатель Иванов, тени исчезают в полдень. После мутного рассвета и суетно-невнятного утра всегда наступает полдень. Таков закон природы, матери нашей.

Обуреваемый сыновним долгом, я отправился вместе с Тузиком на речку. Там, в низине, изумрудным лоскутом лежал частнособственнический лужок. Потенциальная вкусная пища для коровы и козы. Надо лишь старательно помахать острогранной косой. Чтобы было молоко для кота, суповая косточка собаке и жирные помои поросенку. Великий круговорот жизни и пищи в природе, матери, повторюсь, нашей.

Я принялся косить траву. Тот, кто никогда не косил траву, меня не поймет. Его право. У каждого свои трудовые подвиги. А запах павшей травы был душист и хмелен. Блистала излучина речки. Солнце в зените звенело. Пулеметно циркали кузнечики. Если и был рай на планете — он был вокруг меня.

Наконец стожок на зиму вырос до поднебесья, и я с полным правом плюхнулся в реку. В чем мама родила. Поплавал одиноким дельфином в пресной проточной воде… Это напомнило мне море… Эх, море-море! Белый пароход… Как утверждают поэты, жизнь проходит, как теплоход «Михаил Светлов» мимо Мальвийских островов…

С думой о вечном я выбрался на берег… И появилась она. Девочка-девушка, сотканная из солнечного света, запаха травы и равнинных звуков полдня. К счастью, я уже натянул штаны и походил на бога средних лет. Девочка была конопата и улыбчива, с желтыми, как ромашка, волосами; в простеньком, ситцевом платье.

— Вас зовут обедать, — сказала она.

— Привет, — ответил я. — А мы ещё не знакомы.

— Я — Аня, — улыбнулась. — А вы — Саша. Я про вас все знаю.

— Ооо, — только и сказал я на это утверждение.

— Ваша мама…

— Ааа, — понял я. — А ты живешь здесь, Аня?

— Да, все лето… Мы соседи с вашей мамой… А вы надолго к нам? пытала с детской непосредственностью. Ей было лет четырнадцать-пятнадцать. В ней угадывались странная внутренняя раскрепощенность и сила, уверенность и естественность. Молодостью она напоминала Асю — девочку, нелепо погибшую на черном шоссе. — А сегодня танцы будут… В клубе…

— Увы, Анечка, — вздохнул я. — Мои танцы в клубе отменяются по причине работы…

Девочка вздохнула тоже, с огорчением проговорила:

— У вас тяжелая работа, я знаю…

— И какая же? — насторожился я.

— Дипломат вы, говорит мама ваша…

Мама-мама! Конспиратор в дачно-совхозной местности. Я лишь развел руками: да, дипломат, Анечка, на Мальвийских, чудных островах.

Тут из кустов выбежал патриот родных мест Тузик, облепленный малиново-мохнатыми репейниками. Радостно запрыгал вокруг девочки. Та, присев на корточки, принялась выдирать репейные катыши из собачьей шерсти. И я увидел молодую, ещё не наполненную женской страстью, остроконечную грудь девушки.

— Сколько тебе лет, Аня? — спросил я.

— Семнадцать, — ответила она. (Я вздрогнул.) — Будет. Через два года. А что?

— Нет, ничего, — ответил я. — Жаль, что мне не пятнадцать. Пошли бы тогда в клуб точно…

— Не, там все такие… недомерки, — поморщилась Аня. И фыркнула услышанной фразой: — Нет мужчын…

Мы засмеялись и пошли вверх по тропинке под праздно-праздничный треск-шум кузнечиков и прочих Божьих тварей.

Обедом все остались довольны. И люди, и звери. Во время приема пищи выяснилось, что Анечка помогает маме Вере Ивановне по хозяйству, а мама Верочка Ивановна — Анне в коллизиях, возникающих после танцевальных вечеров в совхозном клубе. Аня, фаворитка местных кавалеров, всячески провоцировала их на выяснение отношений друг с другом посредством легких кулачных боев. С тяжелыми последствиями.

— Ой, смотри, Анка! — грозила мама. — Вертихвостка. А, Саша?

— Где мужчыны? А, Саша? — дразнилась девушка.

Я на все пожимал плечами: вертихвостка, конечно, конопатая и смешная, но и Нефертити, чистая и вечная, со сто семнадцатого километра.

Как жаль, что мне вечером уезжать. Я бы с удовольствием потоптался на дощатом клубном полу рядом с этим хрупко-ломким, доверчивым, милым созданием.

Увы, работа есть работа. Дипломаты — люди подневольные. Тем более меня ждет трудовая повинность у колодца. Надо наполнить двухсотлитровую бочку водой. Для нужд двора. Я покидаю приятное во всех отношениях общество и отправляюсь к срубу, на котором висит ведро с километровой цепью.

Наполнял я бочку, признаться, долго. Колодец был глубоким, как и уже упомянутая Марианская впадина. В таком глухом и темном местечке удобно хранить ценности. Никто не найдет. А если найдут, не поверят своему счастью и утопятся в этом же колодце.

Пока я, как утка, плескался у колодца, Аня ушла домой. На прощание попросила отвезти вечерком в клуб. На машине. Вероятно, девочка хотела на минуту появиться в моем обществе, считая меня, кажется, мужчиной преклонных годов. М-да.

Потом я забрался в прохладный, вкусно пахнущий соленьями и прелыми бочонками погреб. Там был лаз в секретную лежку. Еще в прекрасном отрочестве я обнаружил в недрах планеты удобную, естественную пустоту. И оборудовал её для длительного автономного проживания. Даже электричество провел для удобства чтения. Теперь, во времена моей зрелости, здесь находился арсенал оружия. От набора кухонных (шутка) ножей до базуки производства США (не шутка).

В настоящее время меня интересовала снайперская винтовка с лазерным целеуказателем. Нашего, отечественного производства. Умеем делать, если хотим. Промахнуться из неё невозможно: лазерная точка поиска цели цвета багрового восхода солнца делает заход вашей жизни гарантированным.

Я проверил винтовку. Она была в боевом состоянии. То, что я задумал, называется демонстрацией рефлексирующего дурака. Понимал, что ликвидацией одного, пусть и высокопоставленного чина ГБ проблем вялотекущей жизни не решить, и тем не менее тех, кто считает себя хозяевами страны, надо заставить бояться. Страх за свое брюхо иногда приносит пользу всему обществу. Хотя каково общество, такая и власть. И последнее: тот, кто первым переступил черту убийством, вне всяких законов — земных, Божьих. Впрочем, имею ли я право суда? Если быть откровенным, не знаю. Не знаю.

Когда утомленное своей работой светило зацепилось за край дальнего леса, я засобирался в путь-дорожку. Корова и коза с философской задумчивостью пережевывали свежую траву-мураву, кот лакал молоко, тоже свежее, пес и поросенок, обожравшиеся праздничными помоями, бездыханно лежали в бархатной пыли, лишь петух бодрствовал, охраняя свой куриный гарем. Было странно хорошо и покойно. Я присел на теплую ступеньку крыльца. Тени, посланцы приближающихся сумерек, удлинялись. Мама вышла из дома, присела рядом, вздохнула, догадываясь сердцем.

— Как дела, сынок? Не очень?

— Бывает и хуже, мама.

— Ты береги себя.

— А ты себя, мама.

— Я тебя буду ждать, Саша.

— Мама, я могу… не возвращаться… долго…

— Ты, главное, себя береги… А я что? Я привыкла одна… Хотя скучать когда?.. — кивнула на дворовую живность. — И ещё Анечка…

— Хорошая девчонка, — хмыкнул я. — Смешная.

— Она в тебя влюблена, — улыбнулась мама. — Но это секрет.

— О Господи! — всплеснул я руками. — Мама, что ты ей нарассказывала?.. Пересказывай обратно: дипломат, но алкоголик, бросил двух жен и трех детей…

— Ладно, Санька, разберемся, — потрепала меня по волосам, как в детстве. — Ты там держись… на дипломатическом фронте…

— Ох, мама-мама…

Так мы и сидели, родные, на крыльце, пока не пришли сумерки, а вместе с ними девушка. Я её не сразу узнал. Это была Аня. Она состарила личико макияжем и превратилась в семнадцатилетнюю даму света деревни Смородино. Хотя была, признаться, весьма симпатична. Только теперь я понял местных малолетних кавалеров — за такую красотку можно и пострадать лицом. Я крякнул и выразительно посмотрел на маму, которая сделала вид, что ничего не происходит.

— Ну, как я вам? — покрутилась девочка в полубальном платье. И наступила на поросенка; тот возмущенно завизжал, как недорезанный. И смех и грех.

— Ваньке не нравится, а Саньке нравится, — засмеялся я. — Поехали, красавица, кататься. С ветерком прокачу!..

Я попрощался с мамой. Она не плакала, мужественная женщина, понимала: слезы — водица; только украдкой перекрестила меня, атеиста по убеждению. И мы поехали с девочкой Аней по пыльной, разбитой тракторами дороге. Автостарушка стонала на ухабах, а мы на сиденьях прыгали, как на батуте. Действительно, две беды у нас: дураки и дороги.

— А вы когда вернетесь? — спросила девочка.

— Ой, Анечка, этого никто не знает. Даже я, — отвечал.

— Жаль, — вздохнула. — А вы мне симпатичны…

— Спасибо, — хмыкнул я. — Ты мне тоже… симпатична, м-да.

— Я буду вас ждать.

— Милое создание, лучше не надо, — засмеялся я, но смех мой был горек. — Посмотри, я уже старый…

Она посмотрела, повела плечиком, оценивающе цокнула:

— Нет, ничего еще… В порядке…

— Ой, отшлепаю, — погрозился я. И увидел в сумерках слабую иллюминацию. — Кажется, клуб?

— Да, — ответила. И спросила: — А можно, я вас поцелую на прощание? В щечку?

— Можно, — сдался я. Но заметил: — Ох, Анька, маленький ты провокатор…

— Положено, — отшутилась. — Я женщина в цвете лет…

Я притормозил машину у деревянного, средней разрушенности клуба. В световом пятачке топтались юные кавалеры; курили и смачно плевались, как мужики на сельхозработах. Наш приезд не остался без внимания скучающей публики. Как говорят поэты, все взоры обратились к горизонту.

— Ну? — сказала моя пассажирка.

— Что? — не понял я.

— А поцелуй?

— Ах, да! Пожалуйста, — и, как последний дурак, подставил небритую щеку.

— Прощай, родной! — И девушка неожиданно, точно вампир, впилась в мои пыльные губы. Я опешил до такой степени… М-да… Я побрыкался и сдался на милость победителю… Было такое впечатление, что я целуюсь с милым, горьковато-шальным, уходящим днем… М-да… Что же потом?..

Девочка-девушка выпорхнула из автомобиля, послала мне легкий, воздушный поцелуй и независимой, вихляющей походкой отправилась к местным ковбоям, которые забыли дымить и плеваться, а стояли, как мужики на сельхозработах.

Мне ничего не оставалось, как нажать на акселератор и стартовать в сиреневые сумерки. М-да, у нас две беды: дороги и дураки. Дороги, правда, можно отремонтировать. А как быть с дураками? Вероятно, я в глазах девушки выглядел окончательным кретином. А что я мог? Детей и зверей, повторюсь, я не обижаю. Пусть подрастет, ромашечка, а там посмотрим… И я загадываю: если вернусь с передряги живым, женюсь! А почему бы и нет?.. Вернусь лет через пять. Это в лучшем случае. И тогда, пожалуйста, к венцу… Но, боюсь, я обречен. И с этим обстоятельством надо считаться…

Автостарушка, съехав на скоростную трассу, обрела второе дыхание; мчалась со злой напористостью и убежденностью. Я тоже вновь обретал боевой дух. Весь летний, сказочный мир, все чудеса, в нем происходящие, оставались за спиной, таяли в ночном пространстве. Из мира, где не было теней, я ехал в мир теней. По долгу своему и убеждению. И не будем больше об этом.

И последнее: где же алмаз? Вполне закономерный вопрос. Алмазы на дороге не валяются, их надо беречь, как воду, газ и электричество. Поначалу я хотел упрятать птичку Феникс в свою секретную лежку, однако оттуда птаха могла вылететь. Не по своей воле. Тогда где же он, хрустально-кристальный? Помните, я плескался, как утка, у колодца? Я тот человек, который ничего не делает просто так. Надеюсь, я выразился вполне определенно?

Что же дальше?

Город встречал мелким, клейким дождиком. Хорошая погода для убийств… И время для убийств удобное: между восьмью и девятью часами. По Гринвичу (это я шучу). Нервничаю и поэтому позволяю себе подобное.

Дождь усиливался — за боковым стеклом мелькнул освещенный прожекторами памятник Поэту-глашатаю, лучшему другу чекистов. Потом мелькнул ещё один памятник. Бронзовый курчавый Поэт с понурой обреченностью смотрел вниз на суетливых и мелких соотечественников. И наконец я увидел третий памятник. Лучшему другу поэтов и всего остального населения. Первый чекист железно и строго смотрел в ночь.

Я припарковал машину у проходного двора. Я находился в центре города, но и здесь встречаются места, где не ступала нога человека. Трусцой пробежал к нежилому строению. По разваливающимся лестницам добрался до чердака. Было мертво, сухо и пыльно. Я нашел бойницу слухового окна; из него открывался прекрасный вид на площадь, на памятник, на здание. В учреждении светились окна — трудовой напряженный день продолжался. Я знал, что мои коллеги любят работать до изнеможения. Своих же подследственных.

Из чемоданчика я вытащил детали оптической винтовки. Смонтировал их в боеспособную пукалку. Долго (минуту-час-вечность?) ждал, когда зампредседателя соизволит покинуть рабочее место и поймать бугристым, сократовским лбом красную точку смерти. Ему повезло — я подарил врагу легкую смерть. Пуля впилась в лазерную отметку и мгновенно разрушила лобную кость… Кровь как краска… Впрочем, это уже не имело никакого значения… Шел дождь, это было главное. Он смывал все следы, и была надежда, что утро будет чистым, солнечным; говорят, что тот, кто по утрам умывается дождевой водой, будет жить сто лет. Жаль, что у меня нет бочки с дождевой водой.

Сто лет — это много или мало? Не знаю. Мне бы хватило, чтобы увидеть, как ремонтируют дороги и выводят из обращения дураков. Не знаю, как насчет дураков, а вот дороги… Эх, дороги!.. Моя автостарушка не выдержала дорожных издевательств: скончалась, родная, на семнадцатом километре скоростного, правительственного шоссе, превратившись в жестянку. Я не сразу покинул ее; съехав в кювет под защиту кустов, я подремал для будущей бодрости. И только под утро, когда по шоссе бесшумно затопали светлые слоны тумана, я выбрался из машины. Похлопал на прощание автостаруху по капоту и отправился в путь. Куда же имел честь идти? Шел я на государственную дачу. Что само по себе уже было смешным. Я хотел передать пакет с шоколадными сургучами лично в руки тому, кто подавал надежды на честного человека и гражданина своей Родины. Что тоже было само по себе нелепым и глупым. Не буду уточнять, что именно было нелепым. Мое решение передать пакет с информацией? Или что-то другое?

Я очень долго шел через лес. Не верилось, что такие девственные леса могут сохраниться рядом с человеком. Потом я увидел: там, за деревьями, в мареве, пласталось огромное поле… Картофельное поле моей Родины… Я брел по нему, свежевспаханному и мокрому от дождя… Жирный чернозем прилипал к моим башмакам, и со стороны, наверное, казалось, что человек бредет по незнакомой планете. Но это была моя планета, хотя этого я ещё не понимал…

Я услышал тугой, напряженный гул автомобильных моторов; увидел — от дачи отъезжает правительственный кортеж из пяти машин.

Я закричал. Зачем? Я закричал, разрывая голосовые связки. И побежал наперерез. Зачем? Я месил чернозем и кричал в попытке обратить на себя внимание. Неужели я забыл инструкцию телохранителей? Они имели полное право пристрелить меня как объект, представляющий повышенную опасность для слуги народа и его бесценной жизни.

Я упал лицом в мокрый чернозем, как падал в детстве на дорогу после дождя… Поднявшись, снова попытался бежать. Зачем?

Автомобили набирали скорость. И шли по трассе в сиянии солнечного света. Но вдруг я увидел тени от этих машин. Тени, точно огромные крылья хищных птиц, летели над картофельным, родным для меня полем…

И я все понял. Я понял, что останусь на этом поле. И буду жить. Другого мне не дано.

Потом — как озарение. Я увидел салон последнего автомобиля. В нем молодые, крепкие и уверенные люди. Эти молодые люди, мне знакомые (Орешко, например), смотрят в мою сторону… И не узнают. Им по инструкции не положено узнавать странного, грязного, нелепого, орущего субъекта, мотающегося по черноземной целине… Я даже слышу их голоса:

— Уже готов, командир. С утра пораньше…

— Кажется, хочет, чтобы мы подвезли до города?

— Живет своей содержательной жизнью.

— Да-а-а, загадочный русский народ!

Потом правительственный кортеж ушел за горизонт. А был ли он?.. Или это игра теней? Не знаю.

Я опустился на колени. Под рукой оказалась родная планета. Она держала меня грубой, зримой, черноземной силой. Я принялся ладонями черпать дождевую воду из лунки и пить ее… Пить…

Я был один в поле и, кажется, жил.