"Самая мерзкая часть тела" - читать интересную книгу автора (Солоух Сергей)

Ляжки

Отлила кровь. Артерии и вены пересохли. А розовая кожа стала белой. Бумага для заметок. Для галочек, бессмысленных кружков и точек.

Ну, значит, куда-то прилила. Зашкалила, где-то взметнулась выше риски, свернула шею стрелкам. Ударила в виски, багрянцем окрасила щеки и уши. Взорвалась пепси-колой в ляжках. Фанфарами блеснула на крыше четверга.

Да. В тот самый миг, когда Валера садилась в неудобное низкое кресло, располагалась против света под пятаком начальственного рыла, в ее собственном доме зазвонил телефон. В квартире заведующего отделом партийной жизни и строительства областной газеты «Южбасс» Ефима Айзиковича Кузнецова. На широком столе бойца идеологического фронта звуковые волны всколыхнули нежное серебро легчайшей недельной пыли. И пошли ходить, гулять, одна другую нагонять. Такая ярость, буря, натиск, что хоть Айвазовского зови, художника, мастера изображать волнение молекул в разнообразном агрегатном состоянии.

А трубку снять некому. Узел циклона разрубить, на половине первой трели оборвать резкую. Прекратить стальным и лаконичным:

— Кузнецов, слушаю вас.

Нет товарища. Отсутствует Ефим Айзикович. По давней и неизменной традиции с середины мая по середину сентября в лесах, в полях вдохновение ищет. Над могучей рекой Томью на походной «Эрике» кует передовицы, живописует подвиги народа и партии, что суть едины! Сидит безвылазно за городом, в доме творчества журналистов «Журавлик», расправив крылья, зорко смотрит вдаль и бьет по клавишам. Решительно. Сурово. А Иду Соломоновну если из поля зрения и выпускает, то максимум на сутки раз в неделю, котлеток отпрыску нажарить да борщеца сварить.

И вот Толяну приходится все делать самому. Даже бросать омлет, искрящийся горячим сыром и майонезом, вилку ронять и шпарить из кухни в папашины покои, бежать, покуда дурацкий аппаратик с диском не загадил звонками, как птичьим, мелким пометом, всю квартиру.

— Алло.

— Анатолий?

— Да, я.

— А это тезка. Не узнал?

С первого слова! Мгновенно, тут же! И даже мысль успела пронестись, звездочкой вспыхнуть в темечке: "Неужто?" Вопросов больше нет, у нас и у Москвы полная ясность, кто, что и почему. С ответственным заданьем справитесь! Пакуйте чемоданы, грузите аппарат, плетите косы, делайте обрезанье, работать предстоит в балтийском клубе с ансамблем женского народного танца из Узбекистана "Шахноза".

Все верно. Не ошибся Толик. В симпатичном двухэтажном особнячке, в кабинетике с видом на школьные тополя номерок старого знакомого накрутил тезка. Анатолий Васильевич Тимощенко. Еще недавно вожак институтской молодежи, а ныне уже заведующий отделом обкома ВЛКСМ. Это он когда-то остановил скольженье Кузнеца вниз по наклонной плоскости, талантливому юноше помог на верную дорогу выйти, и вот, как здорово, два года минуло, а помнит. Не забывает о ребятах, печется о своих:

— Собраться быстро сможете? Транспорт наш.

Казенный! Даровой! Только дорога не на запад стелется, а вбок, на северо-восток. Тимоха звал клуб "33 и 1/3" не в олимпийскую столицу, пока лишь на турбазу «Юность». Приглашал озвучить и подсветить последний вечер областного слета молодых рационализаторов производства. Еще немного поработать, погорбатить, попахать на положение и авторитет.

В таких делах он дока, Анатолий Васильевич. Разбирается. Не зря же за каких-то полтора года взлетел от рядового инструктора до заворготделом. Знает, как зарабатывают вес и уважение. Серьезный человек. Завистники, и те не могут не признать. Про пустомелю и шестерку парашу гнусную не пустят, что, дескать, надавил и повлиял на компетентное и беспристрастное жюри. То есть сомнений нет ни у кого, он это может. Решит, если захочет.

Только пустые домыслы. Непонимание вопроса, все эти разговорчики о том, что, дескать, бывший секретарь Горного протаскивал своих на апрельском областном смотре-конкурсе. Ну прикурили люди от Толиной классической, бензиновой. Дымки спелись над головами и тут же рассеялись под театральным сводом холла. Всё. Муха буфетная, летевшая бомбить сортир, и та с курса не сбилась. Чушь. Просто отлично подготовились и классно выступили парни. Секрет успеха — предельно прост.

А еще приглянулись главному комсомольцу области Игорю Ильичу Цуркану. Порадовали гражданственной позицией, бескомпромиссностью и исключительно высоким художественным уровнем. Поэтому-то он вчера о них и вспомнил. Да, лично Игорь Ильич. Сам. Персонально Жаба. Когда сидели, обсуждали, как слет закрыть, чем ярко и культурно закруглить ответственное мероприятие, товарищ первый повернул свой черный глаз к Тимохе. Остановил болотный, немигающий и поинтересовался:

— А этих васьков из Горного нельзя зафаловать?

— Можно, — Тимоха, не задумываясь, выстрелил. Как лезвие хорошей финки, чирик и кушать подано. Молодец. Умеет.

Вот за что его хозяин ценил и уважал. За постоянную боеготовность. И двигал! С таким хоть в разведку идти, хоть на шухере стоять. Человек. Сказал — сделал. Не падла, фофан, фуцан хитроверткий, зам по идеологии Костя Юденич. Колчак! Швец-Царевское семя.

Листочек на их мусарской ветке. Цветочек аленький. Еще один племяш. Копал под Жабу, готовил себе место под красным флагом. И сел бы, скинул бы, задвинул — царевским пёрла масть. Шли строем и крейсер «Аврора» на веревочке везли. Убрали Степана Кондакова на айн-цвай, цуркановского тестя, могучего Андреича. На драй предполагалось, что Жаба сгинет сам. Конским хвостом смахнут, коровьим языком слизнут. Не вышло. Сын спецпереселенца объегорил вохровское племя. Перехитрил. Урод широкогрудый, лишенный шеи мастер по вольной борьбе, оказывается, на плечах носил не чан с глазами. Он имел голову. В безлобой черепушке земноводного — порцию манки, макарон с маслом, побольше чем у тех, кто про себя с огромным удовольствием его звал выродком ушастым и дебилом.

А надоумил тесть. Степан Андреич. Сколько обставил шикарных кабинетов, сколько широких коридоров застелил ковровыми дорожками. Жизнь знал. Собаку съел.

— На твое, говоришь, место нацелился цыпленок? А ты его толкни повыше, Игорек. Через себя.

Свел брови. Подмигнул и паровозиком отправил в глотку рюмочку, четверть огурчика и смазанный горчицей шмоток студня.

— Ты понял?

Конечно. И корешки московские не бросили, бумагу сделали. Спасибо. Пришла тютелька в тютельку, как раз перед началом новой отчетно-выборной компании. Красавица, шапка цековская. Хочешь, лизни, а хочешь, поцелуй. Заходит змей, а Жаба ему небрежно пальцем листик тык, подвинул:

— Сечешь момент, Константин? Местечко на область кинули в МГИМО. Хочу твою кандидатуру зарядить. Ты как? Потянешь?

Махом! Только подсекай, наживку заглотил по самую свистульку. Карась бесхвостый, ежик с носом.

— Ну все тогда, давай всю эту туту-муту оформляй. Здесь ворох, клин, на два мешка с прицепом.

Ай да Жаба, Игорек Цуркан. На свет явился раньше срока с повадками и жизнелюбием головоногого. Им, мягкотелым и доношенным, фиг справиться. Природа-мать всегда на стороне того, кто ближе к ее лону.

Не промахнется. Свой. Степану Кондакову законно пришелся ко двору. Только в дом управляющего делами обкома партии брали примака из пригородных лопухов не за сообразительность. Парнишку из вросших в землю, картофельных Чушков пригрели натурально за балду. За молоток отбойный его копалки, за выдающиеся свойства детородного припоя.

Никто не мог, а он пожалуйста. Покой принес, умиротворил душу и тело Светки Кондаковой. Папаша чем только не пробовал — ремнем, болотным сапогом, мамкиной шваброй — все бесполезно. С четырнадцати оторва загуляла. Да как! В десятом классе вместо оценки за поведенье под елку насекомых принесла. Спасибо, что не человечка в этом самом месте. Андреич лично главврача с Кирпичной привозил.

Так бы, наверно, и окончила свой век в помойке, под вокзальной лавкой, если бы не спорт. Международный, представительный турнир борцов. Призы газеты «Труд». Дулевского фарфора салатницы и супницы — компот же куда хочешь, куда придумаешь, туда и лей, в штаны или за шиворот. Зимою все едино.

Действительно, стоял январь семидесятого. Красивый снежный месяц, ни ветерка, ни птички. Флаги далеких и близких стран висели одинаковыми макинтошами на черных крюках синих флагштоков. Томились перед стеклянным фасадом. Перед парадным крыльцом к событию отстроенного и перестроенного профилактория завода «Фибролит». Минус тридцать четыре. А в новеньком спортивном зале молодые люди. На разноцветных телах лишь тонкое трико и тапочки борцовские на босу ногу. Обнимутся, прижмутся головами и слушают шум моря в ушных раковинах друг у друга.

На трибунах две трети публики тоже одето не по сезону. Открыты шеи, руки, блузки просвечивают, юбки обтягивают, а на ногах капрон. И кто им только пропуски давал? И сквозь какие только пальцы налево утекли лилово-розовые спецбумажки с зайчишкой в кедах на фоне шестеренки? Да еще в таком количестве? Загадка! Но только все ушли на фронт. Весь цвет от мокрогубых до тиражных. Всё, чем благоухала столица нашего промышленного края. В холле «Южбасса» пустота, шаром покати. В «Томи» командировочному не с кем словом перекинуться, кадриль и яблочко сплясать.

Такой огромный интерес к вольной борьбе, к единоборствам честным и бескомпромиссным. Невероятно. И тем не менее.

Ну, а в центральной ложе, среди почетных и заслуженных гостей, цветочком незабудки, гвоздикой, акацией, сиренью — чума номер один, Светлана Кондакова. Как все болеет за красавца чеха. Блондин. Рельеф мускулатуры — карта Швейцарии. А его борет наш Игорек. Рыло скуластое все в лунных кратерах от высохших угрей. Берет и делает. Пацан чушковский. И венгра валит. И соотечественника, братишку из Нижнего Тагила, кладет без разговоров. Короче, все свободны. Быть ему чемпионом в полутяжелом весе.

Герой! Только финал чуть было не отдал. Чуть было не пропустил на первую ступеньку пьедестала болгарина. Чернявенького Христо Жихова.

Какого лешего? А Светка Кондакова постаралась. Русалка с шильцем вместо хвоста. Свою-то честь давно сожгла, спалила, прогуляла, и вот теперь была готова спокойно сунуть в топку Родины эн-зе. Не девка — ураган!

А выбор был. В стеклянном корпусе, в красивом доме под сенью кедров не только чехи и венгры проживали — монголы и кубинцы, румыны, немец и даже эфиоп. Хотела бы, уговорила стальных людей, которые пасли все стадо. Простых ребят в спортивных одинаковых костюмах, неброских, зато заметных, как буйки. Они могли пустить, на три мгновенья отвернуться, но Светка выбрала другой путь. Легкий. Не стала переть грудью.

Прошла между сугробов, нырнула в сосновую чащобу. Подкралась к условно подновленной, слегка подкрашенной пятиэтажке второго корпуса. И юркнула. Пока гремели грузчики кефирными бутылками, нырнула в неохраняемый проем служебного хода. Была — и нет. Все вольты мира на шерсти черной кошки, но бестия хитра. Закрыла глазки и даже не мурлычет.

А наш земляк, он без затей. Собран и целен. Будущий чемпион, сенсация турнира, победитель, идет по коридору и ровным счетом ничего не чувствует. На сто процентов отмобилизован перед решающим, последним поединком. Толкает дверь в свою комнату, заходит в тесную и даже выключателем не успевает щелкнуть. Две теплые и мягкие ладошки из-за спины сразу ныряют в заповедник, находят петушка, а достают уже акулу. Конь позавидует. Бугай пост сдаст, коньки на гвоздь повесит и лыжи зачехлит.

Борцовский трикотаж не обманул Светлану. И интуиция не подвела. Уснула в предрассветной тишине. Лик просветленный. На сердце благодать. И юноша, конечно, прикорнул. Расслабил жилистые причиндалы большой амфибии, забылся в теплом молоке припавшей к нему девки. А через три часа тяжелый тренерский кулак пробил подъем. Сотряс филенку тонкой двери. Вскочил спортсмен.

— Всё, слышу! Слышу, батя!

В душ! Иглы холодной. Дробь горячей. Поочередно то голову подставит бедолага, то живот. И вроде бы взбодрился, освежился, но старого волчару Тихона не проведешь. Красных сосудов паутина на розовых белках и под глазами голубые тени.

— Ах ты паскуда, — ласково сказал. При всех. При пацанах. Нина Семеновна — врачиха здесь же, и Николаич — второй тренер.

— Говнюк.

Быть банкам. Быть битым старыми вьетнамками. Сейчас Тихон отделает, распишет синей резиной по белым булкам. Как салабона, последнего мальчишку, сопляка. Напрягся Жаба, набычился. А знаток спортивной педагогики, можно сказать, без пяти минут заслуженный тренер Федерации, его за хобот. Схватил железным щупальцем за нюхалку, кран перекрыл, сдавил пятак и улыбается отечески:

— Тебе сейчас его свернуть или попозже?

Как математик рассчитал. Профессор психологии. Черный и страшный Жаба вышел на ковер и все равно оказался в партере. Но тут-то и сработало. Когда почувствовал болгарин, что может взять финал чисто. В ход пошел локоть. Ничем не примечательный нос Цура, скромный, как гузка бройлера, на него в тот день смотрела вся страна. И дырявый не подвел. Тихоном измятый, скрученный, а после этого быком из Пловдива прижатый, вдавленный заподлицо, до самых гланд, сорвал все пломбы и стоп-краны в гормональной системе чушковского зверюги. Стал Жаба великаном. Трехголовым, семируким и девятихвостым. Поднял врага и шмякнул. Распластал. Через ковер, через два слоя кожи и поролона, приклеил, припаял лопатки гада прямо к полу.

Заказывали? Получите!

И всех простил. Ни злобы, ни обиды. Как заново родился. Взял Тихона и в раздевалку на руках унес. А тот бормочет, вся репа красная, в слезах:

— Ах ты сучонок, раскидай, убить тебя, ублюдка, мало…

От счастья крыша съехала у мужика. Да и у Жабы без порядка стучались шарики о ролики в башке. Зачем-то вышел без шапки, в куртенке легонькой, с медалью на крыльцо. А перед заснеженным стоит «волжанка», барская машина — два нуля семнадцать. На заднем стекле шторка. Дымок чертенком голубым играет, вьется у выхлопной трубы. Дверь приоткрылась и пальчик розовый как будто манит Жабу. Иди сюда. Цур делает два шага, дурачок, его за тонкую болонью хвать и втягивают внутрь.

Ночная свиристелка. Вчерашняя коза. Привет!

— Куда?

— Ко мне.

А утром, здрасте, папа с мамой.

— Он будет у нас жить.

Решенье окончательное. Обжалованию не подлежит.

Вот так и стал зятьком. Чуть было не лишившись фурнитуры, перил и ручек по всему периметру тела. Из боя вынырнув блестящим, гладким, как мыло или звездолет, вошел Игорь Цуркан в семью Степана Кондакова.

Кому из теста тесть, кому из глины, а Жабе за его подвиги, выносливость и несгибаемость достался золотой. Буквально. Улыбнется, заговорит, и сразу блеск. Клык справа из желтого металла. Весло однажды прилетело на рыбалке. Губа спокойно зажила, а зуб не вырос. Но деятельный Андреич не опечалился. Стал еще краше. Отправил в переплавку непарную сережку жены Веры Витальевны. Изобретатель. Все к делу приспособит. Ничего не пропадет.

И это помнил, никогда не забывал Борис Тимофеевич Владыко. Тогдашний первый секретарь Южносибирского обкома. Отец Южбасса. Неутомимый творец морей, плотин и дамб. Пример всему Союзу по части экономии энергетических ресурсов. Член ЦэКа. Вертушка в кабинете, а Степа, обычный управляющий делами, с ним на ты. Борис. Степан. Легко и запросто. На зависть окружающим.

Никакой субординации, но так сложилось. Тепло осталось. Редчайший случай, нетипичный. Как-то смогли по жизни пронести открытость и сердечность гаражного братства. Пионеры сибирского автовождения. Номер пятый и седьмой в списке владельцев проворных, юрких «Опельков» города Кольчугино. Хозяева глазастых «Москвичей» из шведской послевоенной стали, парторг и механик водоотлива с известной ударными починами, стахановскими достижениями шахты "Ворошиловский стрелок". Два бокса встали рядом, дверь в дверь, крыши сошлись как плечи на хребте общей стены, и сами собой мужские разговоры потекли. Дискуссии под козырьком открытого капота.

Какая музыка. Какие звуки. Кинокартина в цвете! Позвякиванье торцевых ключей, в пазах железки перетоки керосина, чмок-чмок густого солидола, стартера первый трудный оборот и долгожданная вибрация родного механизма. Все! Задышал. Пришла пора сдуть пену на бетон и охлаждавшийся у стеночки напиток согреть в желудке, чтоб к сердцу подкатил уже душевной, дружеской волной.

— Ну, Степа за твои руки!

Шло хорошо. Иной раз даже пару четушек под кильку принимали. Случалось. Было время.

С тех пор и отложилось в голове, сформировалось мнение в партийной, государственной Бориса Тимофеевича, что надо всегда под боком, где-то рядом иметь того, кто не боится рукава закатывать и в грязь по локоть залезать. Тогда все ходит, бегает, работает, живет, а остальные могут просто наливать и пить. В общем, ценил Степана.

Ну, а Степан Андреич этим пользовался. Конечно, пользовался, почему же нет? Не по-хозяйски было бы иначе. Неладно и негоже.

Вот Жабу, например, устроил так, что все Чушки на земноводное равненье держат. Но, впрочем, что с них взять, с Чушков? Деревня! Пригород куриный. А вот Степан, возможно, маху дал.

До пупса на капоте и разноцветных лент, связавших бампера, Игорь Цуркан, как мог, перебирался с курса на курс в технологическом. По ходатайству кафедры физической культуры числился в ректорском списке. Пилил тихонько, полз полегонечку к диплому организатора предприятий общественного питания. Теперь же, со Светкой Кондаковой расписавшись, заветный мог получить без всяких физруков, режима, сборов и самой борьбы. Это понятно. А с корками в кармане еще бы выбирал, нос морщил, думая, где слаще и надежней. Завпроизводством в боевой шашлычной у крытого рынка или же сразу директором пивного зала на Красноармейской. Горя бы не знал.

Мог тесть зятьку устроить славную житуху. Без лишних трудностей. Еще бы. Только циничный и расчетливый Степан Андреевич метил выше. Все обещал, мечтал, хлебнув кваску в дачном предбаннике. Листик березовый на шее. То ли родимое пятно, то ли от компаса стрелка.

— Еще в московской сауне попаришься. В квартирке пожируешь, Игорек, на Юго-Западе.

Был мастером ковра, а вышел в председатели малиновой скатерки. Почетный правый крайний у бутылки с газировкой. Хочешь «Нарзан», а хочешь «Колокольчик». Стал комсомольцем в двадцать лет. Не был, не состоял, и вдруг вручают красную книжку, вся синяя от штампиков «уплачено». Как Штирлицу после торжественного перехода через Альпы. Обняли незнакомые товарищи, за руки взяли, повели и сразу сделали членом институтского бюро. И попер. Попер. Номенклатурными полями в светлое завтра.

— Ты погоди еще годок, и будешь на Богдана Хмельницкого в кожаном кресле заседать.

Андреич обещал. Не сомневался. И Жаба ему верил. А теперь какая кожа? Не соскользнуть бы с пупырчатого дерматина. На мариинской полированной березе усидеть.

Ответственный товарищ больше не хотел знать старого соседа. Ловкого, но верного завхоза. Добились своего. Швец-царевская шайка сработала грамотно. Собак не зря дрессировала и науськивала лютая бабка-СМЕРШ. Старая ЧОНовка и особистка. Сама себе и самолет, и летчик Гастелло. Поссорили Бориса со Степаном.

Как началось с машин, так ими же, красавицами-птицами, закончилось. Сопротивлялся. Долго не верил Борис Тимофеевич. Сдаваться не хотел, но факты — дрянная мошкара. Кусаются. В глаз беспардонно лезут, черти. Не отмахнешься. Все точно. Умело собранные материалы не оставляли никаких надежд. Способствовал. Невольно, и в этом ни секунды не сомневался первый секретарь, но помогал мерзавцам. Был втянут, по сути дела, стал соучастником невиданных по дерзости афер, необходимым винтиком в масштабных махинациях отдела сельской жизни со льготными талонами и чеками "Сибирский урожай".

— Борис, да я и мысли допустить не мог, что это все они затеяли без твоего согласия.

Короче, стыд и срам. Подвел и был разжалован. Произведен в заштатные директора и сослан в зеленогорский районный торг.

Случись теперь и с Жабой непердуха, свали его, сожри юная поросль, что родственнику предложил бы по-отечески? Сельпо в Усть-Ковалихе? Палатку за постом ГАИ в Старочепце? Подрастерял очки Андреич, практически сошел с дистанции, но сохранил и оптимизм, и бодрость духа. По крайней мере, за будущее был спокоен. Столько железок в своей жизни собрал и разобрал, такие видел варианты, что имел право верить в простую справедливость сопромата.

— Ты, главное, держись, — учил, — крути спокойно гайки, гни свое. Пусть поволнуются они. Посуетятся. Деталь запорют. Вот увидишь. Сорвут резьбу в конце концов.

И Игореха упирался. Дыханье сохранял. Доверился кривой, нелегкой, и она везла. Кто мог подумать, что кинет Колчака? В Москву отправит. Обхитрит. А между тем, готово. Прошел мандатную вонючка. Взяли. Теперь манатки собирай и дуй экзамены сдавать по облегченной женской категории.

— Короче, ясный корень, с тебя отвальная, бобер!

— Ну, ладно, ладно… не вопрос… а если взять… поехать в «Юность»… я в смысле приурочить к закрытию слета?

"Хоть с лёта, хоть с бегемота, — угрюмо думал Жаба, — водяра главное и музычка. Организуешь, и скатертью дорога, сазан кудрявый. Попутный ветер тебе в киль".

Серьезный праздник намечался. Красивая гулянка. А могла быть только банка с килькой и три портвейна под прилавком в торговой точке на пристани Крутая горка. Но пронесло. Не выгорело у конвойной своры. А всё потому, что тибрят. Тащат, тырят, прут — не лечит ни семья, ни школа. Воруют. Самые неожиданные люди покушаются на имущество соседей по социалистическому общежитию, простых советских граждан.

Например, студенты. Отличник и пара крепких троечников бархатной прошлой осенью влезли в квартиру вожака южносибирской молодежи. Замок сломали и проникли. В воскресный дачный денек посетили чужую жилплощадь и вынесли разнообразные полезные в быту и на работе электроприборы. Подарки, что по традиции везли из дальних, заграничных путешествий секретари низового звена. Счастливчики, которых направляли руководителями групп по линии БММТ "Спутник".

Пропал компромат. Исключительный, стопроцентный. Сливки. Греби лопатой, сыпь во все карманы. Тесть казнокрадствовал и брал на лапу, а зять оброком, десятиной обложил соратников по молодежному движенью. В Японию с завода отпускал по твердой таксе — два кассетника. Не только материально ущемлял, но, что страшнее, нравственно калечил молодых ленинцев. Вещизму потакал и гнусному низкопоклонству перед Западом.

Сторонники суровой линии всего лишь пядь не дотянули до рейхстага, до полной и окончательной победы. Можно сказать, из гроба встали, орлами взвились, соколами поднялись, чтобы очистить зерна от плевел. Метлой железной вымести из областной партийной организации пролезшее туда и утвердившееся было отребье из бывших подкулачников и полицаев! Но не омыли ноги в Эльбе. Не плюнули в глаза. Степан Андреич Кондаков, сын мельника и горный инженер, в точку попал. В прогнозе не ошибся. Сгубили заготовку конники в буденовках, на стружку извели весь материал.

Семейку посадил в калошу Дмитрий Швец-Царев. Симак! Он. Постарался. Студенты грабанули, обчистили квартирку. Проверили себя. Характер испытали. Затарили в объемистые сумки переносную технику со штепселями и колонками, еще немного Светкиных брюликов в блестящих палехских шкатулках, кроссовки «Ботас» бывшего спортсмена, другую мелочевку — всё чики-тики. Вынесли. А занесли? Хоть харакири делай, хоть уксусом травись. Закинули в квартиру первого секретаря южносибирского горкома пролетарской партии. То есть, в багажник Симкиной жестянки. А в дом, в родительскую хату Дима сам припер шурье-мурье, паленый прикуп. Парнишка крепкий, в дубле команды мастеров, бывало, заявляли. На правое плечо повесил черную со словом «адидас», на левую ту, что поменьше, красно-белую «спартак», и раз-два-три через ступеньку. Легкие ноги, приятно посмотреть.

И все. Каурых распрягай, тачанку в угол ставь и зачехляй максим. Остался на своем месте широкогрудый бородавчатый. Не сдал пост председательский. Рептилия. Сидит в президиуме, локти воткнул в бордовый бархат. Глаза как черные подпалины на белой изморози зимнего стекла. Партер не смеет шевельнутся, а амфитеатр вздохнуть. Что хочешь утвердят.

Работал. Строил. Вел за собой к новым свершениям. Воду мутил, рогатки ставил, как мог существовал. Всегда в окопе, блиндаже, на стреме, на чеку. Только кому война, а кому мать честна. Бычий рев труб и конские танцы барабанных палочек. Слесарским кулачищем бил по столу. Папаша Илия Цуркан себя не сдерживал. Мутнел мамашин самопал в бутылке, шкурка на помидорах трескалась и галька перекатывалась в горле, когда приказывал:

— Тяни их, Игорек! Тяни сучков. Пори неукоснительно!

Понятно. Теперь тех не достать, что перед войной везли мальчишкой в сизую Сибирь, вдоль рек-решеток бесконечной зоны. Днестр, Днепр, Дон, Волга, Кама, Урал, Иртыш, Тобол и Обь. Но эти, новенькие, даже лучше. Розовее.

— Вдувай безоговорочно!

Жаба молчал. Но завет помнил. В известном фигуральном смысле строго выполнял. Обогащал чушковской феней лексикон юных пропагандистов и агитаторов.

— Ну, будем всем вам теперь рвать гудок.

Частенько этой емкой фразой подводил итог очередного заседанья, пленума, собранья. Так образно, наглядно формулировал оргвывод. Задорно, с огоньком. И многим, очень многим казалось, так и надо. Дословно в решении отразить, и точка. Пусть в центре откликнутся заводы, им с мест ответят паровозы и мосты. Когда рабочий не зевает, тогда и машинист, и рулевой утраивают бдительность.

Решительно. Простым народным словом поднимал на бой. Доходчивым и ясным.

— А ты, щегол, иди сюда, — без церемоний звал на профилактику. Не пальчиком манил, а сразу парой рук. Горячий воздух придвигал, как шкаф, срывал, как простыню.

— Сейчас прочистим тебе выхлоп.

Папаша мог быть доволен. А Игорек только угрюмей становился. Мрачней. Там, где кончалась педагогика, педиатрией и не пахло. Движением, животворящей циркуляцией крови и лимфы. Ятем и Еры. Буйная надстройка не соответствовала чахлому базису. Блеск воспитательных мероприятий скрывал убогость обонятельных и осязательных. Механика. Одна лишь гравитация давила на плечи, и сила инерции держала в колее.

Некогда бешеная Светка, хвост-пропеллер, ракета-пулемет, утратила былую тягу к жизнеутверждающему корню. К сути предметов и явлений. Во время первой несчастливой беременности лишилась одной трубы, а вместе с ней и любопытства, жгучего интереса ко всему неутомимому, мужскому, безголовому. Уже давно ни танка, ни орангутанга ее душа ночами не просила. Только пожрать. За пять или шесть лет веселая девчонка наела два десятка килограмм и каждый следующий втирался безобразней предыдущего. Не там выпучивался и не к тому месту прирастал. Ее хотелось просто выжать как тряпку и выбить как перину. Но Жаба не любил бессмысленного, бестолкового рукоприкладства.

А еще он не любил при свете и при свидетелях. Поэтому в бассейнах-саунах потел только от водки, от пива и от коньяка. Совместные помывки актива и общественности игнорировать не мог. Руководитель. Но мыло экономил. И понапрасну не изводил особо ценный вазелин. Даром, что в замах у него долго ходил Олег Курбатов — специалист по банно-прачечному хозяйству и инвентарю. За любовь и вкус к чистоте Батыя даже в большой дом, на площадь взяли. Но всплыли стройотрядовские субботники на объектах его собственного гаражного кооператива. И погорел мужик. Разве доверишь человеку большое и серьезное дело, когда он малого не может обтяпать шито-крыто?

Эх. Скольких он, Игорек Цуркан, уже пересидел! Народ смывало, уносило, а он стоял, держался. Только вот радости от этого на три копейки. Жил не под небом, а под синей шторкой. Без утренней и без вечерней звездочки. Мог рот не открывать два дня, а глаз — только на четверть века. Короче, биоробот, труп на колесиках. А съездил в семьдесят восьмом на Всемирный фестиваль молодежи, и словно стало больше кровяных телец в угрюмой туше. Поднялся градус жидкостей в сосудах. Обрел там, вдалеке от Родины, казалось бы утраченный на веки вечные момент движения. Как будто начал снова принюхиваться к жизни Жаба.

Вот дискотеки. Заморская забава. Блестящая новинка вроде презерватива в смазке. Да мало ли, чего нарожают, придумают в Москве, какую спустят директиву сверху. Всемерно поддержать… направить… организовать… Равняйсь налево, честь отдать. Дело привычное. Назначил ответственного, бумаги выдал, полномочиями наделил. А сам, если тепло, на полигон училища связи, палить из калаша, дырявить черные мишени, валить… А если холодно, мороз и ветер, то ехать в зал «Химпрома». И пару часиков, без спешки естествовать грушу цвета салями. Похожую на печень. Сосредоточенно. Без слов. Достойное занятие.

Сложившийся порядок. Привычный ритм. Сломал. Нарушил. Лично возглавил компанию. Чутко следил за пульсом. Идею смотра не просто поддержал, одобрил, деньги нашел, пробил. И в боевой горячке дней, в водовороте комсомольском само мероприятие не пропустил. Был пару раз во время конкурсной недели. А на закрытие прибыл торжественно. Загодя, заранее и вместе с комсоставом. Все сабли и штыки, от синего прокопьевского галстука до алого московского.

Руки пожал героям-лауреатам, вручил призы и не уехал. Остался. И даже из закрытого буфета выходил. Разок, другой. Посматривал с балкона благосклонно, ухмылялся, покуда вечер ухал и гремел.

Глаз радовала банда Горного. Курчавенький президент музыкального шалмана. Тепленький дискжокей. Вылитый кубинский переводчик, товарищ Игнасио Кевлар. Пожалуй, только кожа посветлее, сливок побольше плеснули в кофе. И голубые, совершенно синие глаза. Но в этом даже был свой цимес. Отечественные конфетки-леденцы Игорек уважал больше, чем мокрые маслины других берегов.

А в остальном не отличишь. Как там на корабле, в карибских водах, где две луны. И тоже дискотека наяривала. Фестивальное открытие. Всем приглянулась. Полезно, красиво и никаких ненужных разговоров. Как кросс и баня. Музычка понятная и бицепсам, и трицепсам, и икроножным. Гремела. Коктейль со светом. И даже Жаба в круг ходил, переминался среди своих с блестящей ряхой.

Одно хреново. В баре только ром. Первач папашин, но в бутылке с этикеткой. Козе что бантик, то баян — воняет одинаково. Духан собачий никакой эстетикой не отобьешь.

— Пойдем, — Игната пригласил, — ко мне в каюту. Еще одна бутылка пшеничной, белой есть в заначке.

Просто поддать, немного подогреться, выпить для большей плавности движений. Ничего другого. Вел, как товарища по классовой борьбе. Представить себе не мог. Предвидеть, что повторится. Все будет точно также, как в снежном, замерзшем семидесятом. Здесь, в шоколаде тропиков. Только тень выпорхнет не из спичечной коробки ватера, а наоборот, нырнет в консервную банку гальюна. Ключицы клеятся к лопаткам, а теплые ладони принимают крюк. Шишку, шатун, движок. Единственную человеческую, гладкую часть его шершавого жабьего тела.

Перед отплытием еще часок успели у Игната дома покатать шары. И все.

С тех пор, как заведут этот тыдык-тыдык-та-тамм, Бони М, нет сердцу покоя. Тонкий бамбук хребта маячит перед глазами. Дугою лука загибается и сразу просится, сама ложится на тетиву стрела.

Блин! Елы-палы!

— Значит, «Икаруса» не надо, — уже шутя, совсем по-дружески, прощался Тимоха с Кузнецовым, — в «пазик» вполне поместитесь?

— Должны. А вот в Москву, — сказал вдруг Толик, мгновенно став пунцовым. От собственной дерзости сварившись, как ракообразное, — в Москву, пожалуй, лучше на "Икарусе".

— В Москву поедете со всеми вместе на поезде, — очень спокойным, деловым тоном отозвался товарищ Тимощенко. Понятно, кипяток по медным проводам не распространяется. Жидкость одностороннего действия. — Специальный поезд будет на Олимпиаду. Наш областной состав.

— Специальный поезд! Областной состав! — орал на кухне Кузня. Прыгал.

— Со всеми вместе. Наравне, — размахивал руками идиот. Кофейник опрокинул на штаны и чуть было не сделал из собственной ноги ветчину в оболочке.