"Тайная война в Лукоморске" - читать интересную книгу автора (Синякин Сергей)

Глава первая

Раскатилось революционное времечко по седым ковыльным да полынно-горьковатым украинским степям!

В это знойное лето одна тысяча девятьсот девятнадцатого года трудно было даже представить, кого с утра встретишь на дорогах близ провинциального приморского городка Лукоморска.

Вот и сегодня сразу с трех сторон в Лукоморск втягивались три извилистых длинных людских потока, позвякивающих смертоносным металлом.

С севера в город входили деникинцы. Вроде и песня звучала задорная, строевая - прямо предназначенная для долгого и утомительного броска, а вот не было радости в солдатском шаге. Усталость чувствовалась во всем - даже в унылом позвякивании котелков на солдатских поясах, и столь же уныло вздымалась под солдатскими ботинками серая пыль проселочной дороги. Впереди мерно вышагивали уже не совсем молодые, но по-прежнему безусые прапорщики, подрастерявшие в долгих странствиях по дорогам войны прежний задор и уверенность в правоте своего дела. Устало воинство драться и за царя, и за веру, и за отечество с Учредительным Собранием, будь оно неладно.

С востока - там, где горбились соломенными крышами дома бедноты - в город входили красные. Впереди, разумеется, командир на лихом коне, красное знамя, полученное от Реввоенсовета за Екатеринодар, развевается, запевала изо всех сил старается, только не особо веселы и красные - помотала их революция, даже братки с Черноморского флота в своих тельняшках, перепоясанных крест-накрест пулеметными лентами, разбойничьим переливистым свистом запевалу не разбавляли, все в думах были.

А вот на западной окраине все казалось куда веселее - оттуда в Лукоморск рвалась нахальная и отчаянная банда батьки Кумка. И лошадки были справные, так под седлами и играли, и таратайки с пулеметами резво рвались вперед и задорно пугали и белых, и красных воинственными смачными лозунгами, да и граммофон, с которого гремела ария о правящем бал сатане, некоей лихости банде зеленых придавал. Да и народ в банде выглядел совсем иначе - сыто и весело он смотрелся, сразу ясно было, что в революционных да контрреволюционных боях зеленые не участвовали, а в город заглянули с одной-единственной и совершенно очевидной целью.

И вот три силы, пугая обывателей, с гиком, топотом и посвистом прошли по городским улицам. А куда ведут улицы в небольших уездных городках? К центральной площади они ведут, к майдану, где городское начальство заседает, где магазины располагаются, обязательный рынок, почта да телеграф, словом - все те учреждения, которые рекомендовано захватывать для установления в городе власти и в целях обязательного и непременного грабежа, который одни называли конфискацией, другие - экспроприацией, а третьи - справедливым дележом продукта общественного производства.

Сошлись и замерли в ожидании неизбежной бойни. Нос к носу, глаза в глаза. Даже граммофон задребезжал, начал заикаться и стих.

И тут уж кто первый за наган схватится, кто первый к пулемету прильнет или просто в пьяной кровавой ярости бомбу метнет на противоположную сторону майдана.

– Братки! - закричал зеленым комиссар красных. - Мы же социально близкие, братки! Тонка преграда, разделяющая нас! Бей белую контру! Бей, чтоб умылась она кровавыми слезами! Чтобы свобода, равенство, братство! - голос его поднялся до тонких заоблачных высот и сипло рухнул на землю. Комиссар закашлялся.

И черт знает, как откликнулись бы все три стороны на его провокационный призыв, только у деникинцев спрыгнул с телеги седоволосый человек, накинул на себя шинель, где на истертом золоте погон виднелись императорские вензеля, надел на седую голову изломанную фуражку и неторопливо вышел на майдан.

– Хватит, настрелялись! - сказал он. - Хороши защитнички многострадального отечества! Волки вы, так я скажу, каждый другого норовит за пищик взять. Ну, перегрыземся мы нынче, так кому от того польза будет? Бабы в деревнях да городах ревут, сиськи ихние мужскими руками не давлены! Правильно мне Лавр Георгиевич в семнадцатом говорил, что ничего доброго с этой самой революции не получится, одно кровопускание народу. Ну, чего вылупились? Не надоело еще могилы для боевых товарищей копать?

Красный командир, картинно подбоченясь, тронул коня.

– Красноречив ты, ваше благородие, сил нет, - с прячущейся в редких мальчишеских усах усмешкой сказал он. - Оно, конечно, постреляли немало, только вот ради чего? Мы… - он махнул рукой в сторону неровного строя красных, - мы кровушку лили за торжество революции, За победу мирового пролетариата. А вот ты ее за ради чего проливал? За ради царя? Али поместье за собой сохранить хотел? Али Антанту на наши плечи посадить вознамерился?

Красные всколыхнулись, одобрительно загудели, но полковника это не смутило.

– Молчи уж, радетель, - с горькой иронией осек он красного командира. - Пока вы тут по буеракам да балкам кровь проливаете, ваши комиссары в Питере да Москве жируют на каспийской икре да баб ананасами угощают! Ваш Троцкий баб в поезде своем валяет!

– А ты не лей горячие щи на нашего дорогого товарища Троцкого! - запальчиво сказал красный командир Павел Губин. Было ему двадцать лет, из бывших матросов, в политике он особо не разбирался, но бойцы его уважали за твердую руку и доблесть в рубке, когда в смертельной буре схлестываются две конных лавы, и тут уж приходится полагаться на коня, верную шашку да способность товарища снять из маузера уже торжествующего победу врага. - Верно я говорю?

Бойцы за его спиной загомонили, но уже нестройно - отдельные голоса даже можно было разобрать, а смысл высказываний этих горлопанов сводился к тому, что неплохо бы и самого товарища Троцкого к стенке поставить, как он поступил с иными дорогими бойцовским сердцам краскомами. Да и что там говорить, прав белый полковник, жируют комиссары в столицах! Небось у них-то пайки не с воблой и черным хлебушком! Высказывания пресекались комиссаром. А что ж ему их не пресекать, под два метра ростом комиссар был и кулаки имел как маленькие гарбузы, смотреть на них страшно, а опробовать в деле, да еще на собственной физиономии, и вообще казалось невыносимым.

Батька Кумок на все происходящее смотрел философски: когда красно-белая пена опадает, все вокруг начинает зеленеть. Нет, в товариществе с любой из противных сторон он бы сам с удовольствием помесил и красных, и белых, но - сочувствующим, Панове, только сочувствующим!

«Максимы» хищно поводили в стороны тупыми рыльцами, словно вопрошали: есть здесь отчаянные или народ собрался понимающий и от ненужных эксцессов откажется?

– Я предлагаю, - сказал полковник. - Организованно уходим. Как пришли, так и уйдем, и что еще более важно - теми же самыми дорогами!

– А городок кому останется? - выкрикнули из красных рядов.

Батька Кумок даже приподнялся, словно хотел рассмотреть неразумного говоруна. Как это - кому? Представителям местной власти город останется. К местной власти Кумок относил себя, в своем уезде он даже деньги собственные печатал - «кумки» достоинством в Пятьсот и в тысячу рублей.

– Шурик, - капризно дохнула ему в ухо дымом папиросы «Любек» красотка в черном платье. - Ч-черт! Я уже спать хочу!

– А городок - никому! - твердо сказал полковник.

– Я не согласен! - крикнул атаман. - Вы тут договаривайтесь скорее, а то жидки все гроши заначат. Оно мне надо - излишнюю жестокость проявлять?

– Граждан бандитов просят немного помолчать, - дипломатично сказал красный командир Павел Губин. Он уже понимал, что полноценного отдыха не получится. Нет, можно было, конечно, рискнуть, но скольким бы тогда пришлось выбирать вечный причал? - Граждане бандиты могут помолчать в тряпочку, пока умные люди рамсы промеж собой разводят! А где гарантии?

– Мое слово, - сказал деникинский полковник. - Слово офицера! Надеюсь, его будет достаточно?

– А что, - согласился краском Павел Губин. - Ежели по совести, так оно не хуже моего будет. Ты как, ваше благородие, мое слово против своего принимаешь?

– Не будет вам моего слова, - донеслось от бандитских тачанок. - Вы своими словами бросайтесь, как хотите, а я своего слова не дам. И из города не уйду. Шиш вам с маслом! Точка - и ша!

Тут уж загомонили и красные, и белые. Недовольно загомонили. И понять тех и других можно было - это что же, погромщики и мародеры сегодня будут на чистых пуховых перинах спать, за девками по улицам гоняться, водочку попивать, а славным бойцам красной и добровольческой армий снова под открытым небом валяться и на звезды смотреть? Хватит, насмотрелись!

И все шло уже к большому и кровавому безобразию, которое всегда происходит, когда среди спорщиков появляются упертые и несогласные, но тут из неприметного переулка, что выходил на площадь, раскидывая в стороны плетни вместе с висящими на них чугунками да макитрами, полезла неторопливая странная тварь, при первом взгляде на которую и добровольцам, и красным, и бандитам стало не по себе, а после более внимательного рассмотрения и вообще захотелось бежать без оглядки, только вот стыдно было афронт показать на глазах у политических врагов. И стороны остались на месте, с чувством беспокойства и некоторого страха разглядывая выходящее на площадь существо.

Существо выглядело непривычно. Представьте себе серую массу небольших шариков, которая волею странного случая или неведомого создателя вдруг сформировалась в некое подобие человеческой фигуры, слепленной карикатурным и вместе с тем смеха никак не вызывающим образом. Ростом существо было повыше любого из бойцов, даже красный комиссар Буераков рядом с ним жидким и хлипеньким казался. А ведь рослым красавец комиссар был: когда он в Севастополе клешами по весеннему бульвару мел, девицы восхищенно млели, замужние дамочки в тоскующие обмороки падали! Вместо головы у существа имелось нечто вроде пивного бочонка, на котором красно и выразительно горели жадные до смерти глаза.

– Это что еще за явление Христа народу? - с нарочитой нагловатостью поинтересовался красный командир, предусмотрительно перебираясь поближе к английскому пулемету «гочкис», под прикрытием которого он чувствовал себя не в пример увереннее. Встал и для наглядности покачал на широкой ладони ребристую бомбу.

Полковник, командовавший добровольческим отрядом, зачем-то снял фуражку и размашисто перекрестился.

И только батька Кумок внимательно и пристально разглядывал дом, скрытый зеленой пышностью яблонь. Дом был аляповатый, очертаниями своими напоминал широкополую шляпу раввина, тут и гадать не стоило, что в доме том располагалась синагога. А что хорошего можно было ждать от жидов? Только очередной подлой хитрости, поэтому атаман Саша Кумок взглядом усадил любовницу и ласково кивнул пулеметчикам:

– Добре, хлопцы! Работайте!

Что ты возьмешь с человека, еще не умудренного простым житейским опытом? Вся жизнь Саши Кумка умещалась в два незатейливых слова - гимназия и каторга. Конечно, и они человека многому учат, особенно если ему учиться хочется. Только не Кумка! Другой бы на его месте поостерегся, посмотрел, как старшие товарищи на непонятную угрозу среагируют, да и вообще бывают мгновения, когда лучше покурить в стороне, а не рваться в первые ряды, где всегда получаешь больше, чем остальные, - от карманных часов испуганного интеллигента и его бумажника до пуль, которых не жалеет полиция. А в революционное время, когда человеческая душа стоит не больше струйки пара из кипящего чайника, торопиться тем более не следует.

Но Саша Кумок сказал своим пулеметчикам «работайте» и сделал это по незнанию жизни с легкостью художника, накладывающего первый мазок на пока еще девственный холст.

Что ж, стрелять - тоже работа.

Пулеметчики сделали свой ход.

Пули отскакивали от странного существа, высекая из серой бугристой кожи радостные искры. Существо равнодушно и сосредоточенно двигалось дальше, не обращая внимания на маленькие неприятности, вроде визжащих в воздухе пуль. Развернувшись для атаки, оно все так же неторопливо двинулось на людей батьки Кумка. В воздух взлетела первая телега из нескольких десятков, предназначенных для экспроприированного добра. Взлетела вместе с парой шальных от возмущения и негодующе ржущих лошадей, грохнулась оземь, рассыпаясь в воздухе и разбрасывая окрест составлявшие ее детали, но она была только первой в начавшейся вакханалии, только первой!

– Шурик, мне страшно! - простонала из глубин тарантаса любовница, провинциальная трагическая актриса, уставшая жить ржаным хлебом, маргарином и ржавой воблой, а потому отдавшаяся атаману по любви к хорошей жизни. - Что это за урод? Откуда он?

– Брашпиль мне в глотку! - озадаченно сказал краском Павел Губин. - Это еще что за хрень? Осади, братки, осади! Это вам не бычков на привозе у торговок тырить!

И это доказывало, что не зря его в девятнадцать лет командовать людьми поставили. Разумную осторожность Губин сейчас проявлял, потому и принял решение - отойти, коли встретились с непонятной опасностью.

Впрочем, и полковник добровольческого отряда Глызотин был человеком опытным, в свое время под Мукденом оборону держал, в Маньчжурии японские цепи выкашивал, в первую мировую вместе с генералом Самсоновым на свой полк немецкий удар принял и стоял, не поморщившись и смятения не выказывая. Поэтому он и в данной ситуации не сплоховал. Еще раз перекрестившись, он повернулся к горнисту:

– Играть общий отход!

Под звуки трубы красные и белые организованно покинули площадь, двинувшись каждый в свою сторону. А позади, на оставленной ими без боя площади, все еще отчаянно ржали лошади, слышался треск ломаемых неведомым монстром повозок, и одинокая бричка атамана повернула на юг, ища спасения в скорости и быстроте лошадиных ног.

А странное существо, покончив с разбойничьими телегами, неторопливо развернулось и покинуло площадь, скрываясь в ранее неприметном переулке, который его усилиями превратился в еще одну (и широкую!) улицу; ушло и оставило на городском майдане печально ржущих лошадей, изломанные телеги и ощущение не понятной людям угрозы.

Что и говорить, непонятно все было, невероятно, и если бы рассказчик этой истории был черноморским моряком, он бы не преминул с печальным удивлением отметить: брашпиль мне в глотку, товарищи, господа и Панове. Брашпиль мне в глотку!