"Турецкий ятаган" - читать интересную книгу автора (Шхиян Сергей)

Глава 2

Комната, в которой меня поселили, была крохотная, с низким, не выше двух метров потолком и маленьким, почти тюремным окошком. Почти половину ее занимала деревянная кровать, застеленная толстенными и очень мягкими пуховыми перинами. У бревенчатой стены стоял могучий сундук с плоской крышкой, а у окна неудобный стул с высокой прямой спинкой. Этими предметами и ограничивалась меблировка, занимающая все жизненное пространство.

Домоправительница Людмила Станиславовна вела себя со мной отстраненно-насторожено, хотя и любезно улыбалась. Попросить ее поселить меня в более просторное помещение, которое бы не так давило ограниченным объемом, я постеснялся. Мы коротко переговорили о моем будущем распорядке дня, и я остался один в своей «камере». Время было еще не позднее, ложиться спать рано, а заняться совершенно нечем.

Я посидел на стуле, потом полежал на перине, выглянул в окошко-бойницу, через которую разглядел только сугроб снега, прошелся боком по комнатке между постелью и сундуком — три шага туда, три обратно. Веселей от этого не стало, и я, вспомнив, «что дело рук утопающих», ну и дальше по тексту, взял с собой тусклую сальную свечу и рискнул отправиться в давешнюю холодную горницу в поисках развлечений.

К жизни в потемках нужно привыкнуть. Вначале отсутствие выключателя на стене очень раздражает. Я, согнувшись, прошел через низкую дверь в общий коридор и не хуже пушкинского графа Нулина начал блуждать по незнакомому дому.

Несмотря на то, что я бродил по дому со свечой, особого удобства это не доставило. Слабый колеблющийся огонек больше слепил, чем освещал дорогу. Довольно скоро я запутался в поворотах и тупиках, но до горницы так и не добрался. Дом был бревенчатый с такими же, как в моей коморке, низкими потолками. Я тыкался в запертые двери и был уже не рад, что отправился в это бесцельное путешествие. Было впору звать на помощь.

— Никак нужник ищешь, государь-батюшка? — неожиданно окликнул меня из густой тьмы спокойный голос домоправительницы. — Зря беспокоишься, урильник-то твой под постелями.

— Нет, — ответил я, не сразу сообразив, что она подразумевает под словом «урильник», и удивленный таким витиеватым старинным обращением, — просто вышел, хотел дом посмотреть, да вот заблудился.

— Дом у нас знатный, хороший дом, теплый.

— Это само собой, Людмила Станиславовна, — вежливо согласился я, хотя не видел в доме ничего хорошего, если конечно не считать грубо ошкуренных бревенчатых стен, — только одному сидеть в каморке скучно.

— А ты, государь-батюшка, в баньку сходи, грехи смой, потом Богу помолись, вот веселей-то и станет.

Мысль была если и не оригинальная, то хотя бы здравая. Помыться мне очень не мешало, как и помолиться Богу.

— А где у вас банька?

— Пойдем, провожу, — предложила она и вышла на свет моей свечи из темного закутка. Людмила Станиславовна переоделась ко сну в домотканую рубаху до пола, на плечи накинула вязаную шерстяную кофту без рукавов. Она зажгла свой огарок от моей свечи и пошла впереди. Я последовал за ней.

Баня оказалась в пристройке дома, и попали мы в нее, не выходя на улицу. Как и все здесь, была она маленькой, семейной. Мы оба заняли почти весь предбанник. От жара меня сразу прошиб пот.

— Легкого тебе пара, государь-батюшка, — пожелала женщина, исчезая за дверью.

— Извините, Людмила Станиславовна, — остановил я ее, — я дорогу назад не найду.

— Я тебе девку пришлю, она потом, как помоешься, в часовню сведет, — сказала хозяйка, плотно закрывая за собой дверь.

Бане я был рад, правда, не в смысле очищения от грехов, а по более земным причинам. Быстро раздевшись, я запалил несколько смоляных лучин, специально приготовленных для этой цели, и отправился мыться.

Топилась баня по-черному, но дух был в ней легкий. Пахло разнотравьем, мятой, чем-то терпким, вроде полыни. Не хватало только хорошей компании и холодного пива. Вволю потомившись в изнуряющей жаре и смыв с себя все, что только можно, я вернулся в предбанник. Моя одежда и тонкое шелковое белье исчезли, вместо них на лавке лежало исподнее из грубой льняной материи. Замена была неравнозначная, тем более что не оказалось никакого верхнего платья, что само по себе, особенно в чужом доме, всегда не очень удобно. Однако спросить оказалось не с кого, и за неимением других вариантов я переоделся в холщовые штаны и рубаху и выглянул в коридор. Там было темно, аппетитно пахло подсолнухом, и слышался характерный звук лузгаемых семечек.

— Эй, — позвал я, — кто тут?

Лузганье прекратилось. Скорее всего, это была обещанная в поводыри девка.

— Вы где? — опять спросил я.

— Здеся, — ответил певучий голосок, и передо мной возник женский силуэт. — С легким паром, государь-батюшка, тетка Людмила велела тебя в часовню отвести.

Обращение «государь-батюшка» мне не нравилось. Государь, куда ни шло, но называть меня еще и батюшкой, было, пожалуй, чересчур. Идти в часовню в одних подштанниках мне было вроде бы незачем, но я не стал отказываться. Торчать одному в каморке скучно, а так какое-никакое, а развлечение. Остался только вопрос, в чем туда идти.

— А куда делась моя одежда?

— Прачке отдали, — ответила «девка».

— А ботинки сапожнику? — иронически спросил я. — Мне что, босиком прикажете ходить?

— Как можно, государь-батюшка, я тебе опорки валенные припасла.

— Ладно, давай их сюда, — согласился я.

Женщина наклонилась и поставила передо мной подшитые кожей валенки без голенищ. Я не без труда втиснул в них распаренные ноги и по холодному коридору последовал за своей провожатой.

Пройдя длинным коридором, мы гуськом добрались до так называемой часовни. Провожатая с поклоном открыла передо мной дверь, истово перекрестилась в сторону освещенных лампадами икон и отступила в сторону. Я вошел в чадное от горящего лампадного масла помещение и прикрыл за собой дверь. Ерничать и демонстративно поклоняться богам, в существовании которых я не до конца уверен, желания не было, как и оскорблять своим поведением религиозные чувства спутницы.

«Часовня» представляла собой молельную комнату без алтаря, увешанную иконами. Перед некоторыми из них теплились огоньки. Характерно пахло деревянным маслом. Я прошел вдоль стены, сколько возможно при слабом освещении рассматривая образцы церковной живописи. Похоже, иконы были старинные, писаные еще не маслом, а, судя по отблеску, левкасом, на основе размельченных минералов, некоторые совсем потемневшие от времени. Впрочем, в полутьме детально разглядеть их было невозможно.

Здесь было не топлено, и меня скоро начал пробирать озноб. Оставив исследование древнерусского искусства на светлое время суток, я вернулся к своей провожатой, и она довела меня до спальной коморки. Только там я смог рассмотреть «девку».

Честно говоря, от такой прелестницы можно было только вздрогнуть.

Я вроде бы невзначай осветил ее лицо свечой: круглолицая, если не сказать толстомордая, «красавица» была неопределяемого возраста, бледна как смерть, с широкими черными бровями и свекольно-красными кажущимися черными щеками.

«Девка» между тем взбила мои перины, подушку и кокетливо подперла бок рукой.

— Ты, государь-батюшка, почивать станешь, или мне остаться, — спросила она.

— Зачем тебе оставаться? — не понял я.

— Ну, вдруг ты девичьей сласти захочешь!

— Спать, конечно, — до неприличия поспешно произнес я, с опаской глядя на прикольную красотку, — иди себе, милая, с Богом.

«Девка», судя по всему, ничуть не расстроилась таким пренебрежительным отношением к своим женским прелестям, забросила в рот очередную семечку, разгрызла, вежливо сплюнула шелуху в кулак и, независимо поведя плечом, удалилась.

Оставшись один, я стремительно забрался между перинами, греться после холодного «моления».

Похоже, мое погружение в стародавнюю эпоху проходило по всем правилам, с баней, молитвами и «дворовыми» утехами. Осталось только наблюдать, чем все это кончится.

Пригревшись между знойными перинами, я неприметно для себя заснул и открыл глаза, только когда на улице было уже светло.

В комнате за ночь выдуло все тепло, и я с опаской высунул нос из теплых пуховых объятий. Одежду мою все еще не вернули. Я еще несколько минут полежал, потом выскочил из постели, сунул ноги в опорки, и, как был в исподнем, отправился искать людей и тепло.

Вчерашний бесконечный коридор оказался слабо освещен двумя маленьким окошками, прорубленными под самым потолком, и я без труда нашел вчерашнюю горницу.

В ней было по-прежнему холодно. Чтобы привлечь к себе внимание, я энергично подвигал по полу тяжеленным стулом. Тут же на грохот в комнату заглянула полная девушка с очень приятным, славянского типа лицом, добрыми синими глазами и спросила знакомым голосом:

— Пробудился, государь-батюшка? Как спалось?

Я замешкался с ответом, соображая, как один голос мог оказаться у вчерашнего страшилища и у этой очень даже милой и женственной особы.

— Спасибо, хорошо, — наконец сказал я. — Это ты меня вчера в часовню водила?

— Я, — ответила девушка, — нешто не узнал неприбранную? Дурной стала?

— Наоборот… — задумчиво сказал я, вспомнив, что как-то таким же образом «прибралась» моя жена. — Тебе, девушка-красавица, неприбранной больше идет.

— Все-то вы, мужи, над нами девками насмешничаете, — хихикнула она, весело блеснув глазами. — Скажешь, тоже, идет неприбранной!

В этом создании явственно присутствовала чувственная грация, ненавязчивая и привлекательная женственность.

— А звать-то тебя как, красавица? — совсем иным, чем раньше тоном, спросил я, инстинктивно вставая в охотничью стойку.

— Наташкой кличут.

— А скажи мне, свет-душа, Наташенька, — заговорил я в былинной манере, — где моя одежда, а то стыдно перед такой красавицей в исподнем гулять.

— А иди к себе, я принесу, — кокетливо ответила девушка, состроив глазки.

Похоже, между нами уже начали завязываться игривые отношения.

Я уже замерз стоять в одном белье и валенных опорках на босу ногу в холодной горнице и быстро вернулся в свою келью под перину. Скоро там появилась и Наташа с моими выстиранными и вычищенными вещами. Она разложила их на сундуке и присела рядышком.

— Мне нужно переодеться, — намекнул я, подозревая, что она и не собирается уходить.

— Так переодевайся, — без тени смущения проговорила девушка, с интересом меня рассматривая.

Смешно об этом говорить, но смутился я.

— А тебе стыдно не будет глядеть? — спросил я, все с большим интересом разглядывая волоокую красавицу.

— Не, — прямо глядя в глаза, спокойно ответила она, — чего же мне, государь-батюшка, стыдиться? Я мужиков всяких видала-перевидала, это наше дело такое женское.

От такой прямоты меня слегка покоробило, чай не в двадцать первом веке живем.

— Ну, смотри, коли интересно, — после небольшого внутреннего сопротивления сказал я и скинул свои посконные одежды. Не знаю, что чувствуют, раздеваясь на публике, стриптизеры, мне стоять под прицелом женских изучающих глаз было неуютно.

— Наташа, — сердито сказал я и добавил в ее же манере, — прекрати на меня таращиться, а то знаешь, чем это кончится?!

— Так при свете такое делать грех, — серьезно ответила она.

— Вечером в баню сходим и грехи смоем, — пошутил я, собираясь одеться.

— Ну, если так, то ладно, давай, — вздохнув, сказала Наташа. — Как будешь, просто или по-собачьи?

— Да ты что, я же пошутил, — начал было говорить я, но кончить фразу не успел.

Девушка через голову стянула с себя рубаху и обнаружила такие аппетитные, гармоничные формы, что слова застряли у меня в горле.

— Ложиться или раком встать? — по-прежнему не смущаясь, спросила она.

— Становись! — потеряв разом и голос и моральные принципы, просипел я.

Наташа кивнула и, взобравшись на постель, встала на колени, положила щеку на сведенные руки и прогнула спину.

От такого обилия великолепной женственности у меня перехватило дух. Я не мог сразу вспомнить, у кого из художников видел такую великолепную, розово-белую женскую плоть, точно, что не у Рубенса и Кустодиева. Потом прояснилось, у Ренуара. Наташа, не дождавшись моей активности, посмотрела из под руки:

— Скоро, государь-батюшка?

— Погоди, милая, куда спешить, дай тобой полюбоваться!

Девушка фыркнула со смешком:

— Чем любоваться-то?

— Есть чем, — ответил я и провел рукой по ее великолепной, сметанной белизны, коже, — дай я тебя поцелую что ли…

— А не зазорно тебе, государь-батюшка, кабальную холопку целовать?

— В каком это смысле? — не понял я и поправился: — Что значит кабальная холопка?

— Так за тятины долги меня в кабалу на блядство определили.

Опять все помешалось во времени. Я понял, что имеет в виду девушка: старинный обычай отдавать в рабство на время или навсегда за невозвращенный кредит. Я легко толкнул Наташу в плечо, и она послушно легла на бок. По инерции я еще гладил ее нежную, теплую кожу, но любовный настрой прошел.

— Тебе-то самой это нравится?

— Скажешь, тоже! — сердито ответила девушка. — Кому ж такое понравится!

— Ну, не скажи, — вяло произнес я и начал одеваться, — мне так нравится…

— Ты, государь-батюшка, мужик, а я девка, — нравоучительно сказала Наташа. — Нам такое делать грех и пакость.

— Знаешь что, прекрати меня звать государем-батюшкой, у меня имя есть, — сердито сказал я. — Меня зовут Алексеем!

— Твоя воля, государь-батюшка, Алексий, — покорно сказала девушка и добавила, видя, что я совсем оделся:

— Мне так и лежать или можно встать?

— Вставай, конечно, и узнай, пожалуйста, когда будет завтрак.

Наташа принялась сползать с постели вперед ногами. Это было настолько эротично, что у меня опять застлало глаза сладким туманом, и чтобы отогнать наваждение, я вынужден был отвернуться к окну. Иначе все мои оставшиеся принципы не выдержали бы напора взбунтовавшихся гормонов.

Мы с Наташей дружной парочкой отправились в столовую, в которой я еще не был. Там было протоплено. Завтрак, оказывается, давно ждал на столе. Был он в стиле XVII века — без чая и кофе, из натуральных российских продуктов с учетом постного дня: квас, рыбные и сладкие пироги. Сказать, что такая еда мне понравилась, было бы ложью, сытно, обильно, съедобно, но слишком просто.

Когда я поел, в столовой появилась Людмила Станиславовна и пригласила в холодную горницу. Я спросил, почему в ней не топят. Домоправительница удивленно посмотрела и объяснила, что в Москве дрова слишком дороги, чтобы отапливать весь дом. Это было странно, «организация», содержащая это здание, была, как я догадывался, такой крутой, что лишняя сотня рублей за зиму на отопление вряд ли имела для нее какое-нибудь значение.

В горнице меня ждал мой вчерашний знакомый. Мы дружелюбно поздоровались, и он поинтересовался, как я устроился.

— Спасибо, хорошо, — ответил я, — только комната очень маленькая, не по моим габаритам.

— Придется привыкать, — серьезно сказал он, — вживайтесь в эпоху. Сегодня отдохните, а завтра у вас начнутся занятия, и распорядок дня будет весьма насыщен. Мы организуем вам обучение у лучших специалистов, которых удалось найти и нанять.

— И чему кроме языка мне придется учиться? — спросил я.

— О, да многому, — ответил старый-молодой человек, — истории, приказам, джигитовке, обращению с мечом, саблей, боевым топором, булавой, даже кулачному бою.

— Как это учиться приказам? — не понял я.

— Приказы, это, как сказали бы в вашу эпоху, тогдашние институты управления. У вас есть еще какие-нибудь пожелания?

— Да, если можно, пришлите книги, а то совершенно нечем заняться.

— Книги в семнадцатом веке были непопулярны, за чтение можно было и головы лишиться. Так что от них вам пока придется воздержаться, да и на чтение у вас с завтрашнего дня не останется ни сил, ни времени. А вот что я бы вам посоветовал, так это хорошо напиться. Когда еще представится такая возможность. Как вам, кстати, понравилась ваша горничная?

— Наташа? Понравилась, только что это за дикость с кабальным холопством?

— Обычное дело в те времена, привыкайте…

Мы еще немного поговорили на нейтральные темы, вроде погоды и предстоящих морозов, после чего мой знакомец заторопился. Мы распрощались, и я остался один. До обеда было еще далеко, занять себя совершенно нечем, и я отправился бродить по дому.

Это, как оказалось, внушительное сооружение состояло из множества клетушек, галерей, коридоров, переходов, чуланов, кладовок и прочих подсобных помещений. Срублен дом был, как говорится, тяп-ляп, и видно, что на скорую руку. Никаких привлекательных интерьеров я здесь не нашел. Мебели вообще было мало, как и красивых вещей. Когда мне надоело слоняться без дела, я вышел во внутренний двор. Несмотря на то, что мы находились недалеко от центра Москвы, был он не по-городскому велик, чуть ли не с гектар, и пуст. Только около заборов росли какие-то кустарниковые растения, заваленные расчищенным в центре двора снегом.

Скорее всего, как я догадался, двор предназначался для занятий джигитовкой. В этом искусстве, я был не то, чтобы слаб, скорее не искушен. Держаться в седле умел, махать шашкой тоже, но все это на любительском уровне, Научить человека в моем возрасте настоящей езде на лошади было почти нереально, и я вздохнул, предвидя ожидающие меня испытания.

— Батюшка, Алексий, — раздался со стороны дома Наташин голос, — банька истоплена…

— Так мы же с тобой так и не согрешили, — сказал я ей, возвращаясь к заднему крыльцу. — Чего же смывать грехи, когда их нет!

— Грехи всегда есть, — благоразумно ответила девушка.

— Ты опять накрасилась? — спросил я, разглядывая при дневном свете ее «косметику». — Это что, у вас мода такая лица размалевывать?

Девушка басурманское слово не поняла, но смысл его уловила и согласно кивнула.

— А ты со мной в баню пойдешь, моду смывать? — шутливо спросил я.

— Как скажешь, — покорно ответила холопка.

— А сама-то хочешь помыться?

— Кто ж не хочет…

— Ну тогда веди, — решился я, твердо пообещав себе не приставать с недостойными предложениями к подневольной девушке.

Мы, не откладывая дело в долгий ящик, тут же вернулись к дому.

— А пиво у вас есть? — спросил я, вспомнив предложение хозяина расслабиться.

— Есть, — ответила Наташа. — И медовуха, и вино курное, и сладкое.

— А ты что больше всего любишь?

— Я-то, знамо, сладкое.

— Попроси у Людмилы Станиславовны то, что тебе любо, а мне закажи пиво и водку.

Я подождал на крыльце, покуда Наташа бегала разыскивать домоправительницу. Когда она вернулась, мы отправились в баню.

Натоплена она оказалась ни в пример вчерашнему. У меня уже в предбаннике начали, как говорится, трещать волосы. Я с опаской раздевался, представляя, что делается в парной, и все еще стесняясь девушки, а Наташа делала это, как ни в чем ни бывало.

Дав себе слово оставаться джентльменом, я старался не смотреть в ее сторону и не распалять себя воображением. Как ни странно, это у меня получилось безо всякого напряга.

Мы разделись, и пока я загодя обливался ледяной водой из бочки в моечном отделении, Наташа прямиком направилась в парную. Только когда она прошла мимо меня, и, наклонившись, входила в низенькую дверцу, я не выдержал и оценивающе, с удовольствием посмотрел на нее.

Девушка была чудо как хороша статной фигурой, крутой и круглой, до половины прикрытой распущенными русалочьими волосами, попкой, тонкой для ее комплекции талией, мощными ногами…

Я, чтобы не завестись, опять вспомнил Ренуара и Кустодиева, стараясь перевести оценку из сексуальной в живописную. Впрочем, скоро никаких особых ухищрений, чтобы удержаться от соблазна, не понадобилось. Стоило только войти в парную, как жар вышиб из меня все похотливые мысли, а с потом вышли и остатки греховных желаний.

Сухой, нестерпимый пар прижал меня к земле. Воздух был напоен запахами сладких летних трав и терпкой, горькой полыни. Пока я пытался прийти в себя, Наташа подобно богине вздымалась своими монументальными ногами по деревянным ступеням к низкому широкому алтарю — верхней полке,

— Еще добавить? — спросила сверху девушка и взмахнула березовым веником. Меня обожгло раскаленным воздухом, и я позорно бежал в относительно прохладную моечную. Только вылив на себя несколько ковшей ледяной воды, я начал приходить в себя и, от греха подальше, ретировался в предбанник, где теперь казалось едва ли не холодно.

Пока мы мылись, рачительная Людмила Станиславовна выполнила наш заказ.

На столе возле лавки стоял миниатюрный, литров на пять бочонок пива, глиняный кувшин (я понюхал) с дрянной, сивушной водкой и грубой выделки тусклая стеклянная бутылка с вином. Пить нам все это предстояло из прекрасных, тонкой работы серебряных кубков и маленьких, изящных, тоже серебряных с позолотой и чернением чарочек.

Я выковырял из бочонка пробку и наполнил кубок пивом. Оно оказалось мутноватым, уступало по вкусовым качествам привычным заводским сортам, но было очень холодное, и я, не отрываясь, за один подход выпил не меньше литра

Наташи все это время слышно не было, и я уже начал беспокоиться, не сварилась ли она заживо. Пить подозрительную водку не хотелось, и я вновь налил себе в кубок пива.

Когда я, не торопясь, допивал второй объемистый сосуд, стал слышен плеск воды и живое движение в моечной. Я пошел проведать свою напарницу. Девушка, подняв над собой деревянный ковш, лила на запрокинутое лицо ледяную воду. Вопреки ожиданию, кожа не свисала с нее лоскутами, но была ярко-бордового цвета.

Опорожнив один ковш, Наташа тут же зачерпнула новый и с таким же томным наслаждением пустила тонкую струйку воды в запрокинутое лицо.

— к месту вспомнил я обрывки стихотворения молодого Андрея Вознесенского.

Убедившись, что с девушкой все в порядке, я вернулся к своему пиву. Если по вкусовым качествам она уступало современным сортам, то по градусам явно их превосходило. Я всего с двух кубков приятно поплыл и, когда Наташа присоединилась ко мне, был уже под легким кайфом.

— Что будешь пить, пиво или вино? — спросил я, когда она устроилась возле меня на лавке.

— Я лучше сначала курного винца капельку выпью, — сказала она почему-то виноватым голосом.

— Давай, — согласился я, — и я с тобой за компанию.

Я налил в чарочки водки, и мы чокнулись. Девушка лихо выпила основательный стопарь и даже не покривилась. Я свою чарку пил ни торопясь, дегустируя напиток. Водка, вопреки опасениям, оказалась не крепкой, градусов тридцати, мягкой, настоянной на смородине и еще какой-то траве, и, несмотря на основательное сивушное присутствие, вполне удобоваримой.

Мы голенькими сидели рядышком на одной скамье, безо всяких грешных мыслей с моей стороны. Сбитое Наташино тело приобрело в парной такой не человеческий цвет, что нескромных мыслей не вызывало. Все проходило вполне по товарищески, и «холопка» даже перестала обзывать меня «государем-батюшкой».

Ради интереса я попробовал «сладкого вина». Напиток оказался вполне достойный и напоминал португальский портвейн. В связи с постным днем мясных закусок нам предложено не было, но меня вполне удовлетворили белая рыба и черная икра. Наташа больше налегала на сладкие пироги, что было естественно при ее пышных, сдобных формах.

По мере продвижения по напиткам, а также по прохождении времени, мы остывали, приобретали естественные цвета, нервная система взбадривалась, что не могло не сменить моего индифферентного сексуального настроя. Словно почувствовав, что наши отношения начинают меняться, девушка вновь отправилась париться. Я поскучал несколько минут в одиночестве и пошел следом. То ли прежний первый жар прошел, то ли я акклиматизировался, но второй заход в парную получился удачнее первого, и я даже рискнул подняться к Наташе на полог.

Пар и пот быстро выгнали из организма хмель, и наши отношения вновь приобрели безопасный для нравственности характер. Не успели мы остудиться второй раз, как Людмила Станиславовна без стеснения, не обращая на нашу наготу внимания, вошла в предбанник и позвала обедать.

Ни о каком обеде после всего выпитого под обильную закуску не хотелось даже думать, но Наташа так обрадовалась приглашению, что у меня не хватило духа ее разочаровать. Потому мы быстро ополоснулись, оделись и отправились в столовую.

Людмила Станиславовна сервировала стол так, как он, возможно, выглядел лет триста назад.

Яства стояли только исконно русские, безо всяких экзотических прелестей вроде картофеля или томатов, посуда была только металлическая и керамическая, а ложки деревянные. Напитки были то ли сделаны по старинным рецептам, то ли удачно стилизованы под старину.

Я помалкивал, не зная истинных возможностей хозяев, и принимал все как само собой разумеющееся, вплоть до «кабальной холопки». Женщины за столом были одеты соответственно интерьеру, в темно-синее и длинное, а тусклые сальные свечи дополняли ощущение дремучего средневековья. Только я в своем партикулярном платье начала XX века дисгармонировал с эпохой.

Столовая обставлена было просто до примитивности, но рационально. Людмила Станиславовна вознамерилась было нам с Наташей прислуживать, но я пошел демократическим путем и уговорил ее сесть за стол. Домоправительница вначале поломалась, но потом охотно присоединилась к нашему странному дуэту.

Судя по разговору, они с Наташей были почти не знакомы, но быстро нашли общий язык. Я, расслабленный после бани и принятых напитков, больше молчал и старался не злоупотреблять едой и спиртным, кстати, не в пример своим сотрапезницам. Женщины напротив, охмелев, оживились и, перебивая друг друга, с чувством рассказывали о своих бедах и тяжкой бабьей доле, а я куда-то поплыл, теряя ощущение реальности.

Замысловатая нить разговора вскоре потерялась, и когда я встряхнулся и заставил себя прислушаться к тому, о чем говорили женщины, то с удивлением понял, что с трудом улавливаю только общий смысл беседы. Раньше вполне понятный язык собеседниц теперь заполняло множество незнакомых слов. Я попытался сосредоточиться, но скоро мне это надоело, и я принялся дегустировать напитки.

— Что же ты, государь-батюшка, ничем не потчуешься? — наконец обратила на меня внимание Людмила Станиславовна, окончив очередной горестный рассказ о каком-то коварном мужчине.

— Спасибо, матушка, я уже по горло сыт, — ответил я.

— А почто Наташкой побрезговал? — строго спросила домоправительница. — Может, другую девку хочешь, потелеснее?

— Я не брезговал, Наташа хорошая девушка, но нельзя же заставлять человека делать такие вещи по принуждению.

— Кто же тебя заставляет? — удивилась женщина.

— Причем здесь я, наше дело такое… это Наташу заставляют…

— Какой же она человек? — совершенно искренне удивилась Людмила Станиславовна. — Она не человек, она девка.

— Он сам меня… не захотел! — испуганно сказала Наташа. — Я в том не виноватая!

— Кончайте говорить глупости! — рассердился я. — Чтобы я таких слов больше не слышал!

— Ну, раз она тебе не люба, так я тебе другую девку пришлю, — догадалась Людмила Станиславовна. — А Наташку пусть посекут, ей, толстозадой, только на пользу.

Такой странный поворот разговора от дружества, которое наметилось между женщинами, до предложения неизвестно за что посечь Наташу, меня совсем обескуражил. Будь я трезвее, то неминуемо разразился бы гневной речью о правах человека, а так только прекратил разговор и застолье, сказав, что иду спать.

— А девку посечь отправить?.. — опять завела свое домоправительница, заставив испуганно съежиться мою банную подругу.

— С собой возьму, — твердо заявил я, — Наташа, пошли!

Девушка тут же вскочила на свои полные, резвые ножки, и мы, оборвав застолье на недопитых чарках, отправились в мою каморку. Несмотря на то, что я старался не злоупотреблять горячительным, разобрало меня порядком, и идти, не задевая плечами стены не получалось.

— А почему нельзя говорить слова? — поинтересовалась из-за плеча Наташа, когда мы подходили к моей коморке.

— Потому, — коротко ответил я, не представляя, как можно объяснить понятие «пошлость» человеку, не представляющему, что это такое.

— А почему ты меня не захотел… — девушка замялась, не находя синонима запретному слову, потом все-таки выкрутилась, — почему я тебе не по нраву?

— По нраву, — успокоил я, — очень даже по нраву, но мне неприятно это делать с человеком, который этого не хочет.

— С каким человеком?

— С тобой, — коротко ответил я и, предупреждая новый вопрос, пояснил. — Ты такой же человек, как и всякий иной.

Однако Наталья задала совершенно неожиданный вопрос:

— А что, есть бабы, которые хотят?

— Есть, и побольше некоторых мужиков. Все люди разные.

Заниматься философствованием на этические и эротические темы в пьяном, расслабленном состоянии было лень, да и дремучая девушка вряд ли смогла бы все это правильно понять. Потому я занялся свечой, которая едва не потухла от сквозняка, когда я отворил дверь в свою комнату. Не в пример стылому утру, она была хорошо проветрена и протоплена.

Вопрос, где кому укладываться спать, не стоял, кровать была одна. Я поставил свечу на стол, быстро разделся и вполз под перину. Наташа, не торопясь, через голову начала снимать сарафан и нижнюю рубашку, а я честно отвернулся, чтобы на нее не смотреть. Девушка довольно долго возилась с одеждой, а я упорно, из последних сил не обращал на нее внимания. Раздевшись, она потопталась возле кровати, не зная, как перебраться через меня к стенке. Я спьяну не понял, что она собирается делать, а Наташа коротко, со всхлипом вздохнула и, приподняв перину, полезла через меня. Ее горячая гладкая кожа обожгла. Я ее инстинктивно обнял, девушка, испугавшись, замерла на месте и осталась лежать на мне, придавив своей восхитительной, нежной живой тяжестью.

Бывают все-таки в жизни высокие минуты, о которых потом не стыдно вспомнить.

Женщина, если вдуматься, самое восхитительное творение Господа. Не один пейзаж не заворожит ценителя прекрасного так, как лицезрение бескрайнего разнообразия этого совершенного существа. Чего только нет у великолепного создания! Какие эстетические вершины и прекрасные, тайные глубины можно обнаружить у любой женщины, даже у молчаливой попутчицы в метро, листающей иллюстрированный журнал, или домохозяйки, продирающейся с тяжелыми сумками сквозь усталую толпу к домашнему очагу. Было бы, как говорится, здоровье…

…А если это не мимолетная случайная встреча, а почти романтическая обстановка древнего жилища, живой, теплый свет свечи, тихая комната, полная таинственных теней, и тьма за окном, и она, познавшая мужа, но не испытавшая любви. Она, девственная и порочная…

— Государь мой, — прошептала Наташа и подняла надо мной лицо так, что ее легкие, пушистые волосы, горько пахнущие степью и летом, щекоча, засыпали мои щеки и плечи, — тебе, небось, тяжело, отпусти…

— Хорошо, — ответил я прямо в ее полные, шевелящиеся губы и погрузился взглядом в глубокую синеву прозрачных глаз, — как хочешь…

— Я ведь тебе не мила, — говорила между тем она, не предпринимая ничего, чтобы освободить меня от своей живой тяжести, — тебе, небось, другие милы.

— Я тоже тебе не мил, — ответил я, нежно погладив ладонями потный шелк ее спины и ягодиц.

— Мил, — после долгого молчания ответила Наташа, — ты не охальник…

Между перинами и горячим пульсирующим телом мне стало невыносимо жарко. Я освободил руку, отбросил перину, и она неслышно соскользнула на пол. Лицо девушки, близко нависшее надо мной, слегка приподнятое, как будто готовое запрокинуться, казалось сосредоточенным на новых, незнакомых ощущениях. Оно было почти былинно красиво. Наташа плотно закрыла глаза, и над верхней губой у нее выступили капельки пота. Я потянулся к ее лицу и кончиком языка провел вдоль ее губ. Девушка жалобно застонала и ответила неумелым, сухим поцелуем, начиная инстинктивно прижиматься к моим бедрам низом живота. Она вся стала горячей и влажной от пота.

— Тебе хорошо? — задал я риторический вопрос, ответ на который был очевиден.

— Лепо мне, — ответила девушка срывающимся шепотом. — Зело лепо.

Я с трудом сдерживал себя, изнывая от острого желания, но, боясь потерять предощущение сладости слияния, сколько мог, тянул с проникновением. Продолжая ласкать девушку, я начал касаться легкими, скользящими движениями мягкого пушка в месте, где сходятся ноги. Каждое такое прикосновение заставляло Наташу сильно вздрагивать и сжиматься.

Не будь я пьян, все давно бы кончилось, может быть, и не к чести для меня. Такой долгий, тонко изощренный первый блин, который обычно получается комом, был весьма рискованной затеей. Но алкоголь притупил самые острые всплески эмоций, и мне удавалось отдалять окончательную близость.

Я медленно поднимался все выше, касался кончиками пальцев самых тайных складок податливой кожи. В голове гулко звучал колокол пульса, но я все еще продолжал контролировать ситуацию. Первой не выдержала Наташа. Она вскрикнула, как подстреленная птица, и обмякла, опустив голову на мое плечо.

— Наташа, — позвал я, но она не ответила, тяжело и безжизненно навалилась на меня.

Я повернулся на бок и перекатил ее тело на кровать. Было похоже, что девушка потеряла сознание. Я неподвижно полежал несколько минут, ожидая, когда она придет в себя. Жар желания понемногу утихал, вернее сказать, потерял остроту и стабилизировался.

Я обхватил пальцами ее широкое запястье и проверил пульс. Он был ровным, но редким. Оставалось ждать, пока девушка очнется после обморока. Прошло еще минут пять, обморок все не кончался, и я начал беспокоиться. Я опять прослушал пульс, он уже восстановился. Наконец, так и не открывая глаз, Наташа глубоко вздохнула и начала двигаться на постели, как бы в поисках ненайденного наслаждения. Тогда я лег на нее и сделал то, что хотели мы оба. Я целовал полуоткрытые мягкие, безответные губы и начал легонько двигаться в ней, ожидая, когда девушка окончательно придет в себя.

Все было чудесно. Девушка уже начала подавать отчетливые признаки жизни. Она обняла меня и стала помогать глубже проникнуть в себя и вдруг, кажется, так до конца и не очнувшись, сдавила руками с неженской силой, опоясала талию мощными бедрами и то, что было моего внутри нее, начала принимать так сильно и жадно, что я не выдержал и тридцати секунд, без остатка и воли излился в ее алчущее лоно.

Меня опалило жаром, и я, спасаясь от внезапного горения, скатился на постель с этого пьянящего, пылающего великолепия. Не знаю, что было с ней дальше, я тотчас же погрузился в глубокий сон.