"Царская пленница" - читать интересную книгу автора (Шхиян Сергей)

Глава четвертая

Тётка Марьи Ивановны жила на Васильевском острове, недалеко от Смоленского кладбища. Мы благополучно перебрались через Неву в районе Галерного маяка, расплатились с лодочником и оказались на 26-ой линии, Запал побега у меня уже прошел, и я с трудом поспевал за своей спутницей. Марья Ивановна, вначале полная решимости противостоять брату, начала скисать, трусить и все время убыстряла шаг.

— Боюсь я Поликарпа, — заговорила она, когда мы подходили к Смоленскому полю. — Найдет он нас у тетушки!

— Давай остановимся на каком-нибудь постоялом дворе, — предложил я.

— Ты, Хасбулат, брата не знаешь! Он теперь нас так не оставит. На дне моря сыщет!

Спорить с ней и успокаивать у меня не было ни сил, ни желания, к тому же она была права. Особого опасения ее Поликарп у меня не вызывал, но и лезть просто так на рожон было просто глупо.

— Давай снимем квартиру, — предложил я.

— Как мы ее нанимать будем?! Я в домашнем сарафане, а ты одет и того хуже. Враз молва до братца пойдет.

— Это не проблема, зайдем в одежную лавку или в портняжную мастерскую и купим новую одежду, — предложил я.

— Там, поди, даром не дадут, а хорошее платье больших денег стоит! Санкт-Петербург — это не ваша Хасбулатия!

— Да ладно, пошли, там разберемся, — легкомысленно сказал я, не обижаясь на ее столичный снобизм.

Однако особенно далеко уйти у нас не получилось. На Большом проспекте, куда мы свернули, было многолюдно, и странная парочка начала привлекать внимание. Ободранный татарский князек в грязных русских солдатских штанах, с разукрашенной драгоценными камнями восточной саблей на золотой перевязи, вызывал шутки, которые могли плохо для нас кончиться. Пришлось укрыться в первой встреченной немецкой мануфактурной лавке.

Заведение оказалось не для бедных, и хотя покупателей кроме нас там не было, русский приказчик встретил нас без восторга.

— Куда прешь, олух? — поинтересовался он, загораживая мне вход в торговый зал.

Я поглядел на него снизу вверх со всем высокомерием, на которое только был способен, и приказал:

— Подай-ка, братец, даме кресло!

Приказчик вначале опешил от такой наглости, но покосился на хозяина-немца, спешащего из глубины магазина, переломил законное возмущение и вместо того, чтобы вышвырнуть нас вон, вежливо, но со скрытым сарказмом, пригласил:

— Проходите, ваши сиятельства!

Мы с Марьей Ивановной не стали чиниться и прошли.

— Гутен абенд, — поздоровался я с немцем на его родном языке. — Вы имеете готовое платье?

— Добрый вечер! — ответил немец. — О да, мы имеем все, что вам может заблагорассудиться!

— Зер гут! — порадовал я его следующим выражением на его диалекте, после чего перешел на родной. — Моей фрау нужно новый гардероб.

— Пожалуйте, проходите! Ваша дама будет одета как пуппхен, — засуетился хозяин, игнорируя наш непрезентабельный вид.

— Как куколку ее одевать не нужно, — возразил я. — У фрау фатер генерал, и одеть ее нужно как тохтер генерала.

— О, мой господин, это будет стоить много денег! Если господину будет угодно, то фрау будет одета как дочь оберста, виноват, полковника, это будет стоить меньше денег.

— Пусть будет, так как я сказал, — не удержавшись от понтов, небрежно бросил я, — деньги у нас есть.

— Яволь, мой господин! — вытянулся по-военному хозяин.

Тут же из недр дома была вызвана фрау и потащила растерянную Марью Ивановну в примерочную комнату, а я вальяжно расселся в кресле, в которое не успела сесть моя спутница.

— Мой господин тоже имеет желание поменять свое платье?

— Вы думаете, стоит? — спросил я так, как будто такая мысль просто не приходила мне в голову. — Пожалуй, если у вас найдется что-нибудь подходящее.

Немец пришел в восторг от моей сговорчивости и лично взялся одевать меня. Спешить нам с Марьей Ивановной было некуда, и до темноты мы пробыли в магазине, где нам подгоняли по фигурам подобранную, уже сшитую на кого-то одежду. Когда, наконец, мы из оборванцев превратились во вполне пристойную пару небогатых горожан, настало время расчета. Я уединился на некоторое время вместе со своим сидором, вынул из него нужную сумму в четыреста рублей и легко расчелся с хозяином магазина сторублевыми ассигнациями. Бедный немец, видимо до конца не веривший в мою кредитоспособность, готов был стукнуть себя по лбу, что по-настоящему не раскрутил таких выгодных покупателей.

Подавая мне сорок рублей сдачи, он провожал их таким жалостливым взглядом, что я решил воспользоваться ситуацией и прикупить на эти деньги еще один комплект женской одежды, для своей младшей сестры. Мысль попробовать поменять свою внешность с помощью женского платья появилась тогда, когда я увидел, как, надев новое платье, неузнаваемо переменилась моя спутница.

Поняв, что я хочу, хозяин просиял и принялся навязывать мне целую гору платьев. Однако я быстро его укоротил и потребовал одно скромное платье, летний салоп и головной платок. Марья Ивановна удивленно смотрела, как я прикидываю на себя приобретаемую одежду.

— У тебя, Хасбулат, никак есть сестра? — спросила она при первой возможности, когда мы остались одни.

— Это я для себя, — объяснил я, — переоденусь женщиной, и нас никто не найдет.

— Право! А тебе не зазорно род менять?

— Чего же в этом зазорного?

— Не знаю, только мне сомнительно…

Когда торги, наконец, закончились, хозяин магазина спросил, куда нам прислать покупки. Пришлось соврать, что мы только сегодня приехали и еще не устроились с жильем. Дошлый немец тут же предложил свои рекомендации в «один зер гут пансион», который содержит его земляк-баварец. Мы согласились воспользоваться его протекцией, и расчувствовавшийся владелец магазина пригласил нас отужинать. Это было более чем кстати. Искать ресторацию в такое позднее время было проблематично. Павел Петрович, император и самодержец, для здоровья нации ввел суровый распорядок дня — после десяти часов вечера всем его подданным полагалось ложиться спать.

Оттянувшись с голодухи на жирной свиной колбасе с тушеной капустой, мы распрощались с симпатичной парой предпринимателей. Один из служащих магазина добыл нам крытый экипаж, и мы поехали в меблированные комнаты. Несмотря на пять тысяч фонарей освещавших Санкт-Петербург в 1799 году, улицы были темны и пустынны. Наши номера находились недалеко, на 4-ой линии того же Васильевского острова. Основные застройки линий острова пришлись на царствование Александра I, пока же домов здесь было немного, и они не теснили друг друга в привычной городской сутолоке.

Наемная карета подвезла нас к пансиону херра Липпгарта около девяти часов вечера. До комендантского часа времени оставалось немного, и кучер спешил. Мы выгрузились и остались стоять на улице против входа в номера. Марья Ивановна, утомленная побегом, событиями дня, долгим шопингом и непривычной насыщенностью жизни, находилась в заторможенном состоянии и могла только послушно подчиняться. Оставив ее сторожить вещи, я громко постучал во входную дверь. Через минуту она открылась, и из дома выглянул немчик с круглым лицом и обширной лысиной. Я объяснил ему, чего хочу, и передал записку от владельца магазина.

— О! — вскричал он, — вы есть друзья дорогого херра Шульца! Прошу проходить в этот дом, я буду представлять вас фрау Липпгарт!

С воцарением Павла Петровича и началом его реформ, количество жителей в столице заметно уменьшилось — русским людям не очень нравилось ходить строем и испытывать непонятные ограничения; соответственно упали цены и спрос на жилье, владельцы недвижимости терпели убытки, и потому каждый новый жилец был в радость.

Любезный и подчеркнуто предупредительный немец ввел нас в чистенькую прихожую. Потом он куда-то убежал и вернулся с хозяйкой пансиона. После прочтения записки от Шульца, она приняла нас, как самых дорогих гостей. Нам отвели вполне пристойные комнаты, и мы сразу легли спать.

Утром я разработал примерный план действий. Первым делом мне нужно было долечиться, а потом опять проникнуть в Зимний дворец и узнать, что на самом деле случилось с Алей.

После завтрака я пошел в немецкую аптеку купить все необходимое для лечения.

Провизор плохо говорил по-русски, и мои скромные познания в его родном языке пролили бальзам на нордическую душу. Я, как мог, объяснил, чем болен. Аптекарь скрупулезно выспросил симптомы болезни и предложил бальзам для заживления ран, по виду и запаху напоминающий мазь Вишневского. Еще я купил хлопчатой бумаги, то бишь обыкновенной ваты, корпии — нащипанных из ткани ниток, используемых почти до двадцатого века как бинты, склянку спирта и порекомендованные аптекарем сборы трав против повышенной температуры и воспалений, и лекарство для восстановления крови.

Когда я вернулся в пансион, Марья Ивановна уже встала и выглядела вполне бодрой и довольной жизнью. Новая, приличная одежда примирила ее с неудобствами потери крова и разбойника-брата. Она активно общалась с хозяйкой, и обе женщины превозносили замечательные качества херра Шульца, единственного их общего знакомого. Я включился в общий разговор и между делом рассказал придуманную историю своих отношений с Марьей Ивановной. Сама героиня рассказа слушала мои бредни с большим интересом и уточняющими замечаниями несколько раз едва не провалила весь рассказ.

Я представился сыном татарского князя (мирзы), приехавшим поступать в открывающуюся медицинскую академию. По пути в столицу я заехал в имение отцовского кунака, отца Марьи Ивановны, вместе с которым мой фатер воевал против турок.

Оказалось, что старик генерал умер, а коварные родственники обворовали сироту и лишили ее всего состояния. Я попытался ей помочь, но мое заступничество кончилось тем, что нам пришлось бежать в Петербург искать правды и защиты у государя.

По дороге нас ограбили разбойники, и в столицу мы явились едва ли не в рубище. Единственное, что удалось сохранить, это оружие и деньги.

Такой душещипательный рассказ вполне удовлетворил сердобольную романтическую фрау и объяснил наше странное содружество.

После всей дневной суеты меня опять начало лихорадить. Поэтому остаток дня я провел в своей комнате. Об экспедиции в Зимний дворец не могло быть и речи, пришлось заняться врачеванием ран. Самодельные бинты, которые я последний раз менял незадолго до побега, намертво приклеились к плечу, и отодрать их было целой проблемой. Зато после перевязки мне стало значительно легче, и я почувствовал себя практически здоровым.

На утро я был как огурчик: вернулись, как говорится, твердый разум, энергия и предприимчивость. Первым делом я пошел на Андреевский рынок и купил в секонд-хенде подержанную дворцовую ливрею. Чтобы не шастать в ней по всему городу, я запаковал ее в холщовый мешок и отправился в район Зимнего дворца. Там, побродив по окрестностям, я снял в аренду в доходном доме на Мойке недорогую комнатушку. Дом был населен темными, как мне показалось, личностями, хозяева не интересовались жильцами и не совали нос в чужие дела.

В своей комнате я переоделся в ливрею и превратился в мальчика-слугу из дворца. В таком виде, зная дорогу, попасть в Зимний дворец не составило никакого труда. Когда я проходил внутрь, охрана не повела в мою сторону даже глазом.

Однако внутри я запутался в переходах и долго плутал по бесконечным коридорам, пока, наконец, не увидел знакомую лестницу. После этого безо всякого труда нашел нужные покои, в которых несколько дней назад содержали мою жену. Охраны при входе, как и прошлый раз, не было. Не мудрствуя лукаво и даже не придумав правдоподобную версию своему визиту, я постучался и открыл заветную дверь. За ней оказалась пустая комната со знакомой мебелью. Стол, за которым раньше караульные офицеры играли в карты, стоял на старом месте, а их самих, увы, не было. Я пошел дальше. Никаких следов недавнего пребывания узницы здесь не осталось. Даже вощеный паркет успел запылиться.

С четверть часа я удрученно простоял у кресла, на котором недавно сидела моя любимая. Верить в самое худшее было немыслимо. Казалось, вот-вот сейчас все разъяснится. Но покои были пусты, и никаких тайных знаков, которые могла оставить только она, я не увидел.

Пытаясь сбросить одурь отчаянья, я начал лихорадочно соображать, что мне делать дальше. Чтобы не рехнуться окончательно, нужно было срочно добыть информацию. Вот только где? Не идти же напрямую к Павлу и выяснять у него, что он приказал сделать с бедной девочкой. Я подошел к окну и уставился на темную воду Невы. Начали наваливаться усталость и безнадежность. Впервые я подумал, что, может быть, следователь сказал правду. Если с Алей случилось страшное, это разрушит весь мой здешний мир, и все потеряет смысл…

Безо всякой опаски, больше ни на кого не обращая внимания, я отправился в обратный путь. Жить не хотелось, и все стало постылым. И тут едва не случилось то, что могло изменить всю отечественную историю. Навстречу мне по коридору своей своеобразной походкой шел русский император, маленький, некрасивый человек, тиран и первое лицо всего христианского мира. Он мог своими полками раздавить французскую революцию, он мог приказать убить невинную девочку, он мог… Единственно, чего он не мог, это остановить меня.

При приближении Курносого, дворцовая челядь, как тараканы, разбегалась по щелям. Я машинально подчинился стадному чувству и оказался один в темной нише за мраморной статуей какого-то римского императора. Стоял, прижавшись спиной к стене, и думал о своем. Вдруг император Павел, барон Пален, граф римской империи Безбородко и еще несколько незнакомых мне вельмож остановились в нескольких шагах от меня.

Глядя на ненавистное лицо, я потерял над собой контроль. Отчаянье и обида захлестнули меня. Вполне отчетливо понимая, что делаю, я вытащил из-под ливреи пистолет, хладнокровно прицелился в курносое лицо и спустил курок. Сухо щелкнули кремни. Выстрела не получилось. Я поднес оружие к глазам и разглядел в полутьме, что на полке нет пороха.

Никто ничего не услышал, один император забеспокоился, бросил по сторонам цепкий испуганный взгляд и, оборвав разговор на полуслове, пошел по коридору своей смешной, прыгающей походкой.

Коридор стал пуст. Я сунул за пояс бесполезное оружие и тоже отправился своей дорогой.

Позже, анализируя свой спонтанный поступок, я жалел, что мне не удалось убить русского царя. Погибни император от руки случайного убийцы, у его сына Александра не было бы повода всю жизнь мучиться угрызениями совести за пассивное участие в отцеубийстве.

Он смог бы увереннее проводить либеральные реформы, и кто знает, не удалось бы ему отменить крепостное право на полвека раньше своего тезки и внучатого племянника.

Возможно, тогда не было бы его странной, загадочной смерти в Таганроге, породившей слухи о добровольном отказе от царства, и престол не перешел бы к его младшему брату Николаю I…

Однако история, как известно, не имеет сослагательного наклонения.

Это оставшееся тайным происшествие окончательно выбило меня из колеи. Думаю, что только инстинкт самосохранения не позволил мне в тот день совершить еще какую-нибудь фатальную глупость.

Более или менее я пришел в себя только под мещанским кровом херра и фрау Липпгарт. Попал я в пансион как раз к обеду. Все наличествующие жильцы собрались за столом, мирно беседовали, и странно было, после всех недавних событий, отвечать на незначительные вопросы и неспешно есть жареную свинину с тушеной капустой.

Марья Ивановна к общему столу не вышла, то ли стеснялась незнакомых людей, то ли неважно себя чувствовала. Мне в тот момент было не до нее, и я ограничился дежурным вопросом: здорова ли она? Хозяйка успокоила меня, что здорова, и я ушел в свою комнату.

За мной увязался коридорный, мальчик лет пятнадцати. Мне было не до кого, но выставить бесхитростного, доброго парнишку не было повода, и пришлось слушать его болтовню.

Впрочем, после первых же слов, разговор стал мне интересен. Коридорный, захлебываясь от ужаса и восторга, начал рассказывать невероятную криминальную историю, о которой толковал весь Петербург.

Мальчик был совсем темный и косноязычно пересказывал невероятные слухи об отрезанной голове какого-то генерала и страшных разбойниках, заполонивших столицу.

Похоже было на то, что история Сил Силыча получила огласку и продолжение.

Более развернутую картину таинственного и страшного преступления поведали за ужином мои квартирные соседи. Тема была сенсационная, скрываемая властями, поэтому, как при советской власти, обыватели пользовались исключительно слухами и пересудами.

В городе рассказывали, что полиция арестовала целую банду душегубов, творивших невероятные по кровавой жестокости преступления. Раскрыл эту банду какой-то замечательный полицейский, которого разбойники подвергли страшным истязаниям. После жутких пыток его вместе с верным помощником четвертовали. Однако сильнее страшных подробностей истязаний замечательного полицейского моих соседей потрясло описание несметных сокровищ, награбленных разбойниками. Свидетели рассказывали, что вывозили их из бандитского логова целый день на двенадцати подводах!

— Эх, мне бы тысчонок пятьдесят! — мечтательно проговорил благолепный старичок и смачно причмокнул губами. — Уж я бы…

Его мечте посочувствовали и остальные пансионеры и, забыв про бедолагу полицейского, начали горячо обсуждать, сколько кому необходимо денег для полного счастья. Тема, как водится, оказалась интересной и неисчерпаемой. Быть в одиночестве мне не хотелось и пришлось слушать весь этот вздор и даже посильно участвовать в обсуждении российских мечтаний.

Жило у фрау Липпгарт на пансионе, считая нас с Марьей Ивановной, всего шесть человек. Самым заметным был мечтательный старичок. Был он отставным чиновником, человеком, по многим признакам, весьма состоятельным, но почему-то не живущим своим домом и предпочевшим полный пансион лишним бытовым хлопотам.

Кроме отставного старичка, здесь обитали два ныне служащих мелких чиновника: коллежский и губернский секретари, мужчины уже в возрасте, очень похожие друг на друга, хотя внешне вроде бы совсем различные. Четвертым пансионером был приезжий помещик Курской губернии. Он четвертый месяц ждал решения своей судебной жалобы на самоуправство губернских чиновников в Сенате и томился от вынужденного безделья. Помещику было слегка за тридцать лет, но он успел сильно поседеть и показался мне типичным унылым склочником.

Общаться с Марьей Ивановной, по понятным причинам, я не мог — чувствовал свою вину перед Алей, да и пребывал не в том настроении, чтобы за кем-то ухаживать.

Однако, как ни странно, этой ночью ко мне вернулся оптимизм, и я стал, наконец, «адекватным». Утром, перевязав почти зажившую рану, я отправился в трактир, где недавно провел немало приятных минут в общении с дворцовыми истопниками, помогшими мне проникнуть во дворец и тайные застенки, в которых содержали жену.

Мой давний приятель истопник Евпатий сидел на своем обычном месте и рассказывал невнимательной публике о лидирующем положении печников в Российской государственности. Я присоединился к немногочисленным слушателям и даже принял участие в застолье. Внимательный слушатель вдохновил моего косноязычного друга, и он буквально набросился на меня со своими невразумительными рассказами. Пришлось повторить старый прием, освоенный мной еще в своем старом обличие, — заказать бутылку водки и закуску.

Когда истопник, жадный до халявы, дошел до нужной кондиции, я передал ему привет от его приятеля Алексея. Евпатий искренне обрадовался вести о любимом друге и посетовал, что тот внезапно, не предупредив, куда-то исчез. Из этого я сделал вывод, что истопники меня не предавали, мое посещение дворца никто не вычислил, и попал я в руки следователя Сил Силыча исключительно из-за его преступной корысти.

Для закрепления начинающейся дружбы, я заказал еще одну бутылку водки, и мой истопник окончательно расчувствовался. Несмотря на разницу в возрасте и положении, мы тут же стали закадычными приятелями. Сам Евпатий мне был не нужен, интерес представлял его родственник, старший истопник Иванов, и его близкое знакомство с хитроумной старушкой, Маканьей Никитичной. Эта мудрая женщина всю жизнь прослужила во дворце на самом низу иерархической лестницы, но к старости сумела стать очень влиятельной персоной, знающей многие государственные тайны и пути решения самых сложных интриг.

Когда в трактире появился старший истопник Иванов, его ожидал приятный сюрприз. Его протеже, подчиненный и родственник нашел очередного лоха, готового на халяву поить и кормить двух дворцовых придурков. Конечно, татарский парнишка был неподходящей компанией для двух высокопоставленных персон, но я вовремя высветил свое ордынское княжеское достоинство, и статус-кво был достигнут.

Теперь я по второму разу слушал знакомые до боли рассказы о значимости печного дела в управлении Российской империей. Похоже, что истопники не баловали своих случайных слушателей новыми идеями и различными трактовками своей роли в истории.

Все шло отлаженным порядком, в одних и тех же словах и выражениях. Даже шутки были все те же, обкатанные до полного совпадения интонаций и жестов.

Когда наша дружба окончательно упрочилась, я начал сбивать Иванова с привычной стези печного дела. Удавалось это с большим трудом. Меня интересовали «великосветские связи» истопника. Начали мы, как водится, с первого лица, императора, а кончили искомой старушкой. Иванова, вероятно, удивляла моя заинтересованность такой ничтожной по сравнению с государем персоной, но по скудости ума и под влиянием выпитого он не смог для себя четко сформулировать нелогичность такого странного интереса.

Однако, известно, кто платит, тот и заказывает музыку. Истопник начал рассказывать героическую биографию Макании или Маканьки (как он за глаза именовал великую старуху) и свое решающее влияние на ее судьбу. Я заворожено слушал и сделал вид, что старуха меня так заинтересовала, что я непременно хочу быть ей представленным. Иванов сгоряча пообещал завтра же нас свести.

Гуляли мы, таким образом, целый день до вечера. Все шло по старому сценарию: истопники напились, как сапожники, а я оставался почти трезвым, так как по слабости здоровья и мусульманскому вероисповеданию почти не употреблял спиртного.

Кончилось это тем, что ночевать мы пошли все вместе, в Зимний дворец.