"Грешница" - читать интересную книгу автора (Шхиян Сергей)

Глава 7

Жизнь продолжалась, но я все еще была как в тумане. На мое счастье, Алеша занялся лечением объевшегося гостя нашего барина, и мне удалось остаться одной. Следуя совету бабки Ульяны, я старалась отвлекаться от чужих мыслей, постоянно проникающих ко мне в мозг. Понемногу это начало удаваться. Теперь то, что происходило со мной, стало похоже на жизнь в людской, когда вокруг все разговаривают о своих делах, а ты думаешь о своем, и никого не слышишь.

Сначала мне было любопытно, что наши дворовые думают обо мне и друг о друге. Я впервые получила возможность читать чужие мысли, и какое-то время копаться в головах было интересно. Правда получалось, что почти все ненавидели и осуждали окружающих и желали друг другу зла. Но скоро оказалось, что делали они это в основном не взаправду, а скорее по привычке. На самом деле ничего опасного в таких проклятиях не было и когда кому-то нужно было помочь, то о недобром пожелании тотчас забывали.

Быть одной мне скоро надоело. Я встала, надела свой старый сарафан и прошлась по дому под завистливыми взглядами дворни. Занять себя оказалось нечем, и я вернулась в нашу комнату. Алеша был занят с больным, и еще не вернулся. Я села к окну и думала о том, что всего за несколько дней вокруг меня случилось событий больше, чем за всю мою предшествующую жизнь. Я чувствовала, что начинаю быстро взрослеть и видеть мир и людей совсем другими чем прежде глазами.

О своих отношениях с Алексеем Григорьевичем я старалась не думать. Разница между барином и крестьянкой была так велика, что рассчитывать я могла только на позорное положение наложницы. Конечно, раньше мне бы даже в голову не пришла подобная мысль, но теперь, когда я начинала о чем-то думать, в голове начинали возникать совершенно новые слова и понятия.

Раньше я думала только о строгом Боге и грехе, теперь о своем положении в мире.

Я отчетливо понимала, что наши с ним отношения могут кончиться в любую минуту, но не хотела об этом даже задумываться. В нем я почти не сомневалась. Он был влюблен, относился ко мне совершенно искренне, но я не была уверена, что мы сможем преодолеть то, что нас с ним разделяет. Он пришел из другого мира, мира который стал мне теперь понятен, но между нами было целых два века истории. Я это поняла, когда он вдруг подумал, что я вполне могу быть его прапрабабкой, и тогда удержался от того чтобы стать моим любовником.

Была ли я в него влюблена? Скорее всего — да. Он оказался первым мужчиной, который увидел во мне женщину, восхищался мной и хотел меня. Он был влюблен, добр, честен и застенчив. Думаю этих качеств достаточно, что бы бедная девушка, раньше никогда не слышавшая от окружающих доброго слова, потеряла голову. Так сначала и случилось. Однако странный дар старухи перевернул мне душу и заставил смотреть на все другими глазами. Теперь я даже не знала, как правильно себя с ним вести. Он восхищался моей наивностью, чистотой, но после того как я побывала в головах у многих людей, я перестала быть той, в которую он влюбился.

Алексей Григорьевич был единственным человеком, не считая бабки Ульяны, кто знал о моих новых способностях, и я не могла предугадать, как он отнесется к девушке, которая сможет следить за каждой его мыслью. Кому захочется жить с человеком, который контролирует не только каждый твой шаг, но даже тайный помысел? Я поняла, что когда нам есть что терять, мы этого боится больше всего. Когда у меня не было никого и ничего, я ничего не боялась, разве что абстрактного греха. Теперь, когда у меня появилась любовь, я испугалась жизни.

Я так глубоко задумалась, что не услышала, как в комнату вошли Алеша с портным Котомкиным. Я встала и поклонилась. Портного я немного знала. Звали его Фролом Исаевичем. Он был местной знаменитостью, крепостным крестьянином на оброке, имевшим в городе собственный дом и портняжную мастерскую. Наши дворовые ему очень завидовали, говорили, что Котомкин богач и настоящий тысячник, что у него денег куры не клюют и он знаком чуть ли не с самим царем.

Алеша мне подмигнул и подумал о нас с ним такое, что я покраснела и осуждающе покачала головой. Зачем он привел портного, можно было догадаться и без моих новых способностей. Разговор у них шел о пошиве одежды. Алексей Григорьевич все это время ходил или в своем странном платье или в шлафроке покойного барина, который я сначала считала бабьим салопом. Теперь он собрался заказать современное платье и мучился, придумывая как общаться с портным, что бы тот не догадался, что он из другого времени. Пока они разговаривали, портной про себя ругался, что, задарма обшивая барского родича, терпит большой убыток. Но больше всего он думал о своей больной дочери. Дочь его я никогда не видела, но в девичьей говорили, что она моя ровесница и большая гордячка и ломака.

Пока мужчины обсуждали одежду, я молча сидела на лавке. Наконец они кончили разговаривать, и портной ушел.

— Ну, что? — спросил меня Алеша, — не напугал я портного.

— Нет, — ответила я, — он думает, что ты просто немного блаженный. Ему сейчас не до тебя и не до работы, у него единственная дочь умирает.

Алексей Григорьевич задумался, потом спросил:

— А что он за человек?

Я начала вспоминать все, что подслушала из мыслей Фрола Исаевича и твердо сказала:

— Он хороший, нет у него в душе зла к людям.

— Тогда давай ему поможем? — предложил он.

— Почему не помочь, — согласилась я.

Алексей Григорьевич выглянул из комнаты и велел Тихону вернуть Котомкина. Пока за ним ходили, он опять начал выспрашивать, как я себя чувствую. Конечно, я знала, о чем он думает, но вида не показывала. Наконец он решился спросить:

— Алечка, поедешь со мной в город?

У меня замерло сердце. Мне так хотелось поехать с ним в дальнее путешествие, что на глаза почему-то наворачивались слезы.

— Поеду, коли возьмешь, — тихо ответила я.

— Куда же я без тебя, — сказал он, притянул к себе и крепко поцеловал в губы.

Я ему ответила, и он сразу же распустил руки, но тут в дверь постучали, он чертыхнулся и меня отпустил.

— Изволили звать, ваше благородие? — спросил, входя в комнату Котомкин.

— Что случилось с твоей дочерью? — прямо спросил Алеша.

Котомкина так удивил вопрос малознакомого человека, что он посмотрел на него, как на колдуна. Я поняла, что в людской ему уже успели наговорить на Алешу. Но в глубине души он обрадовался.

— Помирает дочка, — ответил с тяжелым вздохом Фрол Исаевич, — совсем плоха. Боюсь, когда вернусь, уже в живых не застану. Горе-то в том, что других детей нам с женой Бог не дал. Дуня у нас единственная.

— Что с ней? — спросил Алеша.

— Лихоманка замучила. Дуню немецкий лекарь лечит, уж который раз ей кровь пускает, ничего не помогает. Я и к знахарям ходил и молебен заказывал… Барин, может ты поможешь? Здесь говорят, ты мертвых воскрешаешь, как Спаситель воскресил Лазаря, — сказа Фрол Исаевич и, вдруг, заплакал. — Заставь за себя век Бога молить!

Алеша посмотрел на меня, и я ему согласно кивнула.

— Хорошо, только я не один лечить буду, мы вдвоем с Алевтиной к вам поедем, — показал он на меня. — Далеко отсюда до города?

— Да Троицка-то? — обрадовался Фрол Фомич. — Всего ничего, верст пятнадцать… В два часа доедем! А там вам с барышней сошью такие платья, пальчики оближете. Я на всю нашу округу самый наилучший портной!

То, что он назвал меня не девушкой, а барышней, мне так понравилось, что я тотчас сказала Алексею Григорьевичу:

— Давай собираться, нужно помочь хорошему человеку.

Он не стал мне противиться, подмигнул и тотчас согласился.

Собрались мы так быстро, что даже не успели проститься с барином Антоном Ивановичем. Его в тот час в доме не было, он пошел с нашими девушками в баню и Алексей Григорьевич не стал его беспокоить.

Сегодня был первый раз, когда я выезжала из деревни на лошади и, потому, очень волновалась. Мне очень хотела одеться в новое барское платье, но Алеша уговорил ехать в старом сарафане. Сказал, что к такому красивому платью нужны особые сапожки, прическа и чепчик. Носить его босиком, в лаптях и с простым платком, только людей смешить. Я решила, что он говорит правильно, и спорить не стала.

Фрол Исаевич между тем уже запряг лошадь. Мы втроем сели на широкое сидение его двуколки и поехали через всю деревню. До этого я ездила только за сеном на луга в простой телеге и теперь поняла, насколько приятнее сидеть на высокой скамье, так, чтобы тебя все видели. Когда мы встречали наших деревенских, они все нам кланялись и оборачивались вслед.

До города мы доехали очень быстро. Я бы согласилась так путешествовать день и ночь. Когда появились первые городские избы, я с волнением смотрела по сторонам. Троицк оказался очень большим городом с длинной красивой улицей. На ней были даже каменные дома, похожие на господские усадьбы. Встречные люди были одеты не в посконное, а господское платье. Здесь нам уже никто не кланялся, а Флор Исаевич, когда встречал знакомых, снимал картуз. Скоро мы подъехали к двум огромным, стоящим друг против друга, Божьим храмам с богатой росписью и золочеными крестами. Я таких больших, красивых церквей еще не видела. Котомкин остановил лошадей, и мы с ним перекрестилась на обе церкви.

А вот Алеше город совсем не понравился, он почему-то видел совсем не то, что я и называл про себя Троицк «заштатной дырой». Как город может быть «дырой» я еще не понимала, но спросить из-за Котомкина не смогла.

После церкви лошадка побежала быстрее, почуяла близость дома.

— Почти доехали, как-то там моя Дуня! — сказал Фрол Исаевич.

Жили Котомкины совсем близко от обоих соборов. У них был почти барский двор с большими тесовыми воротами. Не успели мы в них въехать, как Фрол Исаевич, спросил парня, который нас встретил, как его Дуня. Тот пожал плечами, перекрестился и ответил, что у нее сейчас дохтур. Мы быстро слезли с двуколки и пошли прямо в дом. Навстречу вышла заплаканная хозяйка тетка Степанида.

— Как Дуня, жива? — спросил жену Фрол Исаевич.

— Плоха, — только и ответила она и начала вытирать глаза кончиком платка.

— Главное, что жива, — сказал Алеша, входя в просторные портновские сени.

— Это нового барина братец, первейший лекарь, — тихо сказал жене портной. — Мертвых с того света возвращает.

— Дай-то Бог! — прошептала тетка Степанида и заплакала.

— Ведите, скорее к больной, — попросил Алеша, и мы пошли за хозяевами вглубь дома.

В комнате у Дуни окошко закрывал темный платок, и было полутемно. Больная лежала возле окна на широких полатях, до глаз закрытая одеялом. Рядом с ней стоял высокий человек в узком черном платье. Он обернулся в нашу сторону и недовольно нахмурил брови. Алеша что-то ему сказал на незнакомом языке.

— Добри вечер, — сердито ответил ему черный, потом спросил Фому Исаевича, — Вас ист чужой меншен?

Такого чудного говора я еще никогда не слышала и удивленно посмотрела на высокого. Он был похож на обычного человека, но говорил почему-то не по-человечески. Я подумала Алешиными мыслями и поняла, что он иностранец, доктор и говорит на своем немецком языке.

Алеша ответил ему на его же тарабарском языке. Высокий издевательски засмеялся и начал быстро что-то говорить. Часть слов я понимала, но не могла взять в толк, о чем идет речь. Я подслушала, что Алексей Григорьевич очень рассердился на немецкого доктора, за то, что тот хочет выпустить из Дуни кровь. Он, больше не обращал на него внимания, решительно подошел к окну и сорвал с него темный платок. Потом строго приказал Котомкину принести воду помыть руки. Я в первую минуту удивилась, с чего это ему вдруг вздумалось здесь умываться, но вовремя вспомнила о гигиене.

Немецкий человек, которого Алеша про себя называл шарлатаном, вдруг, вытащил из кожаной торбочки ножик и подошел с ним к портновской дочке. Алексей Григорьевич рассвирепел, обозвал его по-русски придурком и оттолкнул от девушки. Потом он повернулся ко мне и мысленно попросил узнать, о чем думает Дуня. В это момент в комнату вернулся Фрол Исаевич с работником, тащившим большой горшок с водой и домотканый ручник.

— Поставь воду сюда, — сказал ему Алеша и указал на лавку возле дверей и начал умываться.

Все кто был в комнате, молча смотрели, как он полощет руки в воде. Потом он строго сказал, чтобы все вышли из комнаты. Фрол Исаевич, тетка Степанида и работник послушались, остались только мы с ним и немец. Тот стоял в углу и смотрел на нас с презрительной улыбкой. Алексей Григорьевич подошел к полатям и сбросил с Дуни одеяло. Портновская дочь лежала вытянувшись на спине. Из-под рубашки были видны ее голые бледные ноги.

— Помоги мне снять с девушки рубашку, — неожиданно сказал мне Алеша и начал задирать ей подол.

От неожиданности я растерялась. Такой бесстыдной просьбы я от него никак не ожидала. Дуня даже не открыла глаза, а он все выше поднимал ей подол. У меня зашлось сердце, и я невольно воскликнула:

— Срамно так поступать с честной девушкой, Алексей Григорьевич!

Он удивленно на меня посмотрел и спросил:

— Когда я тебя лечил, то осматривал?

— Так то меня, — ответила я, — а не чужую девушку! На меня и смотри, сколько хочешь!

Он особенным взглядом посмотрел на меня и начал думать о нас с ним такие бесстыдные вещи, что я едва удержалась, чтобы не рассмеяться.

— Не нужно меня ревновать, — вслух попросил он.

Мне ничего не оставалось, как помочь ему снять с Дуни рубашку. Груди у нее были хуже, чем у меня и, вообще, голой она мне совсем не понравилась. Алексей Григорьевич поговорил о чем-то с немцем, но тот только фыркал и ничего ему не отвечал. Тогда он силком посадил Дуню в постели и зачем-то начал прижиматься ухом к ее спине. Я сначала не поняла, что он делает, но потом узнала через его мысли, что он так проверяет, что у нее внутри.

Когда кончилось это безобразие, и мы уложили девушку на место под одеяло, Алеша спросил у меня, что я у нее узнала. Я на минуту задумалась. Ни о чем таком Дуня не думала, она как бы спала, но в мыслях видела какого-то парня. Он был кудрявый, и звали его Семеном. Тогда я догадалась, в чем дело и сказала, что она, скорее всего, влюблена.

— Ты это что делаешь, идиот! — вдруг громко закричал Алеша.

Я сначала подумала, что это он за что-то рассердился на меня, но он бросился к немцу и оттолкнул его от полатей.

— Я должен исполнить свой долг! — сказал немец по-нашему, поднимая руку с ножом над девушкой.

Я испугалась, что он сейчас зарежет Дуню, но Алеша успел его оттолкнуть и приказал уйти. Немец уйти не захотел. Тогда он схватил его за плечо и силком вытолкал из комнаты.

— Чего это он? — спросила я. — Никак душегуб?

— Нет, он так людей лечит, — спокойно объяснил Алеша, — выпускает, как он думает, лишнюю, больную кровь. Никогда не позволяй с собой такого делать, — строго добавил он. — Это неправильное лечение.

— Ну, что, ваше благородие? — спросил, заглядывая в комнату, Фрол Исаевич.

— Пока ничего не знаю, — ответил Алеша, — но немца больше сюда не пускай, если не хочешь проститься с дочерью! А кто такой Семен?

— Семен? — удивлено переспросил Котомкин. — Какой еще Семен?

— Ну, такой красивый, кудрявый.

Фрол Исаевич удивленно на нас смотрел, не умея взять в толк, о ком он спрашивает.

— Есть у вас тут хоть какой-нибудь Семен? — повторил вопрос Алеша.

— Есть подмастерье с таким именем, — ответил портной, — только откуда ты его знаешь?

— От блюда, — почему-то сказал Алеша.

Что такое блюдо я знала, но почему он сказал, что узнал о Семене от блюда, а не от меня, не поняла, но спросить не решилась.

— Красивый, говоришь? — переспросил Фрол Исаевич.

От внезапного гнева его лицо стало красным, и он сильно ударил кулаком о ладонь.

— Так вот оказывается в чем дело! Ну, я его стервеца!..

— Фрол Исаевич, — укоризненно сказал Алеша, — вы же умный человек. Девушка влюбилась, признаться вам боится, вот и впала в смертельную тоску. А вы еще натравили на нее ненормального немца, он из нее чуть всю кровь не выпустил.

— Семен пустой человек, — ответил портной, — на прошлой неделе напился пьяным, начал буянить, вот я и велел его гнать в шею. Да видно, барин, твоя правда, сейчас понял, как я его прогнал, Дуня-то и занедужила. Только сам посуди, зачем мне такой зять?!

— Вам не о нем нужно думать, а как дочь спасти. Приблизьте его, приласкайте, пусть он себя покажет. Если окажется пьяницей и пустым человеком, пусть она сама это увидит.

Портной хмурился и возражал Алеше, но я уже знала, что он про себя согласиться уступить дочери. После него я начала слушать, что думает Дуня. Как только речь зашла о Семене, она тотчас очнулась и начала подслушивать разговор, притворялась, что лежит без памяти. Мне стало ее жалко, но потом еще жальче стало себя. Обо мне так никто никогда не убивался. Даже когда я умирала, за меня переживал только один Алеша. Я с благодарностью посмотрела на него и вдруг поняла, что он мой самый близкий человек, и я не побоюсь никакого греха и дам ему все, что он только от меня захочет.

Потом мне весь вечер пришлось хлопотать с больной Дуней. Сначала мы с теткой Степанидой кормили ее куриным взваром, который Алеша называл бульоном. Потом мыли в корыте, и укладывали спать. А когда пришло время ложиться нам, мне не спрашивая, постелили на женской половине в комнате хозяйки тетки Степаниды. Алеша по этому поводу очень расстроился, а я сделала вид, что очень рада ночевать со старой знакомой.

Степаниду Котомкину я немного знала. Ее родители жили рядом с нами, и она иногда по церковным праздникам их навещала. Женщиной тетка Степанида была хорошей, доброй, не кичилась богатством и всегда, когда приезжала к своим, одаривала гостинцами и нас, соседских ребятишек.

Теперь, когда ее дочка ожила, она не могла нарадоваться ни на нее, ни на чудодейственного лекаря. Когда мы легли, я очень хотела спать, но она помешала, заговорила о своих деревенских родичах и знакомцах.

Когда я рассказала все новости, Степанида завела разговор о новом барине, а под конец начала допытываться о нас с Алексеем Григорьевичем. Я рассказала о нем все, что и без того знали дворовые, но ей этого было мало. Очень уж ей хотелось узнать, что у нас с ним было.

— Значит, ты теперь при нем? — как бы невзначай, интересовалась она.

— Да, тетя Степанида, он же меня от смерти спас, вот теперь за собой и возит, — ответила я.

— А как у вас с ним? — осторожно пытала она, изнывая от любопытства.

— Если ты об этом, то у нас ничего с ним нет, — ответила я, — я ведь замужем!

— Знаю, как ты замужем… Неужто барин тебя ни к чему не принудил?

— Не принудил, он не такой и я не такая! — гордо ответила я.

Тетка Степанида не поверила, подумала, что я вру, как в таких делах врут все бабы и подъехала с другой стороны:

— А тебе-то самой он люб?

Я хотела сказать, что нет, не люб, но как-то само собой получилась, что сказала правду.

— Значит, тронул молодец девичье сердечко? Чего ж ты тогда вместе с ним не спишь? — задала портниха глупый вопрос. Постелила-то у себя в комнате мне сама.

— Не знаю, как-то так получается, то болела, теперь вот к вам приехали. Стыдно…

— Вот глупая, — засмеялась тетка Степанида, — чего ж стыдится, когда любится? Хочешь, я вас сведу?

Ее предложение меня удивило, в нем можно было заподозрить дурной замысел, но у нее в голове не было ничего плохого, она и правда желала нам счастья. Мне стало любопытно узнать, почему она так хлопочет, и я спросила:

— А тебе тетя Степанида, какая от того корысть?

— Тебя дуреху жалко, — неожиданно сказала портниха, — ты молодая, и не понимаешь, что мужики без этого жить не могут. Не с тобой он будет, так другую найдет. Мужчина твой лекарь видный, долго один не пробудет.

Не знаю почему, но сердце мне кольнуло будто иглой.

— Так боязно, все-таки грех! — попробовала отговориться я.

— Конечно грех, — согласилась тетка Степанида, — только не согрешишь, не покаешься, а не покаешься, не спасешься. Это наша женская судьба мужиков прельщать. Все они кобели одинаковые, только об одном думают! — с горечью добавила она и подумала о своем Фроле Исаевиче.

Я хотела возразить, заступиться если не за всех мужчин, то хотя бы за Алешу, но вспомнила, что с тех пор, как начала проникать в чужие мысли, сам убедилась, что так оно и есть на самом деле. Почти все мужики действительно кобели и потому промолчала. Конечно, правда и то, что женщины, как и мужчины, думают примерно о том же самом. Может быть, не так прямо, но зато много больше.

— Если хочешь, пойди к нему сейчас, — вдруг предложила Степанида, — а утром вернешься сюда, никто и не узнает.

— Нет, я лучше буду спать здесь, пусть он отдохнет, а то он за время моей болезни совсем измучился, — отказалась я.

— Ну, как знаешь, — сказала, зевая, портниха. — Я тоже за время Дуниной болезни вся извелась. А ты не знаешь, как твой барин о Дуне и Семке-то узнал?

— Не знаю, — соврала я. — Он много что делает простому человеку непонятного.

— А он часом не колдун? — испугалась Степанида.

— Как можно, я сама видела, как он на иконы крестится, — опять соврала я, Алеша при мне ни разу не молился. — Колдунам накладывать на себя крестное знамение их законом заказано!

На этом наш разговор внезапно прервался, я встревожилась, почему тетка Степанида не отвечает. Оказалось, что она заснула на полуслове. Я вздохнула, умастилась на жестковатой лавке, и начала думать о том, как вдруг, в одночасье поменялась вся моя жизнь. Потом закрыла глаза и не заметила, когда наступило утро.

— Вставай лежебока, проспишь царствие небесное, — весело сказала, наклоняясь надо мной хозяйка, и я проснулась.

На дворе уже был ясный день, а на душе приятно и празднично.

— Вставай живей, твой уже давно тебя кличет, — поторопила Степанида.

Я засмеялась от радости жизни и вскочила с лавки.

— Ишь, егоза, как веселится! — шутливо заворчала тетка. — Помоги вон мальчишке отнести барину умывание.

Мы с учеником-мальчишкой в четыре руки отнесли Алеше умывальник в виде глиняного барашка. Он был необычно интересный, когда его наклоняешь, изо рта выливается вода. Я никогда еще не видела такого чуда. Пока Алеша умывался, тетка Степанида не уходила, следила, чтобы гостю все в ее доме понравилось.

Алеша вел себя степенно, как полагается лекарю, расспрашивал хозяйку о делах и здоровье, но как только мы с ним остались вдвоем, тотчас на меня набросился. Я ему не давалась, а он меня целовал и везде гладил руками, так что я еле успевала отбиваться.

— Ну, отпусти же, сумасшедший! — наконец взмолилась я, когда он потянул меня на полати. — Сейчас же кто-нибудь придет!

Будто услышав мои слова, в дверь постучались, и тот же мальчик-ученик портного внес на глиняном блюде завтрак. Мы сразу сели за стол. После выздоровления я все время была голодной. Еда у Котомкиных была почти барская, я такую раньше никогда не ела и мне хотелось попробовать всего. Алеша, наблюдая за мной, смеялся, подкладывал лучшие куски, и все время норовил приласкать. К концу завтрака я уже вся горела, боялась, что не смогу его оттолкнуть и от греха подальше, уговорила навестить Дуню.

Возле ее двери сидел Семен. И он и, правда, был красивый, кудрявый с гладким лицом и крутыми плечами. Парень посмотрел на нас благодарными глазами, встал и поклонился. Мы с ним поздоровались и вошли в комнату к больной. Дуня уже выздоравливала. Думала она только о своем парне и на нас почти не обратила внимание. Делать нам там было нечего, и мы опять вернулись в Алешину комнату.

Я не знаю, почему мужчинам так нравится трогать женщин за самые нескромные места! Не успели мы с ним оказаться вдвоем, как его рука оказалась… Я, конечно, понимала, чего он хочет, тем более что, Алеша только об этом и думал, и не буду врать, мне это было приятно, но нужно же знать и совесть! В чужом доме, когда каждую минуту могут войти в комнату, все время стараться повалить девушку на постель! Мне не хотелось его обижать, но другого выхода у меня не было.

— Ну, не нужно, пожалуйста! Ведь сюда могут войти! — попросила я, освобождаясь из его цепких рук.

— Алечка, ну что ты, — обижено, сказала он.

Ответить я не успела, распахнулась дверь, и в комнату без стука вошел мальчик-ученик с горшком кваса. Мы посмотрели друг на друга и дружно рассмеялись.

— Нет, нужно что-то делать, — сказал он, — а то от безделья у нас поедет крыша. Ты умеешь читать?

Я удивилась вопросу. Читать и писать умели только господа, да еще попы. Я так ему и сказала.

— Давай я тебя научу, — предложил Алеша.

Я твердо не знала, когда женщина умеет читать, это грех или нет, но спорить не стала, согласилась. Он обрадовался, заспешил, оделся и куда-то ушел. Я осталась одна, сидела и ждала, что будет дальше… Как батюшка читает писание, я видела, но не знала, что для этого сначала нужно уходить из избы.

Алексея Григорьевича долго не было, а когда он вернулся, то зачем-то принес кусок дерева и мел. Только теперь все разъяснилось, он начал рисовать на дереве картинки и знаки, а потом объяснять, как они называются. Мне забава понравилась, и мы начали учебу. Однако оказалось, что учиться совсем не весело. Я делала вид, что его слушаю, кивала головой, но думала о своем. Он это заметил и стал объяснять, для чего нужны чтение и письмо. Пришлось взять в руку мел и самой рисовать знаки. Мне такая учеба не понравилась, от нее я перемарала руки и отчаянно скучала.

Думаю, на этом уроке бы все и кончилось, но к нам в комнату пришла тетка Степанида с обедом и когда увидела, что я делаю, от удивления открыла рот. Я нарочно сделала вид, что ее не замечаю, и старательно рисовала какую-то неизвестную букву.

Видать, Алевтинка не простая девка, — подумала тетка Степанида, оставив еду на столе, и задом выходя из комнаты, — видано ли дело, чтобы крестьянка знала грамоту!

— Устала? Хочешь отдохнуть? — спросил меня Алеша, когда хозяйка вышла.

— Нет, не устала! Буду учиться, пока все не превзойду! — твердо сказала я.

— Давай хоть пообедаем, — попросил он.

Я быстро поела и снова взялась за мел. Теперь мне самой стало интересно учиться. Я легко запоминала значки и их названия, а когда не могла вспомнить, вытаскивала из Алешиной головы. Ему скоро надоело сидеть рядом со мной, и он лег на полати, а я, не обращая на него внимания, продолжала учиться. Алеша полежал, потом встал, хотел меня обнять, но, поняв, что мне теперь не до нежностей, соврал, что ему нужно поговорить с Фролом Исаевичем и, обиженный, ушел из комнаты.

Я сидела за столом, писала буквы и очень хотела, чтобы хоть кто-нибудь из городских зашел в комнату и застал меня за этим занятием.

Мне повезло. Скоро весть о том, что я умею писать, узнали все в доме и каждую минуту, в комнату заглядывали любопытные. Пришел даже сам Котомкин. Он долго наблюдал за тем, как я рисую буквы, уважительно покачал головой и тихо, чтобы не мешать вышел. Теперь я окончательно поверила Алеше, что читать и писать не греховное, а уважаемое занятие.

Правда, скоро оказалось, что буквы, которые я научилась писать и читать означают не одно слово, а разные, но когда он мне все объяснил, дела у меня пошли совсем хорошо.

Алеша от нечего делать, сначала слонялся по дому, потом лег на полати и нарочно принялся мешать своими мыслями.

В конце концов, мне надоело его подслушивать, и я сердито сказала, чтобы он ни о чем не думал, от его мыслей у меня и так все буквы перепутываются. Он засмеялся, вскочил, и подошел ко мне вроде как помочь, но на самом деле, опять начал приставать.

Я как могла отбивалась, и не знаю чем бы все кончилось, если бы его не позвали во двор. Когда он вышел, я оправила одежду и опять взялась за грамматику.