"Грешница" - читать интересную книгу автора (Шхиян Сергей)

Глава 19

Алексей Григорьевич вернулся домой срезу после полуночи, как мне и обещал Костюков. Я не спала, и ждала его в наших покоях. Однако очень радостной встречи не получилось. Он смертельно устал, пропах дымом, лесом и порохом. Я так соскучилась, что бросилась ему на шею. Он меня обнял, попросил подождать пока придет в себя, разделся, лег на кровать и сразу заснул. Умом я понимала, что обижаться на него глупо, но на душе все равно остался неприятный осадок.

Когда я проснулась, Алеша еще спал. Снились ему не вчерашние подвиги, а Москва и его первая жена. Они, держась за руки, гуляли по большой улице. Мимо пролетал поток автомобилей. Раньше я бы непременно ими полюбовалась, мне всегда было интересно подглядывать его сны о той жизни. Но в этот раз мне было не до того. Алеша очень ласково смотрел на свою спутницу, и ему хотелось ее поцеловать.

Это безобразие мне так не понравилось, что сначала я обиделась, потом рассердилась, потом, встала, оделась и ушла к Марье Ивановне. Она мне обрадовалась и начала рассказывать о своем колдуне. Уж такой он хороший и ласковый, так ее жалеет, понимает! Мы сидели и болтали, когда во дворе началась какая-то суета. Маша выглянула в окно и спросила дворовую девушку, что случилось.

— Солдаты приехали! — радостно закричала она и убежала к воротам.

— Пойдем, скорее, посмотрим, — подхватилась она.

Прибытие военных всегда большое событие даже для города, что же говорить об имении. Я кроме нашего барина Антона Ивановича еще никогда в жизни не видела настоящих военных и тоже заспешила. Когда мы с подругой вышли во двор, к воротам уже сбежались все местные жители.

— Никак война началась? — спросила меня Маша, стараясь не спешить, но невольно ускоряя шаг. Мы обе рассмеялись и припустились вслед за остальными.

Перед воротами оказалась большая черная карета, возле нее, спешившись, стояли красавцы военные в сияющих золотом шлемах и латах. Такой красоты я еще никогда не видела. Оробевшая дворня робко теснилась возле ворот, не смея к ним подойти. Даже бойкие мальчишки, разинув рты, молча, рассматривали необыкновенных воинов.

Солдаты, словно давая нам возможность полюбоваться собой, подтягивали подпруги, и горделиво поглядывали на замерших от восторга зрителей. Потом открылась дверца кареты, и из нее по ступенькам на дорогу спустился очень пожилой человек крупного сложения в статском платье. На вид ему было около сорока лет. У него было такое высокомерное лицо, что сразу стало понятно, что он здесь самый главный.

Начальник осмотрел зрителей, остановил брюзгливый взгляд на Кузьме Платоновиче и поманил его пальцем. Управляющий суетливо выбрался из плотной толпы дворовых, подошел к строгому начальнику и низко ему поклонился. О чем они говорили, я не слышала, но и так было только понятно, что статский о чем-то расспрашивает Кузьму Платоновича. Настроиться на мысли именно этого человека я не могла, потому что вокруг было слишком много людей.

Выслушав вопрос, управляющий, что-то ему ответил, обернулся, нашел меня взглядом и показал гостю. Я вспомнила предсказание Ильи Ефимовича о дальней дороге и казенном доме, и мне стало страшно.

Мы с Машей стояли возле самых створ ворот, недалеко от калитки и я попятилась назад. Однако улизнуть не успела.

— Сударыня, можно вас на два слова, — громко обратился ко мне начальник.

Дворовые расступились, и мы оказались друг против друга. Мне ничего не оставалось, как подойти.

Вблизи начальник мне совсем не понравился, но я не показала вида и, приблизившись, улыбнулась, поздоровалась и спросила что ему от меня нужно.

— Я прибыл за вами по приказанию государя императора, — так тихо, чтобы слышала только я, сказал он. — Вам надлежит немедленно отправиться со мной в Санкт-Петербург.

— Как это отправиться? — не поняла я. — Я здесь не одна, а с мужем…

— Ничего, ему позже все объяснят, — ответил он и, твердо, взял меня под руку и подтолкнул к карете.

Я так растерялась, что позволила ему посадить себя внутрь и только после этого возмутилась:

— Но позвольте, мне нужно…

Строгий господин не дал мне договорить, крикнул кучеру: «Трогай», и сам оказал внутри. Тот закричал на лошадей, щелкнул кнут, застучали копыта, колеса и мы закачались на рессорах по неровной дороге. Я попыталась оттолкнуть похитителя, вырваться, но он сильной рукой легко толкнул меня в угол и брезгливо оттопырив губу, сказал:

— Сударыня, я здесь по приказанию государя, а императорские повеления нужно выполнять беспрекословно и без промедления.

— Но мне нужно было хотя бы проститься с мужем! — сердито сказала я. — Это не заняло бы много времени.

— Муж, не муж, какая, в сущности, разница, — лениво сказал он и откинулся на спинку дивана.

Мне не осталось ничего другого, как замолчать. К тому же так было легче понять, что происходит. Окна в карете были закрыты плотными шторами, и от того в ней было полутемно. От моего тюремщика пахло нюхательным табаком, лавандовой водой и дорожной пылью. Теперь, когда мы остались вдвоем, не было никакого труда подслушать, о чем думает этот человек.

Странная бабенка, — думал он, глядя прямо перед собой и, делая вид, что не обращает на меня никакого внимания, — другая бы подняла визг, начала уговаривать отпустить, умолять, а это села и сразу же успокоилась, как будто ее каждый день арестовывают. А я-то каков! Сразу все увидели, что важная персона. Помещик так испугался, что смог еле слово вымолвить! Мужики смотрели как на генерала! А почему бы мне и не быть генералом! Вот выполню в точности приказ, глядишь, Курносый и даст мне статского советника, а то и действительного. У него все просто, главное чтобы под настроение угодить…

Я сначала не поняла, кого он называет Курносым, но потом вспомнила, что так прозвали нашего императора. Оказывается, меня арестовали по царскому приказу. Это было самое странное. Зачем было царю меня арестовывать и посылать такого важного господина и столько солдат!

Жарко, — думал, между тем, мой тюремщик, — карета темная, за день так на солнце нагреется, дышать будет нечем. Хоть бы дождь, что ли, пошел.

О том, по какой причине он меня арестовал, тюремщик не вспоминал, а думал больше о том, как на него кто смотрит.

Стану действительным статским советником, а там, и до тайного недалеко. Вот тогда я себя покажу! Карета с форейтором, шестериком, да чтобы кони заводские и все одной масти! Лучше чтобы были гнедыми, мне в стать. Поскачу по Невскому, так чтобы всякий спрашивал у встречного: «Это чей такой выезд?». А тот ему удивленно в ответ: «Неужто, не знаете? Это всякий в Петербурге знает. Самого Ломакина Иоакима Пркоповича, тайного советника и кавалера! У него одного на весь Петербург такие добрые гнедые».

Я, притулилась в уголке, и слушала тайные мысли Иоакима Прокоповича, не зная как заставить его вспомнить обо мне и причине моего ареста. Однако он думал только о своих грядущих чинах, о том, как его будут все уважать, а обо мне не вспоминал вовсе, будто я не сидела рядом с ним в карете.

Скоро меня начало укачивать от духоты и монотонной езды, и я спросила Ломакина: можно ли открыть окно, для свежего воздуха. Он отвлекся от мечтаний о своей будущей квартире, непременно на Мойке, и чтобы в десять комнат с богатыми мебелями и ливрейным швейцаром у входа и недовольно ответил, что окна открыть никак нельзя, не велено по циркуляру.

А и правда, становится жарко, — думал Иоаким Прокопович, — а на мне шерстяной сюртук. Зря я манкировал совет Авдотьи Тихоновны и не взял в дорогу холщевый.

Опять он погрузился в мечты, и продолжал сладко улыбаться и качать головой в такт ходу кареты, а я устроилась, как могла удобно, и попыталась уснуть. Вдруг нас сильно тряхнула на ухабе и будущий тайный советник и кавалер, навалился на меня всем тяжелым телом и, наконец, заметил, что с ним в экипаже едет женщина. Я от испуга вскрикнула и с упреком посмотрела на Ломакина.

— Не извольте беспокоиться, — успокоил он, — карета надежная, и нипочем не опрокинется.

На твой век, ее, верно, хватит, — словно продолжая, сказанную вслух фразу, подумал он. — А это, между прочим, задача, как лучше состряпать, чтобы комар носа не подточил? И зачем мне навязли на голову кирасир! Дали бы обычных солдат, с них какой спрос. Глаза закрыть и кругом. Эти же благородные чистоплюи еще помешают девку удавить. Прямого-то приказа нет, Платон Петрович сказал обиняком, но неясно, хорошо бы, мол, было, чтобы она до Питера не доехала. А как она может не доехать? Молодая, здоровая, не от чего ей просто так умереть. Придется душить подушкой, а как она начнет вырываться, закричит и кто-нибудь услышит? Платон Петрович хороший жук! Как грязную работу делать, так всегда Иоаким Прокопович.

«Так он собирается меня задушить! — с отчаяньем подумала я. — За что? Почему? Я никому не сделала ничего плохого!»

Я повернулась к Ломакину. Он опять закрыл глаза и тихо улыбался своим мечтам. Мой палач был такой важный, медлительный, скучный, что мне стало страшно. Ведь такой не задумываясь, убьет и назавтра даже имени твоего не вспомнит. Будет как сейчас мечтать то о лошадях, то о квартире и жить как жил, я молодая, красивая, буду лежать мертвой в сырой земле! У меня в мыслях началась тихая паника.

Что может сделать молодая женщина со здоровым мужчиной в тесном пространстве кареты? Да еще одна и без оружия. Он просто свернет ей шею.

Может быть позвать на помощь, — думала я. — Иоаким Прокопович ругал кирасиров, вдруг они мне помогут? Только что я им скажу, я, мол, подслушала, о чем думает чиновник Ломакин, и узнала, что он собирается меня убить! Кто мне поверит. Просто решат, что я сошла с ума. Неужели он меня так просто убьют! А ведь Костюков предсказал мне долгую жизнь, — вспомнила я, это меня немного успокоило.

Я постаралась взять себя в руки и раньше времени не отчаиваться. Сначала нужно осмотреться, понять, что к чему и тогда постараться придумать, как спастись.

— Простите, пожалуйста, господин, я не знаю вашего имени отчества, — нежным голосом заговорила я.

Тот открыл глаза и недовольно ответил:

— Надворный советник Ломакин.

Вообще-то я хотела попросить воды, но тут меня словно черт толкнул под руку, и я удивленно воскликнула:

— Не может быть! Вы то самый Иоаким Прокопович Ломакин?

Надворный советник, кажется, впервые посмотрел мне прямо в лицо. Даже в полутьме кареты было видно, как он удивлен.

— Вы, что, сударыня, меня знаете?

— Лично не знаю, но очень много о вас слышала, — ответила я.

— От кого, позвольте спросить? — подозрительно спросил он.

Тут я чуть не попала в ловушку. Назвать кого-то, кто его знает, я не могла, потому ответила неопределенно:

— О вас здесь очень многие говорят, местные жители считают что вы один из самых наилучших российских чиновников.

— Вы, сударыня, серьезно говорите или шутите? — строго спросил он.

— Конечно, серьезно, откуда бы я иначе могла знать ваше имя и отчество? У нас все так и говорят, если сказал надворный советник Иоаким Прокопович, то и печати не нужно!

— Действительно, откуда… Я вас нынче тоже увидел первый раз в жизни…

А она ничего, миленькая и, видать, не глупая, — подумал он, — выходит есть и среди женского сословия не одни только дуры. А все-таки, откуда про меня в такой глуши известно… Неужто, разговоры пошли после похвалы Курносого.

— Мне говорили, что вас сам государь очень хвалил, — подтвердила я его предположение.

Точно говорит, — успокоился он.

— Это, сударыня, пустое, я просто выполнил свой долг.

Квартальный-то так пьян был, что сам в Неву упал, а я тогда мимо шел, увидел и веревку ему-то бросил. А государь увидал, и похвалил за радение, — вспомнил Ломакин, а вслух сказал:

— Думаю, что на моем месте так бы поступил каждый, случись ему вечером гулять вдоль Невы. А государь наш за каждой мелочью в столице и империи надзирает, вот и оценил мое радение, — со скромным достоинством рассказал надворный советник, а про себя вспомнил подробности своего подвига:

Да, та прогулка у меня была хорошая, поздним вечером, осенью в дождь, с покойником за спиной, — усмехнулся он. — Только тело с камнем на шее в воду опустил, а тут пьяный квартальный тонет, и как оглашенный орет. У меня в руке веревка от того покойника осталась, вот и бросил… Только вытащил, Курносого счастливая планида принесла….

— Не скажите, Иоаким Прокопович, — воскликнула я, — не всякий чиновник на такое способен. Осенью в темноте незнакомого человека спасти!

Выходит, раззвонили уже по всей Руси, — не без удовольствия, подумал он, — а ведь тогда и правда большая удача была, Курносый меня сразу из коллежских секретарей в надворные советники возвысил.

— Говорят, вас тогда сразу через два чина возвысили! — опять вступила я в приятный разговор. — Я думаю, по заслугам. Да еще недооценили. Разве ж у нас умеют оценить настоящий талант! По вашему разуму и способностям вам никак нельзя быть ниже тайного советника, а то и действительного!

Ломакин умилился справедливой оценке своей персоны и, повернувшись боком, сел так чтобы быть ко мне лицом.

Какая приятная бабенка, — с удовольствием думал он, — и глазки у нее этакие славные и сама… С тела правда не изобильна, а жить. Жить ей мало осталось, не успеет красоту нагулять. И, платьице какое у нее легонькое, все сиськи наружу торчат. Как бы вечером не простыла… Нынче хоть и лето, а вечерами прохладно бывает. Не задавлю сегодня, так надо будет ей платок теплый достать…

— Это, сударыня, не нам решать, а высшему начальству, — солидно откашлявшись, сказал Ломакин. — Наше дело беззаветно служить, а чины ждать по заслугам. Вы, давеча, хотели в окошечко полюбоваться, так оно ничего, немного можно. Я сам не любитель на зеленые древа и всякие поля глазеть, но других не осуждаю. Это не грех, все в природе есть Божье создание.

Чиновник, немного отодвинул штору с моей стороны кареты, так что в щель стала видна дорога, поле пшеницы и скачущий рядом с окошком кареты кирасир. Он мельком взглянул на приоткрывшуюся занавеску, и, пришпорив лошадь, исчез впереди.

— Посмотрели? — умильным голосом, спросил Ломакин.

— Да, спасибо, — нежным голосом поблагодарила я, — было очень красиво.

— Вот и хорошо, — сказал он и, перегнувшись через меня, задернул штору. Какое-то мгновение его бедро касалось моего, и я почувствовала, что он сразу напрягся.

— Ах, какой вы, Иоаким Прокопович, милый. Я так рада, что с вами познакомилась. Когда нашим расскажу, что с самим надворным советником Ломакиным ехала в карете, никто не поверит! — порадовала я чиновника еще одним признаком славы.

Не расскажешь, милая, — с непонятной печалью подумал Иоаким Прокопович, — жить тебе осталось день, два от силы. Уж, ладно, сегодня не трону, а потом, извини и прощай. Жалко не жалко, а служба для чиновного человека самое главное!

Я хотела сразу же обсудить новую тему о верности чиновников служебному долгу, но Ломакин отодвинулся от меня на противоположную сторону дивана. Я ласково посмотрела на него, но он нарочито крепко зажмурил глаза и сделал вид что заснул.

Мне тоже стоило подумать о своем незавидном положении, и я последовала его примеру, сделала вид что дремлю. За что меня арестовали, я пока не знала. Мне кажется, этого не знал и сам конвоир. Скорее всего, ему просто приказали найти некую женщину, арестовать и сделать так, чтобы она умерла по дороге в столицу.

Алеша когда-то мне говорил, что лучший способ понравиться, говорить, то, что собеседник хочет от тебя услышать, а прослыть умным, повторять его мысли. Это я и делала и сразу же у нас с Ломакиным установились почти человеческие отношения. Однако что делать дальше, как защитить свою жизнь я пока не знала.

— А как вас, сударыня, по-русски зовут, — вдруг спросил надворный советник.

Я назвалась, не сразу поняв вопрос. Только позже, до меня дошло, что он считает, что кроме русского у меня есть еще другое, наверное, иностранное. Это было совсем неожиданно, но давало хоть какую-то зацепку, что арест может быть как-то связан с моим происхождением.

— Знаете, сударыня, Алевтина Сергеевна, вы первая женщина с которой я могу запросто разговаривать, — сделал он неожиданное признание.

— А ваша матушка, сестры? — удивилась я. — С ними вы разве не разговаривали?

— Никак нет-с, я с раннего детства круглый сирота. Вырос в воспитательном доме и своего завидного положения достиг трудом, послушанием и прилежанием по службе.

В воспитательные дома, рассказал Иоаким Прокопович, отдавали незаконнорожденных детей и никого из воспитанников ни под каким видом не могли сделать крепостным. Даже если воспитанник или воспитанница женился или выходила замуж за раба, они все равно оставались свободными. Правда, из тысяч детей попавших в воспитательный дом выживали единицы.

— Когда я вырос, то благодаря знанию грамоты смог определиться на государственную службу. А дальше вы знаете, случай помог мне получить высокий чин.

— Вы знаете, Иоаким Прокопович, — выслушав его рассказ, призналась я, — у нас с вами похожие судьбы.

— О чем это вы? Неужели и вы из воспитательного? — почти с испугом, спросил он.

— Нет, но я тоже круглая сирота. Правда, меня отдали в крестьянскую семью, и я сделалась крепостной.

— Как же так, вы ведь, кажется, дворянка? — спросил он, и выразительно посмотрел на глубокий вырез в моем платье.

— Только по мужу. Нашелся хороший человек и женился на мне. Еще совсем недавно я была простой дворовой девушкой.

Ломакина так удивил мой рассказ, что он отдернул штору со своей стороны, наверное, чтобы лучше меня рассмотреть.

— Странная штука жизнь, — задумчиво сказал он. — Двое безродных сирот едут в карете под дворянским эскортом! Среди тех медных, — он кивнул на гарцующего мимо кареты конника Кирасирского лейб-твардии Его Величества полка, — половина первейшие князья и графы.

Дальше мы разговаривали как старые знакомые. Он рассказывал историю своей жизни, я своей. Ни о десятикомнатной квартире на Мойке, ни о гнедом выезде он больше не думал. И о том, как и когда, будет меня душить, тоже. Это немного обнадеживало.

После четырех часов пути наша кавалькада остановилась на отдых на почтовой станции. Тотчас там начался большой переполох, за которым я наблюдала в оконную щель. Иоаким Прокопович меня оставил в карете одну и отправился совещаться с начальником эскорта флигель-адъютантом Татищевым, стоит ли оставаться на этой станции на ночевку.

— Станция большая, все поместимся, — сказал он, возвращаясь спустя четверть часа. — Нам с вами найдется отдельная комната.

— Как это нам? — удивилась я. — Разве мы будем спать вместе?

Уже задав вопрос, я подумала, что слова «спать вместе» звучат как-то двусмысленно. Надворный советник значения словам не придал и объяснил, что таковы правила, и он от них отступать не может.

— Можете не беспокоиться, Алевтина Сергеевна, — добавил он, — со мной вам не грозит никакая опасность.

Возразить мне было нечего, да мои возражения вряд ли кто-нибудь стал бы слушать.

— Тогда почему мы не выходим? — спросила я, мечтая поскорее оставить душную карету.

— Потерпите, скоро пойдем к себе, — пообещал Иоаким Прокопович, — нужно подождать, пока нам приготовят комнату и кирасиры разгонят любопытных. Вас никто не должен видеть в лицо.

— Я что, такая страшная преступница? — не выдержав неизвестности, спросила я.

— Поверьте, я сам ничего не знаю, но таковы инструкции. Если я их нарушу, меня арестуют, и дальше мы оба поедем как арестанты.

— А я думала, что вы здесь самый главный, — удивилась я.

— Главных тут трое, я, граф Татищев и командир команды. И каждый должен следить за остальными двумя.

Я поняла, что мои дела значительно хуже, чем можно было просчитать, и больше ничего не спросила. Убивать Ломакин меня сегодня не собирался, так что время разобраться, что со мной творится, у меня еще оставалось.

Как обычно у нас в отечестве чего-то ожидать самое последнее дело. Казалось бы, простое дело, подготовить комнату на двух человек, заняло столько времени, что в закрытой, душной карете, с меня сошло семь потов. Ломакин еще больше меня мучился в своем теплом шерстяном сюртуке и то и дело отирал платком залитое потом лицо.

Наконец кто-то снаружи постучал по карете и сказал, что все готов.

— Простите, Алевтина Сергеевна, но мне придется завязать вам глаза, — извиняющимся тоном, сказал Иоаким Прокопович. — Я понимаю, что это излишняя осторожность, но таков приказ.

Я не возразила и он заранее приготовленным чистым платком, завязал мне глаза. Когда он вынужденно притрагивался пальцами к моим волосам и шее, они у него вздрагивали. Однако ничего такого он в тот момент не думал, и я промолчала.

— Осторожнее ступайте, я вам буду говорить, куда идти, — заботливо сказал он, и помог мне спуститься по ступенькам кареты на землю.

Мы медленно пошли по неровному двору, и я чувствовала, что ему очень хочется взять меня за талию. Не почему-нибудь, а чтобы я не спотыкалась.

— Осторожнее, здесь ступеньки, — предупредил он и, все-таки на мгновение меня обнял. — Теперь все, пришли, — с явным облегчением, сказал Иоаким Прокопович, освобождая меня от повязки.

Нас разместили в небольшой комнате с бревенчатыми стенами и не очень чистыми полами. Она была почти без мебели. Только самое необходимое: стол, два грубых, топорной работы стула и одна кровать, правда, довольно широкая.

— А как же мы будем спать? — растеряно спросила я.

Про себя Ломакин подумал, что он как государственный чиновник должен спать на кровати, а арестант на полу, но мне сказал другое:

— Вы ляжете на постель, а я как-нибудь переночую на полу.

— А помыться здесь где-нибудь можно? — жалобно спросила я. — Я вся потная и вообще…

— Думаю что можно, я сейчас распоряжусь, — сказал он.

Иоаким Прокопович выглянул за дверь и попросил кого-то невидимого, скорее всего часового распорядиться принести принадлежности для умывания.

— Не очень удобно-с, — смущенно, сказал он, — но нам с вами не привыкать, и все одно здесь лучше чем в крестьянской избе.

— Ничего, я привычная к тесноте, — согласилась я, не сказав, что меня маленькая комната волнует меньше чем предстоящее умывание. Как я могла уже понять, оставлять меня одну надворный советник не имел права, и мыться мне предстояло в его присутствии.

Выбор у меня был небольшой, раздеться в присутствии постороннего мужчины, или этого не делать.

Не успела я сесть на стул, как в дверь постучали. Иоаким Прокопович вышел и втащил в комнату пустое деревянное корыто и большое деревянное ведро с водой.

Я посмотрела на это убожество, покачала головой, и опустила руки.

— Вот, все что здесь есть, — виновато сказал чиновник, — я могу вам полить.

— Но мне нужно помыться целиком! — не в силах сдержать слезы, сказала я. — Я же в вашей проклятой карете сто раз пропотела!

Ломакина мои слова застали врасплох. Он растеряно смотрел то на меня, то на корыто, будто примериваясь, влезу ли я в него целиком.

— Можно позвать сюда хотя бы какую-нибудь женщину, чтобы она мне помогла? — взмолилась я.

— Алевтина Сергеевна, я не знаю, что делать! Если бы только я сам мог решить! Поверьте, никак такое невозможно. Приказано везти вас в строгой тайне, не позволяя видеться с посторонними. Ну, давайте, я вам сам, что ли буду помогать! Полить то водой я как-нибудь сумею!

Предложение был смешное, но такое искреннее, что я чуть не заплакала. Мне показалось, что Иоаким Прокопович просто забыл, что я женщина.

А чем черт не шутит, пусть помогает, — подумала я. — Нам до Петербурга добираться едва ли не месяц. Все равно придется все время быть вместе. Он же довольно мил и совсем не думает о женских моих прелестях.

— Хорошо, я согласна, только пока отвернитесь, мне нужно раздеться, — попросила я.

— Да я вообще на вас смотреть не буду, — успокаивая меня, сказал тюремщик. — Поверьте, мне вообще все равно, какой человек, женщина или мужчина! Служба есть служба, и я не выбираю кого мне сопровождать.

Его слова, если в них вдуматься, звучали зловеще. Но почему-то, после того, как мы разговорились, я перестала его бояться. Тупой, хвастливый чинуша, как мальчишка, мечтающий стать генералом и разъезжать в роскошной карете, каким он показал себя сначала, постепенно куда-то исчез, и я теперь видела несчастного, очень одинокого человека, вынужденного выполнять страшную работу.

Только я начала раздеваться, как Иоаким Прокопович поспешно отвернулся, кажется, не столько боясь увидеть, как я раздеваюсь, сколько того, что я подумаю, будто он за мной подсматривает. Мне стало смешно и я, нарочно попросила:

— Иоаким Прокопович, вы не поможете мне расстегнуть крючки на платье? Они на спине, и я не могу дотянуться.

— Извольте, Алевтина Сергеевна, — замявшись, ответил он и, не поднимая глаз, пришел мне на помощь.

Что же я делаю бесстыдница, — подумала я. — Это Алеша виноват, он меня приучил подсмеиваться над людьми и легко относиться к чужим слабостям.

Вот незадача, — думал, между тем мой тюремщик, толстыми, неловкими пальцами, расстегивая маленькие крючки на моем платье, — еще подумает, что она мне нравится. Вовсе она мне не нравится. Жалко ее, это правда. Тоже, как я, сирота, намыкалась по чужим людям. А теперь еще Курносый непонятно с чего на нее ополчился. Жалко сироту, вон какие у нее смешные веснушки на спине!

— Вот и все, — с большим облегчением, сказал он, с трудом справившись с последним крючком. — Теперь будет хорошо.

Что, будет хорошо, я не поняла, думаю, он, этого тоже не знал, сказал просто так, чтобы скрыть неловкость.

Иоаким Прокопович отошел к окну, повернулся ко мне спиной и сделал вид, будто что-то рассматривает во дворе. Я быстро сняла платье и нижние юбки и встала с ногами в корыто.

Что делать дальше было пока непонятно. Садиться при нем в корыто и мыться самой, я не решилась. Мой же банщик, по-прежнему не отрываясь, смотрел в окно. Мне отчего-то сделалось неловко, и я не сразу решилась попросить:

— Я готова, можно поливать.

— Хорошо-с, — немного изменившимся голосом ответил он, боком подошел к ведру, и зачерпнул ковшиком воду. Он представил, где я стою, сделал боком несколько шагов в моем направлении, не дошел до меня, поднял руку и собрался вылить воду на пол.

— Что вы делаете! — испугано, воскликнула я. — Я не там, я здесь!

— Вот грех-то, какой, видать ошибся, — покаянно сказал он. — И что это со мной!

— Так вы на меня все-таки немного смотрите, а то, как же поливать не глядя! — сгоряча, сказала я и тут же прикусила язык.

Иоаким Прокопович сделал над собой заметное усилие, повернул голову, определился, где я стою и, опустив глаза, разом вылил на меня весь ковш. Вода была чуть теплая, после дневной жары в самый раз. Я едва успела смочить ладонями грудь и живот, как у него снова нужно было просить воду, а он стоял как истукан с пустым ковшиком в опущенной руке.

— Какая она оказывается, смешная, — размышлял, между тем, Ломакин, — я всегда считал, что бабы совсем другие, толстые и в складках. А эта такая аккуратненькая, гладенькая…

— Иоаким Прокопович, полейте, пожалуйста, еще, — попросила я, — только лейте медленно, а то я не успеваю мыться. И смотрите, что делаете. Все равно вы меня уже видели!

— Я как-то, простите, Алевтина Сергеевна, этого никак не пойму. Она, конечно, вода и прочее, стекает или как-нибудь по-другому, — бормотал он, опять зачерпывая воду. — Я как-то такое первый раз и не всегда…

— Ладно, лейте, чего уже там, — смиренно сказала я, — а то у нас весь пол будет мокрым.

— Я стараюсь, однако не всегда, не судите строго, — совсем заговорился он, так что мне стало его жалко, и тонкой струйкой начал лить мне воду на голову.

Вот какая она, оказывается! — думал он, незаметно меня рассматривая. — И все у нее такое округлое и плавное. Одним словом, Божье творение. Мне бы ее только погладить, вот было бы, наверное, славно!

— Теперь лейте на спину, — попросила я, поворачиваясь.

А сзади то, как она хороша, чисто, чисто… — он попытался придумать сравнение, не сумел и сравнил, как привык, обычно, — …чисто, Божья благодать.

Если говорить честно, слышать такое мне было приятно. Думаю, многие женщины меня поймут и не осудят. Ведь все, что происходило, было совсем невинно. Иоаким Прокопович ни о чем таком даже не думал, ну, а я уж тем более. Он просто мной любовался, а я ему не мешала.

Смыв с себя пот, я спросила:

— У вас есть мыло?

Ломакин засуетился, опустил ковш в ведро и метнулся к своему дорожному багажу.

— Как же-с, я всегда все с собой вожу, мало ли в какое дикое место попадешь, — говорил он, разбрасывая свои вещи. — Есть, знаете ли, места, где вообще ничего нет. Вот оно, нашлось. Мыло у меня, Алевтина Сергеевна, преотменное!

Я приняла в руку душистый кусок и принялась намыливаться. Ломакин уже не скрываясь, любовался мной, как-то даже не отрывая взгляда и не моргая. Мне от такого пристального внимания, стало неловко и чтобы его как-то отвлечь, я попросила:

— Вы мне не поможете вымыть спину?

Иоаким Прокопович открыл рот, что бы ответить, но слова у него застряли где-то в горле, так что он смог только пискнуть. Он разом вспотел еще сильнее, чем давеча в душной карете. Я уже была не рада, что его попросила, хотела отказаться, но он уже вынул у меня из руки скользкий кусок и начал водить им по спине. Рука у него была большая, шершавая, но и нежная. Мне невольно вспомнился муж, но и руки, и мысли у них были совсем разные. Я представила, чем бы уже все кончилось, будь на месте Ломакина Алеша…

Иоаким Прокопович добросовестно намыливал мне спину, даже не помышляя о том, чтобы попасть рукой куда-нибудь не туда, куда следует. Он был так осторожен, что мне стало смешно и захотелось пошалить. Когда его рука опустилась чуть ниже талии, я быстро изогнулась в пояснице. От неожиданности, рука у него дернулась и, он, видимо, пытаясь меня поддержать, подхватил снизу.

Этого не ожидала я и невольно вскрикнула, а он, вместо того чтобы отпустить меня и извиниться, крепко прижал к себе мокрой, намыленной спиной и обнимая нежно и крепко, горячо зашептал прямо в ухо, обдавая запахом дешевого нюхательного табака:

— Алевтина Сергеевна, голубушка, хотите вместе бежим?! Бог с ней со службой, я за вас всех кирасиров перебью! Спрячемся в Сибири, или за границу сбежим. Я ведь все умею! Будем жить, как у Христа за пазухой! Знали бы вы, что мне приказали против вас сотворить!

— Ну, что вы, что вы, Иоаким Прокопович, — растеряно ответила я. — Мы же с вами всего ничего знакомы, вы меня совсем не знаете. К тому же я замужем.

— Знаю я вас, сердцем понял! — почти плача ответил он. — Вы хорошая, добрая, мне без вас больше нет жизни!

То, что бывает любовь с первого взгляда, я знала, но не предполагала, что она может быть быстрая и сильная. Я все время следила, о чем думает Ломакин, и все-таки пропустила момент, когда он влюбился. Самое удивительное, что Иоаким Прокопович совсем не хотел меня как женщину, такое я бы, конечно, заметила и не допустила. Он меня не желал, а жалел, причем так остро и отчаянно, как будто мне в эту минуту угрожала смертельная опасность.

— Ну, что вы, дорогой, зачем вы меня так сильно прижали, — прошептала я, пытаясь выскользнуть из его крепких рук. — Вы же со мной и сможете меня защитить. Не нужно так спешить.

— Да, да, конечно, простите, — приходя в себя, проговорил он, и опустил руки. — Знаете, Алевтина Сергеевна, на меня вдруг словно наваждение нашло. Конечно, со мной вы в безопасности. Я никому не дам вас обидеть. Но, поверьте, вас подстерегает большая опасность. Все-таки, нам лучше было бы податься в Сибирь. Там всегда можно спрятаться у раскольников.

— Хорошо, поговорим об этом позже, — пообещала я, не зная, что и думать о такой непонятно откуда возникшей привязанности, — а вы пока успокойтесь. Полейте еще, я смою мыло.

Ломакин безропотно слил мне воду, я быстро ополоснулась, вытерлась его же полотенцем и оделась. Он был таким трогательно-растерянным, что теперь уже мне стало его жалко. Захотелось сделать ему что-нибудь приятное, и я предложила:

— Хотите тоже помыться? Я вам тоже полью.

— Буду благодарен, — ответил он, отирая с лица пот. — Очень жарко…

Я думала, что Иоаким Прокопович разденется до пояса, но он быстро снял с себя всю одежду, и теперь уже мне пришлось отводить от него взгляд. Было видно, что Ломакин очень силен. Когда он двигался, под тонкой белой кожей перекатывались мощные мускулы, и мне тоже хотелось его потрогать.

Какой же я стала бессовестной, — огорченно подумала я. — Не успела расстаться с мужем, как уже смотрю на другого мужчину. Правда, делаю это не по своей воле, — успокоила я себя. — Просто так складываются обстоятельства.

Иоаким Прокопович, между тем, встал в корыто и оглянулся на меня, в ожидании, когда я ему полью. Стараясь на него не смотреть, я зачерпнула ковшиком воду и, встав на цыпочки, начала лить струйкой на голову. Он радостно зафыркал и начал смывать с себя соль и пот.

— Как хорошо, — благодарно сказал он. — Я очень люблю чистоту, а в поездках редко удается помыться.

Я подала ему мыло, и он намылил голову и грудь. Пока он стоял в пене, с закрытыми глазами, я не удержалась и внимательно его осмотрела. Несмотря на старый возраст, телом он был совсем молодым мужчиной. И вообще, все у него оказалось в полном порядке.

— Ну, вот, теперь у меня чувство, что я заново родился, — сказал он, надевая запасное исподнее белье. — Сейчас закажу ужин, поедим и можно ложиться спать.

Я не возразила, и пока он распоряжался по хозяйству, смирно сидела на лавке возле окна. Удивительно, но он перестал мечтать. Теперь он думал только обо мне, любовался мной и удивлялся, что раньше никогда не обращал внимания на женщин. Единственное, что я не могла в нем понять, это то, что он ни разу не подумал обо мне как о женщине. Вернее будет сказать, не думал о том, чтобы быть со мной как с женщиной.

Я уже так привыкла к тому, что мужчины глядя на нас, только об этом и думают, что такое странное поведение никак не могла объяснить. Он так раздразнил мое любопытство, что когда мы сели ужинать, я не удержалась и спросила, был ли он когда-нибудь с женщиной.

— Да, я в молодости был сильно влюблен в дочь своей квартирной хозяйки Лизаньку, но мы с ней едва обмолвились несколькими словам. Я тогда служил в четырнадцатом чине, и жалованье коллежского регистратора не позволяла мне даже помыслить о женитьбе. Она скоро вышла замуж за богатого пекаря, и больше я никого не любил.

— Как же вам тогда было больно, — посочувствовала я, так и не получив ответ на свой вопрос.

— Ничего я после ее как-то видел, она стала некрасивой, толстой и на носу бородавка, в точности, как у ее матери.

— И больше у вас никаких амуров не было? — задала я наводящий вопрос.

— Нет-с, после я рьяно служил, и мне было не до того. А когда получил достойный чин, решил что для амуров устарел. Да я и не встречал никогда ранее женщин подобных вам, Алевтина Сергеевна.

Более прямо я спросить не осмелилась, и мы опять говорили просто так, в основном о детских воспоминаниях и сиротских обидах. Иоаким Прокопович ел мало, скорее задумчиво ковырялся в тарелке. Ничего интересного, кроме, конечно, как обо мне, он за столом не думал.

— Ну, вот можно и ложиться спать, — сказал он, когда мы покончили со скудным станционным ужином.

Время было еще раннее, не начало даже смеркаться, и ложиться спать было рано. Однако делать в пустой комнате было решительно нечего. Разговор наш постепенно заглох. Иоаким Прокопович сидел за столом и смотрел на меня виноватыми собачьим глазами, не зная, что еще о себе рассказать.

— Да, конечно, давайте ложиться. После сегодняшних волнений отдохнуть никак не помешает, — согласилась я.

Он встал, снял свой теплый шерстяной сюртук и повесил его на гвоздь. Я продолжала сидеть за столом и никак не могла придумать, как мне поступить. Ложиться совсем без одежды я не хотела, мало ли что ночью могло прийти в голову Ломакину. Остаться в платье, значило, что оно скоро обветшает, и я буду выглядеть оборванкой и бродяжкой.

— Что-нибудь случилось? Вы расстроены? — верно, заметив мое состояние, спросил Иоаким Прокопович.

Я объяснила, показала, что платье у меня не ново и если в нем спать, оно долго не протянет.

— Вы меня так внезапно увезли, что я оказалось безо всего, — с легким упреком, добавила я.

— Это можно поправить, — подумав, пообещал он. — Когда приедем в какой-нибудь город, я велю вам купить ночную рубаху.

— А сейчас мне что делать?! — с отчаяньем воскликнула я.

— Нынче можете спать и так, благо, ночи теперь теплые, — предложил он. — Обо мне вы уже составили мнение. Я отнюдь не зверь, так что бояться вам совершенно нечего.

С этим я не могла не согласиться, но все равно, спать голой в одной комнате с посторонним мужчиной мне очень не хотела.

Впрочем, другого выхода у меня не нашлось, я вынуждено, согласилась и опять начала раздеваться. Теперь Ломакин не смущался, с удовольствием за мной наблюдал, отмечая у меня все новые достоинства.

Что обо мне мог подумать Алеша, если бы все это увидел! — ужасалась я. Однако получалось, что теперь у меня просто не было другого выхода.

Дождавшись, когда я разденусь и лягу, он начал расстегивать панталоны, что опять оказалось для меня полной неожиданностью. Заподозрить его в коварных планах, я не могла, у него и в мыслях не было ничего такого, просто он снял с себя всю одежду, не обращая на меня никакого внимания. Только встретив мой недоуменный взгляд, объяснил:

— Я всегда так сплю, привык еще в воспитательном доме.

— Да, конечно, если привыкли, тогда другое дело, — вынуждено согласилась я, не представляя, как он ляжет голым на грязный, не метеный пол.

Однако Ломакин, судя по всему, уже забыл свое обещание и, аккуратно сложив платье, спокойно лег рядом со мной.

— Думаю, ночью непременно будет гроза, — сказал он, глядя в потолок. — Летом в такую пору, когда особенно жарко, всегда ночами бывают грозы. Вы, Алевтина Сергеевна, боитесь грозы?

— Нет, не боюсь, — ответила я, отодвигаясь от него на противоположную часть постели.

— Значит, я был прав, вы совершенно удивительная женщина!

— Вы, Иоаким Прокопович, преувеличиваете, мне кажется, я самая обыкновенная.

Он не стал возражать и, закрывая глаза, попросил:

— Ежели я буду храпеть и вам мешать, то троньте меня за плечо, я и перестану.

— Хорошо, — растеряно сказала я.

Мне казалось, что после чувств, которые недавно у него выплеснулись с необыкновенной силой, он должен был вести себя со мной как-то иначе.

Ломакин опять, как утром в карете, притворился спящим, и начал воображать себя то действительным статским советником, то владельцем роскошной кареты, о которой с завистью, судачит весь Петербург. Мне это показалось немного странным, но беспокойства не вызвало. Мало ли о чем мечтают люди. Мне он не мешал, в мою сторону не смотрел, и я решилась сбросить теплое оделяло, спать под которым в такую теплынь, было совершенно невозможно.

Так мы и лежали на разных концах широкой кровати и думали каждый о своем. В маленькое окошко надоедливо бились мухи. Со двора временами слышались громкие голоса, проезжие требовали у смотрителя лошадей и ругали дорожные беспорядки. Незаметно для себя, я уснула.

Проснулась я внезапно, посреди ночи. За окном было темно и где-то далеко, громыхал гром. Дышать было тяжело, на грудь навалилась тяжесть, и учащенно билось сердце. Я отдышалась, успокоилась и вспомнила разбудивший меня сон. Опять ко мне явился ангел-искуситель. Снова нежный голосок звал меня к каким-то друзьям и смущал душу посулами и комплиментами.

Интересно, кто теперь за мной подсматривает, подумала я, вспомнив малорослого бородача. Иоакима Прокоповича в темноте видно не было, он лежал на прежнем месте, так же как и раньше, на спине. С трудом, отогнав наваждение, я попыталась снова уснуть. Однако вместо сна, услышала мысли своего вынужденного соседа. Ломакин тоже не спал и думал обо мне. Я прислушалась к его неторопливым размышлениям, и после этого мне сразу стало не до того.

Что ей, бедняжке, долго мучиться, — думал он. — Хоть все равно один конец, но смерть смерти рознь. Если сразу точно ударить, она не успеет ничего понять и испугаться. Подушкой тоже можно, но умирать будет долго. Пока задохнется, ей, милой, будет очень страшно.

Господи, он же меня собирается убить, — с ужасом поняла я. — И теперь придумывает способ убийства, чтобы я меньше мучилась!

У меня от страха замерло сердце. Я представила, что со мной будет, если Иоаким Прокопович просто сдавит меня руками, и невольно вздрогнула от страха и отвращения. Он что-то почувствовал, повернул в мою сторону голову, прислушался и подумал, что скоро рассвет и все нужно кончить еще до восхода солнца.

Тогда она, милая, попадет прямо в рай, и может быть, когда-нибудь замолвит за меня словечко перед Господом, — умиляясь, думал он. — Пусть пока еще поспит, сердечная, не буду спешить, дождусь, когда подойдет гроза, тогда и управлюсь…

Словно в продолжении его плана, совсем близко ударил гром и за окном порывами зашумел ветер. Я поняла, что жить на этом свете мне осталось всего несколько минут. В тот момент мне нельзя было даже пошевелиться, чтобы не подтолкнуть к действию своего сумасшедшего поклонника. Я замерла. Вдруг, близко сверкнула молния, осветив комнату призрачным, голубым светом. Ломакин приподнял голову над подушкой и повернулся темным лицом в мою сторону.

Мне уже казалось, что выхода нет, но тут явственно, словно он говорил совсем рядом, прозвучал знакомый тонкий голосок ангела-хранителя. Я не поверила своим ушам. То, что он мне предложил, было отвратительно. Я подумала, что если даже это выход, единственная возможность спастись, я все равно не стану им пользоваться! Пусть даже Костюков предсказал, что такое со мной должно случиться, я даже во имя сохранения жизни, не изменю мужу!

Ломакин кашлянул и медленно повернулся на бок. Я поняла, что сейчас он протянет руки и сдавит мне шею. Опять молния осветила комнату и большого голого мужчину рядом со мной. И все-таки я опередила его, первой протянула к нему руку и нежно притронулась к его крайней плоти.

Иоакима Прокоповича вздрогнул от неожиданности, не понимая, что происходит. Я тихо попросила:

— Лежи и не двигайся.

Он послушно замер, а я, сдерживая в руках противную дрожь страха, продолжила нежно его ласкать. В голове у него начало происходить что-то совсем непонятное ни ему, ни тем более мне. Он даже не понял, чего ради, я его трогаю и решил, что мне что-то такое приснилось. Он попытался отодвинуться, но вдруг замер и застыл на месте. Я, наконец, почувствовала, что в нем начинает крепнуть мужчина. Он сначала не понял, что с ним происходит, а потом удивился и встревожился.

— Что вы делаете, Алевтина Сергеевна? — наконец спросил Ломакин, перехватывая мою руку и до боли сжимая пальцы.

— Тебе разве не приятно? — спросила я.

— Приятно, — неуверенно ответил он. — Но ведь так делать грех!

— Если ты не хочешь, не буду!

— Я не знаю, если только недолго, — неуверенно ответил он, отпуская мои пальцы.

Я уже почувствовала свою власть над ним, успокоилась, рука у меня окрепла, и дело пошло быстрее. Ломакин стонал от удовольствия и больше остановить меня не пытался.

Над нами раскалывались тучи, молнии сверкали одна за другой, по крыше почтовой станции отчаянно барабанил ливень, но осчастливить меня легкой смертью Ломакин больше не собирался. В голове у него все окончательно переклинило. Разобраться, что и о чем он думает я, больше не могла, да и не пыталась. Просто старалась спасти свою жизнь, используя уроки любви, полученные у мужа.

Сначала все складывалось удачно, и я уже надеялась, что на одной прелюдии вся моя измена и кончится. Однако у Иоакима Прокоповича на мое несчастье оказались нормальные инстинкты, и он по наитию нашел у меня то, что всю жизнь даже не пытался отыскать у других женщин.

Сначала я пыталась выползти из-под него, оттолкнуть, но когда поняла, что это просто невозможно, расслабилась и поплыла по течению. А оно было бурным и безостановочным.

Казалось, мой убийца-любовник хочет за один раз получить все, что не получил от жизни за весь свой век. Если бы я его любила, эта ночь стала бы самой яркой и запоминающейся в жизни.

Он был неутомим и просто меня не покидал, когда даже в этом для него наступала нужда, не давая ни минуты отдыха. Я пыталась отвлечься, расслабиться, но это было невозможно сделать. Я задыхалась, под тяжестью беспрерывно движущейся горы натренированных мышц.

Давно кончилась гроза, рассвело, потом взошло солнце, а он все не хотел остановиться. Я уже думала, что не одним, так другим способом, но он добьется своего, сведет меня в могилу. И вдруг Ломакин замер, стал неимоверно тяжел и перестал дышать. Это было так неожиданно и странно, что если бы не огромная усталость, я бы, наверное, засмеялась или заплакала. Но в тот момент мне было не до него. Я собрала последние силы и столкнула с себя его тяжелое тело. Иоакима Прокоповича перевернулся на бок, ткнулся лицом в постельный тюфяк и обмяк.

Я опустила ноги с постели, села и бездумно смотрела на свое оскверненное тело и на грязноватую убогость станционной комнаты.

Потом мой ищущий взгляд нашел ведро и корыто, в котором мы мылись. В ведре еще оставалась вода и, когда у меня достало сил, я встала, добрела до корыта, встала в него и смыла с себя все чужое.

На мертвого Ломакина я даже не оглянулась.