"Приключения Семена Поташова, молодого помора из Нюхотской волостки" - читать интересную книгу автора (Писарев Сергей Сергеевич)

В самой середине Волостки река огибала остров, на котором стоял единственный дом. Сложен был этот дом из толстых, потемневших от времени бревен, доставленных водой с отрогов Ветреного Пояса. Спереди дом походил на сторожевую башню; сзади к нему примыкал длинный скотный двор с поветью. Маленькие окошки были обрамлены резными наличниками.

Хозяин дома, Терентий Поташов, проживал в верхних горницах. Были они просторными, но с низкими потолками. Бревенчатые стены были гладко оструганы, полы покрыты половиками.

Обувь полагалось скидывать в нижней части лестницы и подниматься наверх босиком или в шерстяных чулках.

В самой большой горнице, кроме стола, двух скамей со спинками и кросна — домашнего ткацкого стана, — ничего не стояло.

На полках, под самым потолком, расставлена деревянная посуда. Передний угол занимали иконы с зажженными перед ними лампадами. Печь топилась по-белому[16], чего не было в большей части домов Волостки. В горнице чисто, но душно; маленькие слюдяные окошки никогда не открывались: зимой хозяева боялись холода, летом — гнуса.

На столе лежат рукописные свитки и толстая книга в деревянном переплете; тут же счеты с разноцветными костяшками.

За столом сидит лысый, грузный и одутловатый мужчина. Под ним овчина шерстью наружу. Его вылинявшие усы и борода кажутся мокрыми. Короткими пальцами, с изъеденными морской солью ногтями, человек этот хватает один свиток за другим, перекидывает страницы книги и щелкает костяшками на счетах. Время от времени он откидывается на спинку скамейки и отдыхает: ему тяжело дышать. Это Терентий Поташов — «лучший промышленник» Волостки.

Между столом и дверью стоит человек небольшого роста, щуплый, с одним глазом (второй выбили во время драки) и выкрошенными цингой зубами. Это Гришка Гореликов, лучший нюхотский кормщик.

Терентий Поташов и Гришка Гореликов подводят итоги летнего промысла. Для них это всегда трудное дело: «лучший промышленник» за всю свою жизнь не выучился как следует грамоте и плохо считал, а Гришка остался и вовсе неграмотным. Оба считают уже третий день. Но главное, что удручило хозяина, — итог был не в его пользу, и так уже второй год подряд. Терентий Поташов видел, что прошли те счастливые времена, когда рыбу и морского зверя легко было сбывать если не своим, так иноземным скупщикам. Теперь даже беломорскую соль брали неохотно. Рыбу же хоть выкидывай обратно в море. Терентию Поташову было известно, что война со свеями закрыла выход из Белого моря и что неприятель сделал попытку напасть на Архангельск, а также пожег много рыболовецких становищ на побережье. На самом Белом море промышлять стало тесно, а если еще пристанешь к какому-либо острогу, стражники снимут всех с судна (так, мол, приказал государь, нужны ему людишки для постройки кораблей), — едва денег хватит, чтобы откупиться. Даже соловецкий архимандрит, «лиса Фирс», как звали его заглазно, объявил, что больше платить за перевозку товаров не будет; если хочешь, так «поработай на Зосиму и Савватия». Терентий Поташов знал, что хоть двести лет просуществует еще монастырь на накопленные богатства, а архимандриту все мало.

Трудно было «лучшему промышленнику» и без Семена, — уже два года как молодой помор находился при нем приказчиком. Но мать отправила сына в монастырь, за что Терентий Поташов на нее рассердился: словно нельзя было повременить, и без того вернулся бы Семен, — не такой он человек, чтобы взять да так просто и утонуть; и будто так уже нуждаются в нем Зосима и Савватий. Ему, «лучшему промышленнику», Семен куда больше нужен!..

Когда Терентию Поташову приходили в голову такие богохульные мысли, он испуганно оглядывался на иконы, — там во весь рост, и со строгими ликами, были изображены «преподобные святители». Как и все поморы, Терентий Поташов ревностно почитал Зосиму и Савватия. Они были, в его представлении, ходатаями перед богом, обязанными заботиться, чтобы ему, «лучшему промышленнику», во всем была удача. Когда же начиналось невезенье, он не только задувал лампадки, но и поворачивал иконы ликами к стене. Но сейчас, «нехорошо подумав про святителей», он поспешно перекрестился; то же самое сделал и Гришка Гореликов.

Был еще Терентий Поташов в обиде на своего сына Кирилла. Сколько лет посылал его на промысел с Гришкой, сколько раз брал с собой, но ничего путного не выходило. Ничему Кирилл учиться не пожелал, рассчитывая на богатство отца. И еще упрямо забил себе в голову, что женится на Дарье. А Терентий Поташов решил женить сына на дочке колежомского промышленника; за девкой давали много приданого; у него уже и соглашение было с ее отцом. То, что девка крива на один глаз, не беда. На Дарье Терентий Поташов решил женить Семена; как из монастыря вернется, так и быть свадьбе. Оба они бедняки; на первое обзаведение даст им в долг денег, и оба будут на него всю жизнь работать.

Кроме Терентия Поташова и его кормщика, в горнице находилась немолодая женщина, сестра хозяина, Евпраксея. Обличьем она походила на брата. Одетая во все черное, Евпраксея сидела сейчас за кроснами.

Дверь на лестницу отворилась, и в горницу вошла еще одна женщина. Это была Анна, их младшая сестра. В отличие от них, она небольшого роста и худощавая, Анна что-то сказала брату, и тот сделал в книге отметку ногтем. Терентий Поташов давал под заклад деньги, и в этом ему помогала младшая сестра. Анна подала брату тяжелый ключ от клети, где хранились полученные в заклад вещи, и отошла помогать сестре.

Терентий Поташов просмотрел последний свиток, захлопнул книгу и, сбив костяшки на счетах, откинулся на спинку. Он вытер вспотевшее лицо полотенцем, лежавшим на коленях. Евпраксея что-то сказала Анне; та вышла и вернулась со жбаном холодного кваса. Терентий Поташов жадно выпил и снова обтерся; дышать ему стало после этого легче.

Затем хозяин приказал Гришке отыскать Кирилла — хватит ему бражничать с парнями. В ответ Гришка низко поклонился. Ему было уже без малого пятьдесят, но, как он ни пытался сам выйти в «лучшие промышленники», ничего не получилось, хозяин не выпускал из долгов. Сам же Гришка считал, что все богатство хозяина нажито его, кормщика, руками. Терпел от него униженье только потому, что надеялся на скорую смерть Терентия Поташова, — вот тогда он заберет Кирилла в руки и все денежки перейдут к нему. Он и Кириллу обещал женить его на Дарье.

Еще Гришка Гореликов считал, что Семен стоит ему поперек дороги. Семену было тринадцать лет, когда попал он к Гришке на судно зуйком. И не было такой работы, какой Гришка не наваливал бы на Семена. А когда тот с делом не справлялся, бил его. Хозяйский сынок тоже плавал зуйком, но бездельничал. Заставляя Семена все делать, Гришка тем самым его всему обучал. Но чем больше он над ним издевался, тем упорнее становился характер Семена. Когда же Семену уже нечему у него было учиться, Гришка еще больше его возненавидел. Только бить его теперь не смел, — Семен мог дать сдачи.

Гришка Гореликов ушел, кланяясь, и в разговор вступила Евпраксея. К ней приходили раскольники, и она всегда обо всем знала.

Евпраксея рассказала, что из Соловецкого монастыря убежал старец Пахомий.

— Разбил оковы, спустился со стены и уплыл во время бури в карбасе, — объяснила она. Терентия Поташова это неприятно поразило: старец Пахомий проповедовал самосожжение, и, когда его упрятали в монастырь, «лучший промышленник» в душе остался доволен: не станет старец больше смущать людей.

Бежать старцу помог, рассказывала Евпраксея, монастырский приказчик из Сумского Острога. Он давно уже тайно предался расколу. Оба теперь скрываются неподалеку от Волостки, выжидая, когда Денисовы пустят в Выгорецкую обитель. С ними Коротконогий, тот самый раскольник, с выдранными ноздрями и без языка, что бежал, когда его гнали на каторгу в Сибирь.

Терентий Поташов снова всполошился: с сумским приказчиком он вел торговые дела. Он всегда удивлялся, почему тот ему никогда не перечил, даже если дело шло в убыток монастырю. «Что же ты мне раньше не сказала, что он раскольник!» — попрекнул он сестру. Но Евпраксея сама этого не знала.

Затем Евпраксея; заговорила про царя Петра, который «вконец предался чужеземцам». Царь приказал носить «кургузое немецкое платье», стрижет боярам бороды, сам казнит преступников, а деньги переплавил, отчего деньги стали фальшивыми; к тому же царь «тянет дьявольское табачное зелье, от святых отцов проклятое», в пост ест скоромное...

Терентий Поташов всерьез забеспокоился: он знал, что бывает за подобные разговоры... Кликнет кто-либо на Евпраксею государево «слово и дело», — станут ее стегать плетьми, язык вырвут и сошлют в далекую Сибирь, а с ней и тех, кто слышал ее воровские слова, да вовремя не донес.

Но Евпраксея не унималась; лицо ее от возбуждения пошло красными пятнами. Она сказала, что на Москве объявился книгописец Григорий Талицкий, который «указывал в своих тетрадках, что царь Петр — антихрист. Талицкого пытали, а он все на своем: Петр — антихрист»[17]...

— Да погоди ты, беду на всех накличешь! — пытался урезонить ее брат.

— Чего годить-то! — разошлась раскольничья начетница. — У царя ведь ноги-то коровьи, а щеки бритые, что у кота... Царь мечется, будто бешеная собака, да головой все вертит!..

— Да замолчи ты, наконец-то! — крикнул перепуганный Терентий Поташов. — Про кого говоришь: про царя ведь!..

— Нет у нас царя! — завопила в ответ Евпраксея. — Царя чужеземцы подменили!.. Царь своих людей казнит, а чужеземцев жалует!.. Какой же это царь? На Москве скоро начнется большое смятение: свейский король явится, настоящего царя вернет, что сейчас в Стекольне скрывается![18]

Терентий Поташов едва не задохнулся. Пока младшая сестра снова бегала за квасом, Евпраксея продолжала честить «царя-антихриста».

В это время к дому на острове подошли, ведя под уздцы лошадей, трое в военных мундирах. Двое были солдатами, третий — в чине сержанта.

Солдаты остались с лошадьми, а сержант, легко отворив наружную дверь, вошел в дом. Наверху бабий голос что-то выкрикивал, — что именно, сержант не разобрал.

Тяжелые шаги поднимающегося по лестнице человека разнеслись по всему дому. Евпраксея осеклась на полуслове, а Терентий Поташов в страхе обернулся к двери. Шаги загремели на верхней площадке.

Дверь распахнулась. Нагнувшись, чтобы не удариться о низкую притолоку, через порог перешагнул приехавший. Он не снял внизу высоких сапог с ботфортами, забрызганных грязью. Хозяин смотрел на него, выпучив глаза, затем, собравшись с духом, выговорил:

— Кто таков будешь, сударь?

Вошедший оглядел всех, улыбнулся и с достоинством ответил:

— Преображенского полка сержант, Михаил Щепотьев.

Придя в себя, Терентий Поташов проговорил:

— Откуда и по какому делу прибыл, сударь, в Волостку?

Сержант снова улыбнулся и, несколько помедлив, ответил:

— Прибыл из Москвы, по указу государя Петра Алексеевича.

И, как бы в подтверждение своих слов, вынул из-за обшлага мундира вчетверо сложенную бумагу. Но бумагу эту он не развернул, а помахал ею в воздухе и, продолжая улыбаться, спрятал за обшлаг.

3

О причинах своего прибытия в Волостку Михаил Щепотьев никому не рассказывал; раскольники опасались, что петровские солдаты разыскивают бежавшего из Соловецкого монастыря старца Пахомия. Поведение сержанта увеличило их опасения: обосновавшись в доме «лучшего промышленника», он сразу же поднялся за деревней на Красную гору, откуда долго смотрел через подзорную трубу во все стороны.

Щепотьева больше всего интересовало побережье. Линия берега шла с северо-запада на юго-восток. Река Нюхча впадала в море около Кильбас-острова. Один мелководный залив сменялся здесь другим, и все они обнажались во время отлива.

Стоя на вершине горы, Щепотьев вынул из-под мундира карту. Сверху на карте было изображено побережье Белого моря, внизу — Онежского озера. Прямая линия соединяла беломорскую Нюхчу с онежским Повенецким Рядком. Карту эту, вместе с подробными устными указаниями, дал сам царь, — он же провел на карте прямую линию.

На следующий день Щепотьев, в сопровождении солдата, спускался вниз по реке. В карбасе находилось несколько девушек, взятых чтобы грести. За рулевым веслом сидел Гришка Гореликов, приставленный к сержанту Терентием Поташовым. Гришка должен был показывать: сержанту окрестности Волостки, а вместе с тем выведать, зачем прибыл сержант.

В одной из девушек Щепотьев узнал Дарью, которую уберег от насмешек разгулявшихся парней. Сержант улыбнулся, а Дарья, смутившись, опустила глаза. Щепотьев был теперь побритым, и одежда его не носила больше следов дорожной грязи. Время от времени он посматривал на Дарью — девушка ему нравилась.

Перед впадением в море река описывала дугу. Ветер дул сперва в лоб, затем сбоку, наконец с кормы; подняли парус, и карбас понесло вместе с отливной водой. Освободившись от весел, девушки завели песню. Пели они тихо, смущаясь посторонних.

Из прибрежной травы поднимались с кряканьем утки. Щепотьев хватался за пистолет, но не стрелял, — попасть пулей в летящую птицу было трудно.

Выйдя из устья, Гришка повернул нос карбаса на северо-запад, в сторону Варде-горы. Плыть пришлось долго. У Варде-горы путь преградила далеко вдававшаяся в море каменистая гряда — Сельдяная корга. Шел отлив, и камни быстро вырастали из плескавшейся вокруг них воды. Гришка провел карбас по узкому проходу; кто этого прохода не знал или опасался, должен был огибать коргу открытым морем.

За Сельдяной коргой увидели тюленей. Одни лежали на мелком месте, другие появлялись из воды подле самого карбаса. Гришка, все время тревожно поглядывавший на берег, вдруг сказал сержанту: «Убей морского зайца, привезем домой его кожу»...

Выхватив пистолет, сержант взвел курок и, почти не целясь, выстрелил. Ближайший тюлень нырнул, и вода в этом месте окрасилась кровью. Перезарядив пистолет, сержант убил второго зверя. Туши прибоем накатило на песчаный берег.

Высадились у камней, и Гришка повел Щепотьева на Варде-гору. Склон, сходивший к воде, был пологим, с гладко отполированными скалами. Выше росли мелкие сосны, каким-то чудом цеплявшиеся корнями за трещины.

На вершине был сложен из мелких камней гурий, с воткнутым в него шестом. Гришка объяснил, что этим знаком руководствуются те, кто плывут «береговым руслом». Сверху Щепотьев увидел, что между устьем реки, откуда они приплыли, и Варде-горой, там, где недавно свободно прошел их карбас, теперь на несколько верст в море обнажилась отмель, — отлив был в разгаре.

Еще Щепотьев увидел, что параллельно берегу проходит вторая корга. Таким образом, против Варде-горы раскидывался огражденный с трех сторон глубокий залив; для судов он был доступен с северо-запада, где находились мелкие острова.

— Можно ли на большом судне пройти мимо этих островов? — осведомился Щепотьев. Гришка объяснил, что здесь с грузом проходят самые большие поморские лодьи. — А можно отсюда пройти к Соловкам? — спросил Щепотьев. Гореликов подтвердил, что каждый нюхотский кормщик проведет судно от Варде-горы до самых Соловков.

Выяснив это, Щепотьев спустился к берегу. Возвращаться домой во время отлива было невозможно и следовало позаботиться о ночлеге. Щепотьев заметил избушку, притулившуюся под скалой у самого лесочка.

Его удивило, что люди, находившиеся внутри, поспешно покинули избушку: на каменке тлели уголья, а трава, брошенная на лежанку, сохраняла еще отпечаток человеческого тела. Кроме того, на притолоке подле окошка остался рожок с порохом, а в углу стоял зеленый сундучок, расписанный цветами, Щепотьев решил, что, пока обитатели избушки не вернутся, он переждет у костра.

В котелке над огнем закипела похлебка. После еды Щепотьев снова поднялся на гору. Обратно он спустился, когда уже начало темнеть. Скрывшиеся люди не возвратились, и Щепотьев послал солдата подготовить избушку к ночлегу. Вернувшись, тот доложил, что сундучка там больше нет и пропал рожок с порохом.

В сумерках невозможно было разбираться в следах, и Щепотьев отложил это дело до утра; он только подумал, что обитателей избушки напугали выстрелы.

На берегу развели большой огонь. Девушки снова запели, и на этот раз уже громко.

Щепотьев сидел у огня, слушая пение. Невольно он задумался. Вся жизнь проходила у него в разъездах. Петру он начал служить еще мальчишкой в Потешном полку, в селе Преображенском под Москвой. С тех пор ему не было покоя.

Своей семьи Щепотьев не завел. Глядя на Дарью, он думал: «Хорошо, если бы вот такая девушка вышла за меня замуж». Он взял Дарью за руку, отчего та смутилась.

Щепотьев спросил, — вышла бы она за него замуж? Вот он к ней посватается, а «сватом у него будет сам царь», что она тогда сделает? Дарья ответила, что мать никогда не отдала бы ее за царского вельможу, — и она высвободила руку.

Щепотьев рассмеялся: ему еще далеко до «царского вельможи», — он был только простым исполнителем замыслов Петра. У царя есть действительно вельможи, но они-то не посватаются к поморской девушке.

Но все же он хотел узнать, почему Дарья не пошла бы за него. Еще больше смутившись, девушка сказала:

— Спросите мамушку, она сидит тут, можно ли мне пойти за вас замуж.

Щепотьев только сейчас узнал, что женщина, отправившаяся вместе с девушками, — мать Дарьи. Он спросил ее про дочь и получил в ответ, что, если сам царь явится сватом, отказать ему она, конечно, не сможет. Но «до бога высоко, до царя далеко», — никогда царь не приедет сватать поморскую рыбачку. Шуткой она отводила казавшиеся ей назойливыми домогательства сержанта.

Щепотьев подумал, что в одном она ошибается: царь Волостку посетит, и возможно, в скором времени, — но вслух этого не высказал. А мать девушки добавила, что у Дарьи есть уже жених, за него она и пойдет.

— Не Кирилл ли это Поташов? — невольно спросил Щепотьев.

Ему ответили, что жених — Семен Поташов, который сейчас «по обещанию» находится в Соловецком монастыре. Когда вернется, — сыграют свадьбу.

Иного мнения придерживался Гришка Гореликов. Он был уверен, что никогда Дарья не станет женой Семена; выйдет она за Кирилла, — об этом он, Гришка Гореликов, позаботится. Но и он своих мыслей вслух не высказал.

Утром Щепотьев разобрался в следах. Из-под скалы около избушки выбивал ключ и почва была сырой, Щепотьев удивился, — следы принадлежали человеку, который был куда выше его, хотя Щепотьев сам был не маленьким. Осведомился у Гришки, не знает ли он в Волостке такого великана, — получил отрицательный ответ.

Удивиться пришлось и самому Гришке. Следы его, правда, не смущали: он знал, что за люди прячутся в избушке. А вот почему здесь оказался зеленый сундучок, расписанный цветами? Ведь именно этот сундучок Дарья подарила Семену, когда тот отправился в монастырь. Гришка слышал, что с Семеном там что-то случилось. Но почему при этом сундучок оказался в избушке под Варде-горой? Может быть, с людьми, которые тут прячутся, находится и Семен? Хорошо еще, подумал Гришка, что ни Дарья, ни ее мать в избушку не заходили, — что бы получилось, когда они увидели бы сундучок?

4

Выстрел заставил сумского приказчика вскочить на ноги. Приоткрыв дверку, он увидел невдалеке от берега карбас. Из Волостки привозили съестные припасы, и появление карбаса его не испугало. Но в карбасе сидели петровские солдаты, и сумской приказчик предположил, что их выследили.

После второго выстрела он понял, что приплывшие в карбасе люди охотятся на морских зайцев. Это значило, что про тех, кто в избушке, они не знают. Но, все равно, нужно было как можно скорее уходить, — и он разбудил старца.

После побега из монастыря и встречи с Коротконогим сумской приказчик и старец Пахомий некоторое время втроем скрывались на кемском берегу. Но там легко было попасть на глаза монастырским соглядатаям. Они направились к реке Выгу, где находилась большая раскольничья обитель. Однако Денисовы не спешили приютить их у себя: старец Пахомий был преступником, бежавшим из монастырской тюрьмы, сумской приказчик переметнулся к раскольникам, а у Коротконогого рваные ноздри и вырезанный язык, что тоже о многом говорило...

Беглецам, несмотря на позднюю осень, пришлось скитаться по лесам, получая помощь из раскольничьих скитов. Так оказались они у Варде-горы.

Разбудив старца, сумской приказчик выскользнул из избушки, — необходимо было предупредить Коротконогого, ушедшего в лес. Человек этот понимал, что ему говорили, но отвечать не мог — палач вырвал ему не только ноздри, но и язык. После побега его спрятали у себя раскольники. Жить в скитах он не мог — был слишком приметным — и скрывался по лесным избушкам. Узнав, что встретившиеся люди, как и он сам, тоже раскольники, он присоединился к ним.

Сумской приказчик нашел Коротконогого неподалеку от берега. Медлить было нельзя, — карбас находился уже совсем близко. Посадив старца на плечи, Коротконогий первым побежал в лес, — сумской приказчик с ружьем за ними. Впопыхах они забыли сундучок и рожок с порохом.

Обнаружилось это на первом привале. Сундучок бросить еще можно было, но без пороху в лесу не трудно и пропасть. Коротконогому пришлось вернуться.

Когда все оказалось в порядке, они двинулись дальше в сторону Оштом-озера. Находилось Оштом-озеро верстах в сорока от побережья; там ютился небольшой раскольничий скит, — было это по дороге в Выгорецкую обитель.

Коротконогий нес на спине старца, а сумской приказчик — ружье и сундучок.

5

К Оштом-озеру выехал и сержант Щепотьев со своими солдатами. В Волостке он расспрашивал про дорогу к Онежскому озеру: его интересовало, что там за реки, озера, возвышенности, какой растет лес. Отвечали неохотно, отговариваясь незнанием. Щепотьеву предстояло выяснить всё самому. Первые морозы сковали грязь, и сержант выступил с солдатами вверх по реке.

Они быстро миновали падун, где река, прорывая отроги Ветреного Пояса, скатывалась по каменистым ступеням. За падуном начались широкие плеса.

Тропа вела вдоль берега. Медведи уступали дорогу всадникам, быстро скрывались с глаз лоси. По утрам тетерева стаями унизывали оголенные ветки берез, а глухари с тяжелым хлопаньем срывались с осин. Высоко в небе летели на юг лебеди.

Щепотьев то ехал вдоль реки, то, спешившись, уходил в сторону. Все время он делал на карте отметки, Оштом-озеро находилось в глухом месте. «Там живут люди», — уклончиво сказали Щепотьеву. Он хотел в Оштом-озере дать лошадям отдых. О себе и солдатах Щепотьев не беспокоился, — все трое могли выдержать и не такой путь.

Но в Оштом-озере они никого не встретили: люди убежали от них в лес. Щепотьев приказал ехать дальше. Вскоре отряд выбрался на обнаженную вершину. Внизу раскрывался лесной простор, которому, казалось, не было конца. Щепотьев понял, что находится на одной из вершин Ветреного Пояса, протянувшегося вдоль побережья Белого моря. Расположение хребта он тщательно нанес на карту[19].

Отправив вперед солдат, Щепотьев уже тронул поводья, как вдруг рядом о камень ударилась пуля, расплющилась и упала на землю. Снизу донесся звук выстрела.

Щепотьев склонился к шее лошади; выпустив поводья, он соскользнул на землю. Щепотьев лежал на земле, обхватив пальцами рукоятку заряженного пистолета.

Это было небольшой хитростью — может быть, выстреливший себя обнаружит. Но этого не произошло. Тогда Щепотьев поднялся, вскочил в седло и подъехал к тому месту, откуда стреляли. Здесь на земле он снова увидел громадные следы, такие же, как у избушки под Варде-горой.

Щепотьев некоторое время раздумывал; вокруг него завязывались какие-то события, и может быть, нужно было их раскрыть. Но Щепотьев выполнял важное дело, порученное ему Петром, и не мог отвлекаться. И он принял решение, ни на что не обращая внимания, продолжать путь.

6

Пришла зима. Лес и моховые болота покрылись снегом. Только в порогах продолжала бурлить вода и морозными днями над ними поднимался пар, причудливо осаждавшийся инеем на соседних деревьях.

По лесам от скита к скиту пролегли в глубоком снегу дороги. Все они сходились на Верхнем Выге, там, где в него впадала речка Сосновка. В этом месте была поставлена самая большая раскольничья обитель, в которой владычествовали братья Андрей и Семен Денисовы.

Из леса на лед выбежала небольшая лошадка, запряженная в дровни. На мягком сене сидели трое; тот, кто правил, был с рваными ноздрями, у второго были неприятно сдвинуты к переносице брови, третий оказался стариком, с седыми, выбивающимися из-под меховой шапки волосами. За их спинами лежал зеленый сундучок.

Завидя строения обители, возница остановил лошадку. Все трое поднялись на ноги и, несмотря на мороз, распахнули просторные овчинные тулупы. Сняв шапки, они трижды перекрестились, складывая пальцы по-раскольничьему. Только после этого поехали дальше, направляясь к высоким деревянным стенам обители.

У ворот человек со сдвинутыми к переносице бровями вылез из дровней и, подойдя к стене, постучал особенным образом. Растворилось небольшое деревянное окошко. Высунулась голова с длинной бородой, задала несколько вопросов, после чего окошко захлопнулось.

Прошло довольно много времени. Лошадка терпеливо ждала, — она знала, что за стеной для нее приготовлено теплое стойло. Ждали и запахнувшиеся в тулупы путники.

Наконец тяжелые ворота медленно раскрылись. За ними были видны высокие деревянные постройки, ничем не украшенные, только с крестами на крышах. Открывали ворота длиннобородые люди в черных одеждах; они были вооружены, словно находились в осажденной крепости.

Дровни въехали в ворота, которые быстро за ними затворились. Снова вокруг наступила тишина, нарушаемая лишь потрескиванием деревьев, — лес подступал к стенам обители. И только следы могли рассказать о том, что тут только что были люди.

Несколько ранее сержант Преображенского полка Михаил Щепотьев появился со своим отрядом в Повенецком Рядке. Тяжелый путь был пройден, и все, что было нужно, Щепотьев узнал.

Сержант и его солдаты от усталости едва держались на лошадях, да и лошади еле переставляли ноги. Казалось, теперь можно было отдохнуть и набраться сил. Но сперва следовало отыскать Петра, чтобы доложить о выполненном деле. Найти же царя не всегда было просто. Петр на одном месте долго не сидел, и не сразу удавалось выяснить, в какой части обширного государства он находится.

К тому же Щепотьев знал, что немедленно ему придется начать другое дело: царь не спросит, отдыхал сержант или нет. Так, не зная покоя, работал сам Петр, так он заставлял работать всех тех, кто были ему верными слугами.