Сергей Геннадьевич Бабаян Mea culpa[1]

I

– Чего это тебе дома не сидится?…

Николай перевел взгляд с наручных часов на цифровое табло над дверью. Все правильно: на нем было без десяти четыре, на руке без пяти – его старая «Радуга» всегда уходила. Сменщик Бирюков, сухопарый белобрысый мужик лет тридцати пяти, закрыл за собою дверь – погасло монотонное гудение цеха – и бросил на стул длинную и круглую, как батон колбасы, спортивную сумку.

– Сволочи, – непонятно-весело сказал он – останавливаясь перед вешалкой и с коротким текучим треском разнимая молнию своей серо-зеленой, с ядовито-оранжевым подбоем аляски. Куртка была уже старой: переливчатые ласы пятнали карманы и рукава. – Шестьдесят восьмой ходит как ему, суке, вздумается. В прошлый раз простоял полчаса – и опоздал на двадцать минут. Пришлось топать к старшей табельщице. Теперь выхожу как дурак на полчаса раньше.

– Попросил бы охрану, – сказал Николай. – Может, и пропустили бы.

Он не то чтобы не любил – скорее, без особой симпатии относился к сменщику Бирюкову – и сейчас даже слегка досадовал на его ранний приход… тем более что все равно прежде указанного в пропуске времени за проходную не выпустят. Выйти с территории завода (равно войти) можно было только три раза в день – утром, в обед и вечером. Сначала это его тяготило – на мебельной фабрике, где он работал раньше, на вахте сидели равнодушные ко всему старики (да и забор был как решето), – но он скоро привык. Платили здесь почти на полтинник больше.

– Их попросишь, – сказал Бирюков, вешая куртку – пару раз промахнулся петлей. – Ты чего, никогда не опаздывал? Набрали лимитчиков – во!… – Он открыл рот и постучал себя по сухому звонкому лбу. – Чему тут болеть? Кость!… Вот и поговори с ними.

Он размашисто (был он высок, длинноног, с широкими, прямоугольно очерченными плечами) подошел к столу и протянул Николаю руку. Николай в душе удивился: сменщик редко здоровался за руку, он вообще был сухим, малоразговорчивым человеком, большей частью открывавшим тонкогубый бесцветный рот лишь затем, чтобы вяло ругнуть начальство, – и пожал ему руку, приподнявшись со стула. При этом он уловил слабый, но свежий – не перегарный – запах спиртного. Вслух он, конечно, ничего не сказал – отношения были не те, – но, видимо, слишком пристально взглянул Бирюкову в лицо – потому что тот, наверное, почувствовав это, охотно сказал:

– Перебрали вчера с приятелем. Сегодня чуть не умер, все утро пивом оттягивался. После обеда соснул, проснулся – опять голова болит. Ну и… принял сто пятьдесят. Представляешь, какими мы были вчера – если бутылка осталась?!

Этим, конечно, и объяснялась непривычная разговорчивость Бирюкова… но именно то, что этим в нем обнаруживались неожиданно обыденные человеческие черты – перебрал накануне, весь день болел, опохмелился (а Николай раньше думал, что сменщик вовсе не пьет – вобла такая…), – приятно удивило Николая, и он – тем более под настроение окончания смены – широко улыбнулся.

– Бывает, – сочувственно сказал он. – Сам третьего дня болел. Перед сменой хотел поправиться – ну его к черту, с дурной головой сидеть, – так жена не дала. У тебя-то как?

– Моя ничего. Да ее и дома-то не было. В библиотеку свою ушла.

– В библиотеку?

– Ну да. Она у меня библиотекарем. Знаешь, за рыбным?

– Знаю. Так она что же… институт кончила? – Николай откуда-то помнил, что есть такой – библиотечный институт. Сам он в библиотеку уже лет двадцать как не ходил, – но со школьного детства помнил, уважал и отчего-то жалел женщин-библиотекарей.

– Не. Техникум.

– Платят им мало, – сочувственно сказал Николай.

– Уборщица столько же получает. Так сейчас ни одна уборщица на одной ставке не сидит: два часа в одной конторе махнет, два в другой – вот тебе и сто пятьдесят. И везде грязь непролазная.

Николай покивал головой, доброжелательно глядя на Бирюкова. Несколько слов такого вот раз в год отмякающего сухаря радуют больше, чем ежедневный привычный треск какого-нибудь Сашки Борзова. Добродушно он подумал о том, что лучше бы сменщик пребывал в таком настроении не в начале, а в конце своей смены (они менялись дежурствами каждый квартал, и тогда Николай заступал Бирюкова): сколько раз его равнодушно-угрюмое, с глубоко спрятанными глазами лицо навевало на Николая тоску – и это перед началом восьмичасового дежурства… Бирюков посмотрел на свои электронные, с нержавеющим ребристым браслетом часы (как-то неуместно нарядные рядом с махрово обтрепавшимся рукавом его фланелевой, унылого цвета рубахи) и энергично мотнул головой.

– Вот так и буду теперь за полчаса приходить. Два опоздания – долой пятьдесят процентов.

Нормальный парень, подумал Николай. В конце концов, почему человек должен стрекотать как сорока? А если он нелюдим – то что, сразу плохой человек? Он знал Бирюкова пять лет – с тех пор, как пришел на завод; жили они в одном доме – Николай в первом, Бирюков в последнем подъезде, знал в лицо и его жену – симпатичную сероглазую женщину, которая летом (она носила тесные платья) даже его волновала… Он вдруг понял, что кроме молчаливости и угрюмоватого выражения белесого, худого лица не замечал за Бирюковым ничего дурного (а разве это дурное?…) – и в то же время всегда относился к нему прохладнее, чем, например, к третьему сменщику, Савватееву, или к тому же Петьке Безрукову с четвертого этажа, – потому что Петька всегда улыбался матрешкой и весело и вместе с тем уважительно здоровался с Николаем – и это непонятно перевешивало то, что Петька, напившись пьяным, нередко гонял по подъезду свою маленькую и толстую, но удивительно – ртутным шариком – подвижную жену (Николаю иногда приходилось спускаться)… Ведь если подумать, полный идиотизм: даже в книжках с упоением описывают людей, которые одновременно с добрыми совершают ну просто дикие дурные поступки, – авторы даже с гордостью, с любовью какой-то подчеркивают, что вот, мол, – живые, грешные люди! – как в этой книжке, по которой поставили фильм… «Тени исчезают в полдень»: там этот Фрол – ну, совершенный м…, ему за одни его издевательства над бабами надо было руки-ноги повыдергать, но автор – прямо чувствуется – восемьсот страниц не нарадуется на него (сам, наверное, такой же как этот Фрол… жизнелюб). Или этот… Гришка из «Тихого Дона»? – вообще дебильный какой-то. Когда по школьной программе читал, половину его поступков не понял: то он красных рубит, то белых, то любит Аксинью, то наплевать на нее… похож на Витьку из лакокрасочного, так тот на учете. Потому и не сядет никак… да, так вот: а человек правильный, но сухой – преподносится как бесчувственная зануда. То есть для того чтобы вызвать симпатию, надо сначала дать кому-нибудь по голове и желательно проломить – а потом раскаяться и исправиться (обычно когда тебе под шестьдесят – и сил уже ни на головы, ни на баб не осталось)… А Бирюков ходит себе, зла никому не делает, только молчит – и все сразу: «себе на уме», «в тихом омуте», «вобла»… и он, Николай, в том числе. Он откинулся в кресле, вскрикнувшем под его тяжестью, – недовольный собой. Бирюков – совершенно преобразившись лицом – засмеялся.

– Ты поосторожней, Колян, кресло сломаешь. На чем я буду сидеть? В тебе, поди, килограммов сто с гаком?

– Девяносто четыре, – сказал Николай. – Не сломаю. А вот ты поаккуратней дыши на Немцова.

– Ладно, – сказал Бирюков и застрял в рукаве вылинявшего халата. – Ну, что там у тебя… все в порядке?

– Все о'кей. На втором, правда, что-то предохранители стали часто лететь. Я уже третий за месяц меняю.

– И я менял один раз, – оживился Бирюков. – В понедельник.

– Где-то коротит. Я сегодня посмотрел краем глаза… завтра еще посмотрю.

– Ладно, – сказал Бирюков. – Я проверю. – Он взглянул на часы. – Четыре минуты тебе осталось. Ну, я пошел.

– Давай.

Он расписался в книге регистрации показаний, захлопнул ее и откинулся на спинку глубокого кресла. Кресло было удобным, мягким – обнимающим тело, – из кабинета директора: когда списывали кабинетную мебель, Наташка из АХО разрешила забрать. Так… Завтра уже четверг. Еще день – и суббота. Что делать в субботу? Сережка просится на птичий рынок… ладно, поедем на рынок. Цены у этих рыбоводов, конечно, дикие – стебель какой-то болотной травы полтора рубля. Да я вам задаром из Тимирязевки таких наковыряю мешок… но Сережка говорит, что это не то. Ладно. Увлекся аквариумом не на шутку, одних книжек по этому делу купили штук пять. Может, будет биологом… работа чистая, головой, это из меня ни хрена не вышло. Электрик. А в школе учился хорошо… по крайней мере, многие из тех, кто окончил институт, учились хуже меня. По блату прошли: Петька Круг ликов в Бауманский, у него там батя преподавал, Тиша в педагогический… ну, в педагогический и я бы прошел, туда мужиков сетями ловили. Надо было после армии идти… не пошел. Ну и хрен с ним. Зато сейчас они на сто пятьдесят сидят, а я две с половиной выколачиваю. И электромонтер – это тоже не землю копать.

Он машинально потянулся за сигаретой – как всегда, когда его забирала какая-нибудь долгая мысль, – но это движение вернуло его к жизни, и он остановился. Через пять минут выйдешь за проходную, покуришь. А так на улице все равно вытащишь сигарету, это уже как инстинкт, и получится два перекура за пятнадцать минут. И так пачка в день выходит. Недавно где-то прочел, что от этого снижается эта, как ее… В этих книжках все плохо, от чего человеку хорошо. Глупость какая-то… хотя Светка в последний раз была недовольна, даже буркнула что-то, черт побери. Ей хорошо, в кассе через день костяшками щелкать, – а здесь крутишься как белка в колесе, покурить спокойно не дадут. Станки летят один за другим, весь третий участок с пятьдесят первого года, изоляция сыплется, их давно на свалку пора – нет, ремонтируй… Это вообще не мое дело, мое дело – щиты, – я виноват, что в цеху не хватает электриков? Платите больше, будут электрики… Немцов, конечно, подбросит десятку-другую – Да нужна мне его десятка, я бы сам заплатил, лишь бы не дергали. Да… а эти черненькие, в аквариуме, дохнут одна за другой. В чем дело? Третий раз покупаем, и третий раз дохнут. Ладно, купим еще… А Светка сегодня дома? Вчера ее не было… тьфу ты ч-черт!

Он увидел часы. Шесть минут пятого!… Он вскочил чертыхаясь. Лишние шесть минут – а пока оденешься, распишешься и все такое, будет уже пятнадцать – вызвали в нем ощущение потерянной жизни. Глупо, конечно. На ходу снимая халат, он направился к шкафу. Замок барахлил – он опять чертыхнулся, раздирая его ключом. Надо бы новый попросить у Наташки, она даст, но… Позавчера прямо прилипла к нему, как бы не дошло до греха. При этом воспоминании ему стало жарко. Можно не удержаться, и потом будет тошно. Он себя знает. Тем более что одним разом дело не кончится – работают вместе. На работе это затягивает хуже водки… Он надел шарф, шапку, пальто, мельком взглянул на стол… черт, сигареты забыл в халате. Опять возиться с замком. Ладно уж, не спеши… Он щелкнул замком, заглянул в щитовую – попрощаться с Бирюковым: того не было, пошел, наверное, в цех. Выйдя из дежурной комнаты, он подошел к щиту управления. В конце смены проверь выключатели. Рубильник контрольного кабеля унылым горбатым носом уставился вниз. Час назад он начал прозванивать цепь – почему предохранители летят? – и выключил ток. Он взялся за холодную гладкую рукоятку и перещелкнул ее наверх. Так… Что еще? Журнал. Журнал сдачи-приема смены лежал на избитом, с размочаленными углами столе с овальной инвентарной биркой завода. Такой стол на помойку вынести – месяц будет лежать, никто не возьмет, – а тут пожалуйста, бирка… «Имущество завода „Авангард“». Он вытащил ручку (свою: была раньше общая – лежала в журнале, – но начали красть) и в графе на пересечении строчки своей фамилии и колонки сегодняшнего дня написал: «Сдал». И поставил подпись – с росчерком аж на завтрашний день. За уход он всегда расписывался летящей рукой; утром подпись была более скромной, как будто усталой, – вот была бы задачка для этого… для графолога. Наверное, подумал бы, что электрик ночами пьет. А на работе опохмеляется. Он улыбнулся, надел колпачок и опустил ручку в карман. Под его «Сдал» и подписью стояло уже аккуратное сменщика: «Принял. Бирюков», – безо всяких росчерков, как надпись на школьной тетрадке. Когда это он успел – перед тем как войти в дежурку, что ли? Сдал, принял… Посторонний человек прочтёт и подумает: стоят электромонтеры руки по швам и отчитываются друг перед другом. Я сдаю, ты принимаешь – и не дай Бог что-нибудь не сдать… Он захлопнул журнал, вспомнил вдруг, как главный энергетик, Васильев, наткнувшись однажды на этот журнал, мотнул головой при виде его размашистой подписи: «Ну, прямо министр!…» – и, улыбаясь про себя, бодро зашагал к выходу.