Сергеев ИннокентийКабиры

Иннокентий А. Сергеев

Кабиры

...

Мысли о неопределённости моего положения вновь начали угнетать меня, и чтобы отвлечься от них, я присоединился к толпе зрителей, собравшихся ради игры уличных комедиантов, разыгрывавших пантомиму. Однако игра их показалась мне скверной, актёры играли, чтобы заработать медь, а не золото, и я почти сразу же покинул толпу. Ничего больше не оставалось как, купив по дороге бутыль вина, вернуться в свою комнату. Свернув в сторону моря, я увидел посреди улицы человека, нараспев декламировавшего стихи. Он стоял, покачиваясь, и люди проходили мимо, почти не обращая на него внимания. Невольно прислушавшись, я с удивлением обнаружил, что стихи его вовсе не лишены изящества, чёткость же ритма и красочность интонаций говорили о завидном мастерстве поэта. Я подошёл к нему и спросил его имя. - Почему ты не спрашиваешь имя у дерева или волны?- ответил он мне вопросом. - Потому что их я вижу. - А меня ты разве не видишь? - Чем больше человек видит, тем меньше видим он сам,- сказал я. - Чем больше человек говорит, тем меньше его слышат,- сказал он. - Это так,- согласился я.- Однако, должен сказать, я не люблю, когда мне отвечают вопросом на вопрос. - Но ведь и я не знаю тебя,- возразил поэт.- Почему же спрашивать должен только ты, а я только отвечать? Мы рассмеялись и познакомились. Его звали Транквилл. Заметив, что он едва стоит, я предложил проводить его до дома. - Ну уж нет,- заявил он.- Мёртвого меня вынесут из дома, но я не хочу, чтобы меня туда вносили, пока я ещё жив. Вместо этого он вызвался пойти со мной, и мы пришли в гостиницу, где я снимал свою комнатушку. Чем больше мы узнавали друг друга, тем больше становилась между нами приязнь. Мы оба были молоды, он был красив, обо мне говорили то же. Я рассказал ему, что до сего дня жил на содержании у подруг, однако вследствие поразившего меня нервного расстройства, утратил многие связи, а с ними и средства к существованию. Оставшиеся деньги позволят мне ещё некоторое время жить так, как я привык жить, то есть, не отказывая себе в необходимом и даже позволяя известную роскошь, время же это мне надлежит использовать для того чтобы решить, вернуться ли мне к прежнему образу жизни или же искать какое-нибудь занятие, притом что полученное мною образование позволяет надеяться, что поиск этот не окажется безрезультатным. Выслушав меня, Транквилл сообщил, что знает человека, которому как раз сейчас требуется секретарь, и если я ему приглянусь, он, вероятно, возьмёт меня к себе на службу. - Зовут его Красс, он человек состоятельный и не лишён тщеславия, но добродушен и не скуп. В его столовой я провёл эту ночь. Он держит меня при себе, чтобы я сочинял стихи, дабы увековечить эпизоды его жизни, которые представляются ему достойными служить назиданием будущему. - Он недалёк, грубоват, малообразован?- спросил я. - Пожалуй,- сказал Транквилл. - Вульгарен, но тщится выглядеть человеком аристократичным. Лишён вкуса? - Да, но у него есть я,- возразил Транквилл.- А если и ты присоединишься к его свите, то у него и вовсе не будет повода жаловаться на какой бы то ни было недостаток, а тебе - на лишения. На другой день мы отправились к Крассу, которому Транквилл представил меня как своего друга. Я никак не мог взять в толк, зачем этому человеку мог понадобиться секретарь, работа же моя, по всей видимости, должна была сводиться к тому, чтобы писать изящные послания и отвечать на письма, заботясь о том, чтобы тот, чьим именем они подписаны, выглядел перед всем миром человеком в высшей степени достойным уважения. Своё прозвище Красс вполне оправдывал, в остальном же внешность его была весьма заурядна, чего никак нельзя было сказать о его супруге. Она сразу же привлекла моё внимание. Лицо её выдавало натуру страстную и, пожалуй, сильную и энергичную. Вскоре я распрощался с Крассом, как он ни настаивал, чтобы я остался. Трижды извинившись, я сослался на плохое здоровье. - Вы, и вправду, бледны,- сказала Милена (так звали его жену). - Не иначе, как от плохого сна,- сказал Красс.- Вот уж чего я не понимаю, так это манеры думать по ночам. Разве можно ждать от ночи здоровых мыслей, когда сам её воздух, говорят, ядовит? - Цезарь Калигула, хотя и не самый достойный человек, работал по ночам,заметил Транквилл. - Ну уж чем он работал, известно,- рассмеялся Красс. Я хотел было напомнить о Демосфене, но, боясь, что разговор затянется, а мне будет неловко прервать его вторично, поспешил уйти, чтобы остаться наедине со своими мыслями. - Уж не влюбился ли ты?- воскликнул я, войдя в комнату и закрыв за собой дверь.- Всё же, она очень, очень хороша. Однако она не проявила особого интереса ко мне. Или нет? Её тон был не лишён заботливости. Всё это ерунда какая-то! Мыслям такого рода я предавался до самого прихода Транквилла. - Да ты и впрямь нездоров!- сказал он, увидев меня.- Что это с тобой? - Занятно, что мужчины любят повторять, что все женщины одинаковы, однако при случае не упустят возможность переменить одну на другую. - Даже одна и та же вещь не бывает всегда одинаковой,- сказал Транквилл. - Что ты думаешь о Милене? - Ах вот оно что! Тебе она понравилась? В его голосе послышалась едва заметная напряжённость. - Тебе это кажется удивительным? Что ты скажешь о ней? - Ничего, кроме того, что её муж довольно ревнив,- ответил Транквилл.Что за нужда пить воду для умывания? - Если мне что-то нравится, то уж нравится, и я ничего с этим не могу поделать. Видя моё состояние, Транквилл попытался перевести корабль в более спокойные воды, но я был рассеян, и разговор плохо ладился. Я всё расспрашивал его о Милене, чем довёл его, наконец, до крайнего раздражения, так что вынудил его спасаться бегством. Раскаявшись, я выбежал на улицу с намерением разыскать его и извиниться, однако вскоре уже забыл, с какой целью покинул гостиницу, и принялся бродить по городу, совершенно погрузившись в себя. Я снова и снова вызывал в памяти образ Милены, мысленно примеряя ей парики и одежды. Так я ходил весь день, пока вдруг не услышал рядом с собой смех. Мимо меня прошла компания молодых людей. Должно быть, забывшись, я стал разговаривать сам с собой вслух, чем и вызвал у них это веселье. Я смутился и ускорил шаги. "Нет, так не годится",- подумал я.- "Надо что-то делать". Тем временем уже стемнело, и я с ужасом подумал о предстоящей мне ночной пытке. То, что только побаливает днём, ночью изводит болью, ведь ночь оставляет нас с болью наедине, делая её нестерпимой. Я решил действовать самым простым образом и направился к дому Красса. Поводом для визита будет моё желание извиниться за утреннее недомогание. Красса дома не оказалось, зато дома была Милена! Я надеялся, что, увидев её, успокоюсь, но вместо этого почувствовал, что совсем дурею. Безвольный и смущённый, я пробормотал что-то, и впрямь начав извиняться, и наконец, сбившись и запутавшись, замолчал. Должно быть, Милена сочла меня совершенным ребёнком или же идиотом, потому что в её голосе послышались сочувственные нотки. - Я вижу, что ты честный и благородный юноша,- сказала она. В ответ я начал изливаться в восторгах по поводу самой Милены. - Значит, я могу попросить тебя оказать мне маленькую услугу? Я изъявил готовность умереть за неё. - Вы ведь живёте со своим другом вместе?- спросила она. - Да,- сказал я, решительно не понимая, к чему она клонит. - Тогда... Не передашь ли ты ему кое-что? Не дождавшись, когда я протяну руку, она сама вложила в неё письмо. Оно выпало у меня из пальцев. Она улыбнулась, подобрала письмо и вновь отдала его мне. Простившись с Миленой, я поплёлся домой, от слабости едва передвигая ноги. Вдруг я увидел, что навстречу мне движется Красс; он важно возлежал на носилках, перед которыми шли с горящими факелами слуги. Я приветствовал его и попросил одолжить мне один факел. Едва схватив факел, я вскрыл письмо и стал читать. Прочитав, я поднял голову и увидел перед собой стену и свет огня, пляшущий на ней. Потом я стал смеяться, но заметил это не сразу, а уже почти дойдя до гостиницы, смех же тем временем перешёл в нечто непонятное, мне стало трудно дышать, я задыхался. Транквилл выбежал ко мне на улицу и подоспел как раз вовремя, чтобы схватить меня, потому что я не мог держаться на ногах. Он не сразу заметил письмо у меня в руке, когда же он захотел взять его, ему стоило больших усилий разжать мои пальцы, я же тем временем продолжал всхлипывать и хохотать. При помощи ещё двух человек меня перенесли в комнату и положили на кровать. Транквилл попытался влить мне в рот хотя бы немного вина, я фыркал, захлёбывался. Кто-то из постояльцев кричал, что не станет жить в одной гостинице с бесноватым и завтра же съедет отсюда, хозяин метался, не зная, что ему делать, а Транквилл не оставлял попыток заставить меня выпить вина. Потом я затих. Хозяин перевёл дух и отправился спать, любопытствующие разошлись, а Транквилл стал читать письмо. Я видел, как он внимательно посмотрел на меня, но во мне не было уже ничего, кроме пустоты. До самого утра он в смятении расхаживал по комнате, то усаживаясь, то снова вскакивая с места. Несколько раз он начинал что-то писать, но не заканчивал и продолжал метаться. Я смотрел на него; потом всё поплыло у меня перед глазами, и я провалился во тьму. Горячка продолжалась несколько дней, я бредил, метался в постели, порываясь бежать куда-то. Транквилл не отходил от меня и измучился до крайности. Однажды утром он уснул, и я убежал. Меня нашли без сознания примерно в миле от городской стены. Тогда Транквилл, более не доверяя себе, нанял сиделку; в довершение этого, хозяин потребовал увеличения платы за комнату, так что неприятность, приключившаяся со мной, навлекла на моего друга немалые расходы. Когда я пришёл в себя, я увидел Милену. Она сидела лицом к окну, и я видел её силуэт. Вокруг было пусто и тихо. Вероятно, я издал какой-нибудь звук, потому что она быстро повернулась ко мне и, даже не улыбнувшись, сразу же протянула мне письмо. Я долго держал его перед собой, уставившись на буквы; наконец, сделав над собой усилие, попытался сообразить, что это такое. Письмо было от Транквилла и адресовано мне. Я посмотрел на Милену. - Прочитай,- сказала она тихо. Я повиновался. Вот это письмо:

Транквилл - Александру

Я уезжаю, хоть моё сердце и разрывается от мысли, что я бросаю тебя больного. Знаю, что ты поймёшь меня и не осудишь. После того, что ты узнал, и всего, что случилось, отношения наши не могут уже оставаться прежними. Судьбе угодно разлучить нас, так оно и будет. Оставляю с тобой сиделку, она будет ухаживать за тобой, пока ты не поправишься.

Прощай Любящий тебя Транквилл

- Куда он уехал?- воскликнула Милена, потеряв, по-видимому, власть над собой. - Наверное, через окно,- сказал я. Она нервно рассмеялась, и это оказало на меня неожиданное и сильное действие. Так сознание моё почти полностью прояснилось - до такой степени, что я, наконец, понял, что Транквилл уехал, и я остался один. Я вспомнил события того рокового дня. - Вот оно что,- прошептал я. Милена быстро подошла ко мне и села на край кровати. - Я не знаю, что между вами произошло. Хозяин гостиницы сказал, что ты был болен. Я вижу, ты и теперь не вполне здоров. - Я очень слаб, но я вполне здоров,- сказал я. - Помоги мне найти его,- выпалила Милена.- Ведь ты поможешь мне? Я покачал головой. - Я не знаю, где его искать. Город велик, а Империя необъятна. Может быть, он в Африке или в Египте. - Но ты же должен знать! Или догадываться. - Нет,- сказал я.- Не должен. - Мне некому больше довериться,- сказала Милена жалобно.- Мне некого просить больше. Молю тебя, найди его. - Мне хотелось бы этого для себя, но не хотелось бы для госпожи. - Как!- отпрянула она.- Но почему? - Потому что я люблю госпожу,- сказал я. Милена уставилась на меня, не мигая. - Ну конечно,- произнесла она, наконец, чуть слышно. Она поднялась и стремительно вышла из комнаты. Всё утро я пролежал, мучительно раздумывая, как мне следует поступить. Я пребывал во власти противоречивых чувств: ревность, любовь, горечь от потери друга, восхищение им и радость от того, что мой соперник исчез всё это невообразимой смесью теснилось в моей груди. Я понял, что рискую вновь навлечь на себя приступ болезни, который на этот раз, без самоотверженности моего друга, может оказаться для меня смертельным. А потому я заставил себя подняться и, выйдя на лестницу, попросил принести мне вина и какой-нибудь еды. Подкрепившись и несколько восстановив силы, я начал соображать яснее. "Если он сумел пожертвовать собой во имя дружбы, то как я могу не пожертвовать собой во имя любви?"- так я сказал себе. Я попытался выяснить у хозяина, не сказал ли Транквилл, или быть может, обмолвился, куда он предполагает направиться. Хозяин в ответ только причитал, жалуясь на беспокойство, которое доставила ему моя болезнь, подробнейшим образом описав мне то, что со мной было. Я понял, что он хочет от меня дополнительной платы и, не споря, выложил ему деньги. Это привело его в превосходное расположение духа, и он стал гораздо отзывчивее: нет, он не знает, куда направился мой друг; нет, на словах он ничего не передавал; он вообще был неразговорчив и явно чем-то опечален; он будет только рад, если я останусь у него. Так мне и не удалось ничего выяснить. Что же мне было делать? Искать наугад, надеясь на счастливую случайность? И тут мне пришло в голову, что я буду вести всю переписку Красса. Куда мог направиться Транквилл? Только к другому покровителю, и если это знакомый Красса, а вероятнее всего, так оно и есть, то рано или поздно я узнаю о Транквилле из какого-нибудь письма. Итак, теперь я знал, как я поступлю, и немного успокоился. Красс искренне обрадовался моему выздоровлению и принял меня очень радушно, я же со всем рвением приступил к своим обязанностям и скоро столь заметно расширил переписку своего патрона, что он и впрямь почувствовал себя весьма важной персоной. Таким образом, я имел возможность бывать повсюду, оставаясь на одном месте. Красс стал всё больше и больше доверять мне, и если поначалу он каждый раз сам диктовал мне послание, я же должен был лишь принарядить его да употребить к месту цитату-другую, то постепенно мы поменялись ролями, и уже я читал ему, а он где подправит, где вставит словечко, похваливая себя за остроумие и образованность. Когда же он узнал, что я, как и прежний его любимец, умею писать стихами и делаю это неплохо, его расположение ко мне стало поистине безмерным. Он так привязался ко мне, что настоял на том, чтобы я переехал жить в его дом, против чего я никоим образом не возражал по понятной причине. Ведь это позволяло мне чаще видеть Милену, чувство моё к которой нисколько не остыло с того дня, когда я увидел её в первый раз. Она же явно избегала моего общества. Я догадывался, что она осуждает меня за то, что я с таким равнодушием отнёсся к исчезновению Транквилла и её просьбе. Наконец, однажды мне удалось улучить минуту и остаться с ней наедине. Я посвятил её в свой план; выслушав, она воспрянула духом и похвалила меня за рассудительность. Отношение её ко мне немедленно переменилось. В скором времени мне уже пришлось искать способы видеться с ней чаще и свободнее, что объяснялось не только её растущим расположением ко мне, но и тем, что она непритворно переживала своё чувство к Транквиллу. Эта страстная женщина, попав под власть любви, уже не могла от неё освободиться, однако с той же страстностью она относилась и к морали, и теперь разрывалась между двумя повелительницами, то поддаваясь чувству вины, то вдруг сама начиная обвинять всех подряд, я же был призван примирить её природу с её понятиями о добродетели и долге, положив конец спору, который, бесконечно её терзая, вели в ней голос её влечения и голос её воспитания. Я объяснил ей, что всякое лицемерие и притворство есть распущенность души, а потому порочно. Высшей же добродетелью следует считать честное исполнение своего долга, в частности, долга жены перед мужем. Если её положение не приносит ей удовлетворения жизнью, она неизбежно впадёт в порок лицемерия. - Человек, недовольный своей должностью, будет исполнять её плохо и не станет проявлять никакого усердия. Чтобы честно исполнять свой долг, ты должна получать от своего положения как можно больше радости и удовольствия. Так я убеждал её, и беседы наши становились всё продолжительней и откровенней. Милена время от времени интересовалась результатами моего поиска, но, как мне показалось, делала это уже не с такой горячностью как прежде. Тем временем я убедил Красса, что он хочет перестроить свой дом, и в особенности, комнаты жены. Так я стал подолгу оставаться с ней наедине, обсуждая в деталях, как именно всё должно быть устроено, ведь дело это было огромной важности. - Здесь всё должно быть в моём вкусе,- говорил мне Красс. Однажды, разговаривая с Миленой, я со смехом сказал, что Красс непременно желает следовать во всём своему вкусу, однако плохо понимает, в чём он, собственно, заключается. Но что за беда, когда об этом так хорошо осведомлён я! Заметив, что Милена не смеётся, я спросил её о причине её задумчивости. Она не ответила, и внезапно я понял, что её отношение ко мне давно уже перешло границы простого расположения или даже дружбы. Прежде нас объединяла общая забота и общее дело, но теперь оно, кажется, стало ей почти безразлично. Неужели она начала склоняться ко мне? Я вспомнил, как она однажды спросила меня: "Ты и вправду меня любишь?" Она сказала это мимоходом и в шутливом тоне, но кто же выйдет на улицу голым! Я решил, что пора действовать. Я знал, что коль скоро огонь во мне возродился, он сожжёт меня изнутри, если я не дам ему выхода. В памяти моей ещё не успела стереться недавняя моя болезнь. Нет, я не хотел сойти с ума. Значит, я должен был действовать как можно решительнее. Ревность со стороны Красса меня не заботила, он был убеждён, что я лишён способности к тому, что он сам полагал началом и концом всего. Он нередко делал мне дорогие подарки, однако когда он предлагал мне подарки определённого рода, я решительно, хотя и с видимым сожалением, отклонял их, объясняя это тем, что состояние моего здоровья не позволяет мне прибегать к подобным утехам. - Что за ерунда!- возмущался Красс.- Какие ещё болезни! Однако, я оставался непреклонен. - Мои нервы находятся в болезненном состоянии, и такое сильное возбуждение как любовное грозит им тяжёлой болезнью. Я должен быть холоден как снег, пламя же убьёт меня. Убеждая его в своём мнимом несчастии, я преследовал две цели. Во-первых, мне не хотелось выглядеть развращённым в глазах Милены. Во-вторых, я должен был сразу же и полностью исключить всякие подозрения со стороны Красса по поводу моих отношений с Миленой, каковы бы они ни были и ни стали в будущем. Я ещё не знал, как обставлю своё жилище, но мне хотелось, чтобы стены у него были прочными, а об этом следовало позаботиться своевременно. Что же, моя дальновидность могла быть теперь вознаграждена. И день настал. Красс был приглашён на пир, обещавший быть продолжительным и обильным, меня же с самого утра рвало, чувствовал я себя ужасно, нервы мои вновь расстроились, меня мучила головная боль - все напасти разом. Красс был очень огорчён и сказал, что не хочет идти на пир без меня. Я со слезами стал упрашивать его не отказывать себе в таком удовольствии, ведь этот приступ пройдёт, а о нём будут говорить плохо. Красс и сам понимал, что не идти ему нельзя. Пир устраивал его друг по случаю рождения сына, события в высшей степени значительного. И он ушёл один, наказав Милене заботиться обо мне, и в случае, если мне станет хуже, немедленно послать за ним. Мы остались одни. Я быстро пошёл на поправку, так что уже к вечеру совершенно излечился. Может быть, это следует приписать чудодейственным свойствам того вина, изрядное количество которого мы распили вдвоём с Миленой? Я стал читать ей стихи, и они произвели тот эффект, на который я рассчитывал. - Это твои стихи?- спросила Милена. - Да, мои. Она сказала: "Мне кажется, они очень вольные". - Такова поэзия,- сказал я.- Это птица, вольная лететь, куда ей вздумается. Я лишь выпускаю её из рук. - И ты, конечно, не знаешь, куда она полетит? Ах ты, хитрец!- засмеялась она, разгорячённая вином и стихами. Она придвинулась ко мне совсем близко. - По полёту птиц узнают волю богов. Полёт птиц - это сама судьба, как же я могу предвидеть волю богов? Судьба властвует над каждым из нас, и без её соизволения ничто не соединится. - Где же твоя птица совьёт гнездо? - Ах, она так устала, бедняжка,- сказал я со вздохом.- Где же укрыться ей от дождя и ветра? Она ищет пристанища, ласковая, нежная, ищет она, ищет, ищет... Говоря так, я стал поглаживать её тело, как будто моя рука - это птица. - Вот поле, вот холмы, вот река, вот берега реки,- продолжал я.- Она ищет... Милена закрыла глаза, я стал целовать её. И с протяжным стоном она отдалась мне. В эту ночь мне не пришлось спать, но то, что было наяву, казалось мне сном, блаженным и упоительным, прекраснейшим из снов, когда-либо посещавших меня. Всё, что лишь тлело во мне, вспыхнуло ярким пламенем, и в пламени этом слились воедино земля и небо, вершина и пропасть, все мои желания, и я рыдал от счастья и захлёбывался им, и не мог остановить дыхания, оно шумело как волны, что разбиваются о скалы и пеной взметаются к небесам, и солнце вспыхивает каждой каплей брызг, и словно тысяча солнц зажигается разом и опадает дождём, о, золотой дождь Данаи! Молю тебя, продли, продли мне! и тьма, и свет, и замирает сердце и мечется, и дрожь, и холод, жар и тьма, и свет, я падаю, я взмываю, любимая!.. ... Я был совершенно обессилен. Когда Красс вернулся, я лежал и не мог пошевелиться. Видя моё жалкое состояние, он выразил мне сочувствие и пожелал скорейшего выздоровления. Милена спала. Он тоже отправился спать. А потом уснул и я. Проснувшись, я сразу же подумал о Милене. А потом я услышал её голос. Она говорила что-то служанке, но я не слышал слов, я слушал её голос, словно он был рекой, и я плыл по её течению, плавно и легко, и мне хотелось смеяться от радости. Как можно рассказать о любви? И стоит ли перечислять все наши изобретения, уловки и хитрости? Что-то покалывало её холодком, и я спросил её об этом. Она ответила, что думает о муже, и я вновь поразился этой женщине. - Мы одни, а вокруг нас целый мир,- говорил я ей с жаром.- Вокруг нас ночь, и у нас есть только один огонь и только один свет. О чём ты можешь говорить, когда вокруг нас ночь! Вряд ли она понимала, о чём я говорю. Я сам почти не понимал смысла своих слов, но я говорил, а она слушала и успокаивалась, и вот уже ничто не охлаждало нашего пыла, и она отдавалась любви, как умеет отдаться ей лишь женщина. Красс весьма радовался внезапно пробудившейся в его жене страсти к образованию. Она пожелала учиться музыке; я взялся обучить её, и мы подолгу бывали вместе. А потом она увлеклась греческим языком,- что в этом удивительного, когда сам цезарь подаёт пример любви к греческой культуре? Я выучил её кое-как говорить по-гречески, и мы стали разговаривать на этом языке без боязни быть подслушанными кем-либо, случайно или намеренно. Теперь мы могли свободно обсуждать наши планы и изливаться друг другу в своих чувствах. Мы говорили во весь голос, а Красс довольно кивал головой, слыша наш разговор, но не понимая из него ни слова. Сам он не слишком-то любил чему-либо учиться, но когда к нему кто-нибудь приходил, он хвалился тем, какая образованная у него жена - по-гречески вот говорить умеет, на арфе играет. Сам-то он и на родном языке не больно грамотно изъяснялся, писал же и вовсе с ошибками. Правда, в письмах этого заметно не было, напротив! А как она увлеклась ботаникой! Целые дни проводит за городом, её и дома-то редко увидишь. Говорят, даже царь Пергама, большой друг Рима, был великим ботаником. Это он подарил Пергам Риму, умнейший был человек. Всё было просто превосходно, лучше и вообразить нельзя. Это-то меня и беспокоило. Если что-то хорошее длится так долго, что, кажется, продлится вечно, если всё так безмятежно и солнечно, жди неприятностей. А то и грозы. И я не позволял себе расслабиться, я знал, что значит потерять осторожность. Безрассудство - слишком дорогое удовольствие. Милена же, напротив, не желала ничего слышать об этом, и убеждать её было бесполезно. А то ещё начинала плакать и причитать, что я, наверное, разлюбил её. А я покрывался испариной, когда она вдруг бросала на меня такой взгляд - что там бронзовые зеркала! Этот взгляд само море мог бы воспламенить, не какие-то деревянные скорлупки. И она не думала, есть ли кто-нибудь рядом кроме меня, или нет, она не желала об этом думать. Я настаивал. Она жаловалась на то, что разлука для неё непереносима, и умоляла меня придумать что-нибудь. - Но это уж совсем невозможно!- в отчаянии говорил я. В ответ она осыпала меня поцелуями. После наших поездок я едва мог пошевелиться, и тут же попадал в руки Красса, а он устраивал пир до утра, и я должен был веселиться и развлекать его разговорами, шутками и стихами, хорошо ещё, танцевать меня не заставлял! А утром, когда он шёл отсыпаться, я прямиком попадал в объятия Милены. Почему ты как неживой? - Я очень устал. - Ты просто не любишь меня! И слёзы. Я уверял, что люблю её, люблю ничуть не меньше, даже ещё сильнее. Она требовала, чтобы я доказал это. И я доказывал. А потом засыпал на ходу, а мне ещё нужно было ответить на два десятка писем и написать какое-то там поздравление с каким-то там юбилеем, и лихорадочно измышлять новые уловки, чтобы Милена не страдала и не мучилась, и чтобы никто ничего не знал и не заметил, и не донёс, между тем это становилось всё труднее. Я уже чувствовал, что эти двое неутомимых на пару прикончат меня. От недосыпания у меня вновь начало разыгрываться болезненное воображение; я боялся, что могу не выдержать. Нет, я не жаловался. Но нужно было что-то менять. Так не могло продолжаться долго. И тогда пришло это письмо.

Публий Бибул - Луцию Канинию Крассу - привет

Получив твоё письмо, перечитал его много раз, так оно мне понравилось. Поистине ты великий человек, и я восхищаюсь тобой, не сочти это за лесть, тебе в ней нет нужды, а мне она не к лицу. Я не умею выражать свои мысли так замечательно, как ты, но поверь, я горжусь дружбой с таким человеком как ты. Всё, о чём ты меня просил, я сделал. Очень хотелось бы увидеть тебя, но боюсь, мне будет уже нелегко перенести дорогу, ты же, я понимаю, очень занят делами. И всё же, может быть, приедешь навестить меня? Мои развлечения ты знаешь. Помираю от скуки. Гиела тоже. Одно спасение, что на днях приехал Транквилл, поэт, ты знаешь его, он был когда-то твоим секретарём. Он и развлекает меня хоть как-то, жизнь в деревне такова, что радуешься каждому новому человеку. Очень рад за Милену, какая она стала утончённая. Гиела тоже рада за неё. Повезло тебе, скажу я, но повезло заслуженно. Да, ты честно заслужил своё счастье. Жара совсем измучила всех, и мух как-то особенно много. Пиши мне обо всём, что слышно в столице, мне это очень интересно. Хоть ты меня не забываешь, жаловаться не могу.

Будь здоров

Я немедленно направился к Милене. - Транквилл нашёлся,- сообщил я новость. - Да?- сказала она без всякого выражения. - Он у Публия. - Ну и что?- сказала Милена. Я не ожидал от неё, конечно, особого воодушевления, но такая чёрствость меня несколько покоробила. Я упрекнул её. Она возразила, что не желает знать человека, который так поступил с ней. - Что ты говоришь, Милена! Ведь ты когда-то любила его! Он пожертвовал всем, что у него было, ради того, чтобы что-то было у нас. Итак, Милена не проявила никаких чувств. Зато уж я-то как обрадовался этому известию! У меня немедленно возник план. Я намекнул Крассу, что неплохо бы купить у торговцев каких-нибудь красивых вещей и отправить старому другу в подарок. Вчера прибыл корабль из Афин, и я бы с радостью взял на себя заботу о покупках. Выслушав меня, Красс решил, что поехать следует Милене, и конечно же, ей нужен кто-нибудь в провожатые. Придётся поехать мне, как ни трудно ему будет без меня обходиться. Но я сразу же вернусь. Этим я добивался следующего: Во-первых, передав Милену на время Транквиллу, я смогу немного отдохнуть от неё, что было бы для меня крайне полезно. Во-вторых, я смогу отдохнуть от Красса, а значит, от обжорства и изнурительной переписки. Кроме того, мне очень хотелось увидеть моего друга, перед которым я всё ещё чувствовал некоторую вину за то, что, хоть и невольно, нарушил мирное течение его жизни и принудил к бегству. Я отнял у него Милену, теперь же верну её, и пусть она выбирает между нами сама. Убедить Милену было несколько труднее, но я справился и с этим, обратив её внимание на то, какая прекрасная нам открывается возможность побыть вдвоём при полной свободе от чужих глаз. Мы поедем в закрытой коляске и всю дорогу будем вместе. Можно придумать тысячу причин для того, чтобы не слишком скоро прибыть на место. - Это, и правда, чудесная мысль,- согласилась она. Но почему именно туда, где она вынуждена будет терпеть общество Транквилла? Она не хочет этого! - Но так уже решил Красс. Попробуй теперь перемени его решение. - Это ты решил, а не он! - Спроси у него сама, кто всё решает в этом доме. - Зачем мне спрашивать? Я это знаю. - Хорошо, я признаюсь. Мне неловко перед Транквиллом, и чем скорее я избавлюсь от этой неловкости, тем лучше будет для меня. И для тебя тоже, если я тебе не безразличен. Кончилось тем, что она согласилась. Раз уж всё решено, нужно ехать. Чудесно! Подарки были куплены, коляска готова - закрытая со всех сторон, белая с мягкими красными подушками, какая прелесть! Красс отдал мне и наказал передать письмо, которое он написал Публию, после чего, простившись, мы отправились в путь. Дорога вовсе не показалась мне долгой или утомительной, хоть ехали мы немногим быстрее, чем если бы шли пешком, нагруженные тяжёлыми корзинами. Через каждую милю Милена требовала остановить повозку, говоря, что утомилась и хочет отдохнуть, и удалившись под навес листвы, мы искали мягкую траву или отдыхали на бережку какого-нибудь ручейка. Я блаженствовал, наконец-то сбросив с себя бремя забот; только теперь я понял, как оно тяготило меня все эти дни. Силы мои словно утроились, так мне вдруг стало привольно. - Как называется это дерево?- говорила Милена, лёжа на спине и поднимая ногу, и мы смеялись над нашими занятиями ботаникой. - Это дерево персы именуют сандаловым. Чем ближе мы были к цели нашей поездки, тем чаще мы останавливались. Меня уже понемногу начинало томить нетерпение, с которым я ожидал встречи со своим другом. Нельзя сказать, чтобы настроение моё пришлось по вкусу Милене, однако она не решалась спорить со мной, боясь, что я вновь начну припоминать те слова, которые она говорила мне, когда умоляла разыскать её Транквилла, воспроизводя их в точности, как по смыслу, так и по интонации. Таким образом, подобно греческим риторам, я добивался большего артистизмом, нежели доводами логики. Увидев, наконец, Транквилла, я сжал его в объятьях. - Держи его крепче, а то опять убежит,- сказала Милена, подходя к нам и милостиво позволяя вконец смутившемуся Транквиллу приветствовать её. - Красс набил коляску подарками, но, как видишь, есть кому позаботиться и о тебе,- шепнул я своему другу, после чего стал расспрашивать о том, где он столько пропадал, и почему он не давал о себе знать, негодный. - С Милены всю краску смыло слезами, так она по тебе убивалась. Транквилл медленно оправлялся от смятения, вызванного нашим неожиданным приездом. Он сказал, что сначала отправился на север, в сторону гор, где у него есть друзья. - Прости, не догадался искать тебя там,- сказал я, подливая ему вина.- Я, помнится, высказал предположение, что ты направился на юг. Почему на юг? Не знаю. - А ты, значит, остался у Красса. - Да. Ты столь поспешно отправился в путь, что забыл взять с собой самое дорогое. Я возвращаю тебе потерю. - Ты говоришь о Милене? Но почему! - Я люблю тебя, ты любишь её. Ты удивлён? Но я всего лишь делаю то, что уже однажды сделано тобой. - Как же это было давно,- сказал он задумчиво. - Правда? А я и не заметил. - Скажи, неужели Милена всё ещё любит меня? Она так ожила. - Какая статуя не оживёт от любви. - Сколько раз человек рождается, столько жизней он проживает,- сказал Транквилл. - Оставь свои премудрости,- захныкал я.- Скажи лучше, когда в этом доме обедают? Я изрядно проголодался. - Но она меня любит? Скажи честно, она не забыла меня? - Любит, не любит, что ты заладил! Я тебя люблю, тебе этого мало? - И правда,- встрепенулся Транквилл.- Ты не представляешь, как я рад вновь тебя видеть. Мы со смехом обнялись. - Ну, раз ты воскрес, то, видно, родился заново? Очень кстати. Я своё отстоял, теперь твой черёд заступить на стражу. Транквилл хотел что-то сказать, но не успел, так как в комнату вошёл Публий. Он взял меня за руку и стал долго и нудно расспрашивать о городских событиях, о том, что наказал мне передать ему Красс на словах, как он живёт, и что он ест, и с кем, и сколько раз в день, и прочее, пока не высосал из меня всё что мог. - Я своё отстоял, теперь твой черёд,- повторил мне мои слова Транквилл, когда мы, наконец, вновь остались одни. - Ну уж нет, от меня пусть он этого не ждёт. У меня есть дела поинтересней. Сказав это, я вышел и вернулся, ведя за руку Милену. Другую руку я соединил с рукой Транквилла и сказал: "А теперь замкните цепь". И они, улыбнувшись, подали друг другу руки. - Да будет наш союз прочным, и да не разорвётся наш круг!- воскликнул я торжественно. Итак, соединение было достигнуто. Отношения между Миленой и Транквиллом, как я и ожидал, восстанавливались со стремительной быстротой, и вот они уже стали совершать прогулки вдвоём. Должно быть, Транквилл тоже увлёкся ботаникой. Пока они оставались одни, я вынужден был оставаться на вилле, и вскоре мне это наскучило. "Так ли уж нужен мне этот отдых?"- подумал я.- "И чего жду? Если я уступаю Милену своему другу, то, пожалуй, следует возвращаться в город, тем более что, оставаясь здесь, я рискую навлечь на себя неудовольствие Красса, обещав вернуться как можно скорее". Может быть, чувство, владевшее мною, и не было настоящей ревностью, но оно терзало меня, и дело дошло до того, что я стал встречать их весёлых без улыбки. А что может быть гнуснее? Я попросил Публия, чтобы он написал Крассу письмо с просьбой оставить меня у себя ещё на время, объяснив, что мне до смерти не хотелось бы так скоро покидать его и тем самым лишиться его драгоценного общества и возможности вести с ним проникновенные беседы, набираясь опыта и премудрости. Растаяв как сало на солнце, довольный дурень написал своё письмо, на все лады расхваливая меня и умоляя оставить меня у него, так как давно уже ему не доводилось находить в человеке такую отзывчивость. Однако вскоре ему пришлось убедиться в том, что отзывчивость мою он несколько переоценил, и она вовсе не так велика, как ему представлялось. Это случилось, когда, не довольствуясь более достигнутой между нами близостью, он пожелал довести её до крайней степени, всеми способами склоняя меня к этому. Я решительно отказал, он стал настаивать. Тогда я пригрозил, что расскажу обо всём его жене, и это произвело на него некоторое действие. Жену свою он побаивался. Она же, как мне показалось, и сама уже начала что-то подозревать, хотя решительно не могу понять, на чём основывались её подозрения. О, женское чутьё! Не желая говорить плохое о муже перед женой, я, вместо того чтобы пожаловаться Гиеле, написал письмо Крассу, сообщив ему о притязаниях Публия; я не собирался его отправлять, написал же потому только, что чувствовал себя оскорблённым и хотел избавиться от внутреннего отвращения. Давая понять, что теперь у меня есть причина избегать его, я стал всё реже навещать Публия и всё чаще присоединяться к своим друзьям. Прежде мы с Транквиллом возделывали свой виноградник по очереди, теперь же я предложил, чтобы ещё больше укрепить наш союз, объединить наши усилия. - Двое поднимут камень, которого не поднимет один, хоть бы он десять раз пытался это сделать. Милена восприняла это поначалу с некоторым смущением, которое, однако, вскоре прошло. День за днём предаваясь упоительной неге под сенью леса, мы так увлеклись, что, в конце концов, совершенно забыли обо всём остальном. Забыть можно обо всём, но об осторожности забывать всё же не стоит. И о том, что ты в гостях, между прочим, тоже. И вот, последовала череда событий, положивших конец нашему мирному счастью и принудившая нас прервать наши столь приятные каникулы. Публий, обозлённый моим пренебрежением, выследил нас и пригрозил, что сообщит обо всём Крассу, если я и в этот раз отвергну его. Поняв, что дело принимает скверный оборот, и мир сохранить уже не удастся, я объявил войну. Первым делом я отправил своё письмо, приписав к нему в постскриптум, что, мол, и Милена не избежала грязных притязаний похотливого козла. После чего я отправился к Гиеле и стал умолять её о заступничестве. Она пришла в неистовство и закатила своему любезному супругу такую сцену, что я удивляюсь, как у него шкура не задымилась. Я же попросил её написать Крассу и рассказать о поведении Публия, так как свидетельство такой почтенной и уважаемой матроны весит куда больше, чем слова несчастного юноши. Гиела согласилась со мной и письмо написала. Я стал утешать её и уговаривать не убивать себя из-за человека, который достоин её презрения, но не гнева. Гиела утешилась и попросила меня приходить к ней ещё, так понравились ей мои утешения. Я возразил, что не могу дольше оставаться здесь, так как долг для меня выше личного счастья, и как мне ни горько расставаться с ней, я должен увезти отсюда Милену, за которую отвечаю перед её мужем. Конечно, если она найдёт способ угомонить Публия, чтобы я мог не бояться приезжать, а Красс - не бояться отпускать меня, тогда я непременно приеду снова. А на что способна влюблённая женщина, я знал - на всё. Публий написал письмо Крассу, в котором описал образ жизни, который вела его супруга. Милена пришла в ужас, узнав, что наша тайна перестала быть тайной. Я уговорил её не волноваться и во всём положиться на меня. Главное, хранить альпийское спокойствие, чтобы всякое подозрение,- и даже тень его,казалось бы нелепым и неуместным. - В дороге потренируешься,- сказал я ей.- От тебя требуется только это, остальное моя забота. - Они такие старые друзья,- всхлипывала она. - Тем лучше. Значит, уже не помирятся. Предавший старинную дружбу заслуживает казни. Публий, ворвавшись ко мне, злорадно пожелал нам с Миленой счастливого возвращения. Я сказал, что у него есть прекрасная возможность превзойти подвиг марафонца, если он будет бежать всю дорогу перед нашей коляской, чтобы первым принести свою весть. Взбешенный моим издевательским тоном, он приказал своим рабам схватить меня. Но тут появилась Гиела, а её в этом доме боялись больше. Я придал своему лицу выражение, от которого она совсем теряла голову. Она ответила мне взглядом, не оставлявшим никаких сомнений по поводу её чувств. Мы выехали втроём. Возвращая Крассу его поэта, я надеялся привлечь к себе ещё большую его симпатию. Понятно, что оставаться здесь дольше Транквиллу стало невозможно. Красс, получив в короткий срок одно за другим три письма, ничего не соображая, метался по дому, забыв даже про еду, что свидетельствовало о крайнем его потрясении. Голова у него шла кругом, и он едва дождался нашего приезда. Милена проявила незаурядные артистические способности, а Транквилл выразил горячее раскаяние в том, что покинул такого человека как Красс, и умолял простить его. Красс потребовал от меня объяснений. Я объяснил всё очень детально. - Каков негодяй!- кричал Красс.- И этого человека я считал своим другом! И зачем я только придумал эту поездку, ведь всегда же знал, что не дело это, когда жена разъезжает без мужа. Да ведь это же ты мне посоветовал!накинулся он вдруг на меня. - Разве я виноват в том, что эта деревенщина ведёт себя так по-скотски и не имеет ни уважения, ни ума. Ей подаёшь руку, а она как голодный пёс впивается в неё зубами. Что же касается того, чтобы жена могла свободно совершать поездки, то это и естественно, и общепринято. Ведь не одна же она поехала, а с человеком, пользующимся, как я надеюсь, доверием её супруга. Наконец, Красс успокоился. - Однако он оскорбил меня, и я не могу не ответить на это,- сказал он.Что ты об этом думаешь? - Думаю, что если бы тебя укусила собака, ты не стал бы гоняться за ней с палкой, чтобы отомстить. Умные люди смеялись бы над тобой, а дураки освистали бы. Я больше не питал никаких чувств по отношению к Публию, стараясь думать о плохом не больше, чем оно того заслуживает - только чтобы уметь вовремя избежать его. А Публий был более не опасен. - Нет, так не годится,- сказал Красс после некоторого раздумья.- Это совсем другое дело. Собака не отвечает за себя, а человек должен держать ответ за свои поступки. Я поразился здравости его суждений. - Нет необходимости что-либо предпринимать,- сказал я.- Искусство пытки предоставлено Юпитером женщине. - О чём это ты толкуешь?- не понял Красс. - О его жене. Она устроит ему такую жизнь, что ему и подземелье покажется счастьем. - Это правильно. Но всякий нож тупится. - По вине и наказание,- сказал я. На том наш разговор и окончился. Жизнь продолжалась. Теперь работу, которая прежде лежала на одном мне, мы выполняли вдвоём с Транквиллом, и я почувствовал себя совсем хорошо. Красс ещё некоторое время переживал предательство своего друга, но со временем к нему вернулось прежнее расположение духа, и вновь пирушки стали сменять одна другую. Между тем со мной произошёл занятный случай. Однажды я проходил по форуму и вдруг услышал тихий женский голос, шепнувший мне: "Следуй за мной". Я обернулся и увидел женщину, склонившуюся чтобы завязать сандалию. Лицо её скрывал капюшон. Завязав сандалию, она продолжила свой путь. Я последовал за ней. Шли мы довольно долго. Наконец, она остановилась. Я подошёл к ней. - Сегодня ночью,- услышал я её голос,- ты должен быть на углу последнего дома на улице *** через два часа после полуночи. Меня послала к тебе моя госпожа, она будет ждать тебя. - А кто твоя госпожа, детка?- спросил я шутливым тоном. Она не ответила. Когда же она заговорила вновь, в её голосе звучала лёгкая досада на то, что я отношусь к этому делу столь легкомысленно. - При тебе не должно быть оружия. - Как!- воскликнул я, подыгрывая ей.- Ночью и без оружия? - Да,- прошептала она.- И ты должен быть один. - А если на меня нападут?- прошептал я с притворным ужасом. - Если ты боишься, то лучше оставайся дома и спи. - Я не сплю по ночам,- сообщил я ей на ушко, пытаясь при этом разглядеть её лицо. Отчасти мне это удалось. Хорошенькая. "Такова ли её госпожа?"подумал я. - Почему?- удивилась она. - По разным причинам,- не стал углубляться я.- Значит, ровно в полночь в конце улицы ***... - Ну вот, всё ты напутал! Через два часа после полуночи. - Ах, да!- воскликнул я и тут же снова перешёл на шёпот.- Скажи своей госпоже, что я непременно приду, и пусть на меня нападут хоть все негодяи города. Она постояла немного, потом повернулась и быстро пошла. Я не стал следить за ней, хотя это было проще простого. Но мне даже нравилась эта таинственность, она придавала делу особый соблазнительный колорит. Значит, в конце улицы ***. Без оружия. Прелестно! В назначенное время я стоял, укрывшись в тени, и любовался рисунком лунного света. Вдруг кто-то тронул меня за руку. Я вздрогнул от неожиданности. - Иди за мной,- шепнул человек и быстрой неслышной походкой устремился куда-то. Я старался не отставать. Я подумал о смерти - что у неё кошачьи повадки: неслышная походка и молниеносный бросок. Меня усадили в повозку и повезли куда-то по городу. Куда, я не видел. Но вот повозка остановилась. Мне завязали глаза и потянули за руку. Я подчинился, решив претерпеть всё до конца. Когда с моих глаз сняли повязку, я обнаружил, что нахожусь в каком-то старинном доме. Его стены были обильно покрыты бронзовыми украшениями, среди которых пылали факела, и красные блики плясали, обнявшись с тенями. Передо мной стояла девушка, в которой я узнал ту самую, что подошла ко мне на форуме. Теперь её лицо не скрывал капюшон, и ничто не мешало мне видеть его. На ней были белые с чёрным одежды, в руке она держала тонкий прут, на конце которого был огонь. Она молча повернулась и повела меня вглубь дома. Мы вошли в зал, стены которого были завешаны тканями, а пол был выложен тёмных тонов мозаикой. Девушка укрепила свой прут, хоть в зале и без того было довольно огня, и оставила меня одного. В центре зала было устроено весьма уютное место, где я и расположился, ожидая продолжения этой странной церемонии. Наконец, появилась и сама госпожа. Она была закутана в чёрное одеяние. На голову её был наброшен ярко-алого цвета капюшон. Она устроилась напротив меня и произнесла: "Будь пальме подобен, что голову ввысь устремляет, Корни скрывая в земле, чтоб ни ветер её ни сломал, Ни солнце огнём не спалило". Произнеся эти стихи, она откинула капюшон, под которым оказалась хорошенькая головка. Может быть, губы её и были несколько тонкими, зато глаза были просто неотразимы. "Пенного моря богиней предстала она предо мною, Речь же услышав её, я сказал: Это голос Минервы". Она кивнула. - Меня зовут Канидия. Отныне и впредь я ничего от тебя не скрываю. Она сказала, что увидела меня, когда я прогуливался у храма Юпитера. Она приказала своей служанке следить за мной и узнать, где я живу, а также разузнать, кто я и чем занимаюсь. Мы стали беседовать. Отвечая ей, пытался понять, что бы всё это могло значить - эта обстановка, её странное одеяние и торжественный тон. Канидия хлопнула в ладоши, и в зал вошли три девушки с подносами, уставленными яствами и кувшинами с вином. "По крайней мере, голодом меня морить она, кажется, не собирается",подумал я. Вино оказалось вполне сносным. - Ты красив,- сказала она. - Благодарю,- ответил я.- Ты тоже. - Я говорю не для того, чтобы польстить, а потому что это главное. Чем отличается город от лесов и болот, населённых дикими племенами? - Законом,- ответил я,- и культурой. - Законом?- она рассмеялась.- О каком законе можно говорить в Риме! - Вот так раз,- опешил я. - Культура - это уже ближе. Но главное - красота! - Полностью с тобой согласен,- сказал я. - И что же?- продолжала она, всё больше увлекаясь.- Где они, потомки Марса, гордые, сильные, благородные, где они? Мы словно во храме, где беснуется оргия, оскверняя и пачкая его. Убожество как болезнь пожирает Великий Город! - Что верно, то верно. И ведь что удивительно,- сказал я,- разве Империя рушится? Во всём царит закон и порядок. Ты говоришь, нет закона. Есть злоупотребления, есть ничтожные, корыстолюбивые люди, они разрушают Империю, но что-то ведь и держит её. В сущности, она процветает. - Процветает?- воскликнула она оскорблённо.- Болезнь не сразу же проступает на лице, сначала она поражает кровь. Чего я никак не ожидал, так это того, что мне придётся провести ночь в риторических упражнениях. Вот уж к чему у меня не было ни малейшего желания. - Когда кровь отравлена, кажется, делают кровопускание,- сказал я. - Да!- крикнула она внезапно, так что бокал, который я как раз подносил к губам, дрогнул в моей руке, и несколько капель пролилось мне на грудь. "К чему эти мрачные мысли, они не спасут от печали. Выпей вина и доверься венериным узам!" - Любовь,- усмехнулась она.- Любовь ослепляет глаза. - Зато прозревает сердце,- заметил я. - Любя что-то одно, ты теряешь всё остальное. - Но почему же одно, и почему же всё? - Любить, но не влюбляться, это нужно уметь. И не привязывать себя. - К чему?- спросил я. - В чём величайшая ошибка Рима?- спросила она в ответ. - Не знаю,- признался я.- В чём же? - Кем были мы? Вершителями великого дела, исполнителями прекрасной миссии, несли свет красоты и разума в мир, мы были прирождёнными повелителями, сильными, непреклонными. В нас была воля, и без неё мы не сделали бы того, что мы сделали. - Была Троя, и мы были троянцы!- воскликнул я горестно. Сам же подумал: "А как же Греция, Александрия, Египет?" Но высказываться не стал, боясь оскорбить патриотические чувства, как видно, переполнявшие её. Я не дурак, чтобы перечить женщине, которая мне нравится. Пусть говорит, что хочет. - И в какой-то момент это произошло. - Что произошло?- спросил я участливо. - Величайшая ошибка, которая погубит всех нас. Я вижу, как рушится город, как толпы варваров крушат статуи, врываются в храмы, оскверняют алтари, жгут, разрушают, топчут, и нет спасения! Я согласился, что зрелище, и впрямь, жуткое, однако она оставила мои слова без внимания. - Мы утратили главное - волю! А с нею нас покинула сила, и боги с презрением отвернулись от нас, сумевших победить, но не сумевших удержать победу. Чем выше мы поднимались, тем становились слабее, а должно быть наоборот. Чем выше, тем сильнее. Мы привязались сами к себе, мы перестали быть воинами. Устремившись к малому, мы потеряли большое. Тут я не выдержал. - А как же Великий Мир! - Мир не может быть прочным, если ты не готов к войне. Тело должно быть вдохновляемо духом, когда же дух развращён, тело слабеет и становится дряхлым, и вот уже черви пожирают его. С гибелью Города погаснет свет на земле. И наступит ночь уродства и беззакония. Вот цена нашей слабости! "И откуда в этой девочке столько мыслей! Поразительно. Она говорит как Катон. Вот уж что ей совсем не к лицу. Вероятно, она полагает, что ей выпала великая миссия спасения отечества". Так оно и оказалось. Собственно, миссия была возложена не только на неё, но и на меня. Вот ведь оно как. Мы должны исправить великую ошибку и установить подлинный порядок, спасти Город и свет красоты. И всё же, моё долготерпение было-таки вознаграждено, так что остаток ночи прошёл просто чудесно. Пожалуйста, я готов слушать тебя, сколько тебе будет угодно, девочка, ты восхитительна! Мы договорились, каким образом мы будем встречаться. Мне вовсе не хотелось, чтобы обо всём этом узнала Милена. Вернувшись, я застал её в великом смятении. Она сообщила мне, что беременна. Я не сразу понял причину её беспокойства. - Да я забыла уже, когда он в последний раз прикасался ко мне! По меньшей мере, полгода, как он не делает этого. - Вот ещё напасть! Надо что-то придумать. Мы собрали совет. - Может быть, тебе уехать на время?- предложил Транквилл. - Ты же знаешь, он не отпускает меня от себя! - Это можно было бы устроить. Но это не выход,- сказал я.- Он, наверняка, приставит кого-нибудь следить за тобой. Скрыть этого не удастся, лучше и не думать об этом. А что если обвинить во всём Публия? Признайся, что он совершил над тобой насилие, сделай вид, что хочешь заколоться кинжалом. Конечно, в этом маловато блеска, зато это не безнадёжно. - Но ведь он же не оставит этого так!- возразил Транквилл.- И вновь всплывёт наша поездка, и неизвестно, чем дело обернётся на этот раз. - Она уже всплывает,- заметил я ему, и он, смутившись, умолк.- Как ни верти, а некоторое неудобство претерпеть придётся. - Может быть, похитить Милену? А потом вернуть. - Для такого дела нужны надёжные люди, а они, почему-то, все повымерли. Он же землю носом взроет от Сицилии до Гельвеции, чтобы найти её. Нет, лучше свалить всё на Публия и не усложнять дело ещё больше. Транквилл не стал спорить. Милена готова была уже принять любое решение. На том мы и разошлись. Транквилл всё не мог успокоиться. - Может быть, нам удастся убедить его, что это он сам, выпив лишнего, сделал? Представляешь, как бы он обрадовался! - Представляю. Такое он запомнил бы накрепко. Не надо считать Красса совсем уж дураком, а то как бы самим в дураках не остаться. - Бедный ребёнок! Представляю, как он будет относиться к нему! А ведь это же наш ребёнок. - Хорошо сказано, наш. - Ты ещё шутишь!- поразился он. - Ну что ты, тут уж не до шуток. Но зачем впадать в отчаяние, это же верная гибель. Корабль всего лишь получил пробоину, он ещё даже не тонет, а ты уже мечешься по палубе и готов от страха выпрыгнуть за борт. Однако, какую я сегодня провёл ночь! Я рассказал ему о своём приключении. - Бедняжка,- сказал я.- Каково ей бороться с чувством, которое она сама же отрицает! - Ты полагаешь, она влюблена в тебя? А мне кажется, малышка просто увлеклась игрой. - Всякая гора, если она высока, увенчана снежной вершиной. Всё достойное заканчивается игрой. "В чём я искать буду цвет? Красный - в короне царя В час, когда город его жаром заката объят". - Я понял стихи, но не мысль,- сказал Транквилл. - Всё когда-нибудь наскучит, кроме игры, и всё когда-нибудь станет игрой. - Наскучить может и игра,- возразил Транквилл. - И сама жизнь,- сказал я.- А потому остановимся на этом, ведь кроме жизни у нас нет ничего. - Есть нечто большее, чем жизнь. - Канидия говорит примерно так же. Транквилл ответил цитатой, и мы затеяли поединок. Я отстаивал своё мнение, а Транквилл - своё, причём негласно нами было принято, что говорить нужно только цитатами. Я не выдержал первым и, не успев вовремя вспомнить что-нибудь из наследия предков, сочинил на ходу двустишье. Транквилл заметил мою хитрость и спросил, откуда эти стихи. Я сказал: "Стыдись! Ты видишь то, что уж давно исчезло, Так спящий видит жизнь, но ту, которой нет". Транквилл стал покатываться от смеха, поняв, что я его провёл. Я потребовал от него, чтобы он признал поражение. Он хотел ответить мне что-то, но смех мешал ему говорить. В этот момент к нам подошла Милена и до крайности обиделась на Транквилла, который смеётся, когда из её глаз льются слёзы. - Вот именно,- поддержал её я.- Он ещё может шутить! О времена, о нравы! Когда возмущённая до глубины души Милена удалилась, я попросил Транквилла оказывать мне, когда это понадобится, помощь, что он и обещал. Продолжая свои похождения и утешая попеременно то Канидию, то Милену, я не забывал о том представлении, которое нам предстояло разыграть перед Крассом. С некоторых пор в его присутствии я стал печален и неразговорчив, словно бы какая-то ужасная мысль терзала меня. Когда же Красс спрашивал меня о причине моей скорби, я в ответ лишь заливался слезами. Красс спросил у Транквилла, не знает ли он, что со мной происходит. Тот отвечал, что не знает и даже не догадывается. Выбрав подходящий день, я изобразил такое невыносимое отчаяние, что Красс теперь уже строгим голосом потребовал объяснений. - О, лучше б мне было умереть, и тогда мне не пришлось бы выбирать меж двух ужасных преступлений - оскорбить великого человека словами, или оскорбить его молчанием. Встревожившись, Красс приказал мне говорить, но со мной сделалась истерика, я стал биться головой о камень и кричать, чтобы кто-нибудь убил меня, однако, видя, что Красс начинает терять терпение, и сострадание в нём грозит смениться раздражением, я припал к его ногам и стал криком умолять его простить меня за то, что я посмел укрыть от него ужасную правду. - Что ты сокрыл от меня, говори! И я поведал ему о чудовищном злодеянии Публия. - Как!- взревел Красс, покрываясь багровыми пятнами.- О нет! Он приказал позвать к себе немедленно Милену, а я лишился чувств, у ног его простершись. Милена благородная предстала пред очи господина, и лицо её белее мела было. Когда ж потребовал он подтвердить мои слова или опровергнуть их как лживые, она, едва заметно пошатнувшись, вскричала, бросившись ко мне: "Зачем не дал ты умереть мне, и тем позор свой искупить! Смерть от кинжала в сотню раз была бы легче ужасной тяжести позора, что теперь до самой смерти мне влачить придётся!" И слёзы хлынули из глаз её, и ноги подкосились. "Увы мне, это правда!"- простонала, и я, очнувшийся, при стоне этом вновь лишился чувств. Несчастная Милена схватила нож, лежавший на столе, и вскрикнув: "Да свершится!"- им вены перерезала себе и, заливаясь кровью, рухнула. Ошеломлённый Красс, не в силах шевельнуться, стал вопить: "Сюда! На помощь! Госпожа порезала себя!" И слуги, прибежав, Милене тряпкою стянули руку и унесли её бесчувственную прочь. - Надеюсь, ты не очень сильно порезалась?- спросил я её. - Вены целы. Ты знаешь, было так интересно, что я совсем не почувствовала боли,- сказала Милена. - Ты была превосходна. Красс проглотил всё это одним куском. - Я должен наказать этого негодяя!- сказал он мне.- Я привлеку его к суду! - Суд потребует много денег. - Мне это безразлично,- сказал Красс. - У Публия наверняка найдутся свидетели, за деньги можно купить их сколько угодно, и тяжба может продлиться долго. Кроме того, о случившемся узнают все. Неужели Красс хочет, чтобы его супругу обсуждали на каждом углу, и городская чернь указывала на неё между собой: "Вот эта женщина!" - Ты прав. Но что же тогда делать? - Не знаю,- сказал я.- Бывает, вепря убивает стрела, бывает, загрызают собаки. Если собаки слишком громко лают, то, может быть, воспользоваться бесшумной стрелой? - Стрелой,- сказал он.- Конечно же, стрелой! И сделаешь это ты. Этим ты искупишь свою вину за то, что так долго скрывал от меня правду. Я не осмелился возражать, хотя такое поручение не вызвало у меня особого восторга. Я заметил только, что дело это потребует некоторых расходов, и Красс без лишних слов выдал мне большую сумму денег. Весь день я думал, как взяться за это дело, ведь я не знал никого, кому можно было бы его поручить. Ночью я отправился к Канидии. - Мне нужно побыть у тебя некоторое время,- сказал я.- так, чтобы никто не знал, что я в городе. - Если кто-нибудь узнает, что ты здесь, я погибла,- сказала она. - Если узнают, что я в городе, я погиб,- ответил я. Канидия промолчала, видимо, взвешивая решение. - Хорошо,- сказала она.- Я спрячу тебя в своём доме. - Между прочим,- сказал я,- нет ли у тебя на примете кого-нибудь, кому можно было бы поручить одно дело? - Какое дело?- спросила Канидия.- У меня есть люди, но подойдут ли они? - Нужно покончить с одним человеком,- сказал я. - А почему бы тебе не сделать это самому? - Если меня схватят, кто же тогда совершит Великое Дело? Возражение это прозвучало столь убедительно, что Канидия была вынуждена с ним согласиться. - У меня есть деньги, и я мог бы заплатить,- сказал я. - А сколько у тебя денег?- спросила Канидия. Я показал кошелёк, полученный мною от Красса. - Отдай их мне, я всё устрою,- сказала она. И я с радостью препоручил это дело ей, чтобы самому предаваться делу более приятному и более привычному. Мне нравилось, что никто не знает, где я, и ещё более - что я сам уже не уверен, где я, и есть ли вообще Город, или его нет вовсе. Я видел факела, шкуры зверей, бронзу, я видел Канидию, и она пила красное вино, и я знал, что она есть. Двери дома были закрыты, и я не знал, есть ли за ними что-нибудь, или навсегда исчезло. А может, и не было никогда. - Как ты собираешься добиться власти?- спросила Канидия. Об этом-то я и не подумал! - Может быть, устроить заговор? - Нет,- решительно заявила она.- Раздор в доме - гибель для дома. Если мы учиним раскол в Империи, то тем лишь приблизим падение Города, он ослабеет и станет добычей диких зверей. - Но что же делать? Кто же отдаст нам власть? - Нужно любить, но не влюбляться. - Править, но не повелевать,- продолжил я. - Да!- сказала Канидия. - Не очень понимаю, как это. - Чего проще,- сказала она.- Станешь ли ты собирать цветы, размахивая топором? - Теперь понимаю. Мы стали обсуждать, как всё будет происходить, решали, как нужно действовать, и так увлеклись, что, казалось, и впрямь всё проще простого, и вот-вот начнётся, зазвучит, да нет же, уже началось! Звучит музыка былого величия, прах осыпается с её одежд, уходит в землю, и торжествует она, на голове её корона, и в волосах её обжигающе холодны бриллианты, хрустальные колонны наливаются кровью, наливаются золотом, и стройны они, и неколебимы, всё выше солнце, и каждой своей чертой проступает прекраснейшее из лиц, брови очерчены твёрдо, рука простёрта в жесте, вперёд, мои воины! рычат и скулят, и пятятся, пятятся звери, забиваются в норы, прячутся в сырых подвалах лесов, где сам воздух пропитан заразой, и молния летит от руки её, вонзается в тело гидры, и вспыхнула, запылала она, корчится, хрипит в агонии, горит паутина, и дальше, дальше вперёд продвигается войско, ветер прокатился волной, и дальше самих небес торжествует пламя! Где же они, эти воины, вот они, здесь! Вот их шаги, вот их песни и гимны, вот кони их шумно дышат, жарко, шумно дышат, волны бьются и кружат, и бьются, неистово, жарко, и стон в их дыхании, неистово, жарко, стон, жарко дышат... В экстазе она бормотала какие-то фразы, бессвязные, жаркие, то вдруг начинала истерически хохотать, она открывала глаза, и я не знал, что они видят, но видел, что они безумны. Она впивалась в меня пальцами, она держала меня так, как будто хотела удержать солнце или огонь, или огромного зверя, или же это была молния, которая пронзала её, и она кричала в огне самосожжения. Я всё больше растворялся в этом огне, и однажды я понял, что заболеваю. Я слышал, что кто-то рядом, я приказывал построить снежный мост от моря до солнца, мне отвечали, что строительство начато. Я говорил: "Облейте его кровью!" Надо мной склонялось лицо, и я падал в него. Когда я увидел Транквилла, это уже не могло меня удивить. Я подозвал его, хоть в этом и не было нужды - он сам спешил ко мне. - Поди, позови её,- произнёс я. - Ты болен,- сказал он.- Я распоряжусь перенести тебя домой. - Мой дом здесь,- заявил я, но тон его произвёл на меня воздействие, и я не сопротивлялся, когда меня погружали на носилки. - Как ты нашёл меня?- спросил я Транквилла, когда пришёл, наконец, в чувство. - Ты пропадал неизвестно где так долго, что я уже начал волноваться,сказал он.- Уже пришло известие, что Публий погиб, упав с лошади. Красс очень этому обрадовался и весь день был весел, а потом вдруг стал плакать. Он сильно переменился. Стал подозрительным, сварливым. Он уже знает о том, что поступок Публия не остался без последствий, ты понимаешь, о чём я говорю. Ты всё не возвращался, и я решил разыскать тебя. И нашёл тебя здесь. - Но как тебе это удалось? - Это было непросто,- согласился он.- Но там, где нельзя разрушить стены, всегда можно отворить дверь. - Странно,- сказал я.- Нам казалось, что мы убиваем зверя, на самом же деле, мы бесновались как помешанные. - Может быть, это и странно,- сказал Транквилл,- но весьма обычно. Возьми, к примеру, солдат. Они защищают наш город от варваров, и когда они возвращаются с триумфом, мы осыпаем их цветами и плетём венки. - Мне не по душе эти парады,- сказал я.- У них дурной вкус. Но шрамы на лицах солдат лучше, чем шрамы на лице города. - Да,- сказал Транквилл,- но ты знаешь, что стоит кому-нибудь из этих героев появиться на пиру, как он начинает бесчинствовать и ведёт себя как настоящий варвар, его шутки грубы и вульгарны, его манеры, хотя скорее их следовало бы назвать повадками, сочетают в себе наглость с крайней неотёсанностью. Когда же они заявляются толпой, то изысканный пир превращается в лежбище скотов. И дело доходит до того, что женщины уже считают допустимым употреблять в своей речи непристойные шутки и словечки, взятые из солдатского жаргона. Много раз я говорил себе: "Наш город захвачен. Он не торжествует победу, он оплакивает поражение. Племена варваров завладели Великим Городом". И тогда я спешу уйти от людей, чтобы не видеть, как красота целуется с уродством. - Ты слишком мрачно смотришь на вещи,- рассмеялся я.- Солдаты удалены от города, они живут в лагере. Послушать тебя, так они просто проходу не дают на улицах. - Нельзя отсечь ногу, обув её в солдатский сапог!- воскликнул Транквилл.Избегать следует не холода, а простуды. Я не стал продолжать спор. Милена, едва увидев меня, разрыдалась, чего я от неё никак не ожидал. Или такая привязанность уже вызывала у меня досаду? Она потребовала, чтобы я обещал больше не оставлять её одну так надолго. - Но ведь с тобой оставался Транквилл!- сказал я. - Они всё время ссорятся с Крассом, и это ужасно. Моему возвращению Красс как будто даже и не обрадовался. Я понимал, что ему будет нелегко каждый день видеть перед собой человека, убившего его друга, хотя бы тот и совершил бесчестный поступок - человека, которого он, Красс, по закону должен был передать в руки суда как убийцу. Новорожденная была отправлена в деревню и отдана на попечение кормилицы. Через несколько дней после моего возвращения такая же участь внезапно постигла и Милену. Должно быть, Красс начал что-то подозревать, или кто-то из его слуг донёс ему - Милена с Транквиллом всегда вели себя слишком неосторожно. С исчезновением Милены жизнь в доме Красса стала совсем безрадостной. Однако покинуть этот дом мне не позволяло моё отчаянное положение - потеряв место, я потерял бы и средства к существованию. Транквилл признался, что те же соображения руководят и им. Даже комнату в гостинице я не мог больше себе позволить, вот до чего я дошёл. Однако о том, чтобы продать что-нибудь из моих драгоценностей или книг, я не мог даже помыслить. Да и надолго ли мне хватит этих денег? Я всегда полагал, что продавать свои вещи можно лишь тогда, когда тебе грозит смерть от голода, а такая смерть мне всё же не грозила, пока я оставался у Красса. Пировал он по-прежнему часто, и с отъездом Милены пиршества эти становились всё разнузданнее и безобразнее. Я держал язык за зубами, повинуясь мудрой поговорке, но Транквилл не желал этого делать, что никак не улучшало его отношений с Крассом. Я умолял Транквилла быть сдержаннее, чтобы не отравлять и без того не слишком весёлую жизнь, но всё без толку. Чтобы немного развеяться и отвлечься от убогой реальности, я взялся написать поэму, которую по мере написания, читал Канидии. Я не порвал с ней отношений, хотя и стал относиться к ней с некоторой настороженностью, памятуя о том безобразии, до какого мы дошли с ней в своих бесчинствах. Мне начинало казаться, что жизнь моя потерпела крах, и я не видел ничего, что давало бы мне надежду на счастливые перемены. Мысль о смерти стала всё глубже проникать в мой мозг. Неужели я подурнел? Почему женщины перестали замечать меня? Или мой гений изменил мне? Но что тогда принуждает меня держаться жизни? Такие мысли вовсе не были безобидны, потому что стоило в моей голове возникнуть какому-нибудь плану, как я уже не мог успокоиться, пока не осуществлял его или не находил достаточно веских доводов против его осуществления. На этот раз таких доводов я не видел. Что же мне оставалось? И я принял решение. Но раз я решил умереть, следовало получить от жизни всё, что ещё было можно. И покинув Город под предлогом деловой поездки, я направился прямиком к своей любимой, томившейся в деревне. Встреча была бурной. Заливаясь слезами, мы жаловались друг другу на те страдания, которые нам пришлось вынести, и наконец, решили, что чем бы всё это ни кончилось, мы никогда больше не расстанемся. Как прежде, мы отправлялись на прогулки и тогда, отдавшись любви, мы забывали обо всех неприятностях, и жизнь вновь становилась для нас океаном радости и наслаждения. Однажды, совершая прогулку, мы увидели бородатого человека, сидевшего у ручья и тихо разговаривавшего с самим собой. Вид его был неопрятен, и я подумал, что это, должно быть, какой-нибудь из несчастных бродяг, чья жизнь отличается от жизни зверей тем разве, что у них нет тёплой шкуры, чтобы не замёрзнуть, и они лишены дома, который есть даже у диких зверей. "Неужели такая же участь могла постигнуть и меня?"- подумал я.- "Или же он из тех философов, что ставят собаку выше человека?" Прислушавшись, я услышал, что он говорит по-гречески. - Как тебя зовут?- спросил я у него. - Как хочешь,- ответил он на латыни. - Что ты здесь делаешь?- спросил я, перейдя на латынь. - Моюсь в грязи,- сказал он. Милена засмеялась. - Как можно отмыться грязью? - А как можно отмыться добродетелью?- спросил в ответ философ. - Так ты умываешься грязью порока?- сказал я.- Тогда понятно, почему ты такой грязный. - Порок - основа добродетели,- заявил философ.- В одном городе жил человек, который часто, выступая перед толпой на форуме, поносил похоть и распущенность. И вот, однажды его застали в обществе распутнейших женщин, которых он всячески ублажал. "Как же так?"- спросили его.- "Ты осуждаешь порок, а сам открыто предаёшься ему?" На что он ответил: "Голодный может думать лишь о еде, насытившись же, он о ней забывает. Я избавляю этих несчастных женщин от похоти, насыщая их. Когда я вижу лицо женщины, получившей удовлетворение, я вижу, как оно красиво и мирно. Так разве, обращая безобразное в красивое, я не уничтожаю этим порок?" Я стал спорить, считая такой подход надуманным. Он отвечал, и вскоре мы увлеклись диспутом. Милене же он, по всей видимости, изрядно наскучил, и она оставила нас. Когда я догнал её на дороге, она сказала: "Этот человек неправ?" - Он всего лишь ловкий манипулятор,- сказал я.- Давно известно, что в словах нет правды. - В чём же она?- спросила Милена. - Не знаю,- сказал я. - Тогда в чём не прав этот грек? - Он был бы прав при условии, что добродетель - это мгновенное состояние, никак не связанное с другими состояниями, то есть, если разбить движение на бесконечность состояний покоя, а это парадокс. Он произвольно акцентирует внимание лишь на одном промежутке времени, сознательно отвлекая внимание от того факта, что насыщение пороком невозможно, ведь нельзя остановить движение. - Я не понимаю всего этого,- призналась Милена.- Но раз ты говоришь, что он не прав, я тебе верю. Но скажи, разве не правда, что голодный думает лишь о еде? - Правда. Но не обязательно впадать в чревоугодие. - Почему бы и нет? - Потому что всякое движение, достигая наивысшей точки, возвращает путника к тому месту, откуда он начал путь, но с другой стороны холма. - Как это, с другой стороны холма? - Человек поднимается по дороге в гору. Вот он дошёл до вершины, теперь его путь ведёт вниз, и в конце концов, он вновь спускается вниз, но не видит того места, откуда он начал восхождение, потому что оно скрыто от него холмом. - И что это значит? - Голодный думает лишь о еде, сытый о ней забывает, но предающийся излишеству в пище вновь начинает думать лишь о еде. - Во всём нужна умеренность, ты это хочешь сказать? - Да, вероятно, именно это. - Это не ново. Да и что такое умеренность? Разным людям нужно разное количество пищи, чтобы насытиться. Кто же тогда скажет мне, где вершина, и с какого места нельзя двигаться дальше? - Не знаю,- сказал я. - Ты, наверное, прав. Но я не понимаю, почему не прав тот человек. - Потому что нет самой по себе добродетели. Есть добродетельное поведение. И нет порока. Есть порочные поступки. - Но почему человек нуждается в пороке? - А что ты называешь пороком? - Не знаю,- сказала Милена. - Я прослежу, чтобы завтра же этого человека здесь не было. Толковать о пороке и добродетели, расхаживая в грязной одежде, значит насмехаться над всем человечеством. Мне не по душе люди, которые, не умея следить даже за самими собой, берутся учить весь мир. - Что нам с тобой до всего мира?- сказала Милена, и мы обнялись, осыпая друг друга поцелуями. Жизнь вновь показалась мне привлекательной, и мне расхотелось расставаться с ней. Я догадывался, что дом полон соглядатаев, и вскоре Крассу станет известно о моей неслыханной дерзости. Так оно и произошло. Я получил письмо, в котором Красс приказывал мне немедленно прибыть к нему. Я понял, что надо бежать, пока меня не схватили и не привели в Город силой. Я предупредил об этом Милену, и она изъявила готовность бежать со мной, куда бы я ни повёз её. Первым делом следовало подготовить отъезд. Взяв лучшую коляску, я нагрузил её всем, что было в доме ценного. У меня было доверенное письмо от Красса, которое я получил у него, якобы отправляясь по делам, и с этим письмом я смог бы без особых трудностей продать эти вещи. Взяв еды и питья, я посадил в коляску Милену, и мы покинули виллу. Когда мы отъехали на некоторое расстояние, я остановил коляску и переоделся, облачившись в один из нарядов Милены и надев её парик. Теперь я должен был изображать служанку. И тут до моего сознания дошло, какое же я затеял безумство. Уж не бесноватый ли я? Куда нам ехать? Где сможем мы укрыться? Что с нами будет? Если бы Красс привлёк меня к суду, обвинив в нанесении ему оскорбления, я, при умелой защите, смог бы, пожалуй, выиграть дело. Теперь же поступок мой усугублялся, во-первых, ограблением и, во-вторых, побегом. Первоначально я предполагал добраться до моря и, сев на какой-нибудь корабль, покинуть берег. Но я плохо переношу качку, и мысль о морском путешествии вызывала у меня теперь тошноту. Впрочем, может быть, меня тошнило от страха. Мне было больно смотреть на Милену. В какую пропасть я увлёк её, всецело доверившуюся мне! Неимоверными усилиями я заставлял себя улыбаться и успокаивать её доводами, в которые сам уже не верил, а коляска уносила нас всё дальше, и я смеялся, содрогаясь от ужаса. На ночь мы остановились в гостинице. Я долго не мог уснуть, терзаемый мыслями, и вдруг вспомнил о Гиеле. Когда-то она была в меня влюблена, и есть надежда, что чувство это возродится в ней, как только она увидит меня вновь, и она не откажет нам в убежище, если только ревность не одержит в ней верх над всеми другими чувствами. Утром я сообщил Милене о своём плане. Она приняла его с покорностью, как приняла бы любой другой. Увидев меня в женском обличье, Гиела пришла в восторг и спросила, что всё это значит. Понимая, что хитрить нет больше никакого смысла, я рассказал ей всё, как оно было. Сначала она отнеслась к этой истории с возмущением, явно ревнуя, хотя мы и не виделись с ней уже больше года. Постепенно, однако, мне удалось смягчить её сердце слезами и мольбами, и она согласилась вступить в переговоры с Крассом при условии, что Милена вернётся к мужу, а я останусь у неё. Пришлось смириться с этим как с неизбежным. Бедняжка Милена была просто убита горем, и я был бессилен развеселить её. - Почему мы не уехали в Грецию или в Александрию?- плакала она.- Мы были бы вместе, а теперь мы должны разлучиться. - Любовь - неважный дом. Она горяча, но не умеет долго хранить тепло,сказал я печально.- Скитания и лишения совсем бы убили нас, и я не смог бы простить себе, что ввергнул тебя в такие тяготы. Я обманул тебя. Прости, если можешь. Я не хотел обманывать, я был безрассуден. И всё же, теперь наше положение лучше, чем то, каким оно было раньше. Мы приобрели заступничество женщины, которая пользуется уважением Красса. Она всё уладит, вот увидишь. А там я что-нибудь придумаю, чтобы мы вновь могли быть вместе. Переговоры оказались долгими, но в конце концов привели к успеху, и я расстался с Миленой. Она уехала. Сердце моё исполнилось тоски и боли, и когда Милена не могла меня более видеть, я дал волю своим чувствам. К немалому неудовольствию Гиелы. - Прекрати эти дурацкие вздыхания, иначе, я не знаю, что я с тобой сделаю,- сказала она.- Неблагодарный, сколько я из-за тебя вытерпела. И я ласкал её и шептал ей нежные слова, подчиняясь её любви. Мы устраивали купания в бассейне, придумывали развлечения и игры, она наслаждалась мною сполна, и мне это нравилось. Мне нравилось, что я могу жить, не задумываясь и ничего не решая, этой властной женщине легко было отдаться, предоставив ей на себя все права. После такого страшного провала я утратил всякое стремление к свободе, я не хотел больше ничего добиваться, преодолевая препятствия, то хитря, то идя напролом. Она была счастлива, обладая мною, и мне было радостно видеть её такой и доставлять ей удовольствие, выполняя любое её требование. Прежде я представлял себе любовь иной? Но времена меняются, меняемся и мы. Эта женщина знала, чего она хочет. Она попросила меня носить тот парик, в котором я приехал, и я щеголял в нём, накрашенный как женщина, и писал для неё стихи и клялся в любви, а она осыпала меня подарками и жадно пила из меня наслаждение. А я плыл по течению реки, и вёсла моей лодки обдувал ветер. Она спросила, какого цвета ей сделать стены в спальне, и я сказал: "Синий и зелёный. Пусть твой дом будет подобен святилищу Посейдона, великого трансформатора". Она сделала беседку у края бассейна, чтобы мы могли сидеть в ней и бросать в воду зелёные камешки. Они погружались на дно и лежали там недвижно, и она прыгала, взмахнув крыльями брызг, и звала меня за собой. Я получил от неё в подарок перстень с сагдой; красивый камень. Надевая его, я спросил Гиелу, как на самом деле умер Публий. - Его укусила змея,- сказала она. - Змея? Но как в доме оказалась змея? - Он держал её для забавы. Однажды она заползла к нему в постель и укусила его. - Я догадываюсь, кто подарил ему эту змею. - Я так долго ждала тебя,- сказала Гиела.- Ведь ты обещал вернуться. Значит, Канидия обманула меня. Публия убила другая женщина, и теперь она сделал меня своим мужем. Через некоторое время пришло письмо от Транквилла, в котором он сообщал о смерти Красса. Я удивился, что человек, казавшийся мне таким здоровым, мог умереть от горячки, просто попав однажды под дождь во время прогулки. А ещё через некоторое время я узнал о том, что Милена стала женой Транквилла. Они приехали к нам, и Транквилл от души потешался над моим видом, когда Гиелы не было поблизости. Только однажды Милена напомнила мне о нашем приключении, сказав, что для неё оно давно кончилось, а для меня, видно, всё ещё продолжается, на что я ответил, что кроме парика со мной всегда остаются мои воспоминания о тех днях, когда мы всецело принадлежали друг другу. - Но ведь прошлое не возвращается?- сказала она. - Да,- сказал я.- И потому оно так умиляет и трогает. - Скажи,- повернулся я к Транквиллу.- Чья же всё-таки у вас дочка? - Милена сказала, что моя,- ответил Транквилл с некоторой неловкостью. - Это правда,- сказала Милена.- А тебе ещё рано иметь детей. - Это почему же?- спросил я. - Ты ещё сам как ребёнок,- сказала она. - Но в таком случае, то же самое можно сказать и о тебе, моя госпожа. - Наверное, ты прав,- промолвила она с улыбкой. Моё душевное состояние явно не пришлось по вкусу Транквиллу, и чтобы развеять его, он предложил мне проехаться куда-нибудь с ним вдвоём. Я был не прочь, а Гиела не возражала. Обнаружив, благодаря мне, в жизни новые краски, она была рада остаться наедине с Миленой. Транквилл стал было настаивать, чтобы я принял пристойный вид, на что я возразил ему, что считаю свой вид вполне пристойным и не имею ни малейшего желания его переменять, что же до моего гальбина, то о нём и вовсе говорить нечего. - Как хочешь,- сказал он.- А впрочем, так даже интереснее. По дороге Транквилл, так же, как и я, заметивший взаимную склонность, возникшую между нашими жёнами, сказал, что при некоторой ловкости можно было бы восстановить наш союз и жить вчетвером, переезжая из Города в деревню и обратно, или придумать что-нибудь ещё более удачное. - Ведь мы стали состоятельными людьми,- сказал он. - Да,- сказал я.- Всё изменилось. Ты семейный человек, у вас с Миленой растёт дочь. К чему склеивать разрезанное яблоко? Приехав в город, мы стали прохаживаться среди торговцев. - Посмотри вон на того торгаша,- кивнул я Транквиллу.- Как он ходит вокруг нас, ну точно кот. И облизывается, только что под хвостом у себя не лижет. - Вероятно, ты находишь очень забавным, обладая такой внешностью и манерами, говорить так грубо?- сказал Транквилл. - Дай же мне щегольнуть своими деревенскими манерами,- сказал я шутливым тоном.- В соединении несоединимого таится какая-то невероятная прелесть, ты не находишь? - Как озноб в жару?- сказал Транквилл. - Как на греческих вазах - бешеный бег коней и неподвижное лицо возницы. Вот вершина наслаждения. Разве не его мы пытаемся достичь и жадно ищем, погоняя коней, и хотим лететь всё быстрее, быстрее!.. В то время как я говорил, торговец, на которого я обратил внимание, решился приблизиться к нам. - Не купишь ли чего для сестрицы?- спросил он у Транквилла, жестом приглашая войти в лавку. - Не купишь ли чего для сестрицы?- спросил я у Транквилла. Торговец, услышав мой голос, уставился на меня в изумлении. Когда же он понял, в чём дело, он совсем ошалел и стал навязывать нам свои подарки, но мы наотрез отказались принять от него что бы то ни было бесплатно. Тогда он стал уговаривать нас отобедать у него в доме. Я понимал, с какой целью он это делает, но был уверен в том, что смогу дать отпор, к тому же мне хотелось немного развлечься, а этот человек был так забавен, что я согласился. Мы переглянулись с Транквиллом и улыбнулись, поняв друг друга без слов. Угощение было отменным; вероятно, этот жулик распорядился выставить на стол всё самое лучшее, желая произвести на нас впечатление своей щедростью. Завидев мой интерес к одной из служанок, он стал подробно и с явным удовольствием объяснять, как ему досталась эта девушка и расписывать её качества. Так же, наверное, он стал бы расхваливать свой товар, набивая ему цену, и мне пришло в голову, уж не нарочно ли он приказал ей прислуживать за столом. Вскоре я мысленно утвердился в этом, так эта девушка отличалась от остальной прислуги. Белизна её кожи совершенно оправдывала название её народа. Кто ты, загадочная девушка? Твоя история удивительна. Но этот дом не для тебя; твой хозяин дурно с тобой обращается? Почему ты так печальна? Ты вся как лесной родник, заветный водопой под тёмными сводами дворца Дианы, этот свет - не свет солнца, о нет. О чём ты грустишь, почему так печальны озёра твоих глаз? Нет, не сделать из волка собаку! Как ты прекрасна, и как страшна твоя красота. Какая тёмная тайна печатью лежит на твоём сердце? Колдуны учат вас поклоняться деревьям, это правда? Ты заколдована? Ты нужна мне. По окончании обеда я попросил хозяина уступить мне эту девушку. Он стал вздыхать и ахать и сказал, что скорее с жизнью расстанется, нежели с ней. Я терпеливо ждал. Наконец, он назвал цену. Он уступит эту девушку мне, если я уступлю ему. - Я не продаюсь ни за мёртвые деньги, ни за живые,- сказал я.- Назови цену. Он стал настаивать. - Я могу купить весь твой дом с тобой впридачу. Ты видишь, без этой девушки я не уйду, за себя же я постоять сумею, в этом не сомневайся. Он уже и сам понял, что птичка не по силкам, и боясь дальнейшим упорством навлечь на себя неприятности, перешёл от жалоб к комплементам, уже уступив, но ещё не сдавшись. Наконец, сошлись на цене. Я привёл эту девушку к себе и поскорее выпроводил из комнаты Транквилла. - Скажи, неужели ты никогда не смеёшься?- спросил я её.- Как же мне тебя называть. Агеластой? Гелой? Гелидой? Ты словно замороженная. Хочешь, я разморожу тебя? - Как будет угодно господину,- сказала она тихо. Я приподнял её лицо за подбородок и внимательно всмотрелся в него. - Вот вы какие, будущие правители Города. Дикие звери, живущие в берлогах? О нет, это что-то другое. Что? Открой мне свою тайну. Она молчала, не понимая меня. Мне хотелось потрогать её, но что-то удерживало меня, и чтобы отогнать смущение, я продолжал болтать. - Что вы будете делать с нашим городом? Неужели разрушите его? Его величие, роскошь, благородство его форм, всё это обратите в ничто? Но это же невозможно! Она молчала. - Вас не считают людьми, и наверное, вы, и правда, не люди. Ты умеешь играть на чём-нибудь? - На гингрине,- сказала она. - Превосходно. Играй. Постой. Откуда у тебя флейта? Ты украла её? - Она моя,- сказала девушка. - Да? Пусть так. Я не понимаю тебя, но слова беспомощны как бескрылые птицы. Мой язык для тебя чужой. Играй же, я хочу знать тебя. Она заиграла. В звуках её музыки была такая грусть, что я не видел её дна и плакал, не зная, почему. И не было ничего вокруг меня, не было света, лишь невнятные шорохи и звуки от губ её, и грусть её была прекрасна. - Ты играешь так, словно бы жалуешься. Я буду звать тебя Гингриной. Это имя подходит тебе. Но почему! Ты красива и не радуешься своей красоте. Или ты из этих фанатиков, которые отказывают себе во всём в надежде обрести в сто раз больше? Из тех, кто прячется в подземельях из-за того, что их глаза не выносят дневного света? Которые рады страданиям и думают, что умерев, они обретут блаженство? Но разве жизнь дана нам не для того, чтобы мы наслаждались ей? А впрочем, молчи, ты не обязана знать это, ведь ты женщина, а не философ. Я знаю, они ненавидят Великий Город, потому что в нём празднуют жизнь, а они ненавидят её, изуверы. Я так привязался к Гингрине, что проводил с ней все дни и все ночи, совершенно перестав выходить из комнаты. Лаской и нежностью я почти приручил её. Мы разговаривали, она играла для меня, и я учил её любви. Она была красива, но не знала утончённости, и это было досадно, обидно, что она не знала её, это было неправильно. Если это правда,- говорил я себе,- если они когда-нибудь войдут в Город, если Империя падёт, одряхлев и обессилев, смогут ли они воспользоваться своей победой, как сумел это сделать Марцелл? Смогут ли понять, какое сокровище лежит на дне ларца или соскребут ножом позолоту с крышки и швырнут его в огонь? Поистине ночь опустится тогда на землю, и вернётся ли когда-нибудь великое солнце жизни, возгорится ли огонь в храмах любви? Или в ночи угаснет человеческий род, умрёт его разум, падёт закон, и не будет ни радости, ни наслаждения, не будет любви, не будет ничего, что достойно человека? О нет! Хватит. Эти мысли ужасны, я не хочу их. Я заглядывал в глаза Гингрины и искал в них ответ, я слушал её голос, целовал её руки, они были белы, и я учил их быть нежными, в её пальцах была сила, я хотел вложить в них изящество и чувство. Должен признаться, что занятие это не было бескорыстным. Я наслаждался ей, я пил из неё холодную воду, я не разгадал её тайну, но от этого она была ещё прекрасней. Так продолжалось до тех пор, пока Транквиллу это окончательно не надоело. Он совсем заскучал без меня; долгое время деликатность не позволяла ему намекнуть мне на безобразность моего поведения по отношению к нему, но всё имеет свой предел, и вот он сидел на краю моего ложа и произносил речь, в которой мягко, но настойчиво давал мне понять, в чём, собственно, заключается суть дела. Я возразил ему, что его аналогии неуместны, так как я занят вовсе не тем, о чём он думает, точнее, дело обстоит не совсем так, как он это себе представляет. Я занимаюсь воспитанием приёмной дочери, что нынче широко принято, о чём он должен знать, если, конечно, не отстал от времени, и если он может иметь родную дочь, то почему бы мне не иметь хотя бы приёмную? Он уцепился за это и сказал, что не вешает люльку своей дочери мне на шею. Я сказал, что тоже не вешаю ему на шею Гингрину, и более того, далёк от мысли сделать это когда-либо в будущем. Видя, что я не на шутку увлечён Гингриной, он принялся расхваливать свою новую подружку, которую он нашёл в этом городке. Его рассказ возбудил моё любопытство. Транквилл заметил появившийся в моих глазах блеск, природа которого ему была хорошо известна, и, схватив меня за руку, со словами: "Идём, идём, ты сам должен её увидеть!"- потащил меня из комнаты, уже радуясь своей победе. Девушка и впрямь оказалась совсем недурна. Может быть, только чуть-чуть не так хороша, как её описание, но вскоре я забыл и об этом. Транквилл дал понять, что не прочь поделиться со мной найденным кладом. - Не знаю, как тебя благодарить,- сказал я. - Ты сам лучше всякой благодарности,- ответил он. - Мы такие друзья с тобой,- сказал я.- Если бы я погиб, скажи, ты принял бы смерть вслед за мной? - Без всякого сомнения,- ответил Транквилл.- Я бы умер от скуки. Подружку его звали Киллена, и в ней не было ровным счётом ничего, что могло бы захватить воображение или подчинить мысли - прелестная девушка. Кажется, её прелесть и состояла в том, как из простых элементов создавалось нечто большее, нежели просто сумма частей. В ней не было ничего, что существовало бы отдельно от всего остального, так что нельзя было угадать, где же таится её очарование, свежее, радостное, в чём? В глазах? В журчании тихого смеха, в улыбке? Где же? Лёгкое, воздушное создание, она очаровывала, но не подавляла, привлекала, но не властвовала и, не помышляя о том, чтобы завладеть моим сердцем, она позволила ему отдохнуть от меня, а мне - от него. - Ты по-прежнему не желаешь ничего слышать об истории Канидии?- спросил меня однажды Транквилл, когда мы беседовали, отдыхая после обеда. - Почему ты вспомнил о ней?- спросил я. - Я видел её вчера. - Но сказал только сегодня! - Разве тебе это интересно?- спросил он. И он рассказал мне о том, что было ему известно, и о чём он давно бы рассказал мне, когда бы не мой строжайший запрет. Я был так очарован атмосферой таинственности, окружавшей эту женщину, что не хотел ничего знать о том, каково её положение, и как она его достигла. Теперь я узнал, что Канидия своей красотой и образованностью сумела так очаровать одного... - Тебе интересно его имя?- спросил Транквилл. - Нет, продолжай,- сказал я. ...человека, что он купил для неё дом и долгое время оплачивал все её расходы, к слову сказать, немалые. Время от времени он наведывался к ней, и они проводили время вместе. Когда же дела его пошатнулись, она неожиданно оказалась без всякой поддержки. - Они сильно пошатнулись?- спросил я. - Настолько, что всё его имущество было пущено в распродажу за долги. - Это неудивительно, если он и во всём остальном был столь же расточителен,- заметил я.- И что же стала делать Канидия? - Она сменила одного на многих. - Можно сказать, потеряла одного, но приобрела многих? - Да,- сказал Транквилл.- Она стала принимать у себя людей, находивших её неотразимой и клявшихся ей в любви, и их стараниями она по-прежнему не знала нужды. Не огорчайся,- сказал он, увидев выражение моего лица.- Может быть, с тобой у неё всё было иначе. Ведь она не брала от тебя денег? - Я никогда не предлагал ей этого. Хотя была одна история, о которой мне не хотелось бы вспоминать. - Тогда лучше не вспоминай,- сказал Транквилл. - Однажды я отдал ей деньги, которые получил от Красса, а теперь думаю, не восприняла ли она всю эту историю с убийством за простую деликатность с моей стороны. Прежде я приносил ей подарки, и бывало, дорогие, но это совсем другое. А впрочем, мне не в чем упрекнуть её, и мне нет нужды в её извинениях. Но быть может, она нуждается в моей помощи? - Дела её, кажется, идут не блестяще,- заметил Транквилл. - Отведи меня к ней сейчас же!- сказал я. Он стал было отговаривать меня, но я был неумолим, и ему пришлось подчиниться. Мы вышли из гостиницы, и он повёл меня по каким-то улицам, и чем дальше мы углублялись в них, тем они становились неопрятнее. - Неужели ты видел её здесь?- сказал я, с отвращением оглядываясь по сторонам. - Если мы поищем, то, вероятно, найдём её в какой-нибудь из здешних комнат,- сказал Транквилл.- Да вот же она!- крикнул он, указывая пальцем. Да, это была она. Но в каком виде! Она стояла с человеком крайне неприятной наружности. Он держал её за руку и что-то кричал ей, она же пыталась вырваться и отвечала ему не менее громким криком. Мы поспешили приблизиться. Мужчина, державший Канидию за руку, громко обвинял её в том, что она украла у него кошелёк. Обвиняемая сторона яростно защищалась, и дело представлялось неясным. Когда же Транквилл заявил, что знает эту женщину и может поручиться за неё, а я добавил от себя, что готов хоть сейчас взвесить улики, истец, сообразив, что с двумя молодыми и, по всей видимости, вооружёнными мужчинами ему лучше не связываться, поспешил удалиться, позволив себе, однако, сполна высказаться об ответчице и её невесть откуда взявшихся защитниках. - Даже не заплатил, скотина,- с гневом сказала Канидия.- Какая низость! Она стала благодарить нас, и как же она, бедняжка, смутилась, увидев, кому она обязана выигранными процессом! Я постарался успокоить её, заверив, что не собираюсь ни о чём её расспрашивать и хотел бы только, предполагая, что она находится в затруднительных обстоятельствах, предложить своё дружеское участие и помочь ей хотя бы такой малостью как эта скромная сумма денег. Она стала было отказываться, но я сунул ей в руки кошелёк и побежал прочь. Транквилл нагнал меня, когда я, безнадёжно сбившись с пути, наконец, понял, что заблудился. - Ты не можешь понять этого,- сказал я ему, когда мы вернулись в гостиницу.- Ты думаешь, что если у неё столько друзей, то она всегда найдёт помощь. Ты не знаешь, как уязвимы такие люди, стоит только благополучию хоть немного покинуть их. И вдруг оказывается, что твои доспехи давно перелиты в монеты, а монеты уплыли, ускользнули неизвестно куда. Если бы мне повезло меньше, я мог оказаться в таком же положении. И я не стал бы просить помощи у своих бывших подруг, ведь это всё равно что жульничать в игре. Если ты проиграл, ты должен платить. Между прочим, сколько у нас осталось денег? - Уже немного,- сказал Транквилл. - Завтра нужно передать ей всё, что у нас есть. Только так, чтобы она не знала, от кого. - Так и сделаем,- согласился он. - Нам всё равно уже пора возвращаться. Мой душевный порыв, кажется, не вызвал у него особого восторга, однако он промолчал. В жизни не видел такого умного человека. Утром мы отправились в обратный путь, не без сожаления простившись с прелестной Килленой. - Вот какова Фортуна,- сказал я.- Я еду в роскошной коляске, а несчастная Канидия задыхается среди трущобных нечистот, а ведь когда-то мы избрали одну дорогу. - Ты никогда не рассказывал мне о своей жизни,- сказал Транквилл.- Может быть, сделаешь это теперь? Или тебя смущает присутствие Гингрины? - Мне нечего смущаться,- сказал я.- Но о многом рассказывать долго, а о малом не хочется. - Расскажи немного, но о многом,- сказал Транквилл. - Попробую. О моей семье ты знаешь. Кроме имени и образования мне почти ничего не досталось, так что мне предстояло всего добиваться самому. Благо, у меня нашёлся покровитель. Он-то и сумел внушить мне, что каждый должен использовать то, чем он располагает, и не следует Гефесту тягаться в красоте с Марсом, а в музыке с Аполлоном. Мне же следует использовать свой дар - умение нравиться. Когда же мой наставник спросил меня, какую помощь он мог бы оказать мне, я попросил его найти мне любовницу, которая бы могла меня содержать. Он был несколько удивлён, но женщину нашёл. Мне было четырнадцать лет. Когда же я вдруг лишился поддержки моего покровителя, оказалось, что я сделал уже столь значительные успехи, что легко могу обходиться и без его участия. - Как же произошёл ваш разрыв?- спросил Транквилл. - Я ненароком увёл у него подружку. Она получала от него деньги и отдавала их мне. Транквилл расхохотался. - Она влюбилась в меня,- сказал я.- Не отвергать же влюблённую женщину. Это не только неумно, но и опасно. А Плутос в обидчивости не уступит любой женщине, так что отказываться от денег тоже было нельзя. - Ты поступил правильно, и не потерял, как видно, расположение Плутоса,сказал со смехом Транквилл. Я обнял сидевшую рядом со мной Гингрину. - Он прав,- сказал я ей.- Я богат. Я одену тебя в золото, чтобы ты засияла, заиграла блеском, я выстрою для тебя дворец из мрамора. Ты просто не знаешь, какой может быть жизнь. - А ты не боишься Гиелы?- спросил Транквилл. - Зачем ты вспомнил о ней!- сказал я.- К чему отравлять такими мыслями приятное путешествие? - Прости,- сказал Транквилл.- Я забыл о твоём отношении к жизни. - Да, я живу, потому что я жив, и не хочу умирать раньше времени. Каждому из нас был вынесен смертный приговор ещё до того, как мы появились на свет, и только исполнение его отложено на некоторый срок, который называется жизнью. В течение этого срока нам предоставлена свобода, и нужно быть дураком, чтобы не воспользоваться ей. Я живу так, как будто уже получил приказ покончить собой. Я могу не торопиться с его исполнением, и это прекрасно. Мы должны радоваться тому, что имеем, потому что оно у нас есть, и потому что когда-нибудь мы это потеряем. - Слишком много слов,- заметил Транквилл. - Сразу же на всю оставшуюся дорогу,- сказал я. Когда мы приехали, Гиела накинулась на меня из-за того, что я снял парик, на что я ответил, что снял его из тех только соображений, что если бы на меня покусилась женщина, мне легче было бы отбиться от неё, нежели если бы это был мужчина. - Посмотри, какой я привёз тебе подарок,- сказал я, показывая на Гингрину. Я не ошибся в её вкусе - подарок ей понравился, и настолько, что после того как Милена, уехав с Транквиллом, покинула её, она целиком переключилась на Гингрину. Это было лучшее из всего, что я мог придумать. Теперь, при некоторой ловкости, я мог осыпать Гингрину подарками, но так, что получала она их из рук Гиелы. Иногда я даже изображал ревность, чему немало веселился в душе. Требовалась лишь ничтожная доля осторожности, чтобы воцарившийся в нашем доме мир продолжался сколь угодно долго. Но вот беда, Гингрина совершенно не желала притворяться, и все мои усилия убедить её или заставить были напрасны. Её упрямое нежелание принять такое положение вещей было мне непонятно и порою доводило меня до крайнего раздражения, что вызывало у Гингрины новые потоки слёз, а у её госпожи новые подозрения. Оставалось только беспомощно ждать, когда эти подозрения превратятся в уверенность. И всё же, когда это, наконец, произошло, мне удалось убедить Гиелу, как некогда Милену, что охотиться втроём гораздо интереснее и приятнее. Гиелу, но не Гингрину - она всего лишь подчинялась. Такое её поведение привело к тому, что любовь Гиелы сменилась ненавистью, и понадобилось совсем немного времени, чтобы Гингрина смогла почувствовать, что означает ненависть такой женщины как её госпожа. Жизнь бедняжки стала невыносимой, я же ничего не мог сделать для неё, совершенно не пользуясь её поддержкой. Наконец, я не выдержал и, выбрав подходящий день и прихватив изрядную сумму денег, я просто бежал из своего дома, взяв с собой, разумеется, и Гингрину. Я направился в Город, полагая, что мой друг едва ли будет возражать против моего общества. Так наш круг вновь восполнился недостающим звеном, и союз наш, казалось, был крепче, чем когда-либо прежде. Войдя в этот дом, я едва узнал его - так всё в нём переменилось. Красса никто бы не назвал скупым, но лишь теперь, придя в эти стены, можно было увидеть, что такое настоящая роскошь. Повсюду были словно из снега вылепленные статуи, бронзовые канефоры держали серебряные блюда, на которых лежали плоды, раскрашенные столь искусно, что обманули бы самого Зевксида, посреди ослепительных залов сверкали струи фонтанов, они вились и переплетались как хрустальные змеи и рассыпались брызгами. Каждый изгиб ленивых стен был исполнен неги и радости. Дом был почти полностью перестроен. Лестницы стали шире и просторнее, стены украсились росписями. Против стола в триклинии было устроено специальное место для музыкантов, игравших во время пиров, длившихся обычно до утра. Танцы были столь изящны, что услаждали глаз, не утомляя его, блюда следовали за блюдами, и ни в чём не было недостатка, и дорогие вина сменялись редкостными и бесценными, но и они едва могли сравниться с музыкой. Утром я возвращался к Гингрине, и она очищала меня своей любовью. Когда я входил к ней, я входил в мир чистоты и нежности, и улыбался ей, а слёзы мешали мне видеть её лицо, и оно расплывалось, и очертания его были мягки и неярки, и я падал в её объятья как в источник прохлады. Я никогда не брал Гингрину на наши пиры, желая уберечь её от того, чем они неизменно заканчивались, а заканчивались они столь бурно, что я, знавший страстность Милены, не переставал поражаться. Теперь, когда она обрела свободу, ею двигала только неутолимая жажда, и сладострастие влекло её всё дальше и дальше, и не было ничего, что могло бы остановить её, и за каждой передышкой покоя и бессилия следовал новый взрыв исступления. Она возлежала, одетая в пышное густого вишнёвого цвета платье, перехваченное золотым поясом, её волосы были искусно уложены в прихотливую причёску, пальцы унизаны кольцами; накрашенная, благоухающая всеми мыслимыми сладостями ароматов, она склонялась то к одному, то к другому своему другу, подзывая принять поцелуй, и её глаза блестели. - Недурно играет,- заметил Транквилл, кивая на музыканта.- Но я знаю, кто играет лучше. - Кто же?- спросила Милена.- Говори, я желаю знать. - Почему Гингрина никогда не играет для нас?- спросил Транквилл, обращаясь ко мне. Я вздрогнул и ничего не ответил. - Правда, почему ты скрываешь от нас эту девушку?- сказала Милена.- Пусть она придёт. - Нет!- воскликнул я.- Не надо. Неужели нам чего-нибудь не хватает? Ведь всего у нас вдоволь. - Нехорошо укрывать от друзей то, чем наслаждаешься сам,- сказал Транквилл.- Пусть придёт. Я знаю, что она играет прелестно, почему же ты не хочешь, чтобы она играла? Моё сопротивление было сломлено, и Гингрина пришла. Она стала играть, и все другие звуки умолкли, и сердце похолодело, так томительна была грусть её музыки. - И ты смел прятать такое сокровище!- вскричала Милена в негодовании.Пусть она останется с нами. Теперь она наша. - Гингрина, иди к себе,- сказал я. Милена попыталась воспрепятствовать этому, но я был непреклонен. Наконец, она отступила. - Что с тобой?- спросила она, когда Гингрина покинула зал.- Почему ты скрываешь от нас эту девочку? - Вероятно, он предпочитает любить её в одиночестве,- сказал Транквилл. - Ты прав,- сказал я.- И если вы действительно любите меня, умоляю, не настаивайте. - А как же наш союз?- спросила Милена. - Но ведь это совсем другое!- воскликнул я, чуть не плача. - А ведь это почти предательство,- заметил Транквилл. - Уж не влюбился ли ты, мой мальчик?- спросила Милена.- Нет ничего лучше любви, и ничего глупее влюблённости. - Я могу трижды согласиться со всем, что ты скажешь, но я не могу переменить себя,- сказал я.- Пусть она останется там, где она есть. - Я давно замечаю, что ты утаскиваешь со стола гостинцы,- сказала Милена.- Ладно, я готова проявить великодушие. Забирай её себе. Ответного великодушия я не жду, так что можешь не беспокоиться. Пир продолжался, и продолжалось веселье, и музыка, но я знал, что там, где начинается великодушие, кончается подлинная дружба, и нам с Гингриной пора было уезжать. Даже гнев Гиелы легче было перенести, чем разочарование друзей. - Но почему ты должен бежать от собственной жены?- спросил Транквилл.Ведь это же комично. - Это трагично, а во всякой трагедии есть что-то забавное,- сказал я. - Неужели ты не можешь дать ей отпор, раз это необходимо? Ведь это ты её муж, а не она твой. - Нет, я не желаю схватки, Транквилл. Если я начну борьбу, остановиться будет уже невозможно, а я не хочу смерти этой женщины. Транквилл ещё долго потешался над моим незадачливым положением, Милена искала объятий, а слуги подносили вино. Когда всё стихло, и все уснули, я вернулся к Гингрине и сказал: "Собирайся. Мы выезжаем немедленно". Я написал письмо, в котором просил простить меня за внезапный отъезд и благодарил за то удовольствие, которое я получил от пребывания в их прекрасном дворце, приюте любви и дружбы. "Так продолжаться не может",- думал я.- "Нужно положить конец этому нелепому положению и во всём разобраться". И я принялся выстраивать доводы и изобретать различные планы так, чтобы, с одной стороны, обезопасить себя и Гингрину от мстительной ревности Гиелы, и, с другой стороны, добиться от неё как можно большей свободы. Мысли эти поглотили всего меня, и к концу дороги я был полон решимости довести дело до конца. Когда мы подъехали, я вышел из коляски и твёрдым шагом направился к дому, готовый ко всему. Я не был готов только к одному - к тому, что меня ожидало. Гиелы не было дома. От слуг я узнал, что она уехала в Город. Я понял, что она направилась к Транквиллу, рассудив, что я могу скрываться только там. Так я оказался полным хозяином в доме. Я не сомневался, что мои друзья приложат все усилия к тому, чтобы удержать Гиелу у себя как можно дольше, а в их способностях я был уверен. О будущем я почти не думал, но всё же поделился с Гингриной своим планом. - Я дам тебе свободу и куплю дом, нет, лучше поместье, чтобы ты ни в чём не нуждалась, и буду навещать тебя так часто, как только смогу. Думаю, что когда мы останемся с Гиелой наедине, я сумею одолеть эту женщину, так что она станет необременительна и безопасна. Хочешь быть свободной, Гингрина? - Я всё равно не буду свободна,- сказала она. - Что за ерунда!- возмутился я.- Ты слишком мало ценишь свободу, потому что не знаешь, что это такое. Ты вообще не умеешь ценить жизнь. - Я не знаю, что такое быть свободной,- сказала Гингрина.- Я стала бы играть в свободу. - Я играл в любовь все годы, пока не встретил тебя. И пока я не знал этого, меня это устраивало. Играй в свободу, будь свободной, поступай, как тебе угодно. Можешь пользоваться свободой, даже не осознавая этого. А впрочем, считай, что я делаю это для себя. Моя возлюбленная не может быть рабыней, это претит моей гордости. И я освободил её. - Сознание того, что ты можешь потерять дорогую вещь, делает её бесценной,- сказал я.- Теперь я привязан к тебе ещё сильнее, чем раньше. Ведь я могу потерять тебя, если ты захочешь уйти. - Но я не хочу уходить,- сказала Гингрина. - Но можешь,- настаивал я.- Важно именно это. Она не понимала. - А знаешь,- сказал я,- ведь мы по-прежнему разговариваем на разных языках. Но мы неплохо понимаем друг друга, ведь верно? Я водил её по дому и говорил: "Посмотри, как красиво. Тебе нравится? Я сделаю для тебя ещё лучше". Мы гуляли в садах и отдыхали в беседках, а вокруг были цветы, и я говорил: "Посмотри, как вокруг красиво! Такое сияние бывает лишь на закате". Солнце играло узорами на дне бассейна, и я одевал белокурую головку моей Гингрины в диадему из чёрного янтаря, и всё вокруг было залито светом. Она обнимала меня и прижималась ко мне лицом и губами, и телом, у меня перехватывало дыхание, и я парил в небе её поцелуя и хотел парить так дольше, дольше, до бесконечности. Но однажды ночью я проснулся от голосов, наполнивших дом. Среди них я услышал резкий, раздражённый голос своей ненаглядной супруги. Тон его не предвещал ничего хорошего. "Нет!"- хотелось закричать мне.- "Нет! Это нечестно, она застала меня врасплох!" Ну почему это произошло не тогда, когда я был во всеоружии и сам искал разговора, а теперь, когда я был к этому не готов! Времени было мало, нужно было спешить. Я схватил толком ещё не проснувшуюся и изрядно перепуганную Гингрину за руку и побежал с ней прочь из комнаты. Из спальни второй коридор вёл во двор, где ещё стояла не распряженная коляска Гиелы. В ней мы покинули дом. В дороге я объяснял Гингрине, почему мы должны бежать. Не знаю, слушала ли она меня. - Начав мстить, эта женщина уже не остановится,- сказал я.- Наша любовь погибельна, но так тому и быть. Ты смешала всё, что было в этом мире, и я уже ничего не могу понять. Плохо было то, что впопыхах я захватил с собой совсем ничтожную сумму денег, и как только мы остановились в гостинице, я немедленно взялся за сочинение письма Гиеле, но оно никак не желало принимать убедительный вид. Наконец, я забросил его. Лучше не делать ничего, чем делать что-то плохо. Я не допускал даже мысли о том, чтобы жить на те гроши, что были при мне, а потому нисколько не экономил их, и очень скоро они иссякли. Это подстегнуло моё воображение, и письмо было-таки написано. В приписке я просил Гиелу выслать мне деньги, так как я не могу покинуть гостиницу, не заплатив хозяину. Я успокаивал Гингрину и говорил ей, что теперь конец всей этой истории близок. Пришедший от Гиелы ответ заставил меня содрогнуться. Она в весьма любезных выражениях сообщала мне о совершенном своём безразличии к моему положению и вовсе не настаивала на моём возвращении. Денег она не выслала. Я был в смятении. Что случилось? Неужели мой гений вновь отвернулся от меня, так что я не смог сделать даже такой простой вещи, как сочинить убедительное письмо? Или Гиела разлюбила меня? Но этого не может быть! Что же мне теперь делать? - Я не могу отдать вам сейчас деньги,- сказал я хозяину.- Я рассчитывал получить их от моей жены, но не получил. Знаете, женщины, они такие. - А мне что за дело?- грубо сказал хозяин.- Плати деньги, или узнаешь, с кем имеешь дело. Я вспыхнул. - Должен вам заметить, что я не привык к подобному обращению,- сказал я. - Они все тут одна компания,- услышал я голос.- Жулики. Я резко повернулся на голос и увидел, что он принадлежит человеку, в котором я узнал того негодяя, из лап которого мы вырвали бедную Канидию. Я понял, что если такая точка зрения восторжествует, я погиб, и с большим жаром принялся убеждать хозяина повременить с платой. Мне удалось уговорить его подождать ещё немного. Однако уехать я не мог. - Или оставь в залог свою подружку,- сказал хозяин. - Мы её и пальчиком не тронем,- добавил тот гнусный тип с отвратительной ухмылкой. Я без единого слова отвернулся и ушёл в свою комнату, заперев её изнутри. Бежать через окно было невозможно. Рассчитывать было не на что, и оставалось только написать ещё одно письмо Гиеле и клясться ей в любви и в чём угодно, заклинать её прислать деньги, обещать ей что угодно, раскаиваться, называть себя мерзавцем и кем угодно. Мне нужны были деньги, чтобы покинуть это отвратительное место, где считают возможным разговаривать с постояльцами в таком тоне. В порыве отчаяния я написал письмо и Транквиллу. Он должен был откликнуться, нужно было только дождаться. Вскоре хозяин заявил, что больше ждать не намерен, и чтобы расплатиться, мне пришлось расстаться с золотым перстнем. Выйдя в коридор, чтобы распорядиться насчёт коляски,- а я не желал оставаться здесь более ни единой ночи,- я увидел дрянного вида компанию, среди которой был и мой старый знакомый. Эта мерзкая тварь поклялась, видно, не оставить меня в покое. Сообщники его были нисколько не лучше. Они о чём-то вполголоса переговаривались между собой в полутьме, поглядывая в мою сторону. Мне сделалось не по себе. Если бы я был один, я не придал бы этому значения, себя бы я сумел защитить, но как быть с Гингриной? На всякий случай я решил, закрыв дверь, подпереть её кроватью и навалить на неё всё, что только было тяжёлого в комнате. Как вскоре оказалось, мои тревоги не были напрасными. Сначала в дверь громко постучали. Я не ответил. Тогда стук стал громче, послышалась ругань и угрозы выломать дверь. Сооружение моё не могло выдержать хоть сколько-нибудь сильного натиска. На вмешательство хозяина рассчитывать не приходилось; подозреваю, что всё это делалось с его ведома и согласия. Я вытащил кинжал. - Гингрина,- сказал я.- Если эти твари ворвутся сюда, я не уверен, что смогу тебя защитить. Я не принуждаю тебя ни к чему, ты свободна. Если ты умрёшь, я умру вместе с тобой. Гингрина взяла из моей руки кинжал. - Ведь ты никогда не хотела жизни,- сказал я. Она кивнула, сделала шаг назад, замерла... и ударила себя кинжалом в грудь. Послышался грохот, и нападавшие ворвались в комнату. Я схватил кинжал и занёс руку, но что-то тяжёлое обрушилось на мою голову, и я потерял сознание. Когда я очнулся, вокруг никого не было. Гингрина была мертва. Красный цветок разлился на её груди. Она лежала посреди комнаты; никто не потрудился убрать её тело. Я сидел на полу подле сломанной кровати, и не было ничего, что могло бы облегчить мою душу, не было даже слёз, в голове зияла пустота бездны, неяркий свет казался дымным и горьким, и я не мог сглотнуть эту горечь. Пошевелиться не было сил, да и зачем? Меня уже не было, а то, что осталось, не всё ли равно, где оно останется. Я услышал приближение шума и хохота и топот ног. В комнату ворвалась толпа, разодетая в нелепые, режущие глаз одежды, лица людей были закрыты масками, так что видны были только рты, и эти рты кривились и расползались, снова стягивались, исторгая смех, мужские и женские голоса, и все пьяные. Проносясь мимо, их руки тормошили меня, и я подумал, что они смеются надо мной, но потом понял, что они не знают о том, что случилось, и думают, что я разыгрываю трагедию, их дикая оргия влекла их из комнаты в комнату, по коридорам и лестницам, где их тени мелькали на засаленных стенах, и от каждой комнаты они брали не больше, чем можно увидеть через глазницы маски, когда жизнь кажется гримом на больном лице, их зелёные и красные одежды дробились и кусали друг друга, и я не знал, что мне сказать, чтобы они поняли, что Гингрина мертва, что её нет больше! Тяжёлый, душный воздух стоял у меня в горле, а за дверью был шум и пляски с огнями, и женщины в масках хохотали и хлопали в ладоши, и никому не было до меня дела. Мёртвая девушка неподвижно лежала на полу. А потом в дверях появился человек и назвал меня по имени, но я не ответил. Тогда он назвал имя Транквилла, а за его спиной послышался топот и визг. Он протянул мне письмо, но я не взял. Человек распорядился принести вина, и когда принесли вино, я стал пить, а потом я сказал ему: "Ты от Транквилла?" - Да,- ответил он и отдал мне письмо и деньги. Часть денег я вернул ему и сказал: "Похорони её". - Кто она?- спросил человек. - Гингрина, вольноотпущенница,- мой голос был слаб, и я не был похож на господина. - Хорошо,- сказал он. - А теперь отвези меня к морю. Моя коляска должна быть здесь. И помоги мне встать. С его помощью я поднялся на ноги и вышел на улицу, и тогда я увидел, что в городе ночь. Чьи-то невидимые руки набросили мне на плечи плащ, но я не обернулся. Я шёл вперёд, в ночь, и сквозь ночь - к морю. Я заплатил матросам, не спросив, куда направляется корабль. Я бросил письмо за борт, а потом, закутавшись в плащ, расположился на палубе. Было темно, и корабль должен был скоро отплыть, но я уже не ждал рассвета.

...

1990 г.