Сергеев-Ценский СергейСливы, вишни, черешни

Сергей Николаевич Сергеев-Ценский

Сливы, вишни, черешни

Рассказ

Июньское причерноморское солнце, полуденное, самое безжалостное, не давало трем плотникам, - Максиму, Луке и Алексею, - дышать свободно даже и в балагане около постройки, где они делали просветы и теперь обедали, утопив ноги в кудрявых стружках.

Кроме того, мешали осы: нервные, неутомимые, наглые, они вились неотбойно кругом, облепляли ломтики розового сала, жадно пили молоко из кружек, и сладострастно дрожали, насыщаясь, их золотые с чернью, ловко скованные узкие тельца.

Но то оттуда, то отсюда подкрадывалось к ним синее лезвие складного ножа и очень метко перерезало их пополам как раз в тонкой талии, и вот вместо прекрасно устроенной взволнованной хищницы валяются и вертятся на верстаке два недоуменных желтых комочка, и так, пока обедали, Максим перерезал их не меньше двадцати штук, приговаривая однообразно:

- Еще одна! - и бородатое, светлоглазое, полосатое от загорелых морщин лицо Максима выражало сытое удовольствие.

Лука, у которого вместо правой ноги торчала деревяшка, - человек сухоскулый и моложавый, несмотря на седину в усах, - сказал как будто даже конфузливо:

- Однако ты к ним без милосердия!

- Гм... Они же, черти, вредные без конца, без краю, - объяснил Максим.

- Это я без тебя знаю, что вредные: виноград, груши спелые выпивают... А то вот татарки сушку на крыши кладут сушить, - бывает, одни шкурки оставят: все как есть высосут...

- Знаешь, да видать не особо! - зло поглядел на Луку Максим. - А вот я их узнал как нельзя лучше... Я от них две недели в больнице лежал, понял?

- От ос?

- А то от кого же?.. Конечно, я тогда мальчишка был... Эх, и до чего же подлые, - это надо видеть!.. И как сообща действуют, не хуже пчел... Прямо, войско... Мальчишек нас тогда человека четыре собралось, и куда же мы вздумали? - Сливы воровать... Как раз возле церкви старой, в ограде, слива стояла, - поспевать стала, - мы туда, значит... Церква старая, служения там не производилось - на это другая церква в селе была... А при этой пономарь только жил, и тот так что глухой и со слепинкой: годов ему семьдесят, и пил шибко... Ну, конечно, мы издалька поглядели, - и пономаря того нет в помине, куда-сь мотанул, - мы работать!.. Я помоложе других был, поглупее, вот мне и говорят: - Максимка, лезь на дерево, труси вниз, а сам не жри, - опосля разделим... - Чего не так? Я, конечно, живым манером, и так что норовил куда повыше залезть... Во-от рву, вот градом их вниз, сливы эти, сып-лю... А сливы уж синие попадались, ну были и с красниной... Ничего, сойдет... Говорится: в русском желудке и долото сгниет... Какие с красниной, они, конечно, твердые, - ни шу-та-а!.. Знай рву!.. Когда тут, откуда-то возьмись, - оса!.. Другая!.. Третья!.. Я рукой отмахнулся, сам опять же рву, свое дело сполняю... Вроде бы приказ мной такой получен: мальчишки, они ведь чудные... Гляжу, однако, а внизу прыгают... Ноги, конечно, у всех босые, штаны - не хуже, как теперь трусики, - куцые... Смотрю, - прыгают, смотрю, - айкают, смотрю, - скачут округ и все руками махают. Да кэ-эк ударятся в бежки, куда и сливы, мой труд, из картузов посыпались!.. Я это думаю: - Пономарь!.. Давай и себе вниз, а они - вот они: туча! И гудят, все равно - рой хороший!.. И что же ты будешь делать, - штаниной я зацепился, когда слезал, а штаны новые были, - казинет серый, - крепкие, черти, как все равно опоек!.. Я и повис головой книзу... А рубашка закатилась, они значит - на голое тело... Пронзительно тогда очень я заорал, не хуже, как поросенок... А ребята мои все повтикали, а меня бросили... Стало быть, я один тем тварям достался, на штане висю, качаюсь, а они меня шпарят, а они ж меня уродуют-калечат!.. Как-то сорвался все-таки, упал наземь, и куда же я упал? На самое на гнездо на ихнее!.. Они мне как в глаза повпивались, сразу мне весь свет позамстило, - ничего не вижу, и куда мне бечь - не понимаю, и одно, знай, только катаюсь по тому гнезду - вою... Спасибо, пономарь тот старичок на меня набрел... Вою бы мово не услышал, и глаза у него туманные, а так просто мимо проходил, - наткнулся на такое дело: осы мальчишку едят... Я уж даже понятия не имею, кто это, а он меня, - клюка у него была такая с крючком, - он крючком этим меня захватил, да поволок по земле: от гнезда бы ихнего подальше отволочь... Говорят, и его тогда шибко покусали... Все может быть, - они ведь остервенеют, какие дела разделать могут!.. А тут же, разумеется, родимое у них гнездо: вроде, они в полном праве... Ну, матери моей те мальчишки, мои товарищи, дали знать, - прибежала, меня в охапку, домой... А я видеть ничего не вижу, только чуть ухми слухаю: пономарь будто матери моей говорит: "От сливы - дерева этого мы уж два года как отступились через то, как осы им овладали!.. Никаких силов-возможностей сладить с ними нет!.. Кипяток для них кипятили, и только зазря один человек на себя тот кипяток вылил да бежать... Ну, разумеется, весь обварился, - кожа пузырями пошла... А мальчишку свово, говорит, не иначе, как вези ты в больницу: на нем теперь здорового зерна нет: голова, и та как пенек распухла..." Ну, мать меня повезла... и что ты думаешь? Две недели со днем в больнице я тогда вылежал!.. Вот тебе и осы... Теперь та-ак: чуть я ее где увижу, - что бы я ни делал, - работу всяку брошу, а уж ее, подлую, зничтожу!.. Понял теперь? спросил он пытливо Луку на деревяшке.

- Тогда дело ясное, - сказал Лука. - Раз они считали, что ихнее, должны они воевать за это... все одно, как германцы... Ты же в ихнюю державу залез и большую шкоду им делаешь: все у них дотла обрываешь, - денной грабеж, - как же им не загрызть тебя до смерти?.. Чисто германцы!.. За границей, бра-ат, там свое соблюдают!.. Я когда еще это узнал? Я это об загранице еще до войны, в плену еще не бывши, одним словом, как на действительной служил... Я тогда за кучера у командира батальона состоял, а где это дело было, то уж дай бог память... Как если забыл, то ничего мудреного нет за столько годов... Однако помню: граница как раз австрийская там проходила, - считалось местечко - Жванец. По эту сторону - Хотин-город, по эту - Каменец-город, а наспроти - Черновицы, - и уж Австрия... А тогда не как сейчас, - время была мирная, - командир батальонный возьмет да мне говорит: "Запрягай, Лука, до австрияков в гости поедем!" Запрягаю, - мне что? - и едут...

- Не должно быть, - сказал Максим строго. - Это же вражеская страна!

- Вот теперь я тоже думаю: как же так могло? Или тогда времена мирные были, или как? А может, я что позабывал... Ну, одним словом, ездили, я сам возил... Или это до панка какого на нашей стороне? Попьют-погуляют, - до зари домой... Чтоб ночевать, никогда не оставались... Хотя бы сказать - до панка, - как же тогда австрияк в шляпе соломенной? Австрияка ж того, старика, я крепче отца родного помню... Так дело было: везу я их, офицеров своих - их четверо сидело, - батальонный да еще трое, - будто по улице австрийской, а уличка узенька и сверх над ней вишня поспелая... А ягода крупная, не как наша, - ну, одним словом, шпанская... Офицеры, конечно, выпивши, - кричат мне: - Стой!.. - Стал я, - приказание сполняю... Коней остановил, а они, молодые трое, ну те вишни обрывать стали!.. И выходит тут со двора австрияк в шляпе соломенной, старик, покачал так головой: - И сразу, говорит, видать, что вы - русские!.. Сколько те вишни на улицу ни висели, австрийцы наши ни одной ягодки не обрывали, а вы как у себя дома, так и здесь! - и говорит по-нашему очень чисто, все можно понять до слова... Оглянулся я на свово батальонного, а он скраснелся весь и мне кивает... Я по коням вожжами, - пошел!.. А потом, отъехали, - слышу, укоряет он их: "Слыхали, что австрияк говорил? Спасибо, Лука догадался коней пустить, а то застрелить его через вас, господа офицеры, должен был я, австрияка, то есть, того, старика, как собаку бешеную... Всю нашу Россию этот в шляпе старик оскорбил! А вы же считаете себя образованный класс! А перед вишней спелой устоять вы не могли все одно как свиньи!" И так что после того случаю долго мы в те места не ездили. А когда война началась, я уж не в те места из запасу попал, я на германский фронт, в Пруссию... Ну, сначала мы шли, известно, беспрепятственно, и большой город мы ихний Лык взяли... Одним словом, названье только ему - город Лык, а лычка там не увидишь... Что дома, что магазины, что протувары на улицах, - эх, чистота!.. А это еще в начале войны дело было, - народ так еще не особачился, как посля, - гляжу я, - в один магазин мы зашли с товарищем, - а там все как есть побуравлено, поковеркано, только коробки пустые валяются, а обужу готовую всю казаки допрежь нас растаскали, и люстра висит разбитая, а ветер сквозной свободно везде ходит, и стекляшки на ней, какие половиночки остались, так тебе звенят жалко, аж тоска слушать!.. "Пойдем, говорю, Фадеев, отсюда: прямо здесь как могила!" Идем это мы по улице, а нам навстречу девочка беленькая, - так годков ей не больше семь... И откуда такая? Книжечки у ней в руке, - смотрит на нас с Фадеевым смело-храбро и нам по-своему, по-немецкому... Ну, мы тогда что могли понять? Я даже Фадееву свому: "Что это она? От нас не бежит, а вроде просит у нас чего, что ли?" А она опять нам смело-храбро и пальцем мне на живот показывает... Я головой ей покачал: не понимаю, мол... И Фадеев тоже... Стоим, башками мотаем... И та девчонка беленькая, что же она сделала? Подходит ко мне храбро-смело и пояс мой в шлевку вложила, потом поклонилась бы вроде и пошла по протувару, каблучками стукает... Я говорю Фадееву: "Смеется она с нас?" А Фадеев мне: "Это ж немецкая девчонка... А они, немцы, так с малых лет приучаются, чтоб у них аккуратно все было..." "Стало быть, говорю, девчонка эта с нас смеется, что у меня пояс болтался?" - "Поэтому выходит так..." - А ведь мы же ихний город заняли, мы хоть неаккуратные, и пояса у нас болтаются, а мы же их сильнее?.. Как же она, девчонка малая такая, с нас смеется? И взошла мне эта девчонка в мысль!.. А не больше прошло, должно, как две недели, немцы нас по грязи по болотной пленных гнали, - ну не меньше, как тысяч шестьдесят: всю армию!.. А наш начальник дивизии, какой нам речь говорил: "Братцы! Не больше пройдет месяцу, как мы в Берлине будем!" - генерал этот, немец, - вот, фамилию забыл, - он это на наших глазах к немцам в автомобиль сел, сигару ихнюю закурил, и дыр-дыр-дыр с ними по-немецки!.. Ей-богу! Все видели!.. А нас по грязи гонят-гонят, как стадо... А кто отстанет, пулю в него пустят, да дальше... Вот как мы, - не хуже как вы за сливами, а немцы за нас взялись, вроде осы!.. Уж когда девчонка ихняя солдата русского учит, как ему пояс носить, чтобы зря не болтался, а в шлевку лез, - куда же нам было с таким устройством? Я в плену четыре года прожил, много горя не видел, а как сюда возворотился - вот без ноги хожу... С ногой это у меня прямо одна чушь вышла... Ну, по-первых, всем известно, как с окопа в лазарет попадали?.. Выставит из окопа руку правую, - сразу не одну, так две пули поймал... Назывались эти: "пальчики"... А потом строгость на это пошла... Я-то думал тоже так - руку выставлю, - нет, брат: военный суд!.. Я тогда ногу под колесо сунул: мол, ногу отдавит, а сам я весь - живой, в лазарет, и домой отправят... Куда ж тебе, крепкая нога оказалась!.. Под три повозки ставил, проедет колесо по ноге, и даже боли нет... Или это сапог такой был каляный, все одно лубок? Должно, сапог: он намокнет - засохнет, намокнет засохнет... Железо!.. Это я ночью, как походом шли, а на другой день что же? На другой день это самое и вышло: нас всех в плен забрали!.. Иду я, думаю: вот кабы ногу-то я себе отдавил, - это, стало быть, мне чистая смерть!.. Отстал бы я, а немец в меня пулю...

- Все ж таки не уберег ты ее, ногу!

- Ногу-то!.. Так это уж свои... Не досадно бы немцы, а то свои!.. Это ж когда я в Красной Армии был, под Мелитополем, мы полустанок один заняли, ночью я в садок залез за вишеньем... А он так на отшибе садок, а часовому и покажись: белая разведка в кустах... Он винтовку на изготовку и даже минуты не думал, - может, это свой... Бац, дурья голова, в кусты спросонья, а у меня кость пополам... Даже лечить не стали, - отрезали...

Тут Лука вдруг ойкнул и замотал ожесточенно рукой: его ужалила в палец уж не оса, а только обломок осы, половинка ее, брюшко, к которому бездумно прикоснулся он, рассказывая о своем. Он сокращался, этот беспомощный на вид комочек, и чуть заметно то выдвигал, то втягивал жало и вонзил его в плотную плотницкую руку, так что Лука привскочил, стал дуть на руку, прикладывать к ней мокрую тряпку и ругаться.

- Вот как она тебя, а? - ликовал Максим. - Ты об одной ноге, а она и вовсе без ног осталась, - ноги ее в другую сторону пошли, так она ж тебя и безногая нашла!

- Ну, не стерва! - удивлялся Лука. - Жгет прямо как все одно уголь! - и даже уважение было в его голосе и в глазах, когда он смотрел на этот снова и снова воинственно сучивший жало безголовый и безногий комочек: он даже раздавить его не решался.

Таких комочков золотистых валялось на верстаке много, но ловко отсеченные передние половины ос бродили всюду и шевелили крылышками, а, натыкаясь на лужицы и капли молока, по-прежнему, как будто ничего не случилось с ними, начинали жадно сосать и обхватывали лапками крошки и усердно щекотали их хоботками.

Алексей, который был потяжелее и Луки и Максима, бритый, краснолицый, с белыми ресницами и очень подвижными рыжими бровями, с никуда не спешащим вздернутым и так застывшим постановом прямых плеч, с жирной грудью, видной в прорезь расстегнутой рубахи, с закатанными рукавами, обнажившими толстые у локтей золотоволосые руки, до того старательно жевавший остатками пятидесятилетних зубов хлеб и сало, что даже и не вступал в разговор Луки с Максимом, теперь как раз кончил жевать и вытер фартуком рот.

Он тоже нагнулся над верстаком посмотреть, что могут делать осы, когда они разрезаны пополам в талии и каждая половинка начинает жить особо, и, приглядываясь, заговорил изумленно:

- Ну, не жадные черти, а? Смотри!.. Ведь это ж им смерть, а они об том не соображают, а готовы и посля своей смерти все жрать!

- То черт с ними, что жрут, а вот же руку печет, как огнем! - испуганно удивлялся Лука, держа в молоке палец.

- Ну, так ей же злость свою сорвать надо, а ты что думаешь?

- После смерти своей?

- Хотя бы ж... А то как?.. Раз злости своей не сорвешь, это ж тяжелей ничего на свете нет!..

И три человека, которым в общей сложности было больше чем полтораста лет, смотрели то на копошащиеся кусочки на верстаке, то друг на друга, и у морщинистого бородатого Максима был вид несколько снисходительный к двум другим: он знал, что такое осы (узнал в детстве), и теперь задал эту свою задачу Луке и Алексею, - решайте, - и в мозгу Луки засело без устали жалящее воздух безногое брюшко, а в мозгу Алексея - жадно сосущая молоко и сало осиная головка, как будто может она обойтись без брюшка одними ножками и нелетучими крыльями.

Наконец, точно сразу придя к одной совершенно бесспорной мысли, начали все трое давить эти остатки ос - один сосредоточенно, другой испуганно, третий брезгливо, и когда покончено было с ними, усевшись на досках, где и раньше сидел, только плотнее и покойнее, заговорил Алексей:

- Вот через такую жадность я и черешню свою спилил... через людскую жадность спилил, - я об людях говорю, которые не хуже тех ос: от них уж и так голова одна осталась, и глазки имеют маленькие, а жадные без числа, и все готовы зубами схрустать, а ты ж оглянись-погляди, куда ж оно может дальше пойтить!.. Ей же итить дальше некуда, как ты уж пополам порубан и раскидан куда зря!.. Э-эх, люди!.. Спилил к чертям, как я через эту черешню со всем округ себя соседством поссорился...

- Ка-ак спилил? - жалостно удивился Максим.

- Что-о?.. Скажешь, спилить не имел права?.. Она, брат, зле мово дома стояла, сам я ее сажал, сам поливал, а не то что мне ее власть дала!.. Вчерашний день, с работы придя, и спилил ее к черту!.. Почему такое?.. Соблаз, - вот почему!.. А ты что думаешь?.. Стоит дерево-красота у всех на виду и каждый глаз к себе манит: почему это у Алексея черешня есть, а у меня нету?.. Должна у каждого черешня быть, а не чтобы мое-твое... По-нашему, по-русскому, так выходит, а в плену я не был, за другие царства я молчок... Э-эх, замечать я стал округ себя, до чего же лютой народ пошел образовался!.. Сущий зверь! Об мальчишках-девчонках не говоря, а об том народе я, какой в годах и какой в виду... Это ж кто того-другого на мушку не посадил, да мне таких людей почитай и видать не приходилось... Звездарев-штукатур весной тут работал, комнаты белил, а потом смылся, - это ж убийца: двух человек зничтожил, - люди с его деревни говорили... Про двух люди знают, про этих говорят, а про каких не знают, про этих молчок... Кондуктор был старорежимный, между Харьковом - Киевом на товарном ездил... Он, Звездарев, к нему и подсыпался в те года... не то в двадцатом, не то в двадцать первом... Да, кажись, в двадцать первом... "Вот, говорит, в економии одной, - теперь она совхоз, - двадцать мешков сахару-рафинаду спрятано, человек один продает крадучи, - купить если, - это ж товар, лучше не надо! Бери деньги, айда прямо ко мне в деревню!.." А тот бра-авый из себя мужчина, - известно, кондуктор старый, это ж не то, что теперь пошли - один рахит с золотухой, а то и вовсе баба какая... Это ж красавец был, вид имел, при часах серебряных, - приз выбил, когда еще на службе военной... Ну вот, что скажешь? Взял до поверил черту! Явился с женой, двоечкой, прямо к Звездареву в хату... А Звездарев тоже с женой вдвох работал... "Нехай, говорит, баба твоя посидит пока, как она уставши с дороги, а мы с тобой дойдем - сговоримся, потому до завтрего ждать, кабы кто другой тот сахар не захватил"... Вот ведет он его, ведет, - а дело к ночи, - ну, зима, - месяц светит, от снегу, конечно, тропку видать... Завел беднягу за гумна да как чкнет из револьвера в голову, сзади идя... Тот упал, а ще живой... Он его еще раз!.. Опять живой... Еще!.. Нет, бормочет... А тут патронов больше нема... Он ему веревку за ногу привязал (рук даже боялся и трогать, потому кондуктор этот силу имел большую), поволок в речку, в пролубь!.. Тут в пролубь ему голову всунул, - давай карманы обыскивать... А у него денег-то самая малость... Как это так? Не иначе у жены деньги!.. Ну, он его под лед пустил, - скорей в хату... Жене своей говорит: "Души ее!.." Ну, та, конечно, женщина, - мнется, - робость у ней... Он ее пихнул да сам к той: схватил за косу да за горло... Женщине много не надо... Деньги, какие были, обобрал, а ее опять куда же? Ее в соломы омет: закидал, и все... Ну, зимой она знаку не подавала, а к весне дело, как уж лед тронулся, - он ее из соломы вытащил, веревку с кирпичом ей примотал да с берега бултых, ночью тоже... Думал, конечно, что ее понесло: полая вода быстроту имеет, ан она и шагов сто не проплыла: кирпич в кореньях запутался, вроде как на якорь она стала, а упала вода, - люди смотрят, - вот она вся: женщина неизвестная, волосья размотаны, а сама страшная... Долго искать не стали, - чья такая... Раз баба чужая, значит, дело не наше... И Звездарев кричит: "Закопать ее к чертям, падаль эту!" Так на бережку, далеко не нося, закопали... А потом, уж год прошел, родные ее кинулись свою бабу искать: куда девалась? Говорят им: - Уехала с мужем, и оба счезли. - Как это счезли?.. - Одним словом, там парнишка был у них шустрый, красноармеец бывший... Приехал в ту деревню: - Где у вас тут женщину закопали? Раскапывай сейчас, - у ней примета есть!.. - А примета, говорят, какая? - Двух пальцев на левой руке не хватает... - Ну, значит, уж раньше того была резаная... Раскопали кости, - так и есть: двух пальцев нема! Ну, жена Звездарева от страху того призналась, его и забрали. И что же ему дали за это? Три года он просидел, - выпустили... А люди его здесь на работу берут и знать даже того не знают, - кого же это они берут?.. Вот так-то и насчет других тоже: на кого ни глянь, - почему же это он на тебя зверем таким смотрит? Ага! То-то и есть... На его мушке, может, десять человек сидело... Эх, дай водицы ледяной выпить, - душа горит!

Максим подсунул к нему жестяной чайник, сказавши:

- У нас уж самая ледяная: тот же кипяток!

Алексей пил сначала из носка, потом открыл крышку, подул и стал пить через край, пил долго, а отставши, наконец, - сморщил нос и губы, вздохнул и заговорил:

- Нет к рабочему человеку внимания... Нет и нет... Ему что надо?.. Зимою - чтобы чай был горячий, летом - чтоб вода ледяная... Вот когда он может ожить... А черешню свою это я через одного мальчишку спилил... Через Петьку Рыбасова... Не знали Рыбасова? Или вы здесь недавние, правда, поэтому вполне можете не знать. Рыбасов сам, это был Федор, свининой с рундучка торговал, а когда свинины не было, - мясом, а когда рыбой тоже... Мы тут только говорится зле моря живем, а рыбу только весной видаем, и та какая рыба? Камса! Что привезут к нам теперешнее время судаков во льду, - то и наше... А он, судак этот, какой?.. Мне же это хо-ро-шо известно, двадцать разов видал!.. Поступает она, матушка рыбка эта, на зады, где ямы выгребные, и там, конечно, водопровод есть... Вот под краном жабры ей холодной водой вымоют, крови бычачьей из мясной возьмут, туда, в жабры покапают, и пошло: "Эх, рыбка первый сорт, первый сорт, - прямо из моря!.. Наземь упадеть, бегать зачнеть... Вот рыбка, вот рыбка!.." Подходит хозяйка какая, понюхает: - А чтой-то, будто запах есть? - Что вы, гражданочка, запах обыкновенный рыбный: у мяса свой, у барашки свой, а рыба опять же свой запах имеет... Сколько отвесить? Али поштучно желаете? Можно поштучно... - Так и рассует ее Федор... И что же ты думаешь? На что голодный год был, - и то не помер... Он себе два камушка гладких нашел на пляже, друг к дружке их приладил, а к камушкам палочку, а к палочке веревочку, - образовалась у него мельница!.. И так что не только кукурузу, пшеницу молол, ей-богу!.. Принесет к нему татарин какой пшеницы пуд, он туды-суды, - за палочку, за веревочку, и камни вертятся, и мука бегит... С пуда четыре фунта ему оставалось, он и сыт... А мальчонка этот, Петька, - тогда пупырь еще был, - стоит за воротами и всех встречает, кто с мешком идет: "Вам куда? На мельницу?.. Это вот сюда, в калитку, направо!" - Так что все с этого мальчишки удивлялись... Ну, сколько ему тогда? Ну, пять годов было: пузырь!.. "Вам, дядя, на мельницу?" А там и мельница-то два камушка да палочка... Концы-концов - утопнул он... не мальчишка, а сам Рыбасов Федор... Связался со Степкой-матросом. И нашел же с кем связываться! Тот же своей жизни никогда не жалел... Что ни вонючее ему давай, - слопает, ему ничего... Мешки ли на пристани таскать, другие в поту все, как лошади, а он - скрозь сухой... "И даже, говорил, не знаю, что это за пот такой!.. Пятьдесят пять лет прожил, потинки на себе ни одной не видал!" Камень на соше били, - он в артели с другими - вдвойне против всех выгонял... а каким же манером?.. Ночью все спять уставши, а он встанет часа в два, мешок на плечи да на сошу... Пока другие проснутся, он из кучек, какие подальше только, - из ближних, из тех не брал, а какие подальше: хитро-о поступал! - понатаскает камню битого мешков тридцать, усядется, колотит свое... Встают другие, - гора у него камню набита. "Степка, черт, да ты когда же это?" - А вы бы, черти, дрыхли больше!.. - Один жил и все в земь ховал. Деньги откуда получит, - и те в земь зароет... А курица гребет лапами, - глядишь, выроет. Мальчишки подберут, - легкого табаку себе на его деньги понакупают... А как в сады на работу, на уборку фрукты пойдет, он, бывало, пудами груши в землю закапывал... Наворует, а куда же их? Не иначе, в земь!.. Там же, поблизу где, под деревом... А свиньи ходят, разроют весь его клад, - сожрут на здоровье... Ну, так чтобы он не украл, - этого он не мог. Винограду притащит мешок: "На, Алексей, - только бутылку вина становь!" А в мешке пуда четыре... Это ж четыре ведра надавить можно, а он за бутылку отдает!.. "Как же это ты умеешь, Степка?" - "Вона, скажет, умеешь! Дивное дело!.. Я когда на службе был, у свово командира часы золотые спер... Пошел их закладывать, а мне так: "Как ваша фамилия?" - Вам, говорю, часы принесены, а не моя вам фамилия!.. - "А ну, тогда вот к этому окошечку подойдите, - тут нам виднее часы ваши поглядеть, какой у них ход анкерный..." - "Только, говорит, подхожу я, а из окошечка щелк, и ничего больше... Часы взяты, квитанция дадена, а за деньгами завтра в десять утра, а то кассира сейчас нет, - он так поздно не займается... На корабль на свой прихожу, а там уж все до точки известно, и портрет мой туда представлен... Конечно, на фуражках у матросов пишется, какой корабль... Меня к командиру. Тот, ни слова не говоря, хлоп мне в ухо! Я - брык на пол и лежу. Потом думаю: "Должно, встать надо". Только подымаюсь: - Виноват, ваше высоко... А он мне опять цоп по скуле! Я - брык, и вроде даже без чувств. Мне этот бой его, конечно, сущий ноль, а ему (это все ведь знать надо!) - ему-то лестно, что кулаком матроса с ног сбивает!.. Вот сила у него какая, - несмотря что седой!.. Так тем и кончилось - боем этим... и даже под суд не отдал, и так что даже и под арестом я не боле недели сидел..." Как начнет рассказывать, где он плавал да чего с ним было, - скажешь ему: - Степка, черт, а ты же не врешь? - А он: "Разве же так складно соврать можно?" А здо-ро-вый, несмотря что рост имел небольшой... Купаться разденется, - ну, прямо сиськи у него на руках!.. Так что раз мы купались так-то, а Мирон-кровельщик мне: "Замечаешь, сиськи какие у него оповсюду торчат? Это ж и называется си-ила!" Он, как у нас тут красный фронт открылся с татарами, - подался в Севастополь: "Принимай меня, товарищи, у орудия стоять буду!" Там ему: "Стариков нам не требуется, - молодых хватает!" А я, говорит, как осерчал: - Давай, говорю, молодых твоих дюжину, в минуту половина за бортом будет!.. - Ну, конечно, ему поворот... Он сумочку на плечи, опять сюда пришел. "А только, говорит, дачу брошенную где-то нашел, ночевал в ней, а утром проснулся, поглядел, округ его мебели всякой полно, а такого, стоющего не-ма-а!.. Искал-искал, шарил-шарил, - уж до него обобрали... Гардеробы пустые да книги разные толстые... Книг до ужасти много было... Как схватил я, говорит, палку, да как начал направо-налево крестить да все рвать да ногами топтать!.. Ну, стоит статуйка какая небольшая, - девка голая, - это ж разве мыслимо?.. А чего стоющего не-ма-а!.. Таких там черепков наворочал, - гору!.. Кабы спички были, или хоть зажигалка оказалась, я бы, говорит, подпалил все к черту, ну, не было! Эх, а терпенье ж у человека было какое!.. Сроду другого такого не видал... Мы раз с ним мост поправляли... Вот через речку мост какой стоит, - это ж наша с ним работа... Он, конечно, за рабочего - балки подымать... И случись, - одна балка дубовая ему на пальцы закатись... Два пальца отдавило... Не то чтоб их прочь долой, а уж кости живой не осталось... Балка ж дубовая, толстая, - для моста, известно, сосна не идет... А рука неважная, левая... Обмотал он ее тряпкой, - ни черта, опять ворочает... И так что два дня он виду не подавал, а на третий малого скрутило... И чем же его доконало? Подмышкой начало пухнуть... Я его в больницу турю, а он мне: "Сроду в больнице не был, а то из-за такой пойду ерунды!.." Так и не пошел. Полушубком укрылся, лег... День лежит, два лежит... Ты ж, говорю, пропадешь без больницы! - Нехай, говорит, пропаду! Ну, лежи, когда ты такой огнеупорный... - Дня через три опять к нему захожу, а он что же делает?.. Зеркальце, - так, шибочка маленькая, у него на подоконнике стоит, а он с лампочки горелку отвертел да карасином себе подмышками мажет... карасином!.. "Ты ж, говорю, черт, что же это делаешь?" "Огурцов, говорит, мне солоных поди расстарайся да вина покрепче, а то я четверо сутков совсем не жрал!" - "А опух же твой как?" - "Выдавил, говорит, к чертям... И черви, какие там завелись, - белые, в палец, - и червей тех долой!" Вон он какой был, Степка этот матрос!.. Дай-ка, Максим, еще водички выпить, душу промочить!..

- Ты же об черешне своей хотел... - заметил было Лука на деревяшке, но Алексей, напившись, уставился на него красными глазами в рамке белых ресниц весьма удивленно.

- Так, а я об чем же?.. Об черешне ж тебе и говорю... С Рыбасовым Федором будто за султанкой поехал он, а ялик, конечно, спер... А разве хороший ялик спереть можно, - ты подумай!.. Это уж ялик был такой, на произвол брошенный... В нем, конечно, течь, - руку закладывай, а как следует заделать, - гудрона даже, и того не было... Где его по тем временам найти, гудрона? Шуточное дело, - гудрон!.. Тряпками кое-как забили, - по-да-лись! А Рыбасов этот, он такой, что его редко кто и Федором называл, и фамилию его забыли, а назывался он Бас. Из себя сухощавый и росту был, ну, не выше меня, а как крикнет вечером, - лампа тухнет... Вот скажи, отчего это, а? Пятнадцать человек нас было, - ей-богу, я сам считал, - изо всех сил мы по команде кричали, аж посинели от крику, а сами на лампу смотрим: хоть бы тебе шевельнулась! А он как запоет божественное (он кроме божественного не признавал), - глядим, - лампа наша миг-миг - и потухла!.. Прямо, два бы дня даром работал, а деньги бы ему отдал: пой! Вот до чего нравилось мне того баса слушать! Он раз в столовую на базаре зашел, а денег на обед нема, а хозяин-болгарин ему: "Спой, говорит, Бас, обед поставлю". - Я, говорит, кроме божественного, не могу, а теперь народ леригии не приверженный, - ну, как смеяться будет? - Тут ему все уверяют: - Пой, ничего!.. - Он и пошел обедню жарить... Прямо, - гром с неба, и весь базар сбежался!.. Конечно, милиция запретила. Прежде бы ему с таким голосом, когда по церквам хоры, э-эх!.. Он и видать в хоре хорошем пел, все службы знал, и так, что даже попа нашего раз пощунял на Пасху: - Что же, говорит, ты величанье Пасхи пропустил? Мы же зачем здесь в церкви собрались? Мы чтоб ее, матушку-Пасху, провеличать, а ты это самое главное и пропускаешь! - Так что поп наш тык-мык, и, что отвечать ему, сам не знает... "Извиняюсь, говорит, величание, действительно, я пропустил... В другой раз этого уж не будет!" "А в другой раз меня в вашей церкви не будет, когда такое дело!" Вон он, Бас этот, как тонко все знал!.. Да он на службе церковной самого бы архирея сбил!.. Он ведь тоже не хуже Луки - вот в плену у немцев находился, по шахтам там работал, уголь копал, и так мне потом рассказывал: "Составили, говорит, мы там на шахтах хор, да такой вышел хор знаменитый, что ихнее начальство немецкое на ревизию приезжало, как нас послушало, как мы поем, аж заплакало да говорит: "Выдать им, сукиным детям, по бутылке рому на брата!" И выдали!.. Пятнадцать человек их в хоре было, пятнадцать бутылок с немца заробили... А так мужик он был тихий, этот Бас, - не знаю, ни в чем не замечен, - а мы ведь рядом жили... Ну, семья, конечно, одолевала: жена больная да ребят трос... Он и на то и на се кидался... Печи класть кафельные мог, а печи кафельные класть это не всякий печник согласится, - с ним надо уметь, с кафелем, как его поставить, чтоб он обратно не шлепнул, - ну, да в то время какой такой кафель? Его и сейчас-то нигде нет... Иконостасы мог он золотить тоже... И-ко-но-ста-сы!.. Кому теперь нужно? Об их и думать забыли... Свининой торговал, - опять толку нет... да и свиней тогда, - у кого они были, сам тот и резал... Нужда!.. Вот он Степке-матросу и попался... Тот дела свои по ночам завсегда один делал, а спал если дома, он же рядом со мной тоже жил, - никакой кровати-маравати не знал, - прямо на полу, и нож с ним рядышком... Проснулся, первое дело он так руками цапает: нож в руку взять!.. Нож схватил, тогда только глаза открывает и сразу на ноги - хлоп: готов!.. Может куда угодно итить... Умываться, - это он никогда не занимался... "Я, говорит, человек чистый, чистей воды..." И всегда один... А тут, с Басом, он уж иначе: в море, видишь, одному нельзя, - море компанию любит... Ну, он, Степка, другого никого не искал, только Баса, знает, что мужик тихий... "Поедем, Бас, султанки привезем!" А у того ж семейство, он об нем болеет... Хорошо даже не расспросил... "Ну что ж, поедем"... Чем свет и пошли... А султанку, ее где ловят? Ее зле берега: это рыбка недальняя... А между прочим, человек один их заметил двух: "Сели, говорит, двое в ялик, - один повыше, другой пониже, и поплыли себе в море... думаю так, - рыбацкие крючья щупать, какие на камбалу поставлены... Потому для султанки сеть такую надо иметь, вроде ятеря... Сеть эта ялику на нос кладется, и издаля она очень заметная, - между прочим, я не заметил"... Одним словом, с сетью ехать за султанкой надо, а сеть, конечно, спереть, а он, Степка, только ялик этот калекий пригнал... "Купил, говорит, и буду теперь рыбальством заниматься, как я есть моряк природный"... Ну, уж как поехали тогда, так больше ни Степки, ни Баса мы уж не видали... Не иначе, на худой посуде залились... Ну, Степан хоть отчаянный, а Басу - нужда подошла... Жена больная лежала, детишки... Я их потом хлебом кормил... Или так где, бывало, свинятники борова купят, режут-смалят. Я туда Петьку посылаю: беги, потроха проси, как твой отец-покойник тоже по свиной части занимался!.. Глядишь, ему печенку-легкое дадут... А мальчишка шу-устрый был!.. Ну что ж, на такого он доктора наткнулся, на неука... Как Степка-матрос докторов не терпел, так и я, признаться, пользы от них не вижу... Крепко много они на тот свет людей загоняют... Ну и я ж зато одного доктора на тот свет загнал, - во-от загнал!.. Лет семнадцать, а, может, все двадцать назад дело было. Доктор тут жил один приезжий, - я ему дачу строил, а пришло время ему бассейн бетонный делать для воды, он опять же ко мне: Так и так, Алексей, сделай! - Я же, говорю, есть плотник! - Это я, говорит, хорошо сознаю, только я к тебе потому, что за честного человека тебя признал, - на мошенника очень боюсь нарваться!.. - Это-то, говорю, хоть так... Мошенники теперь кругом. Ну что ж, тогда возьмусь, говорю. - Нашел из рабочих, какие на толчке стоят, знающие бетон мешать, - взялси!.. А, конечно, выставки становить - обшивать, упоры давать, это все равно моя же работа: без плотника не обходятся... Я это форму сбил, - ребята, трое, бетон мешают... "Сыпь!" Валят-трамбуют, знай, валят-трамбуют... Смотрю, - что за страсти? Как в прорву!.. Влез я в яму, - как тут и была! Вся наша форма разъехалась!.. Стоп, - бетон назад выгребай!.. А жарко, лето, не хуже вот этого, - июнь, - боюсь, бетон погибнет!.. Я сейчас одного малого вниз на базар: "Бери еще двоих-троих, сколько на толчке окажется!.." Другого на лесной склад: "Тащи волоком доску вершковую!.." Третьего за водкой: "Неси две бутылки!.." Сам тут около в сад за виноградом сходил... (Значит, это уж в августе дело, - виноград тогда был!) Поел фунта три, лег, от мух закрылся. Только это сон меня взял, а он тут и есть, доктор этот... В яму посмотрел, заметил, да ко мне!.. То-се, подобное... "Ах, ты, говорю, черт старый!.. Ты что мне каркаешь в уши? Не видишь, - у меня тоска, и рабочих куды-зря погнал?.." Да как следует его, как следует!.. Схватился он за живот: "Ох! Ох!.. Сердце зашлось!.. Я - человек дюже крепко ученый, а ты меня так не по-печатну!" С тем и лег, - ей-богу!.. Лежал с неделю, а потом жена-старуха в Москву его потащила, лечиться... Нет, брат, не вылечился! Больше уж не приехал, помер там... Вот как я его: словом одним убил!.. Что значит народ-то ученый!.. Нашего брата обухом колоти, мы все живы, а они от одного слова дух спускают!.. А еще хотели спроти нас войну весть!.. То-то мы от них клочья оставили... Не хуже, как я взялся трубы в одном доме чистить... Это в двадцать втором годе, - тогда люди за все брались, лишь бы подковок не отодрали... Может, лет пять, а то все десять не чищено, - понимаешь? И дымоход от печки до чего по-уродски сложен: косяком так идет вдоль стены, камнями заложен, и пошел косяком до потолка, - как его чистить? Стенку что ли ломать?.. Взял я соли котелок, карасину туда, в соль, налил, в печку поставил и сижу около: что будет?.. Как начала моя соль рвать, как начало там стрелять!.. Сижу, не жукну... Кэ-эк загудело!.. Думаю даже, может, это прибой такой сильный?.. Ан это моя соль так работает!.. И до чего ж я тогда спугался! Что вспомнил? - Трубу, вспомнил, я не открыл!.. Выбежал на двор посмотреть, а моя сажа прямо клочьями из трубы чешет!.. Значит, это я другую трубу не открыл, а эту открыл, - а то бы пожар явный... Ну, тут уж и безо всякого пожара такое пошло, - весь дом сбегся!.. Огромадные клочья из трубы кверху, и горят!.. Я опять к своей печке, - прижук... Думаю: - Сейчас команда пожарная прискочит, и мне труба!.. Бунит, понимаешь, как все одно море... Ну, слава богу, пожарные другим делом заняты были: два года своей жизни справляли... а то бы за такое дело... Так всю сажу ее и вынесло к чертям!.. Соль!.. А бертолетой, я слыхал, на Кавказе, когда деревья большие корчуют, вон какие махины рвут!.. Так и летят с земли, как галки! И никакого тебе пороху не надо: наука!.. Лектричество, ты думаешь, штука мудрая? Ан я до нее сам достиг... Как что где по складам найду - прочту насчет этого, какой порошок надо взять или что, - сейчас в аптеку: "Давайте мне этого вот!" - Да это, говорят, тебе ни к чему, да дорогое: два рубли стоит... "Что за дорогое, говорю, два рубли, когда я в день пять обгоняю? Сыпь, тебе говорят!" Таким манером я сколько там денег на это извел, а все ж таки я добился... Хлористый цинк главную роль играет...

- Ка-кой цинк ты назвал?

- Хлористый... Тридцать пять граммов, - понимаешь? Одного тридцать пять, другого, третьего, - уж забыл чего, - и ведь как действует!.. Хлористый цинк этот, его года на два хватает... А тут есть у нас Коротков Евсей, тоже плотник, теперь уж он дюже старый, - тоже вот, как с вами, вместе работали... Идем с работы, - а он же старый, - ворчит мне в ухо: "Ты, грит, лектрическим светом занимаешься, а над просветами должей меня провозился!.." А он - подслепый: раз сумерклось, - шабаш, - вроде куриная слепота у него... А зле дома его - яма: для столба телефонного выкопана или так зачем... Вот я иду с ним да на яму эту потрафляю... А он, знай, свое: "Ты же, говорит, и когда пьешь, примерно, так ты же пей с толком... Я, говорит, и сам всю жизнь пью, а только я пьяный никогда ще не валялся!" И только это выговорил, - в яму!.. А тут жена его зле дому... "Бери, говорю, мужа свово, должно, крепко-дюже пьяный!" Ух, он же тогда и расшибся!.. Пришлось нам его с бабой на себе тащить... Ден пять пролежал, - с места не вставал...

- А ты же хотел насчет черешни своей, - грустно напомнил ему Лука, все еще дуя на свой палец, укушенный полуосою.

- Ну, а я ж тебе о чем же? - удивился Алексей. - И я же тебе об Петьке Рыбасове... Он, Петька, мальчишка уважительный очень был... Куда его послать, что принесть, это он сбегает, слова не говоря... И собой ничего был... Так ему уж годов двенадцать, должно, сполнилось... Корпус справный, и с лица тоже... Или уж я привык к нему? Да нет, безобразным никто не звал... Только шишка с орех, - вроде как кила, - желвак такой на шее... С орех волоцкий. Ну желвак и желвак, - пусть... Что ему, замуж выходить? А мать же его, мальчишки этого, в больницу служить поступила, а как белый халат надела, - отступись, не подходи! "Ти-ти-ти, ти-ти-ти, - так и поет щеглом. Операцию, операцию!.." А у ней же еще двое ребят, - ну, те девчонки... А я ей даже говорю: "Кабы прежнее время, я бы его к себе по плотницкому делу взял..." Ну, конечно, теперь уж не возьму, - теперь учеников брать не полагается, а откуда мастера новые возьмутся, как мы, старики, подохнем, этого нам не говорят... Опе-ра-ци-ю!.. Дюже крепко умна стала! "Ти-ти-ти, ти-ти-ти..." А черешню, ее у нас скворцы одолевают... Чуть они поспевать, тут и скворцы поспели... Чем свет прилетят стаей, - в пять минут всю дерево оболванят, - только косточки одни болтаются, а листья все одно кровью попрысканы... Тут уж не зевай, - чем свет выходи, смотри... А у меня ж сорт был крупный, красивый, называемое "бычье сердце"... Стемна красная... Вот я четвертого дня чем свет встал, смотрю, а на черешне вместо скворцов Петька Рыбасов сидит. Тут в картуз рвет-поспешает, тут трудится!.. Я ему: "Ты же, стервец этакий!.. А ну-ка, слазь!.. А ну-ка я тебя ремнем!.." Слез он, сам мне картуз протягивает: "Дяденька Алексей! Дяденька Алексей!.." Одним словом, отмолился... А я ему: "Ты бы, говорю, у меня попросил лучше: Дяденька Алексей! Дай черешни!.. - Я бы тебе, слова не говоря, дал... А теперь, раз ты такой воришка оказался, то и картуза ты не получишь!" Ну, он пошел, и так что день целый мне на глаза не попадался. На другой день является: "Картуз дай!" - На тебе картуз! - Отдаю, ни слова не говоря... А он шишку свою рукой трогает: "Меня, говорит, нонче резать в больнице будут..." - Ну что же, говорю, пущай, ежель мать твоя стала такая крепко умная... - "А ты же мне, говорит, обещал черешен дать, ежель я попрошу... Я, говорит, рвал, действительно, а съесть я ни одной не поспел". - А я ему на это, конечно: - А ремня не хочешь? Ишь ты, черешней ему! А за вухи к матери отведу, - не хочешь?.. Ты же мне, лазявши, две ветки обломал, дерево попортил!.. - Ну, он пошел, а сам невеселый... А у нас тут старых докторов-то их не осталось, - все пошла молодежь, неуки... Эх, доктор был раньше Молчанов, - вот кого одобряли! Бывалыча, куда бы ни позвали, хоть к бедному, хоть к богатому, - без сороковки из дому не выходил... Войдет в дом, - он сначала сороковку из кармана на стол... Нальет, выпьет, аж потом только глазами лупает: "Где больной? Давайте его сюда!.." Вот раз так-то его позвали, - пришел, выпил сороковку... "Давайте больного!" Говорят: - К больному подойтить надо... Он тоже вот так-то, как вы, - пил-пил, да теперь трое суток сидит не разгибается... Только молоком его поим... - Подходит доктор Молчанов: "Что-о, брат! Залил в печенку?.. Теперь же у тебя кишка, как бумага папиросная... Ни боже мой, тебе такого кусочка хлебца нельзя!.. На-ка, вот пилюльку одну проглоти: сам такие от пьянства принимаю..." Проглотил малый, - и что же ты скажешь? На наших глазах разгибаться стал!.. Эх, до чего же был доктор знаменитый!.. А эти теперь что?.. Мальчишка пошел вроде бы пустяк сделать, а его там зарезали: жилу какую-то сонную перерезали, - кровь и пошла винтом!.. Туды-сюды, метались, как кошки, а мальчишка кровью истек!.. Как я про это услышал вчера, пришел, - у меня на глазах аж слезы... Что же это вышло, - до чего же я-то зверь стал, что раз мальчишка у меня перед смертью черешни попросил, а я ему взял да не дал!.. Сущий я после этого азият стал! Перед смертью мальчишка, а я ему чепухи пожалел! Вот посмотрел я на ту черешню тогда да говорю жинке еврей: "Когда такое дело, - вынеси мне пилу двухручную, я ее сейчас долой!.. Полное право имею, раз она в моем дворе, а чтобы мне через нее зверем быть, да чтобы воров через нее делать, - не надо... Другой бы и не хотел, да у него нет возможности, понимаешь? Терпенья к ягоде нет!.. Давай, жинка, ее лучше от греха спилим!.." Ну, баба моя было на дыбошки. А я ей кричу: "Хочешь живая остаться, бери за тот край, пили!.. Пили, а то изуродую!" Ну, она после этого пилу бросила да бежать!.. Я уж тогда этой плотницкой своей спилил ее, ягоды обобрал, топором ее порубал, в кучку склал, - нехай сохнет, - осенью спалим... Жинка ругается, а я ей одно свое: "Когда раз народ такой округ нас живет, что без того он не может, чтоб на черешню не залезть!.. Глазки у него маленькие, а он весь свет норовит обворовать-ограбить!.. Зле такого народу живешь, напоказ ничем как есть не выставляйся, а подальше ховай!.." И когда ж у нас те воры переведутся?.. Будет у нас когда такое время?..

Алексей приподнял кепку и почесал лоб, потом поднялся и сам.

Кончился обеденный отдых, - нужно было снова начинать выстругивать филенки для дверей.

Максим, наскоро разрезав пополам еще двух ос, сложил свой ножичек, вздохнул и сказал задумчиво:

- Али пойтить опростаться?

И когда он вышел из двери балагана, а за ним заковылял Лука на деревяшке, Алексей внимательно поглядел на ящик новых трехдюймовых гвоздей, стоящий под верстаком, потом еще внимательнее на сквозящие стены балагана, кашлянул и, решительно запустив правую руку в ящик, набрал гвоздей сколько могла держать рука и, отвернув фартук справа, проворно высыпал их в карман широких штанов... Потом он зевнул, еще раз оглядел обшивку балагана и, не желая терять ни секунды, запустил в ящик левую руку, отвернул левую полу фартука и уверенно высыпал гвозди в левый карман.

Крым, Алушта.

Сентябрь 28 г.

ПРИМЕЧАНИЯ

Сливы, вишни, черешни. Впервые напечатано в "Красной нови" № 11 за 1928 год. Вошло в сборники "Поэт и поэтесса" ("Федерация", Москва, 1930), "Маяк в тумане" ("Советский писатель", Москва, 1935). В собрание сочинений С.Н.Сергеева-Ценского включается впервые. Печатается по тексту "Маяка в тумане".

H.M.Любимов