"Бегство от запаха свечей" - читать интересную книгу автора (Паёнкова Кристина)

Глава 2

Поезд тронулся. Я стояла у окна вагона и улыбалась, пока последние дома Кальварии не скрылись за поворотом. Села и сразу почувствовала усталость и растущее беспокойство, мучительное, как зубная боль. Не имело смысла прикидываться. Не перед кем было. Никто меня не видел. А на самом деле мне было страшно.

Я украдкой разглядывала попутчиков – доверия они не внушали. Все были поглощены своими заботами. Мне становилось все страшнее. Я боялась предстоящего путешествия, боялась этих людей. Может, лучше вернуться вечером из Кракова? Пожалуй, так и сделаю! Зачем только я затеяла эту поездку? Вернусь вечерним поездом. Приняв решение, я немного успокоилась. В Скавине мы надолго застряли.

– На краковской линии серьезная авария, – сообщил начальник поезда.

Кое-кто из пассажиров решил добираться до Кракова на попутных машинах, мне же спешить было некуда. Я осталась одна в купе. У меня было достаточно времени, чтобы обдумать свой шаг. Когда поезд наконец прибыл в Краков, все сомнения улетучились в шуме и сутолоке большого вокзала. Страх исчез без следа.

Поезда в сторону Вроцлава не пришлось долго дожидаться. Подали состав, и, прежде чем я успела опомниться, все места были заняты. Какой-то симпатичный железнодорожник помог мне забраться в вагон через окошко.

Меня прижали в угол купе, у самой двери. Проехали Катовице. На конечной станции, в Кротошине, я должна была сделать еще одну пересадку – на Вроцлав. Поезд неторопливо двигался вперед. Пассажиров, казалось, радовало уже то, что он не стоит на месте. Мы часто останавливались на маленьких, похожих друг на друга, почти всегда пустых и разрушенных станциях. Пейзаж ничем не отличался от нашего. Проехали угольный бассейн, дальше по обеим сторонам полотна потянулась беспредельная равнина. Кое-где рельсы так близко подходили к шоссе, что из окон вагона были отчетливо видны целые кладбища полусожженной и разбитой военной техники, сваленной в канавы. Ни следа гражданского населения. В деревнях и на дорогах ни души. Лишь иногда попадались группы военных.

Неужели весь мир выглядит так же? Колодцы. Грязь. Фруктовые деревья. Мальвы в саду. Здесь нет людей! Я одна в этом переполненном поезде. Нет… Одна на всем белом свете. Меня снова охватила паника.

Погода испортилась, все кругом помрачнело. Моросил мелкий дождичек, небо на горизонте подернулось плотной грязной мглой. В купе сидели несколько мужчин, не обращавших на меня никакого внимания. Они ехали в Легницу. Один из них, в пиджаке, перешитом из военного мундира, сказал:

– Немало я в жизни перенес. Доставалось иной раз крепко! Думал, теперь меня ничем не проймешь, годы не те. А тут, представьте, еду в эту Легницу, словно к невесте. Все меня отговаривали, а я сказал: западные земли – дело большое, кто этого не понимает, будет потом жалеть. Они принадлежат нам по праву. Как подумаю об этих «сверхчеловеках», о зверствах гитлеровцев, представлю себе их кичливые морды, сразу вспоминаю, что еду я в Легницу, и снова начинаю верить в справедливость.

– Не очень-то радуйся, не на пикник едешь, – вмешался другой, со шрамом на печальном лице. – Поначалу наверняка будет тяжко. Поляков там пока нет. Много еще воды утечет, прежде чем наши маловеры раскумекают, что к чему.

– Сказали, что на месте нам выдадут оружие, – заметил бывший солдат. – Раз так, может быть горячо. Там еще не один эсэсовец скрывается. Они ведь верили в Гитлера до последнего дня. Вкалывать придется здорово, увидите.

– Ты что? – возмутился самый старший. – Работы боишься? Ее только-то и будет вдоволь. Разве это плохо? И жилья будет достаточно. В Борку Фаленцком моя семья из двенадцати душ ютится в одной комнате с кухней, и нет никакой надежды на улучшение. А в Легнице я своей старухе обещал такую квартиру, о какой она всю жизнь мечтала: две комнаты с кухней и балконом.

А я о чем мечтала? Мне в тот момент казалось важнее всего иметь хоть какую-нибудь крышу над головой, чтобы еды хватало и чтобы никто на меня не кричал.

За три остановки до Кротошина объявили долгую стоянку. Занят путь. Темная и пустая станция мгновенно заполнилась народом. Все искали воду.

В неровном свете скрученных из газет факелов люди толпились у колодца, прогуливались, перекликались. Со временем беспокойная толпа угомонилась. Разговоры стихли. Только где-то в хвосте поезда затянули песню пьяные голоса. Стало совсем темно. Похолодало. Часть пассажиров вернулась в поезд. Станция постепенно замирала.

– О господи! На помощь! – Разорвавший тишину отчаянный женский вопль вновь всколыхнул толпу.

Поднялась суматоха. Прогремело несколько выстрелов. Потом началась шумная и жаркая дискуссия:

– К чему ей все это? Куда полезла? Я свою жену ни за что в такую поездку не отпустил бы. Не женское это дело, – возмущался кто-то в коридоре.

Я поглубже забилась в угол, укрылась с головой пальто. Я не знала толком, что произошло, но поняла, что женщину, взывавшую о помощи, все осуждают. Значит, и за меня никто не вступится.

Пронзительно засвистел встречный поезд. Наконец путь освободился. До Кротошина доехали быстро. Там пересадка. И надо хоть немножко поспать. Будь что будет, двум смертям не бывать, а одной не миновать! Пути назад уже нет!

– Подъезжаем к Вроцлаву, – сказал кто-то в купе. – Сейчас будет мост. Его еще не восстановили, придется пройтись пешком. А там до города рукой подать.

Первые сутки пути остались позади. Вчера в это самое время я выехала из Кальварии. А сегодня как будто и мир стал иным. Прекрасное летнее утро. Я во Вроцлаве. В дороге лишилась только часов. И, следуя правилу «слезами горю не поможешь», даже не плакала. Ничего не поделаешь. Раз уж начала самостоятельную жизнь по своей воле, буду вести себя как взрослая.

А дело было так. Я спокойно сидела в своем углу, когда в купе заглянул солдат. Ничего не подозревая, я с любопытством на него смотрела. Это был совсем молодой парень со вздернутым носом и чуть раскосыми голубыми глазами. «Если бы он улыбнулся, на щеках у него, вероятно, появились бы ямочки», – подумала я.

Не заходя в купе, солдат остановился в дверях, огляделся, посмотрел направо, потом налево и, наконец, произнес:

– Махнемся?

Я не поняла. Он протянул руку и прикоснулся пальцем к моим часам. Я испугалась и поглядела в отчаянии на своих попутчиков, надеясь получить поддержку. Увы, все отвернулись. На их помощь рассчитывать нечего. А парень спокойно повторил:

– Махнемся?

– Махнемся! – еле слышно прошептала я и расстегнула ремешок. Он взял часы, приложил к уху, убедился, что они идут, и не торопясь надел на руку. При этом он улыбнулся, и оказалось, что ямочки у него, действительно, были.

– Ага!.. – Он словно припомнил что-то, полез в карман и сунул мне какую-то блестящую вещицу. И ушел.

Я долго вертела в руках безделушку, не зная, что с ней делать. Это был браслет, густо усыпанный сверкающими камушками, очевидно серебряный и не имеющий никакой ценности.

– Покажите, – сказал кто-то из пассажиров, – может, я куплю.

Я быстро надела браслет на руку. «Не нуждаюсь в ваших одолжениях. Теперь уж ничего назад не вернешь. Пусть этот браслет останется со мной. Может, он принесет мне счастье».

Через мост перешло совсем немного пассажиров. Подошел маленький смешной паровозик с одним-единственным вагоном. Мы уселись и очень скоро приехали на вокзал.

Я в нерешительности остановилась на перроне. Несколько раз перечитала надпись: Вроцлав – Одра. Подождала чего-то, но так ничего и не дождалась. Медленно спустилась в туннель и вышла на площадь. Вокзал остался в стороне. Я огляделась. Вокруг никого не было. Что случилось с людьми? Куда они вдруг подевались?

Я встревожилась и решила вернуться на вокзал – там хоть кто-нибудь да есть.

Перед главным зданием вокзала под большой вывеской, на которой крупными буквами значилось: Справочная, а помельче – Auskunft, сидел в массивном кожаном кресле пожилой, совершенно седой железнодорожник. Его вытянутые ноги в черных ботинках покоились на обитой кожей табуреточке. Перед ним стоял столик, и не какой-нибудь обыкновенный, а весь позолоченный, на тоненьких гнутых ножках – прямо музейный экспонат.

Паровоза уже не было. Ничто не нарушало мертвой тишины. Казалось, весь мир погрузился в глубокий сон. Я слышала лишь отзвук своих шагов и учащенное биение сердца. Железнодорожник поднял голову. У него было симпатичное, добродушное лицо, открытый взгляд выцветших голубых глаз.

– Вы откуда взялись, барышня? – спросил он, и, пошарив рукой за креслом, подал мне табурет. – Садитесь.

Я послушно села.

– Здравствуйте. Я приехала из Кальварии. Хорошо, что вы здесь. Я боялась, что тут совсем нет людей.

– Как это нет? Люди есть, только город так велик, что их и не видать. А вы-то зачем сюда приехали? На работу или к родным? – расспрашивал старик с видом человека, которого устроит любой ответ.

– Я здесь проездом. Еду в Свидницу.

– В Свидницу? – повторил он. – Ну, тогда у вас еще много времени. В шестьдесят шесть играете? А то сидишь тут целыми днями, скучновато…

– Мне бы очень хотелось побыстрее отправиться дальше. Скажите, когда уходит поезд на Свидницу, а если еще останется время, я сыграю с вами в карты.

– Скажу, отчего ж не сказать. Справочная все знает: где продают хлеб, где есть питьевая вода. И где можно переночевать. А что касается поезда, то… пожалуй, одному богу известно, когда он пойдет. Пока еще поезда не ходят.

– Как, вообще не ходят?

– Да. И вообще и в частности. Этот город фрицы так защищали, что камня на камне не осталось. И когда все наладят – неизвестно, работы здесь чертова уйма. Дело ясное. Нет поездов, и все тут. А мне велели сидеть, вот я и сижу. Грею на солнышке старые кости и думаю: экая жалость, что моя старуха не видит. Я всегда ей говорил: летом справочная должна располагаться на солнышке. Я уже тридцать лет по этой части работаю.

– Что же делать? Мне надо в Свидницу.

– Может, хотите подъехать на попутной машине? Вчера я разговаривал с одним человеком, который за один день успел съездить в Легницу и вернуться. Да и во Вроцлаве можно остаться. И здесь люди живут, – старик поудобнее устроился в кресле. – Я, например, на Вроцлав не жалуюсь.

– Нельзя мне здесь остаться. Это очень важно, понимаете?

Железнодорожник ответил не сразу. Он долго рылся в портфеле, прислоненном к креслу, наконец вытащил большую карту и освободил для нее место на столике.

– Понимаю, разве я молодым не был? Сейчас поглядим, где эта земля обетованная находится.

Мы склонились над картой.

– Вот по этой дороге доберетесь до автострады, – показал он. – Тут порядком будет, больше десяти километров.

– Не беда, я люблю ходить пешком, – сказала я, чтобы подбодрить себя. – Ноги у меня здоровые, а вещей мало.

– Подождите, скоро привезут обед. Может, они подкинут вас до шоссе. В городе среди развалин ничего не стоит заблудиться. А пока суд да дело – сыграем в шестьдесят шесть.

Играли мы битый час.

Железнодорожник все время выигрывал – раз уж ему этого хотелось… – и радовался от души. А я была рада, что не одна в этом огромном пустом городе.

Старик великодушно поделился со мной обедом. Я с удовольствием поела наваристого супа и галушек с мясом. И вдруг почувствовала, что должна немедленно уйти, иначе разревусь и останусь. И у меня не хватит сил и мужества продолжать путь.

Напутствуемая самыми искренними пожеланиями старого железнодорожника, я отправилась дальше. По обеим сторонам дороги высились мрачные, изрешеченные снарядами здания, похожие на испорченные, почерневшие от старости зубы. Пулеметные очереди изукрасили их странными и таинственными узорами. Окна повсюду наглухо забиты досками. Пусто, как во время воздушного налета. Лишь изредка торопливо перебежит улицу одинокий прохожий. Воздух густел, усиливался сладковатый и едкий запах гари. Догорали целые кварталы. У меня першило в горле. Из заваленных подвалов тянулись тонкие струйки дыма, которые не тревожило ни единое дуновение ветерка. Зловоние усиливалось. Я ускорила шаг. Потом пустилась бегом. И бежала до тех пор, пока не выбралась на свободное от развалин пространство. Вот, наконец, и мост. Я поставила чемодан на землю, облокотилась на перила и долго смотрела на спокойные воды реки.

Как приятно дышать свежим воздухом! Широкая величественная река привольно и весело несла свои воды, снисходительно не замечая того, что творилось вокруг.

– Kommen Sie her![7]

От резкого окрика я вздрогнула, отпрянула от перил и обернулась. Не далее чем в трех шагах от меня стояли двое молодых людей с велосипедами. Оба были в зеленых, совсем новых комбинезонах. У одного на плече висел автомат.

– Ausweis! – крикнул второй. – Sind Sie Deutsche?[8]

– Ich bin Polen,[9] – машинально ответила я по-немецки, не двигаясь с места.

– Вы полька?! Чего же прямо не сказали? – рассмеялся один.

– А мы из милиции. Сразу не разберешь, с кем имеешь дело.

Мы пошли вместе. Мой чемодан ехал теперь на велосипеде. Я приободрилась. Милиционеры патрулировали на улицах. Они предложили проводить меня. Узнав, что еду дальше, на запад, очень удивились, принялись уговаривать, чтобы я осталась. Я сказала, что меня направили в Свидницу.

– Раз выдали направление в Свидницу, значит, там нужны люди, – серьезно сказал один. – Ясное дело, надо ехать.

Мы шли среди моря развалин по недавно протоптанной тропинке. Жар усиливался, лениво подымающийся кверху дым все сильнее ел глаза. Молодые люди проводили меня до перекрестка, где сворачивали идущие на Свидницу машины. Мы немного подождали. Вскоре подъехала целая колонна грузовиков. Они искали дорогу на Еленю-Гуру и охотно захватили меня с собой.

– Спасибо, буду всегда вспоминать вас добрым словом. Если б не вы, я умерла бы со страху в этих развалинах. Будете в Свиднице – заходите. Я еду в Красный Крест. Зовут меня Катажина.

Я залезла в кузов. Мне все еще было не по себе. Казалось, даже пыльник пахнет мертвечиной и дымом. Я его сняла. Вереница грузовиков мчалась по разбитой асфальтовой дороге в облаке пыли, окутывавшей их, словно дымовая завеса.

– Кому в Свидницу, вылезайте! – вдруг объявил шофер.

– До свидания. Спасибо! – крикнула я в сторону кабины.

Колонна машин тронулась. Я немного постояла на тротуаре. Грузовики скрылись за поворотом. На другой стороне улицы стояли несколько парней. Они, как по команде, уставились на меня, потом один подошел поближе. У него было длинное, невыразительное лицо, замшевые туфли на пробковой подошве и длиннющий грубошерстный пиджак. Круто завитые волосы не придавали ему особой прелести.

– Вы кого-нибудь ищете? Может быть, меня? – развязно спросил он.

– Никого не ищу, – отрезала я, решительно подхватила чемодан и пошла вперед.

Торопливо перейдя площадь, на которой возвышалась громада костела, я свернула в узкую улочку. Меня окружили прелестные средневековые особнячки с резными карнизами и узкими подворотнями. Все окна были целы, а во многих виднелись даже занавески и цветы. Движение делалось все оживленнее. Я дошла до рынка и остановилась. Здесь войны как будто и не было.

Из улицы, по которой я шла, лихо выкатилась нарядная свежевыкрашенная двуколка, запряженная парой вороных. Чуть подальше, в глубине рынка, стояли машины. Запах свежего хлеба из пекарни напомнил о том, что я голодна. Я пошла дальше. Магазины открыты, в парикмахерской все кресла заняты.

«Этот город живет праздничной и веселой жизнью, – подумала я. – Не то что Вроцлав – смрадное море дымящихся развалин». Как в любом нормальном городке под вечер, на рыночной площади было много народу. Я спросила, как пройти к Красному Кресту.

– С рынка сверните вон в ту улочку, это недалеко, самое большее каких-нибудь двести метров.

Из открытых окон ресторанчика доносились оживленные голоса и душещипательные звуки танго: «Первый поцелуй, робкий поцелуй…», и кто-то из прохожих подхватил незатейливую мелодию.

В конце улицы стоял большой четырехэтажный дом. На фронтоне красным по белому было крупно написано: ПОЛЬСКИЙ КРАСНЫЙ КРЕСТ.

«Вот я и на месте», – подумала я и почувствовала, как от волнения и страха подкатывает к горлу комок.

Вот уже четыре дня я в Свиднице. В Красном Кресте меня встретили очень приветливо. Все мне старались что-нибудь показать, чем-то помочь. Вчера впервые в жизни правила лошадьми. Заведующий сказал, что у меня явные способности – еще несколько дней, и я стану заправским возчиком.

Получила полное содержание и обставленную комнату. Завтра выдадут обмундирование и оружие.

Позавчера вечером я неожиданно разбогатела. Один парень, который работал старшим санитаром, после ужина предложил мне отправиться с ним и тремя его приятелями на «промысел». Я понятия не имела, что это значит.

Меня привели в какой-то пустой дом. Чего там только не было – начиная от швейных машин и кончая продуктами. Видимо, покидали дом в спешке – я обнаружила даже очищенную, совершенно почерневшую картошку. Ребята сказали:

– Бери все, что хочешь.

Мне попался довольно объемистый полотняный мешочек с серебряными столовыми приборами. Я взяла его, несколько мотков шерсти, постельное белье и полотенца. Да уходя, захватила хорошенькую фарфоровую собачку. Вот и все. Больше ничего брать не стала, и без того казалось, что пожадничала.

Представляю, как бы здесь поживилась моя бабка. Уж она бы ничего не пропустила. Утром я продемонстрировала сослуживцам свою добычу. Я думала, они придут в восхищение, а меня подняли на смех – мол, слишком мало взяла.

Ужинаем мы вместе, всем коллективом. Завтракает же и обедает каждый отдельно, когда выдается свободная минутка. Работы, действительно, очень много. Отдыхаем только после ужина – танцуем под патефон; очень все это здорово.

Сбылись мои мечты: я нахожусь среди симпатичных людей, никто на меня не кричит. Кажется, меня полюбили, и они мне нравятся. Все, что велят, я стараюсь выполнять быстро и хорошо, упрекнуть меня не в чем. Я чувствую себя свободной.

Как-то, получив очередное поручение от заведующего, я сказала:

– Будет сделано. Спасибо.

– Погоди-ка, Катажина, – остановил он меня. – Ты рвешься к работе, как никто, и вдобавок благодаришь. Скажи, за что?

– Сейчас скажу. Весь последний год я прожила у бабки в Кальварии. И никогда не сидела сложа руки. Но бабка постоянно твердила, что я лентяйка, и без конца меня понукала. А здесь никто на меня не кричит. Здесь я готова работать день и ночь.

Он понял.

Малость досаждают мне мужчины – уж очень легко в этой Свиднице влюбляются. Им невдомек, что такому счастливому человеку, как я, думать не хочется о флирте или о замужестве.

Заведующий смеется: не зарекайся, мол, но хвалит меня за самостоятельность. Я не позволяю морочить себе голову, работаю и наслаждаюсь жизнью.

У меня настоящая собственная квартира! Да еще какая! Первая собственная квартира! Такое бывает только раз в жизни! Это прекрасно и непостижимо!

Заведующий Мацеевский поселился на первом этаже, кто хотел – мог занимать остальные.

Я расположилась на втором этаже. Восемь комнат, кухня, выложенная до потолка кафелем, две ванные.

Я, конечно, там не ночую, да и днем почти не бываю – некогда. Только время от времени забегу на минутку, прогуляюсь по комнатам. Все они обставлены. В трех комнатах паркет застлан великолепными коврами. Есть у меня и картины, и фарфор. Одним словом, дворец.

Вчера я впервые надела форму. Она голубовато-стальная, похожа на летную. Я затянула ремень, пристегнула кобуру с пистолетом и… долго не могла решиться выйти из комнаты. Мне казалось, все сразу поймут, что форма новая. Я даже подумывала, не помять ли мне ее немного или почистить ею ботинки, как это делал до войны со своими гимназическими фуражками Михал. Но, в конце концов, мне стало жаль форму, и я вышла на улицу в такой, какой она была, – с иголочки. На работе я получила полное одобрение: и фигура у меня для этой формы подходящая, и сидит она на мне как влитая, а уж с пистолетом вид получается прямо-таки воинственный. У этого пистолета очень красивое название: парабеллум.

Кругом масса людей, причем очень интересных. Вчера я узнала много нового. Был у нас Янковский. Он организует в Свиднице комитет ППР, то есть Польской рабочей партии. Эта партия возникла в годы оккупации. Программа у них замечательная. В частности, они хотят, чтобы восторжествовала справедливость, стремятся уничтожить эксплуатацию человека человеком. Есть и другие партии: ППС, ПСЛ и СД.[10] Из них ППР – наиболее радикальная и самая справедливая.

Янковский вступил в партию во время войны, воевал в партизанском отряде, а теперь приехал в Свидницу. Живет он пока в специальном партийном доме, который охраняет часовой. Без часового не обойдешься – случается, на членов ППР устраивают покушения. Янковский очень знающий человек. Ко мне он относится доброжелательно, называет «товарищ». Я сначала смущалась, но потом решила, что ничего плохого в этом нет. Через отделение Красного Креста, словно через большой перевалочный пункт, проходят разные люди: главным образом больные, возвращающиеся из лагерей. Часть из них, наиболее слабые, задерживаются у нас надолго, другие, отдохнув несколько дней, отправляются дальше. Приходят не только поляки, но и иностранцы разных национальностей и вероисповеданий. Молодые и старые. Представители самых разных профессий. Особую группу составляют переселенцы, приезжающие сюда на постоянное жительство. Эти, быстро уладив формальности, перебираются в отведенные им квартиры или дома. Медицинский персонал, состоящий преимущественно из врачей – бывших узников гитлеровских лагерей, под стать пациентам, многоязычен. В случае необходимости нам помогают советские врачи из стоящей в Свиднице воинской части. Главный врач, поляк, объяснял мне:

– Из лагерей все возвращаются больными. После таких испытаний это вполне понятно. У некоторых останутся комплексы до конца дней. У многих возвращение к нормальной жизни вызывает нервный шок.

Наши пациенты часто с жадностью набрасывались на еду, а это было очень опасно, особенно после длительного недоедания. Я наблюдала за такими людьми. Они не всегда сознавали, что серьезно больны. Некоторые впадали в апатию, сами не могли понять, чего хотят. На вопросы о дальнейших своих планах обычно не отвечали. Другие, стараясь наверстать потерянное в лагерях время, отказывались соблюдать режим, и сестрам с превеликим трудом удавалось удерживать их в постелях. Во всем этом следовало как-то разобраться. Я старалась каждому помочь, доставить хотя бы маленькую радость.

Однажды я целое утро пробегала в поисках польской газеты. Газеты привозили из Кракова или Познани, и к нам только время от времени попадали разрозненные экземпляры. Но в тот день ни у кого газеты не было.

– В чем дело, Катажина? – спросил заведующий. – Ты так ищешь эту газету, словно от нее зависит, по крайней мере, человеческая жизнь.

– Вот именно зависит. Пожалуйста, не смейтесь. – Я вспылила. – Тут одна женщина из пятой палаты не верит, что война кончилась. Все твердит, что это ей только снится. Когда ее будили, чтобы покормить, она приложила палец к губам и сказала: «Тише, я не хочу просыпаться». Сидит на постели, ловит руками воздух и ничего не ест. Вот я и подумала: если положить ей на кровать газету, то, может, она невольно ее заметит и начнет читать. Понимаете?

– Ясно. Раз так, позвони в комитет ППР. У них наверняка есть газеты, – посоветовал заведующий. – Они тебе дадут.

С нашим заведующим всегда можно договориться. У него самого большое несчастье – у дочери тяжелая болезнь сердца. Она лежала у нас в изоляторе. Мацеевский заботливо ухаживал за ней и в то же время прекрасно справлялся с работой. Пожалуй, он, как никто другой, разбирался во всех наших сложностях.

В тот же день к вечеру меня разыскала медсестра. Схватив меня за руку, она торжествующе воскликнула:

– Больная из пятой читает! Слышишь? Читает!

– Ну как успехи, Катажина? Достала что-нибудь хорошее? – этот вопрос повторялся ежедневно.

Сестре-хозяйке всегда полагалось подробно рассказывать, что, где и почем куплено. Хотя прочный курс еще не установился и цены постоянно менялись, она всегда требовала полного отчета.

Сестра-хозяйка была очень важной фигурой в Красном Кресте. Это она присматривала за кухней, и прежде всего благодаря ей больные так быстро становились на ноги. Готовила она превосходно. Удивительное дело, на кухне работали одни только немки и прекрасно ее понимали. Переводчика не требовалось, работа шла как по маслу.

Была наша хозяюшка сложения богатырского и весила сто двадцать килограммов. В низенькой кухне она едва не задевала головой потолок. Ребята ее побаивались и только на приличном расстоянии осмеливались отпускать на ее счет шуточки.

– Не миновать беды с нашей хозяюшкой. Того и гляди головой потолок прошибет. А сережки свои она бы лучше какому-нибудь велосипедисту подарила – отличные выйдут колеса.

Серьги хозяюшка и в самом деле носила гигантские. Но при своих огромных размерах была она человеком мягким и добродушным. А двигалась так быстро и изящно, будто полнота нисколечко ей не мешала.

– А яйца откуда? Почем брала?

– Купила совершенно случайно. Ездила-то я за хлебом и яблоками. Управилась быстро – булочник уже меня дожидался. И захотелось мне проехать еще несколько километров по дороге на Валим. Ужасно интересно, что тебя ждет за поворотом. И тут я впервые в жизни увидела такую огромную птицеферму. Там уже обосновались поляки. Они сказали, что охотно будут продавать нам свежие яйца. Для начала я купила все, что у них нашлось. И кур купила, да некуда было положить – съезжу за ними завтра. Хозяева очень милые люди, по фамилии Ковалик. Как и моя знакомая портниха из Кальварии. Приглашали в гости.

– Молодец! Видно, что знаешь толк в хозяйстве. Разве можно сравнить свежие яйца с яичным порошком, который мы получаем в ЮНРРА![11] Теперь я порошок буду пускать только в тесто. Люблю готовить, когда есть все, что полагается.

По вторникам я обычно ездила к мяснику за говядиной. Лошадьми я правила сама, чем страшно гордилась. Ребята смеялись:

– Ну, ты растешь на глазах! Уже стала заправским возчиком!

– Смейтесь, смейтесь. Неизвестно еще, что в жизни может пригодиться, – отмахивалась я.

В тот вторник, быстро сделав покупки, я залезла в повозку, но лошади, как я их ни понукала, не желали трогаться с места. «По кучерской части у меня еще не все в ажуре, – подумала я. – Хорошо, что ребята не видят».

Так я сидела, безуспешно дергая поводья, и тут к повозке подбежал какой-то человек с чемоданчиком.

– Помочь? – предложил он.

Я кивнула. Он ловко вскочил на повозку, взял у меня поводья, дернул разок, и лошади послушно попятились назад.

С виду человек этот был похож на горожанина, лицо интеллигентное, а с лошадьми справился превосходно.

– Вы случайно не в Свидницу? Подвезете меня?

– Пожалуйста, – ответила я.

Мы поехали. Я украдкой наблюдала за своим спутником. Он, казалось, был чем-то сильно озабочен.

Когда мы в молчании подъезжали к первым домам предместья, из-за деревьев вышли два милиционера. Один, подняв руку, крикнул:

– Остановитесь!

Я послушно дернула поводья. Лошади стали.

– Проверка документов. Ваши документы, гражданин!

Мой пассажир сунул руку в карман кожаной куртки и молниеносным движением выхватил пистолет. Раздался выстрел… еще один… Милиционер, что стоял поближе, пошатнулся и упал.

Я замерла от ужаса, а напуганные пальбой лошади пустились в галоп. Только от быстрой езды я пришла в себя и лихорадочно соображала, как бы остановить лошадей. Тем временем мы въехали в город.

Что делать? Как поступают в подобных ситуациях? Я изо всех сил дернула ручку тормоза. Лошади замедлили бег. Незнакомец соскочил с повозки и скрылся в одном из домов, мимо которых мы проезжали. Теперь я уже знала, как должна поступить. В комендатуру МО[12] – и как можно быстрее!

«Скорая помощь» привезла обоих милиционеров, один был тяжело ранен. Его отправили в больницу. Требовалось срочно оперировать простреленное легкое, а в Красном Кресте не было операционной. Второму милиционеру только сделали перевязку.

Поздним вечером меня снова вызвали в повятовую[13] комендатуру МО и отвели в полуподвальное помещение, где на столе лежало прикрытое простыней тело.

Когда открыли лицо, я без труда узнала незнакомца, стрелявшего в милиционеров.

Сопровождавший меня дежурный офицер запер комнату на замок и сказал:

– Сам себя шлепнул. Вечером опять наткнулся на патруль и, когда потребовали документы, выстрелил. У него оставался только один патрон.

Для меня все это было непостижимо.

– Как же так? – спросила я у заведующего. – Война благополучно закончилась, началась мирная жизнь, а люди, вместо того чтобы радоваться свободе, без толку палят друг в друга. А ведь Свидница такой гостеприимный и веселый городок. Дел столько, что всем хватит… Почему же они так?

Мацеевский только пожал плечами.

Один наш новый сотрудник уговаривал меня:

– Послушайся доброго совета. От всех напастей нет средства лучше водки. Выпей рюмочку, сразу полегчает. Жизнь – штука непростая. Сколько людей зазря погибло и сколько еще погибнет…

Я через силу выпила рюмку. Этот человек мне не нравился, все-то он знал лучше других. И заведующий его недолюбливал.

– Слишком покладист и обходителен, – говорил он. – Даже волосы противные – реденькие, словно прилизанные… Одно слово – слизняк.

Так это прозвище Слизняк к нему и пристало. Пепеэровец Янковский понимал происходящее по-своему:

– Видите ли, товарищ, борьба продолжается. Кое-кому все новое, все наше ненавистно. Много есть негодяев, которые ничем не брезгуют. Им все равно, чувствуют, что проиграли, и даже перед убийством не останавливаются. А еще больше людей введено в заблуждение. Тот, что стрелял в милиционеров, наверно, обыкновенный бандит, мало ли теперь таких…

– Гляди, Катажина, Янковский тебя не только агитирует, он тебя в партию готовит, – посмеивался заведующий.

– Ну и что ж! Он правду говорит, и я ему верю. Да и вас он частенько убеждал, сама слыхала. И не я одна так считаю. Главный врач вчера сказал, что Янковский все видит иначе, чем мы, что он прозорливее нас всех.

Я написала в Кальварию несколько писем. Одно – с обратным адресом – бабке: может, мама пришлет весточку из Львова, и три длинных послания хозяйке. Но в ответ не получила ни слова. Однажды я встретила на улице начальника почты.

– Как вы думаете, – спросила я, – письма из Свидницы уже отправлены?

– Я не думаю, а знаю точно: мы ежедневно отправляем почту, – ответил он с серьезным видом. – Но идут письма через Ниссу, Катовице и далее, а на это требуется время.

Начальник почты появился в Свиднице как один из пациентов Красного Креста. Он принадлежал к самым апатичным больным. Лечение затягивалось до бесконечности, и врачи уже начали беспокоиться. Однажды его навестил Мацеевский.

– В Свиднице отличное почтовое отделение, – сказал заведующий, – но все еще не работает. Ищут специалиста.

Этих брошенных якобы мимоходом слов оказалось достаточно, чтобы поставить человека на ноги. Он принялся за работу и вот теперь, здоровый, загоревший, шагает по улице.

По его мнению, не было в Свиднице здания лучше почты.

Стоило кому-нибудь заикнуться, что, мол, видел красивый дом, как мы немедленно хором перебивали:

– В Свиднице нет дома красивее почты.

Очередная группа больных уехала во Вроцлав. Прощаясь с нами, они от всей души благодарили за внимание и заботливый уход. Обещали писать.

Один старик особенно расчувствовался. Поцеловав меня в лоб, он сказал:

– У вас здесь полно проходимцев. Берегите ее. Это не девушка, а чистое золото.

– Поглядите, как бедняга расклеился, – смеялся заведующий. – Видишь, Катажина, ты можешь несколькими цветочками подкупить человека.

– Скажете тоже, пан заведующий! Их ведь никто не навещал, пока они у нас лежали, вот я и подумала, что, наверно, им очень тоскливо. А тут случайно набрела на огромный сад. Вошла, объяснила хозяину-немцу, для кого мне нужны цветы. Он сразу меня понял. Срезал розы и все повторял: «Naturlich».[14] И мы с хозяюшкой их разделили, чтобы каждому больному достался букетик. Вот и все.

Жизнь постепенно входила в свою колею. После царившей в первые недели неразберихи у меня появились определенные обязанности. Я стала снабженцем. Но мне этого было мало. Я предлагала свою помощь везде, где это не могло показаться навязчивым. Сестры знали, что всегда могут на меня рассчитывать. Я научилась разбираться в лекарствах, а потом – делать перевязки и уколы.

Поток возвращающихся из лагерей редел. Услугами Красного Креста пользовались преимущественно новоселы.

В конце августа всех сотрудников созвали на очередное совещание. Мы узнали, что предстоит серьезная реорганизация.

– Дорогие мои, наша работа носила характер экстренной помощи, – сказал заведующий. – А жизнь постепенно нормализуется, и нам становятся нужны квалифицированные кадры. Сейчас эта проблема встала особенно остро, поскольку району Свидницы грозит эпидемия тифа. Врачебный персонал перейдет в больницы, вспомогательный – в срочном порядке пройдет курс переподготовки. Все, кого переведут в больницы, помните: Красный Крест навсегда останется для вас родным домом. А тиф болезнь грозная. Я рассчитываю на вас.

Все были удручены. Не хотелось примириться с мыслью, что теперь, после войны, когда наконец человеческая жизнь приобрела какую-то цену, надвинулась угроза эпидемии!

К сожалению, это была правда. Изо дня в день приходили все более тревожные вести. Количество заболевших росло в геометрической прогрессии. Посыпались требования из больниц:

– Нужна ваша помощь, присылайте врачей – больных с каждой минутой становится все больше.

Сотрудники разъезжались: кто в Валбжих, кто в Свебодзицы. Я раздумывала, как поступить.

– Ты здесь нужнее, чем там. Надо же добывать лекарства и продовольствие, а ты на это мастер, – решил заведующий.

Я послушалась. Нас осталось всего несколько человек. Все приуныли. Ужинали мы по-прежнему вместе. Старались не подавать виду, пробовали шутить, но все это было уже не то, что прежде.

Вечерами я теперь подолгу задерживалась в дежурке «Скорой помощи».

Однажды выдался на редкость спокойный вечер. Ни одного телефонного звонка. Мы играли в «слова», дежурный врач то и дело выигрывал. Вдруг зазвонил телефон. Врач принял вызов сам.

– Ясно. Несчастный случай в комитете ППР.

Шофер уже мчался к машине. Врач торопливо схватил чемоданчик и выбежал вслед за ним. Уехали. В дежурке остались фельдшер, медсестра и я.

Немного погодя снова зазвонил телефон. На этот раз трубку взяла я. Звонил наш санитар:

– Сообщите в больницу. Серьезный случай, шесть человек тяжело ранены. Фельдшер пусть останется, а ты бери запасную сумку с бинтами и немедленно приезжай вместе с сестрой.

– Будет сделано, – ответила я и, уже собираясь положить трубку, услыхала: – Ты слушаешь? Скажи фельдшеру, пусть позвонит в МО и УБ.[15] Мы тут одни с ранеными, больше никого нет. Неизвестно, что случилось.

– Я здесь не останусь, пан заведующий. Не смогу я жить в этом городе.

– Успокойся, вот платок, вытри слезы. Не нужно плакать. Слышишь? Слезы уже никому не помогут. Хочешь ехать – поезжай. Только почему так получается: то тебе Свидница нравилась, а теперь ты и дня здесь оставаться не можешь?

– Теперь мне каждый прохожий кажется преступником. И что им нужно было от Янковского? Чем он им мешал? Беден был, как церковная мышь, ходил в потертом пиджачке, о себе совсем не заботился. Хотел только, чтобы людям было хорошо. Я этой картины никогда не забуду! И еще я решила: как разузнаю все о партии, попрошу, чтоб меня приняли. Да, обязательно вступлю в партию.

Я никак не могла успокоиться. Едва закрою глаза, вижу эту страшную комнату, недвижимые окровавленные тела. И все слышу одни и те же слова:

– Это была лишь автоматная очередь!

Всего одна очередь, а они мертвы. Одного, может быть, удастся спасти, хотя он до сих пор не пришел в сознание. Ему беспрестанно переливают кровь. Но надежда пока слабая. Янковский сидел за столом, опустив голову. Казалось, он спит. А он был мертв.

Милиция оцепила здание, но никого не обнаружили. Пока еще никто не мог сказать, как и когда это произошло. Часового нашли с проломленным черепом во дворе.

Через три дня состоялись торжественные похороны. В них участвовали все жители Свидницы. Я не пошла. Не хотела, чтобы видели меня плачущей.

Может, мимо меня только что прошел тот, кто совершил преступление? Как можно работать и смеяться, если убийцы где-то среди нас? Все сказанное когда-то Янковским приобретало теперь иной смысл. Классовая борьба. Реакция. Для меня это уже были не просто фразы. Я начала кое-что понимать. Когда Янковский говорил о врагах, я не верила. Теперь я убедилась, что он был прав.

Остановившись на пороге, я окинула взглядом комнату, подолгу задерживаясь на каждом отдельном предмете. Все это мне нравилось. Мне было хорошо здесь.

– Я готова. До свидания, пан заведующий. Надеюсь, вы будете навещать меня в Свебодзицах.

– Помни, Катажина, мы к тебе очень привязались. Если только…

– Я не вернусь. Уж видно, мне на роду написано – никогда никуда не возвращаться… А о Свиднице я сохраню самые лучшие воспоминания. Если б не эта трагедия…

– Только не реви. Подозреваю, что Янковский тебе нравился. Столько молодых ребят по тебе вздыхало, а тут вдруг он?

– Вы же знаете, там было совсем другое. Он относился ко мне по-дружески, всегда находил для меня время. Однажды он сказал: «Ты не проходишь по жизни равнодушно. Надо всем задумываешься. Такие, как ты, будут решать судьбу нашей страны. Мы устали, а работы хватит еще на много лет». И вот, как видите, он работать больше не будет. Обрел вечный покой.

Я еще забежала проститься с хозяюшкой. Мы с ней обе, не стесняясь, всплакнули.

– Покидаешь меня, малышка? Что ж поделаешь! Я тоже зимовать в Свиднице не собираюсь. Поеду в центральную Польшу. Ухаживать уже и сейчас почти не за кем, «промышлять» тоже скоро нечем будет, так ради чего здесь торчать? Обязательно запиши адрес моей сестры. Она всегда знает, где меня искать. Если тебе когда-нибудь придется туго, не раздумывай, вали прямо ко мне.

Я устала и мечтала только о том, чтобы поскорее кончились эти прощальные церемонии. Мне преподнесли много подарков: заведующий – кожаную куртку, хозяюшка – шелк на платье, а ребята – огромную коробку с перчатками.

– Получай перчатки. Тут их навалом – для внучек хватит.

– Спасибо, большое вам всем спасибо, – повторяла я, уже сидя в машине.

Шофер принадлежал к числу людей, истово относящихся к своей профессии. За рулем он был сосредоточен и уверен в себе, к пешеходам и другим водителям относился с пренебрежением.

– Глядеть тошно, как эта орава мотается по шоссе. Где у них глаза? Где у них соображение, я знаю, только вслух говорить не хочется. Едва разберется такой сопляк, где коробка скоростей, а где муфта, как пожалуйста – он уже за баранкой. И давай газу… Самой малости им недостает: винтика. Причем в башке.

Монологу, начатому в момент отъезда и прерываемому лишь сообщениями об угрожающем состоянии мотора, не было конца. Я молчала. Покосившись на меня, шофер затянул новую песню:

– Удивляюсь я тебе. Могла ведь в Свиднице пожить. И зачем тебя в Свебодзицы понесло? На тот свет торопишься? Тифом заболеть нетрудно, а там пиши пропало.

– Я не заражусь. Мне же сделали прививку. Впрочем, у меня не было выбора. Между Свидницей и Свебодзицами особой разницы нет. В Свиднице я оставаться не могла, куда ж еще податься? Опять в неизвестность? Так уж лучше в Свебодзицы, по крайней мере, я знаю, что там и как. А опасность по всему району одинаковая.

У перекрестка нам преградил путь милиционер. Водитель с профессиональным неудовольствием остановил машину.

– Ты представить себе не можешь, до чего мне эти фокусы на нервы действуют. С виду вроде милиционер, а там черт его разберет – может, бандит переодетый. Я всегда так делаю: левой рукой документы подаю, а правую держу в кармане. Предохранитель у меня на всякий случай спущен. Одно движение – и голубчик готов, как пить дать.

Впереди замаячили какие-то фабричные строения, за ними ряды домиков, крытых красной черепицей. А чуть подальше целый зеленый массив – наверно, парк.

– Вот мы и в Свебодзицах. Я, когда бы сюда ни приехал, обязательно захожу в пивную. Отличное у них пиво. Дьявольски крепкое. Две кружки – и человек на взводе. Сегодня я могу себе это позволить, обратно мне ехать только завтра.

Машина свернула вправо, и я еще издалека увидала знакомую надпись: КРАСНЫЙ КРЕСТ.

– Привет, Катажина! – закричал кто-то из окошка высокого первого этажа. – Приехала все-таки. Нам звонили из Свидницы. Заведующий сказал, что ты приезжаешь, а я решил – это розыгрыш. Вот здорово, что ты к нам перебралась, веселее будет.

– Ты здесь, Витек? – удивилась я. – А я думала, ты в Сольцах.

– Был там. А во вторник нас сюда привезли, здесь работы будет побольше. Но пока спокойней, чем было в Свиднице.

Про Витека, кроме имени и фамилии, которые он сообщил неохотно и неуверенно, никто ничего не знал. Как-то еще в Свиднице Мацеевский спросил прямо:

– Объясни, почему ты напускаешь на себя какую-то таинственность? Может, что-нибудь скрываешь?

Витек сразу сник, съежился. И лишь немного погодя смущенно пробормотал:

– Что я, один такой? У любого что-нибудь найдется. Но ведь я стараюсь, верно?

С виду ему можно было дать не больше двадцати лет. Спортивная фигура, волосы ежиком. В лице что-то детское, и глаза большие, честные. Такой должен быть хорошим товарищем.

Витек помог шоферу выгрузить мой багаж и посоветовал сразу выбрать себе жилье. Долго искать не пришлось. В соседнем доме было несколько свободных, полностью обставленных квартир.

Один ковер оказался великоват для новой квартиры, но Витек помог мне его расстелить.

– Пускай проветривается, иначе моль съест. Буду его подворачивать то с одной стороны, то с другой.

– Нравится тебе квартира? – спросил Витек.

– Нравится. Но меньше, чем свидницкая, хотя я там даже ни разу не переночевала. Да и эта хороша, я наверняка скоро привыкну.

В дверь заглянул красивый блондин, как оказалось, мой новый начальник.

– Мариан, – коротко представился он. И добавил: – Сегодня отдыхай. Об остальном тебе расскажет Витек. Пока!

Так знакомились в Красном Кресте. Впрочем, не только там. Знакомых, как правило, у каждого было столько, сколько встречалось на пути поляков.

Перед ужином я еще успела познакомиться с медсестрой Висей, которая приехала в Свебодзицы из Валбжиха. Немного поболтав, мы решили поселиться вместе. Вися мне понравилась. Она была немного постарше меня, веселая, энергичная, аккуратная – в Красном Кресте все одевались опрятно, но Висин воротничок сверкал просто немыслимой белизной.

Когда мы вечером ложились спать, Вися уже многое обо мне знала и сочла своим долгом сообщить:

– А знаешь, наш заведующий холостяк.

– Да? Меня это не очень интересует. Но он симпатичный, это верно.

– У меня есть жених, работает в милиции. Если б не это, я бы пофлиртовала с шефом – мировой парень. Моего жениха должны перевести в Свебодзицы. Познакомишься с ним, он такой остряк. Своими шуточками и покорил меня.

Я узнала еще очень много подробностей, но была настолько уставшей, что тут же все позабыла.

Итак, я приступила к выполнению своих новых обязанностей в Свебодзицах. Они заключались в организации снабжения. Приказ заведующего гласил: создать запасы и обеспечить их хранение. Я ездила на мельницу, на сахарные склады и в Свидницу – за лекарствами и посылками ЮНРРА. Товар мы частенько привозили на склад только поздним вечером.

Ужинала я одна или с Висей. В Свебодзицах были свои нравы: свободное время каждый проводил, как хотел.

Вися встречалась со своим женихом через день, по вечерам. Мы познакомились. Он и в самом деле оказался очень симпатичным, а шлем и мотоциклетные очки, несомненно, увеличивали его обаяние. Я обычно старалась как можно быстрее распрощаться, чтобы не мешать влюбленным.

Большую часть времени я проводила в пути и не заметила, как на дверях многих домов и квартир появились желтые таблички с жирной черной надписью: «ВНИМАНИЕ – ТИФ!», «Achtung – Seuche!» или «Achtung – Unter leibstyphus!»[16]

Однажды я возвращалась в Свебодзицы с партией постельного белья. Перед входом в здание Красного Креста на ступеньках сидел Мариан.

– Я боялся, что ты не вернешься, – сказал он.

Только теперь я узнала, что за время моего недолгого отсутствия было принято решение закрыть город. Эпидемия тифа распространилась с такой быстротой, что другого выхода не оставалось. Городок будет окружен войсками. Завтра после восьми утра никто не сможет покинуть его пределы.

– Ну и что? Ты думал, я сбегу?

– Не сердись. В подобных ситуациях сдавали люди и покрепче тебя.

– Как ты считаешь, мы справимся?

– Приедет несколько советских врачей, еще сегодня получим последнюю партию медикаментов. Посмотрим, как будет. Я во всяком случае остаюсь, – серьезно сказал Мариан.

Вися дежурила, и спать я легла одна. Ночью меня разбудил какой-то шум. В первый момент мне показалось, что рушится лестница, и только потом я сообразила, что кто-то ломится ко мне в квартиру. Ночные гости колотили в дверь ногами; не умолкая, дребезжал звонок.

Я торопливо набросила халат и кинулась в переднюю, но, прежде чем открыть, приподняла висящую на двери занавеску. На площадке стоял Витек. Я успокоилась.

– Минутку, сейчас отопру.

– Ну, наконец-то! Мы уж думали, ты не откроешь. Стучим добрых четверть часа. Собирайся, сматываем удочки!

В переднюю вошли Витек, Слизняк из Свидницы и с ними еще кто-то незнакомый. Когда Слизняк приблизился ко мне, я почувствовала запах спиртного. «Они пьяны, – подумала я. – От Слизняка этого можно было ожидать, но Витек?..»

– Как это сматываетесь? Не понимаю.

– На машине, – объяснил Слизняк. – Это шофер со «Скорой помощи». «Санитарка» – самое надежное средство передвижения. Мы удираем на настоящий Запад, в Европу. Здесь делать нечего, а от тифа помирать неохота. Собирайся, дорога каждая минута. С нами не пропадешь. Денег у нас куча. Хочешь пропасть здесь ни за грош? Раз город блокируют, значит, его и поджечь могут. Чего им стоит? А тех, кто останется, не тиф, так коммунисты прикончат. Через несколько лет здесь ни души не останется, всех отправят к белым медведям. Надевай форму. Мы как будто едем по вызову. Потом дело пойдет проще, и если только кто-нибудь попытается… – Тут Слизняк многозначительно похлопал рукой по заднему карману брюк.

– Замолчи! – крикнула я в бешенстве. – Не желаю я иметь дела с подонками, которые размахивают оружием. Человеческая жизнь должна наконец обрести свою ценность.

– Оставьте ее! – флегматично заметил молчавший до сих пор водитель. – Ей, видать, очень нравится коммуна. Не хочет ехать, не надо, зачем зря время терять?

– Она нам нужна – по-немецки шпарит, как настоящая немка, да и русский знает. Забыл, что ли? – напомнил Слизняк.

– Ну что, едешь? Говори быстрее! – рявкнул шофер. – Чего раздумываешь, черт побери! Если нет, придется тебя пристукнуть, чтобы не подняла шуму.

Я почувствовала на шее струйку холодного пота. Шофер не шутил. Неужели я, действительно, сейчас умру?

«Витек! – мелькнула мысль. – Только он может меня спасти». И вся подалась к нему. Вероятно, он меня понял, потому что быстро сказал:

– Ты что, рехнулся? Зачем стрелять, она нам не помешает. Оставь ее, время дорого. До свидания, Катажина! Только тебя одну я еще мог вынести в этой паршивой народной Польше. До свидания. Получишь привет из Нью-Йорка.

Они выбежали. Но Витек вернулся с лестницы. Бросился ко мне, обнял и прижал к себе так, будто в этом объятии была его последняя надежда на спасение.

– Катажина, – прошептал он, – скажи слово, и я останусь.

Я молчала. Сердце бешено колотилось в груди. Я чувствовала, что от страха и от волнения вот-вот потеряю сознание. Ни одним движением я не ответила ему. Внизу заревел мотор. Витек провел рукой по моему лицу, оттолкнул меня и убежал.

Мне вдруг стало ужасно жаль его, я высунулась в окно, хотела его позвать… Поздно. Машина тронулась.

Только тогда я заперла дверь на ключ. Погасила свет, легла, потрогала щеку, которой минуту назад касалась его рука… И расплакалась.

На другой день я встала раньше обычного. Умылась холодной водой. Не помогло. Приняла ванну.

Теперь, погожим осенним утром, при звуках музыки, льющейся из включенного Висей приемника, ночной инцидент перестал казаться таким страшным. Только при воспоминании о Витеке больно кольнуло сердце. Нужно было удержать его любой ценой. Почему я все еще чувствую прикосновение его руки на своем лице? Ведь до сих пор я держалась твердо. Думала, что мне вообще наплевать на парней. А достаточно было одному из них ласково погладить меня по щеке…

Надо взять себя в руки. По моему дурацкому выражению лица все догадаются, что со мной случилось неладное.

– Поторопись, сейчас начнется инструктаж. Город уже закрыт.

Вися завязывала шнурки, стоя на одной ноге в дверях столовой Красного Креста.

– Вот теперь только нам по-настоящему достанется, увидишь. Мариан сказал, что дисциплину введет, как в армии. Будем ходить по струнке. Веселого мало.

Тут Вися потеряла равновесие и растянулась во весь рост на полу. Я хотела помочь ей подняться, но она сама подпрыгнула, как на пружине. В столовую вошел Мариан.

– Что вы вытворяете? – он старался сохранить серьезность. – Через пять минут инструктаж. Не время шутить!

Вися как ошпаренная выскочила за дверь.

– Трое все-таки смылись, слыхала? Я в окно видел, как они уезжали. И не стал задерживать. У нас здесь начинаются горячие денечки. Каждый должен решать сам за себя. Не хотелось брать грех на душу.

Медленно раскурив трубку, он помолчал немного, а потом как-то по-другому, тише, добавил:

– Они к тебе заходили, верно? Я сразу догадался. Черт разберет, что это за люди, я мало их знаю.

Я ничего не ответила.

– Какое счастье, что добрый бог придумал ночи. Я словно побитая собака. К рукам как стопудовые гири подвязаны. Все болит. Вот уже полчаса лежу, задрав ноги, и никакого облегчения.

– Ты, Вися, только с виду бой-баба. Хорошо, что мы живем вместе. Мне с тобой легче. Есть кого утешать. Я сама рук не чую, хотя столько ведер перетаскала в Кальварии. Как ты думаешь, мы выдержим?

– Не люблю таких вопросов. Знаешь, мне и в худшие переделки случалось попадать. Давай лучше спать. За ночь отдохнем, а днем всегда легче.

Все дни теперь были похожи один на другой, все несли опасность и смерть. Мы чувствовали, что пережитого нам никогда не вычеркнуть из памяти.

Инструктаж провели только один раз. Задача была ясна: изолировать больных и спасать здоровых от заражения.

После установления блокады по улицам несколько дней разъезжала советская санитарная машина с мегафоном на крыше. Население призывали выявлять больных. В глубокой тишине, воцарившейся в городишке, мне все время слышались одни и те же слова: «Achtung! Achtung!..»[17]

Население Свебодзиц, кроме нас и врачей, было сплошь немецким. Больница заполнилась еще до блокады, теперь же больных с часу на час становилось все больше. Уже на второй день в подготовленных нами помещениях не осталось свободного места. Мы заняли школу. Кроватей не хватало – мы укладывали больных на матрацах, на полу. Но и школа к полудню оказалась забитой до отказа. Нашли новое помещение, на этот раз большой особняк.

Теперь все делали всё. Нас было слишком мало. Мы ходили по домам, забирали больных – порой целыми семьями – и на машине, а то и пешком, на носилках, доставляли их в изоляторы.

А вели себя больные по-разному.

Матери по большей части беспокоились только о детях. Попадались и такие, которые думали лишь о своем имуществе. Эти боялись, как бы их не обокрали. Одежду больных сжигали. Квартиры, тщательно закрыв окна, обливали вонючим дезинфицирующим раствором.

Больных нужно было мыть, осматривать, лечить и кормить.

Врачи и сестры вертелись как белки в колесе. На смену дню приходила ночь, потом рассвет, но для отдыха времени не оставалось. Для нас не существовало ничего, кроме сотен больных с их несмолкающими воплями, стонами, мольбами. Даже запах был один, остальные пропали. Пища, цветы в садах, порыв ветра – все пахло дезинфицирующим раствором.

Однажды поздним вечером или даже ночью раздался телефонный звонок. От этого сигнала мы успели отвыкнуть – почта давно уже не работала. Телефон звонил довольно долго, прежде чем я решилась поднять трубку.

– Алло! Алло! Мариан, это ты?

Голос показался мне знакомым, но не было сил напрячь память и вспомнить, кому он принадлежит.

– Катажина у телефона. В чем дело? Кто говорит?

– Ты что, не узнаешь меня? Это Мацеевский. Как дела? Я целую неделю не мог дозвониться. Ты меня слышишь? Расскажи, что там у вас делается.

– Живем, несмотря ни на что, живем. Сейчас ночь. А вы еще не спите?

– Опомнись, Катажина! Что ты несешь? Сейчас только восемь вечера. Ты что, больна?

– Время остановилось. Здесь только умирающие считают, сколько жить остается. Очень много работы.

В комнату вошел Мариан и отобрал у меня трубку.

– Алло, кто говорит? – спокойно произнес он.

Я старалась вникнуть в смысл его слов, но глаза слипались, голова наливалась свинцом. Я задремала. Так редко удавалось хоть немножко посидеть на месте.

Нам стало известно, что в домах оставалось еще много больных. Их прятали родные. Теперь они мерли как мухи, один за другим – женщины, дети и старики: смерть не разбирала.

Мне был знаком каждый камень свебодзицких мостовых. Когда идешь с носилками, надо внимательно смотреть под ноги, иначе споткнешься. И все же я вряд ли сумела бы что-нибудь рассказать об этом городе. Я видела только больных, только попавших в беду простых людей, изможденных и несчастных.

Было принято решение организовать раздачу населению муки, сахара и кое-чего еще из посылок ЮНРРА.

Так мне представился случай увидеть этих людей, этих бывших «покорителей мира», «хозяев жизни и смерти» многих миллионов, в новой роли. Они смиренно выстраивались в очередь за пайком, иногда толкались и держали себя при этом подобострастно и неестественно. Они боялись.

Как-то ко мне прибежала маленькая девочка и сказала, что ее мать лежит без сознания. Мы пришли в самое обычное жилище рабочего. Комната без окон и кухня. Нужда глядит из каждого угла. Пятеро несчастных исхудалых ребятишек растерянно смотрят на нас. Женщину мы унесли. Следовало позаботиться о детях.

– Они ведь не виноваты, – сказала я русскому врачу майору Шувину, который даже ел на ходу, ни на минуту не прерывая работы.

– Видишь ли, еще не остыли печи крематориев, и людей, спасенных из лагерей смерти, мы долго не забудем. Но дети – это дети, ты права.

– Трупы, сплошные трупы! С утра до вечера ничего, кроме трупов, – жаловалась Марианна. – Сыта по горло.

Мне не хотелось ее слушать, и я убежала.

Марианна ездила прямо по тротуарам на огромной телеге, запряженной старой подслеповатой лошадью, и собирала трупы. У лошади на шее висел колокольчик, чтобы люди, услышав звон, вытаскивали мертвых из домов. У Марианны был помощник, полупомешанный немец. Они вдвоем с утра до вечера собирали трупы и, нагрузив доверху телегу, везли их на кладбище, где пленные немцы рыли могилы и хоронили покойников.

Мы же искали живых, чтобы сделать для них все, что только можно. Когда возвращались домой, у нас уже не было ни сил, ни желания разговаривать. Даже любопытная болтушка Вися приумолкла и пользовалась каждой свободной минутой, чтобы поспать.

Каждый из нас, как только представлялась возможность, запирался где попало, лишь бы подальше от людей и от тифа. Один майор Шувин не падал духом и не терял надежды.

Я пробовала курить и пить водку. Водку пили все; говорили, что это единственное лекарство от тифа. Мне, к сожалению, она не лезла в горло.

Может, помолиться богу? Только о чем его просить? Разве он всего этого не видит? Ведь если б он существовал, больше было бы справедливости и радости на свете.

В этом страшном городке всех преследовала Марианна. В мертвой тишине резкое дребезжанье колокольчика слышно было повсюду. От этого звука негде было укрыться.

А сама Марианна, слушал ее кто-нибудь или нет, все твердила свое:

– Трупы! Одни только трупы!

Мне иногда казалось, что Марианна цыганка, хотя волосы у нее были светлые, пепельные, а глаза голубые. Цыганку она напоминала скорей своим нарядом. Она надевала несколько юбок и к тому же носила множество позвякивающих браслетов и не меньше пяти рядов бус. И ходила босиком.

Как-то она мне срочно понадобилась, и я забежала к ней домой. Жила Марианна в очень старом доме, в одной комнатушке, где не было ничего, даже печи. За водой ей приходилось ходить вниз, на первый этаж. Когда я вошла в эту комнату, у меня зарябило в глазах. На стенах живого места не было. В тесном соседстве отлично уживались фото киноактеров, открытки с романтическими пейзажами и иконки. Лампа была обернута цветной бумагой, и освещение от этого казалось каким-то неестественным, в сиреневатых тонах.

Марианна страх как этим добром гордилась. Из мебели у нее были только стол и кушетка. На кушетке гора пестрых вышитых подушек, на полу куча кустарных ковриков, ступить страшно. А на столе настоящая выставка произведений ярмарочного искусства: собачки, кошечки, фарфоровые гномики, обнаженные женщины и совы. Шкафа не было вовсе.

– Шкаф мне ни к чему, – говорила Марианна. – Вся одежда, какая у меня есть, на мне.

Никто не знал, откуда она взялась. Однажды, уже во время блокады, она пришла к Мариану и на чистом польском языке заявила:

– Надоело мне сидеть в своей дыре. Слова не с кем сказать. Может, я на что пригожусь?

Она «пригодилась» для этой страшной работы.

Эпидемия постепенно угасала. Так утверждали врачи.

Настал наконец день, когда мы довольно быстро справились с работой и вечером смогли немного передохнуть. Я присела на крылечке больницы и закурила сигарету. Прошло ровно четыре месяца со дня моего отъезда из Кальварии.

Всего лишь четыре месяца, а столько пережито. Мне уже семнадцать лет.

– Ого! Наша барышня размечталась, значит, лучшие времена не за горами, – заметила Марианна.

Я не ответила. «Мечты, – подумалось мне. – Смешные мечты».

– Я тоже люблю помечтать, – не обескураженная моим молчанием, продолжала Марианна. – Если б не эта проклятая война, каталась бы я как сыр в масле. Да только невезучая я. Видно, так уж мне на роду написано. Дерьмо, а не жизнь!

Она присела рядом со мной на ступеньках, покачала головой, словно хотела подбодрить себя этим. И вдруг разоткровенничалась:

– Был у меня перед войной жених. Красивый парень, высокий, стройный, а когда улыбался – будто и вокруг становилось светлее. А ты, конечно, тихоня. Скажи по правде: есть у тебя парень?

– Нет, нету. Раньше мне очень хотелось, чтобы был. А теперь что-то расхотелось. Может, оттого, что кругом столько горя?

– А ты не принимай все так близко к сердцу. Я в Гросс-Розене[18] была и выжила. Буду жить, решила, и точка. Когда меня немцы забирали, я была молодая и красивая. А теперь на кого похожа?

Мне стало как-то не по себе. Голова налилась свинцовой тяжестью, мысли разбегались. Хотела что-то сказать Марианне, но язык отчаянно заплетался.

– Катажина, да ты меня слышишь? На тебе лица нет. Ты не заболела ли? А побледнела-то как! Ну, Катажина… скажи что-нибудь. Или нет, лучше пойдем, я помогу тебе лечь.

Марианна подняла такой шум, что меня немедленно отнесли в больницу. Там меня осмотрел майор Шувин.

– У нее высокая температура, сильное переутомление. Прежде всего необходимо отоспаться. Я сделаю ей укол, пусть отдохнет. Завтра разберемся, что с ней, сразу трудно поставить диагноз.

Слегла я надолго. Температура держалась, я бредила. В бреду заново переживала все, что было до болезни.

Когда я ненадолго приходила в себя, всегда видела рядом чье-нибудь приветливое лицо. Было даже совестно, что весь персонал так трогательно обо мне заботился. Майор Шувин как умел подбадривал меня, сидел у постели, шутил.

– Прими еще только это одно лекарство – и порядок. – И неизменно добавлял по-русски: – Ничего, до свадьбы заживет!

Шли дни, а опасения за мою жизнь не уменьшались. Я это чувствовала. Меня спрашивали, кого бы я хотела повидать, старательно избегали моего взгляда.

Помню, я все просила унести свечи. Меня упорно преследовал запах свечей.

– Милая, да нет тут никаких свечей. Спи спокойно, – уговаривала меня Вися, ни на шаг не отходившая от моей постели.

Мариан приходил два раза в день. Я чувствовала себя перед ним виноватой.

– Прости, я вам всем столько хлопот доставляю. Вместо того чтобы самой работать, прибавила работы другим. Но я постараюсь побыстрее выздороветь.

– Последнее твое заявление мне по душе. – Мариан брал меня за руку. – И пожалуйста, ни о чем не беспокойся. Запомни. Это служебное поручение. Ты скоро поправишься, а к тому времени и блокада кончится. Чего тебе захочется, когда откроют город?

– Мороженого, – не задумываясь, ответила я. – Хочу съесть сразу много мороженого.

На сороковой день блокады я впервые попыталась встать. Через час сдалась и снова легла. Была я худая и бледная как тень. Но мало-помалу приходила в себя. Я бродила по квартире, сидела на скамейке в саду. Силы постепенно возвращались, но здоровой я себя не чувствовала, мучили головные боли.

– Как ты себя чувствуешь, Катажина? – спросил как-то Мариан. – Может, пойдешь со мной в Красный Крест? Есть очень хорошая новость: открывают город. Теперь мы погуляем, вот увидишь, весь мир будет наш.

Я еще не очень твердо держалась на ногах, но пойти должна была непременно. Мне казалось, что открытие города не может состояться без меня.

Мы поспели вовремя. Вместе со всеми я пошла к шоссе на Свидницу, откуда ждали первых гостей. Час спустя на станции в Свебодзицах остановился первый поезд. Из него вышел бургомистр. Он произнес речь, поблагодарив всех, кто «остался на посту», много говорил о героизме, уверял, что нас наградят, наконец, приветствовал вновь прибывших.

Вечером мы долго сидели в столовой Красного Креста. Что мы будем делать дальше, никто из нас, собственно говоря, не знал. Жизнь, которая нас ждала, всем без исключения казалась головоломной загадкой.

В город толпами хлынули новые люди.

Об эпидемии никто и не вспоминал. Неужели была эпидемия? Интересно, и следов никаких!

Спасительное время стирало все следы. Остались только желтые листки на дверях домов, но на них никто уже не обращал внимания. Лишь на кладбище, на братских могилах жертв эпидемии, кто-то ежедневно зажигал свечи.

К Висе приехал жених. К Мариану на два дня заскочил брат. Открылись магазины.

Однажды, возвращаясь домой, я с удивлением заметила, что дверь раньше пустовавшей квартиры на первом этаже открыта, и заглянула внутрь. Квартира выглядела так, будто по ней только что пронесся тайфун. На полу валялись вышвырнутые из ящиков вещи: нитки, луковицы, зубная паста, чулки, перья из подушек. Пепел из печи и пудра. И все покрыто слоем пыли, которая уже успела осесть, окрасив квартиру в серые тона.

– Мародерство уже началось, – сказала я вечером Мариану.

– Вечно ты чем-то забиваешь себе голову… Лучше скажи, ты поедешь в Сольцы или нет?

– Что значит – забиваешь?! Просто я не люблю безобразия. Противно, да и только.

– Отвечай на вопрос! Поедешь на бал? Там будет здорово, увидишь. Повеселимся на славу!

– А в форме можно? У меня ничего больше нет.

– Что за вопрос! Даже нужно в форме. Это же бал Красного Креста, туда только форму и надевать. А тебе в первую очередь. Для рекламирования Красного Креста.

– В таком случае я могу поехать.

– Этот бал, – продолжал Мариан, – откладывали специально из-за нас. Признаться, я волнуюсь, хотя приходится делать вид, будто меня такими вещами не проймешь. Ничего не поделаешь – люблю развлекаться, знакомиться с новыми людьми. Я предчувствую, каким ты будешь пользоваться успехом, и заранее прошу оставить за мной первый вальс.

– Не смейся. Я этого не люблю. Ты обязан танцевать со всеми девушками, на то ты и начальник. Я тоже люблю знакомиться с новыми людьми. Поеду с удовольствием.

Висю раздирали противоречивые чувства. Ей хотелось ехать с нами на бал, но она не решалась сказать об этом жениху.

– Возьми его с собой, – предложила я. – Почему бы ему не повеселиться? Нас ведь приглашают с семьями. Вот твой жених и будет представителем семейства. Боишься ты его, что ли?

– Да нет, он сделает, как я захочу.

– А почему ты его от нас прячешь? – засмеялась я. – Может, ты ревнивая?

– Что ты! Он очень занят. Их должно быть шестеро, а они работают втроем. Он страшно устает и, если выдается свободная минута, засыпает прямо в милиции.

– Ты должна подыскать хорошую квартиру. А может, он уже об этом позаботился?

– Мы решили поселиться в нашем доме, под тобой. Надо только немного подождать, когда Людвик будет чуточку посвободнее.

В Сольцы мы поехали сразу после обеда на открытой машине. Все в машину не поместились. Мы с Марианом попали в первую партию. Дорога, живописно петляя, взбиралась в гору. Казалось, мы едем на вершину мира.

– Погляди, справа старый замок. Надо туда как-нибудь выбраться, – предложил Мариан. – Кажется, там была ставка Гитлера. Пленные и заключенные из лагерей много лет долбили скалу. И не кончили. Остался провал в несколько этажей глубиной. Это стоит посмотреть.

Выехали на равнину. Теперь по сторонам шоссе тянулись роскошные пансионаты. Шум, суета. Гуляющие, много автомобилей, велосипедисты.

Мы остановились возле бензозаправочной станции – шоферу понадобилось масло.

– Езжайте за остальными в Свебодзицы, – распорядился Мариан. – Мы подождем в кафе на углу. На бал пойдем вместе.

– Смотри, Мариан! Пирожные! Наполеон! Как уехала из Кальварии, ни одного пирожного не купила. Просто негде было, а ведь я себе когда-то пообещала, что, как только начну сама зарабатывать на жизнь, первое время ничего, кроме пирожных, есть не буду.

– Сколько ты сейчас съешь? – деловито осведомился Мариан.

– Погоди. Я угощаю. Сегодня утром я получила первые заработанные деньги. Нам заплатили за все сразу. Тебе тоже?

– Я еще не получил. Заплатили тем, кто начал работать до первого июля. И сколько же тебе дали?

– Четыре тысячи наличными. Кроме того, сигареты, консервы, зимнее обмундирование, а от заведующего Мацеевского – полушубок с замшевым верхом. Теперь жду не дождусь морозов.

– Мацеевский тебя очень любит. Когда ты болела, он каждый день звонил, требовал подробного отчета. Волновался так, что трудно было с ним разговаривать. Впрочем, я его понимаю. Есть в тебе что-то такое… ну, короче говоря, знаешь, что ты не подведешь.

Это был первый настоящий бал в моей жизни. Женщины в роскошных вечерних туалетах, сверкающих от золота и украшений. А я не могла надеть платья из белого муслина, о котором мечтала.

Было ли мне приятно и весело? По правде сказать, не очень.

Сразу же началось с неприятностей. В зал мы, весь персонал из Свебодзиц, вошли вместе. Тут же у входа кто-то, неудачно открыв бутылку, с ног до головы окатил меня пивом. Прошло не меньше часа, прежде чем я привела себя в порядок и смогла вернуться в зал. Тот, кто невольно устроил мне пивной душ, успел за это время здорово напиться, однако узнал меня и пожелал во что бы то ни стало извиниться. Он был очень противный.

Вообще, этот бал напоминал трапезу голодного, который, даже насытившись, никак не может оторваться от еды.

Пили очень много. Среди моих кавалеров во время танцев был капитан, адъютант какого-то важного начальника. Пьяный меньше других, он сыпал комплиментами, был изысканно вежлив. Но доверия не внушал.

Женщины пили наравне с мужчинами. Их визг и хихиканье были отвратительны. Мариан ни разу не пригласил меня танцевать. Он не отходил от какой-то дамы в платье, как облако, с волосами, стянутыми в огромный узел.

Был бал – и кончился. Почему он не доставил мне тех приятных минут, которых я так ждала?

– Хотите немножко подзаработать? – спросил меня бургомистр.

– Как это? Не понимаю.

– Мы открываем кинотеатр и ищем кассиршу. Работа легкая, всего один сеанс в день. Я подумал, может быть, вас это устроит?

– Я спрошу разрешения у заведующего. Во всяком случае, спасибо, что вы обо мне подумали.

Я как-то не решалась поговорить с Марианом о приработке. Он в последнее время изменился, стал сдержан и неприступен. Часто куда-то уезжал, порой даже на несколько дней. Возвращался он еще более замкнутым и загадочным. Даже лицо у него стало другим. Перед эпидемией он все улыбался, теперь же больше хмурился. Совсем другой человек. Только спрашивал, не звонил ли ему кто, остальное его не интересовало.

Работы стало немного. Больных уже не было, так что заботы по снабжению отошли на задний план. Я бродила по городу, знакомилась с людьми, которых все прибывало. Скучала.

Вися перебралась на первый этаж и занялась устройством квартиры. Она добывала где-то новую мебель: шкафы, буфеты, кресла. Квартиру обещала показать, как только полностью ее обставит, но я понимала, что будет это не скоро – ей все время чего-то еще не хватало.

С ее женихом, Людвиком, мы теперь познакомились поближе. Он оказался скромным, рассудительным парнем и нам всем понравился.

Однажды, когда я подсчитывала расходы за прошедшую неделю, неожиданно приехал Мацеевский.

– Ну, Катажина, покажись, какая ты стала! Я не был в Сольцах, потому что в тот день отвозил Марысю в Познань. Там она себя чувствует гораздо лучше. Климат хороший, да и не только это. Когда я собирался в Свебодзицы, меня засыпали поручениями. Велели узнать, оправилась ли ты после болезни, и обязательно пригласить в Свидницу. Выкладывай, как себя чувствуешь?

– Спасибо. Если б не головные боли, я бы давно забыла, что болела. Скучно мне теперь, работы мало. Бездельничаем.

– Выглядишь ты хорошо. Скучно, говоришь? Что ж ты целыми днями делаешь?

– Вчера, например, совершила выгодную сделку. Когда мы ехали утром на мельницу, нас остановил какой-то тип. Богдан неохотно затормозил. Оказалось, тот продает ковер и пишущую машинку – ему срочно нужна тысяча злотых. Деньги у меня еще есть, те, что заработала, я из них только сто злотых истратила. Напустила я на себя важный вид, уселась поудобнее и говорю: «Товар нужно посмотреть, а нам некогда». Но он не растерялся, принял меня за солидного покупателя. Ковер был прекрасный. До того он мне понравился, что я даже не стала проверять, есть ли в футляре, который он мне сунул, машинка. Богдан разозлился: «Знай я, что тебе ковры нравятся и что у тебя куча денег, я б тебе за полцены целый грузовик ковров пригнал».

Тут я для пущего эффекта сделала паузу.

– Я, конечно, расстроилась. Жаль стало тысячи злотых, да что делать? Богдан в сердцах вышвырнул ковер из машины. Стала я его складывать, подходит какой-то человек: «Вы этот ковер не продаете?» Я со злости и говорю: «Продаю, только для вас он дороговат, пять тысяч стоит». И что вы думаете? Этот тип вытащил пять тысяч, схватил ковер под мышку и поминай как звали. Богдан говорит, что мне просто везет в таких делах, что даже если б я песок в мешок насыпала, и то нашелся бы покупатель.

– Вот это да, – рассмеялся Мацеевский. – А что еще мне рассказать в Свиднице?

– Скажите, что научилась водить мотоцикл. В извозчики больше не играю. Поначалу и смешно было, и страшно. Это нетрудно. Мариан, правда, говорит, что такие, как я, – первые кандидаты на тот свет. Будто бы я езжу слишком быстро. Но удовольствие необыкновенное. Отец был бы мной доволен. Стараюсь сосредоточиться, когда веду мотоцикл.

– Одним словом, чувствуешь ты себя здесь как дома. Это хорошо. Останешься, наверное, в Свебодзицах навсегда?

– Я об этом не задумывалась. От мамы ни слуху ни духу. Если б она приехала, то, кто знает, может быть, и осталась бы. Но самой-то мне хочется повидать новые места. Может, надо ехать куда?

– Красный Крест свертывается. Этого нужно было ждать. Единственное место, которое я могу тебе порекомендовать, это Вроцлав. Сам я с нового года перебираюсь в Познань. Там живет врач, которому я очень верю, и я хочу, чтобы он постоянно следил за Марысиным здоровьем. Если хочешь, я тебе помогу с переводом в Вроцлав.

– Охотно туда поеду. В Свиднице я остаться не смогла. Здесь эта проклятая зараза. В Свебодзицах могут жить только те, кто тут не был во время эпидемии. Хожу по городу и не перестаю удивляться. В голове не укладывается, что столько людей здесь умерло, а спустя две недели об этом уже никто и не вспоминает. Веселятся так, словно скоро конец света. Вы это понимаете?

Мариан уже довольно давно прислушивался к нашему разговору.

– Тебя удивляет, что они веселятся? – закричал он. – А какое им дело до того, что здесь творилось? Они не знают и знать не хотят. Для них это золотоносная земля. Настоящее Эльдорадо. Они веселятся. А мы не веселимся, потому что ненормальные. Вместо того чтобы радоваться жизни, ходим каждый сам по себе и все вспоминаем, вспоминаем. Трупы. Трупы. Эпидемия. Да дьявол с ней, с этой эпидемией! Надо как можно быстрее сматываться из этого города, иначе до конца жизни будет бренчать в ушах колокольчик Марианны.

– Нет больше этого колокольчика, – вспомнила я. – Один русский его уничтожил. Когда кончилась эпидемия, он взял колокольчик и расплющил в лепешку. Я тогда не понимала, чего ради. Он, как и мы, все время его слышал.

– Досталось вам здесь, – Мацеевский закурил сигарету. – Об этом нужно забыть. Это ушло в прошлое. Ты, Мариан, вместо того чтобы вспоминать, должен что-то решить. Ты отвечаешь за людей. Время не стоит на месте. Катажина молода и впечатлительна, я понимаю, но ты обязан относиться к таким вещам по-мужски. О ком ты горюешь? Ведь это же немцы!

– Немцы, это верно. Но не те негодяи, которых надо судить и повесить, – Мариан старательно подбирал слова, видно было, что слова Мацеевского задели его за живое. – Умерли сотни, быть может, порядочных людей – тиф не выбирал. Но сейчас, после войны, нельзя, чтобы случай решал, кому умирать.

– Я вижу, мы друг друга не поняли, – Мацеевский понизил голос до шепота. – Ведь я думаю точно так же. Мне только хотелось понять, что чувствуют военные преступники. Вот вы, которые приносили себя в жертву незнакомым вам людям, рисковали жизнью, потеряли душевное равновесие. А они – могут ли они спать по ночам?

Пришла зима. Даже в рождественский пост люди продолжали бурно развлекаться. Рестораны были переполнены. В Свебодзицах вдруг стало тесно.

В Красном Кресте совсем нечего было делать.

– Что это ты так самозабвенно пишешь? – Мариан вернулся после трехдневного отсутствия и этим вопросом, видимо, хотел отвлечь внимание от собственной персоны. – Может, любовное письмо? Или рапорт в Свидницу?

– Не угадал. Я пишу письмо в Кальварию. Могу тебе прочитать.

– У тебя в Кальварии есть симпатия? Меня уже об этом спрашивали. Ветеринар говорил, что, наблюдая за твоим поведением, пришел к выводу, что у тебя где-то есть парень.

– Парень, может, у меня и есть, только никто не знает, кто он, и я тоже не знаю. А пишу я совсем другому человеку. Послушай:

«Дорогая пани!

Большое спасибо за письмо. Меня очень обрадовало, что у вас все по-старому. Хорошо, когда знаешь, что где-то есть такой дом, как ваш. В Кальварию я пока не собираюсь, даже и на несколько дней. Жду маминого приезда. Как только мама будет там, я сразу же приеду, несмотря на тяжелую дорогу и морозы. А так выберусь только весной.

Может, это и нехорошо, но я совсем не скучаю по Кальварии. Только вас хотелось бы повидать.

Спасибо, что сообщили про посылки. Бабка до сих пор не удостоила меня ни единым словом. Я была уверена, что посылки пропали. То, что я посылаю по вашему адресу, предназначается для вас. Моим, пожалуйста, ничего не показывайте. Мне вскоре снова предстоит переезд, на этот раз во Вроцлав. Это большой город, больше Кракова, только сильно разрушен.

Замуж я не выхожу, честное слово. А если соберусь, то вы узнаете об этом первая. Обещаю. Но прежде чем это случится, мне необходимо разобраться, чего же я жду от жизни. Вы меня понимаете, правда?..»

Это письмо хозяйке дома, где я жила. Не знаю, поверишь ли, но ближе ее, если не считать мамы, у меня нет человека на свете.

– Бедняжка. Я понимаю, – Мариан шагал из угла в угол. – Ты еще более одинока, чем я предполагал. В утешение могу сказать одно: таких, как ты, очень много. И каждому кажется, что он только один на свете. Ты думаешь о своем будущем. В твоем возрасте это ни к чему. Я тоже ищу ответа на кое-какие вопросы, но мне тридцать лет.

Я завела много новых знакомств. Людям было хорошо со мной, и меня охотно звали в гости. Я осматривала квартиры, часто прекрасные, хотя и обставленные безвкусно.

Одна из моих новых знакомых, Агата, маленькая худенькая брюнетка лет двадцати пяти, одна занимала целый этаж в старом доме. Квартира, темная и мрачная, была завалена всякой всячиной. Единственным несомненным ее достоинством было то, что она находилась над принадлежащим Агате комиссионным магазином. Ковры на полу лежали слоями, и ноги прямо увязали в них.

Агата скупала картины и фарфор. В комнатах тесно было от ящиков с фарфором.

– Я в картинах совсем не разбираюсь, – объясняла мне Агата. – Покупаю все, что ни приносят, а плачу ровно столько, сколько стоит рама. Так уж наверняка в убытке не останусь.

Агата была хорошенькая, высоко поднятые брови придавали ее лицу удивленное выражение. Ее маленькая хрупкая фигурка, казалось, была из того самого фарфора, которого так много хранилось вокруг.

Дом ее, всегда полный гостей, славился пышными приемами. Это не мешало ей вести дела. Когда подворачивалось что-нибудь интересное, немка, безотлучно сидевшая в магазине, вызывала хозяйку, Агата назначала цену и возвращалась к гостям.

– Зачем ты все это покупаешь? – недоумевала я. – Когда продашь? Хочешь оставить себе? На что тебе это?

– Ты так говоришь, потому что жизни не знаешь. Все пригодится! Я покупаю за гроши. Ничем не рискую. Увидишь, будет еще на все это спрос.

– А у меня есть все, что нужно для счастья. Хороший приемник, проигрыватель, много пластинок и самое главное: покой. Захочу, вовсе спать не лягу, захочу, просплю все воскресенье. Будет у меня побольше денег, куплю фотоаппарат, а может, мотоцикл. Вот и все. Никогда больше не буду жить среди хлама. Предоставляю такую возможность бабке.

– Ничего ты, Катажина, не понимаешь. Теперь самое время дела делать. Я продала дом в Острове, а деньги пустила в оборот. Если уж вложу злотый, то так, чтобы вернуть верных пять. Первую партию скупленных вещей я продала, денежки ко мне вернулись, могу опять какой-нибудь дом купить, да еще и заработать на этом.

– А я ценю только те деньги, которые заработала своим трудом. По-моему, что легко дается, с тем и расставаться надо легко.

– Хочешь, дам тебе заработать? Съезди с партией вещей в Остров. Мне времени жаль. Заработаешь хорошо. Вернешься, думаю, не только мотоцикл сможешь купить. Получишь десять процентов комиссионных.

Я отрицательно покачала головой и сконфуженно улыбнулась:

– Нет. Не гожусь я для таких дел. Не возьмусь. Для этого нужна торговая жилка. А я обязательно продам все не так, как надо.

Первого декабря нас навестила наша хозяюшка из Свидницы. Она с шиком подъехала к воротам, выскочила из машины и закричала: «Эй! Есть тут кто живой?» – так оглушительно, что все бросились к окнам.

Я уже собралась выходить из дома, мне надо было ехать к мельнику, чтобы покончить с оформлением счетов, и поэтому выскочила на улицу первая.

– Катажина! – Голос хозяюшки дрожал от волнения. – Подойди поближе, покажись, какая ты стала на свебодзицких харчах. Если б я тебя после болезни откармливала, ты бы у меня быстро поправилась.

Она молча внимательно меня оглядела, могло даже показаться, что она прикидывает, сколько во мне весу.

– Похудела, но тебе это к лицу. Ты собралась куда-то?

– Я хотела поехать на мельницу, но теперь…

– А я с удовольствием проветрюсь. К тому же мельницы – моя слабость. Я с тобой.

Я обрадовалась, захватила счета, и мы поехали. Мельник так мне верил, что никогда не проверял, что я беру, полностью полагаясь на мои записи.

– Вы должны у нас отобедать, – приглашал он. – Чем богаты, тем и рады. Панна Катажина – мой первый клиент. С ее легкой руки работа у меня пошла на славу.

Нас не пришлось долго упрашивать. Затянувшийся обед был обильно уснащен алкоголем. К концу его хозяюшка так разошлась, что даже готова была пуститься в пляс.

Возвращались мы с песнями. Богдан во все горло распевал «Лес кругом шумит…», хотя вокруг не было ни единого деревца.

В Свебодзицах, в теплой комнате, выпитое дало о себе знать, мне стало ужасно грустно, и я расплакалась.

– Что с тобой, Катажина? – встревожились хозяюшка и Вися. – Тебя кто-нибудь обидел? Скажи!

А у меня уже слезы текли ручьем – сама не знаю почему.

– Успокойся, не плачь. Выкладывай, что у тебя на душе – сразу полегчает.

Я всхлипывала, шмыгала носом и сама поражалась, отчего плачу. Долго они меня успокаивали, пока я, наконец, еще сквозь слезы не выдавила из себя:

– Когда я собиралась на бал, у-у-у-у-у, Мариан пригласил меня на первый вальс, а потом ни разу со мной не танцевал. У-у-у-у-у…

И я снова разревелась.

– Он тебе нравится? Скажи! Мы мигом приведем его в чувство. – И хозяюшка бросилась к двери.

Я пришла в себя и уже спокойно сказала:

– Ради бога, сядьте. Я сама не знаю, отчего заплакала, а с этим вальсом – все чепуха… Правда!

Снег, как по заказу, выпал на Николин день. У Агаты был большой прием. Все гости получили подарки. Я обещала привести Висю и Мариана, но пошли мы с Марианом вдвоем. Висю не пустил жених.

Мне казалось, что Мариану Агата не нравилась. Однако на этот раз он ни на шаг не отходил от нее, а когда настала пора расходиться, его пришлось оставить. Он, видимо, хватил лишнего, да и заснул.

В тот вечер все разговоры вертелись вокруг новых предприятий, открывшихся в Свебодзицах. Один из гостей принес великолепный шоколад. Фабрику назвали «Снегурочка». Кто-то сказал, что открыли также часовой завод, где собираются сделать такой будильник, который все Свебодзицы подымет на ноги.

Готовились открыть канатную фабрику. Мариан сказал, что это его особенно радует, можно будет, по крайней мере, отечественной веревкой удавиться, когда жизнь вконец осточертеет.

Впрочем, вешаться Мариан вовсе не собирался, но вел себя все более непонятно и таинственно.

Наконец, Агата вмиг разрешила мои сомнения.

– На рождество мы с Марианом обвенчаемся. Он был так взвинчен, потому что я все тянула с ответом. На Николин день решилась, но ему запретила об этом говорить, потому что хотела сначала кое-что выяснить. Тебе первой рассказываю.

– Я очень рада. Вы мне оба нравитесь. Будете хорошей парой. – Я от всей души расцеловала Агату. – Надеюсь, вы меня пригласите на торжество. Никогда еще не была на свадьбе.

– Ты рада? Вот здорово. Мне казалось, ты неравнодушна к Мариану. Мариан – мужчина хоть куда. В этом я знаю толк. Кота в мешке покупать бы не стала.

Меня оскорбил этот торгашеский подход к браку.

– Как это? Не понимаю.

– Видишь ли, такие девчоночки, как ты, мечтают о великой любви с первого взгляда. И воображают, будто пронесут эту любовь через всю жизнь. Это теория. На практике все по-другому. Я скажу тебе кое-что, о чем в Свебодзицах знает только Мариан. Я уже была замужем. Выдали, когда мне было шестнадцать лет. Жених был богатый и не хотел ждать. Ему было за сорок. Мой первый муж, пусть земля ему будет пухом, изменил мне уже через неделю после свадьбы. Три года тянулась эта каторга, пока он не отдал богу душу. Лед под ним проломился. Когда его вытащили, он был еще жив, но спасти не удалось. Я уже шесть лет вдова. Это очень много. Тебе кажется, все легко и просто. Черта с два. Жизнь женщины – дело не шуточное.

– Самое главное, чтобы вы друг друга понимали и любили. Что до того, какова жизнь, мне трудно судить об этом. Я еще только начинаю жить.

– Мы оба будем стараться. Мариан тоже немало пережил.

– А он не ревнует? У тебя ведь бывает так много гостей. Постарайся его не огорчать. Люди так любят преувеличивать, могут и нагородить всякую небыль.

– А это уж его дело – верить или не верить. Я на сплетни плевала. Я и добро наживала, чтобы поступать, как мне заблагорассудится. Ясно? Чем больше у женщины денег, тем лучше о ней говорят. Ты об этом не знала? – Агата снисходительно рассмеялась.

– Пойми меня правильно, – ответила я, пропустив мимо ушей ее ироническое замечание. – Я тоже не переношу ханжества и лицемерия. Из-за этого и убежала из Кальварии. Я имею в виду другое: если у женщины что ни день, то новая привязанность – а у тебя это выглядело именно так, – тут нетрудно подумать что угодно. Понимаешь? Хорошо, что ты решила выйти замуж, остальное чепуха. А я полюблю только раз в жизни, до гроба.

– Вот и видно, что ты и впрямь жизни не знаешь, – язвительно заметила Агата. – Думаешь, тут можно строить какие-то планы? Влюбишься и будешь потом страдать, как моя сестра. Она старше меня на два года, а выглядит хуже нашей мамы. Полюбила до гроба. Этот тип давно уже женился, а она все вздыхает. Он, мол, несчастлив и жена его не понимает. А у них трое детей. Это отчего же? Оттого, что они друг друга не понимают? Я любила, когда мне этого хотелось. Мы с Марианом договорились, что, как только одному из нас супружеская идиллия надоест, немедленно разойдемся.

Я слушала не перебивая. Слушать откровения Агаты мне было интересно и вместе с тем как-то неловко. Может, я не так уж равнодушна к Мариану, хоть и не хочу себе признаться?

Вечером я начала укладывать вещи, хотя до отъезда оставалось еще две недели.

После разговора с Агатой мне стало тоскливо и тяжело. Не хочу я жить так, как она. У меня должны быть в жизни свои принципы. Главное, не падать духом. Ведь у меня все еще впереди. Из Свебодзиц надо уехать. А что будет во Вроцлаве – посмотрим.

В последующие дни нам с Агатой как-то не удавалось встретиться. А может, обе мы старались, чтобы такой случай и не подвернулся?

– Слышала новость, Катажина? – Вися, в наспех наброшенном поверх мундира полушубке, распахнула дверь в дежурку. – Нет?

– Извини, пожалуйста, но прежде, чем рассказывать, войди и закрой дверь. Страшно дует, я сегодня продрогла.

– Какая же ты женщина, любопытства в тебе ни на грош! От твоей рассудительности тошно становится, – огрызнулась Вися, но в комнату вошла, сбросила полушубок и уселась рядом со мной у печки. – Ну говори теперь, слыхала новость или нет?

– Тут каждый день столько новостей слышишь, что уж и не знаю, о чем это ты, – уклончиво ответила я.

– Агата и Мариан откладывают свадьбу. Может, на пасху поженятся, а может, и позднее. Официально якобы потому, что нашелся брат Агаты. Все думали, погиб, а он за границей. Как будто решили дожидаться его возвращения. Ты слыхала что-нибудь подобное?

– А почему тебя это удивляет?

– Каждый судит по себе! Я, например, если б могла, вышла бы за Людвика прямо сегодня. К сожалению, у него не все еще ясно со службой в армии. Только поэтому он пока и не соглашается на свадьбу. Я всякое слыхала, но чтобы из-за брата откладывали свадьбу – такого слышать не доводилось. Наверняка за этим что-то кроется. Вот увидишь! Агата такая хитрюга, выжмет из Мариана все, что ей надо, а потом выгонит.

– Я не хочу об этом говорить. Мне многое в Агате не нравится, но о своих догадках я предпочитаю не распространяться.

– Вот это я в тебе и ценю. Чужие тайны хранить умеешь. Тебе без опаски можно сказать что угодно. Ага! Совсем забыла! Людвик спрашивал, что это за рыжий искал тебя вчера вечером. Знаешь? Ну этот… В кожаном пальто. Людвик его давно заприметил. Подозрительный тип. Что ему нужно от тебя?

– Ты разве его не узнала? Он часто приходит. Это у него я когда-то так выгодно купила ковер. Он продает мне иногда кое-что по дешевке.

– Людвику он не нравится. Ты лучше с ним не связывайся. У Людвика на таких нюх. Может, он вор?

– Об этом я не подумала. Впрочем, нет, на вора он не похож.

– Не покупай у него больше ничего. Еще нарвешься на неприятности. А теперь скажи, что ты думаешь насчет Агаты и Мариана?

– Не люблю говорить об отсутствующих. Одно могу сказать с чистой совестью: чем больше у них будет времени до свадьбы, тем лучше.

Вися ушла, явно разочарованная. Она теперь работала в больнице, неподалеку от нас. В Красный Крест забегала по нескольку раз на день. На новом месте ей было хорошо, но нас она не забывала.

Утро в канун моего отъезда во Вроцлав выдалось ясное и веселое. Еще вчера Марианна, навестившая меня вечером, жаловалась:

– Ох, до чего ж у меня кости ломит! Все от этой гнусной погоды. Где это видано, чтобы в январе погода была как в ноябре? Где морозы?

В самом деле, весь тот день над Свебодзицами висели низкие тяжелые тучи, лил дождь. Было темно и неуютно. И вдруг все преобразилось. Ночью выпал пушистый снег, похолодало. Красота!

«Чем бы заняться? – размышляла я. – Завтрак съеден. Заснуть не смогу, делать нечего. Можно прокатиться до Валбжиха или до Свидницы».

– О чем задумалась, Катажина? – Мариан вошел в комнату, где когда-то помещался шумный секретариат Красного Креста. – Был у тебя дома. Ты запирай дверь, а то обчистят, и знать не будешь когда. Держи ключ, я его нашел на кухонном столе. Дверь заперта.

– Спасибо. Я сегодня сама не своя. Места себе не нахожу.

– Послушай, ты не знаешь, у кого из наших есть немецкие марки? Я твердо помню: кто-то когда-то об этих марках говорил.

– Кто-то когда-то говорил, – передразнила я его. – Я тебе говорила, отлично помню. Я спросила: «Как ты думаешь, будут эти деньги когда-нибудь представлять хоть какую ценность?» А ты посоветовал мне сварить на них молочный кисель. Сказал, что горят они отлично, а я так люблю молочный кисель.

– И ты меня послушалась? – В голосе Мариана звучала настоящая тревога.

– Как бы не так! Пожалела. Я ведь эти марки целых три дня в саду собирала. Брала только те банкноты, что были не очень грязные. А тебе сказала, что, чем кисель варить, лучше уж подарить их ребятишкам, пусть хоть раз, когда затеят игру в магазин, будут у них настоящие деньги.

– Слава богу! А то бы меня совесть замучила. За каждую марку можешь получить по два злотых! Один инженер их скупает. Он приглядел себе где-то машину, но за нее просят марки. Мне бы хотелось ему помочь, он недавно подвез меня из Острова на машине. И не взял ни гроша.

– Да я помру со смеха, прежде чем продам хоть одну марку. Если б нашлись желающие на все мои марки, я бы разбогатела. Сколько этому типу нужно?

Через несколько часов я получила от Мариана за свои марки злотые. Перед самым отъездом во Вроцлав я стала богатой. В тот же день я послала тридцать тысяч злотых бабке. Представляю, как вытянется у нее физиономия, когда почтальон принесет деньги. Ну и что ж, пусть знает, что я способна на такой жест. Если б я написала ей и попросила сто злотых на обратную дорогу, то наверняка не получила бы ответа.