"Бегство от запаха свечей" - читать интересную книгу автора (Паёнкова Кристина)

Глава 9

Час спустя я получила направление в большой строительный трест, пошла туда, и меня сразу же оформили на работу в отдел капитального строительства.

Новое место работы казалось мне совершенно непохожим на предыдущее. Организация была значительно крупнее, да и я сама изменилась, стала молчаливой, как бы запуганной, неохотно вступала в разговоры, старалась держаться в тени. Мама уехала со Стефаном в Вислу. Пани Дзюня обещала в конце июля вернуться во Вроцлав насовсем. Город, раскаленный от солнца, пропитанный запахом кирпичной пыли, был ужасающе пуст и тих.

Как-то вечером забежал Збышек и пригласил меня в кафе-мороженое.

– Знаешь, Катажина! – рассказывал он с радостным возбуждением. – Я познакомился с потрясающей девушкой. Чудо природы!

– Что ты говоришь? – Я расхохоталась. – В который же раз тебе попадается такое чудо? В пятый или в шестой?

– Ты права. Но теперь это всерьез. Она студентка ветеринарного института, умная, изящная. Тебе обязательно нужно с ней познакомиться.

– Что ж, раз обязательно нужно, я согласна.

– Она знает несколько языков. Отец ее был до войны полковником. Большой шишкой.

– Да, пожалуй, на этот раз ты влип всерьез. Итак, что же полковник? Я – вся внимание.

– Раз ты издеваешься, я больше ничего не скажу.

– Как угодно. А за издевки пеняй на себя. Твоя школа.

– Тебя разве переговоришь? – вздохнул Збышек. – Расскажи, как новая работа?

– Не знаю. Сижу тихонько, как мышка, и тружусь. Все там какие-то чудные. Величают друг друга весьма торжественно. Весь день только и слышишь: «пан советник», «пан инженер», «пан майор». Один дядя спросил меня, кем был мой отец, не директором ли департамента… «Нет», – говорю. Так и не узнала, о каком департаменте речь. Но самое главное, никто ко мне там не пристает, никто не преследует. Могу дышать свободно.

Наконец вернулась пани Дзюня. Обосновалась здесь, но мыслями осталась в Валиме. Она часами могла рассказывать, какие гениальные у Люцины дети.

– Виолетта прямо прелесть. Только вот беда – с утра до вечера готова плескаться в воде. И ведь знает, хитрюга, что нельзя. Как-то захожу в ванную, а там прямо наводнение. Хватаю ее за руку, а она говорит: «Не сердись, тетя, Виолетта не шалит, Виолетта стирает». Я научила ее называть свою фамилию и адрес. Зато мальчонка тихий, спокойный, никаких с ним забот. Всегда доволен, всегда улыбается. А кормить его – одно удовольствие, уплетает за обе щеки, только успевай подавать.

Мама вернулась из Вислы отдохнувшая, загоревшая, но явно чем-то удрученная. Стефан тоже был не очень весел.

Лето кончалось. Во второй половине августа я пошла, как было условлено, к пану Пенкальскому, и мы возобновили занятия.

Работа ладилась. Правда, всевозможной бумажной канители было больше, чем строительной техники, но зато мне было спокойно. Мой новый начальник, инженер в громадных роговых очках, всеми уважаемый специалист, проводил в конторе не более двух-трех часов в день, после чего уезжал на объекты. Со мной он был вежлив, но строго официален. Я часто оставалась одна и сама решала и согласовывала с начальниками строек всевозможные вопросы. Они обычно прибегали к нам, как на пожар, запыхавшиеся, почти невменяемые. Как правило, по утрам. Потом уже мало кто заходил.

С секретарем партийной организации я познакомилась, когда вставала на учет. Он производил хорошее впечатление.

– Значит, вы член партии? До сих пор в нашей организации была всего одна женщина, теперь вас будет двое. Какие у вас были партийные нагрузки на прежней работе?

– Я занималась и продолжаю заниматься в строительном техникуме. В октябре буду сдавать государственные экзамены. Поэтому меня по большей части освобождали от нагрузок. Я выполняла только отдельные партийные поручения, главным образом во время каникул.

– Черт возьми, какой же я тупица, – рассмеялся секретарь. – Ведь это по вашему поводу звонил мне товарищ Альбин из Воеводского комитета. Говорил, что у вас были крупные неприятности.

– Верно. Я никак не могла устроиться на работу.

– Здесь вы будете работать. У нас людьми не швыряются. Каждый должен трудом зарабатывать на жизнь. Не дать человеку трудиться – значит толкнуть его на воровство. Как вам работается?

– Спасибо. Больше всего я нуждалась в спокойной обстановке, а тут она есть.

– Ну и прекрасно. До свидания. Встретимся на ближайшем партийном собрании.

Начались экзамены. Я ходила как шальная. Старалась спать как можно меньше, чтобы не терять времени. И постоянно ловила себя на том, что сама себя мысленно экзаменую. В памяти образовались какие-то провалы, я не помнила простейших вещей. В первый же день отсеялась половина сдающих – уже одно это могло напугать даже самого большого оптимиста.

На второй день экзаменов, вечером, я, несмотря на скверную погоду, решила пойти в парикмахерскую.

Порывистый ветер раскачивал уличные фонари, и они шатались, как пьяные. Пронзительный холод пробирал до мозга костей. В парикмахерской на Свидницкой улице не было ни души. Я быстро скинула пальто, положила на окно портфель с учебниками и тетрадями и села в кресло. Не прошло и часа, как я с пышной прической выходила из парикмахерской. В дверях столкнулась с элегантной дамой в беличьей шубе.

– Катажина! Вот так встреча. Погоди, не убегай.

Это была Ханка, внучка Горынского.

– Как поживаешь? Выглядишь ты прекрасно. А я вот сделала прическу и ухожу. Поздно уже.

– Я только договорюсь на завтра, а то ведь сюда не пробьешься. У тебя вид неважный. – Ханка внимательно оглядела меня с головы до пят. – Все занимаешься?

– Да. Теперь как раз сдаю государственные экзамены.

– Подожди, вместе выйдем. – Ханка, не дожидаясь моего ответа, пошла к парикмахеру и быстро вернулась. – Ну, я готова, пошли. Холодище сегодня, ужас. Как ты одета? Ведь это же летнее пальто! Неужели мать не может купить тебе меховую шубу? Ну скажи сама, кто был прав? Что тебе дала твоя учеба? Посмотри на меня, я, по крайней мере, чувствую, что живу. У нас больше нет такси, мы теперь торгуем обувью на площади. С нового года откроем магазин на улице Сверчевского. Денег хватает. Теперь заработки хорошие.

Ты сколько получаешь в месяц? Тысяч двадцать, не больше. А нам случается за один день столько выручить. Знаешь, Витек, брат моего мужа, часто тебя вспоминает. Ты ему нравилась. Конечно, он не красавец, но денежки у него водятся. Он бы тебе не давал ходить пешком. Подумай об этом.

– Нет, это не для меня. Один год он меня будет катать на машине, а потом десять лет я ему буду возить передачи в тюрьму. На трамвае – ведь денег на машину не будет. Не сердись, но я предпочитаю жить так, как живу. Что-то не верится, чтобы эти бешеные барыши доставались вам честным путем.

– Деньги не пахнут. Думаешь, у нас не бывает ревизий? Сколько угодно! Но ревизоры тоже люди, тоже жить хотят. Рука руку моет.

– Ладно, прощай. Скажи, как поживает твой дед? Я так замоталась с этой учебой, что не заходила к нему больше года.

– Я там не бываю. Бабушка думает, что деньги у меня дармовые. Только и слышишь: этому дай, тому пошли. Дед заболел, так он, видите ли, дома лечился, как будто нельзя было лечь в больницу. Я предложила бабушке готовить нам обеды, за плату, разумеется, а она обиделась. К тому же я просто не выношу дома, в котором они живут. Там если на первом этаже тушат капусту, то вонь стоит даже на чердаке. Им кажется, что на нас деньги с неба сыплются. А все не так-то просто. Товар мы привозим из Радома и Ченстохова. Это бывает хлопотно, приходится пускать в оборот большие суммы. И все же, чем учиться в техникуме, тебе было бы выгоднее продавать у нас ботинки.

Мне надоел этот разговор.

– Нельзя же всем заниматься торговлей. Должны же быть на земле и такие люди, как мы с твоим дедушкой. Привет. Я пошла.

Домой я возвращалась в скверном настроении. В самом деле, что мне давал техникум? В материальном отношении ровным счетом ничего. Но тем не менее, все во мне восставало против Ханки и ее образа мыслей. Это же ужасно: делить, как она, всех людей на ловкачей и дураков.

Пани Дзюня, увидев мою унылую физиономию, испугалась, что я провалила экзамен.

– Нет, нет, просто я встретила Ханку, внучку Горынского, и она мне прочла такую лекцию по политэкономии, что мне до сих пор тошно.

– А как дела в техникуме?

– Кажется, хорошо. К счастью, черчение для меня больше не проблема. Когда я делала свой первый чертеж, я прямо из кожи вон лезла и мне казалось – лучше начертить невозможно. А пришла на занятие, преподаватель спрашивает: почему ваш лист такой грязный? Я прямо онемела. Стала переделывать, испортила листов тридцать, но когда принесла чертеж в следующий раз, преподаватель без слова поставил мне пятерку. Отсюда мораль: невозможных вещей не существует. Всему можно научиться. Нужны только выдержка и упорство.

В день, когда я получила диплом, дома устроили маленькое торжество. Мама преподнесла мне красивый отрез на платье, Стефан – хороший меховой воротник к моему пальто.

Весь вечер разговор вертелся вокруг техникума, Я рассказывала об экзаменах, вспоминая забавные эпизоды.

– Когда неделю назад нам объявили, что будет экзамен по геодезии, у меня душа в пятки ушла. Ну, думаю, все пропало. Три ночи я сидела и писала шпаргалки. Другого выхода не было. И мне пришла в голову блестящая рационализаторская идея. Все готовят маленькие шпаргалки и прячут их в рукава, в карманы – кто куда. А я нет. Я составляла шпаргалки по темам на таких же больших листах, как пишут на экзамене. Когда начался экзамен, я спокойно исписала несколько листов бумаги, достала свои шпаргалки, нашла нужную и без всяких волнений переписала ее…

– Ну и ну, – взволновалась мама, – неужели никто не заметил?

– К тому же я сидела в первом ряду. Зашел директор, встал у моего стола и спрашивает у преподавателей, как идет экзамен, не списывает ли кто-нибудь. «Нет, – отвечают, – пока не замечали». – «Ну, а как справляется Дубинская?» Тут преподаватель геодезии заверил его, что за меня он ручается головой. В общем, – вздохнула я с облегчением, – слава богу, все кончилось. Буду теперь три раза в неделю ходить в кино и заживу, наконец, спокойно.

– Видишь, – сказал Стефан маме, смеясь. – Убедилась теперь, какие способности у твоей дочери?

Теперь я сразу же после работы возвращалась домой и могла, следуя совету пани Дзюни, «всерьез» заняться своими нарядами. Мы с ней однажды проверили мой гардероб и пришли к единодушному заключению, что у меня ничего нет. Все платья были старые и совершенно не модные. В сущности, носить можно было только две блузки.

– На что это похоже?! Ты столько лет работаешь, а надеть нечего. Все-таки нужно хотя бы немного заботиться о своей внешности.

– Все в свое время, пани Дзюня. Дайте сначала прийти в себя. И к бабушке Дубинской мне надо сходить, похвастаться дипломом. А уж потом я только о тряпках и буду думать, увидите.

Меня не покидало чувство какой-то неполноценности и страх перед неизвестностью. Начальник поглядывал на меня так, словно знал обо мне что-то дурное. Однажды он прямо спросил:

– Правда ли, что вы были под следствием и вас подозревали в сотрудничестве с ВИНом?

– Правда, – я старалась говорить самым непринужденным тоном, но внутри у меня все похолодело.

– И обошлось без приговора? – в его голосе звучало сомнение.

– Да.

– Любопытно, – сказал он тихо, словно про себя. – Очень любопытно!

После этого разговора я заметила, что он меня избегает и как будто даже побаивается. Посетители тоже старались держать себя официально и разговаривали со мной только о делах. Вокруг меня снова создалась какая-то странная атмосфера.

– Я вам объясню, в чем дело: они вас боятся. Считают, что если человека, задержанного органами безопасности, отпустили без приговора, то он наверняка стукач, – сказал секретарь парторганизации, с которым мы вместе возвращались домой. – Им кажется, что выпускают только таких, которые дают подписку о сотрудничестве.

– Что вы говорите? – Я остановилась как вкопанная, потрясенная его словами. – Что вы говорите! В таком случае мне действительно остается только повеситься.

– Таковы уж люди. Из всех предполагаемых возможностей они всегда выбирают самую нелепую и отвратительную. Тут уж ничего не поделаешь.

– Я бы до этого никогда не додумалась. Что же мне делать теперь? С одной стороны, меня в чем-то подозревают органы безопасности, а с другой – окружающие считают, что я работаю в этих органах. – Я была так взволнована, что кричала во весь голос. – Как мне жить? Ведь дышать же нечем, задохнуться можно!

– Надо жить и работать, как ни в чем не бывало. Помните, что правда на вашей стороне. Время тоже работает на вас. Никому ничего не говорите, ни в чем не оправдывайтесь. Попытка оправдаться всегда воспринимается как признание вины. Запомните это!

С минуту мы шли молча. У меня было такое чувство, словно я потеряла что-то крайне необходимое. Потом меня снова охватила ярость.

– Знаете что? Вы правы. Пусть думают, что хотят. Я не стану оправдываться. Плевать мне на них на всех…

– Вот так-то лучше. Так и держитесь. Ну, мне направо. До свидания.

Теперь я стала относиться к проблеме платьев со всей серьезностью.

Раз уж мне суждено ходить по свету одной, то буду, по крайней мере, ходить прилично одетая. Чтобы хоть с этой стороны ко мне никто не мог придраться.

Мама одолжила мне денег, и я купила по случаю несколько красивых отрезов.

Теперь по вечерам мы вдвоем шили мне наряды. Я ловила себя на том, что перед сном заглядываю в гардероб – убедиться, что там висят мои новые платья, – и радуюсь им.

В конце недели начальник послал меня в командировку в город Глогув.

– У нас там строится объект, нужно произвести инвентаризацию. Это у вас займет дня три. Имейте в виду, они обычно стараются занизить данные о выполненном объеме работ, чтобы иметь резерв. Обратите на это внимание.

– А я справлюсь?

– Несомненно. Знаний у вас достаточно. Я совершенно спокоен.

Перед самым отъездом я услышала еще одну расстроившую меня сплетню.

– Где вы кончали техникум? Во Вроцлаве? – спросил меня начальник.

– Да. Вечерний, без отрыва от производства, на улице Давида.

– Говорят, с этими дипломами что-то не так. Вроде бы большинство студентов получило их за деньги.

– Говорят! – повторила я с горечью. – Мой диплом мне стоил двух лет бешеных усилий. Вы не поверите, в последний раз я была в кино в 1947 году. Люди любят болтать – пусть болтают себе на здоровье.

В поезд я садилась с радостью. Я любила Вроцлав, не мыслила себе жизни в другом городе, но жить здесь мне становилось все труднее.

Приятно съездить на несколько дней в этот Глогув, где никто меня не знает, не слышал обо мне ни хорошего, ни плохого, где я смогу говорить с людьми нормально, без страха и предубеждения.

По мере удаления от Вроцлава мое настроение все улучшалось.

– Мы едем по горам, едем по лесам… – пела девочка в соседнем купе.

В Глогув я приехала значительно позже, чем рассчитывала. Был поздний вечер. Немногочисленные сошедшие с поезда пассажиры сразу растаяли во мраке. Через плохо освещенный вокзал я вышла на дорогу и пошла по ней, полагая, что она приведет меня в город. Я долго брела в темноте, среди развалин. Наконец где-то в стороне забрезжил огонек. Я свернула туда и попала в ярко освещенный дом, где помещалась районная милиция.

Только здесь, в Глогуве, я убедилась, что есть города, которые спустя четыре года после войны производят такое же тягостное впечатление, как Вроцлав в 1945 году. Но Вроцлав теперь жил и залечивал свои раны. Здесь же все осталось таким же, как в момент окончания войны.

В милиции мне сказали, что гостиница находится метрах в пятистах. Следующее освещенное и неразрушенное здание – это и была гостиница. Когда я открыла перекосившуюся входную дверь, меня оглушил пьяный гомон, в лицо пахнуло винным перегаром. Окошко дежурного администратора находилось рядом с буфетом.

Я быстро заполнила бланк, вздрагивая от пьяных окриков и ругани. Нетрезвые люди всегда внушали мне страх.

Поужинать я не решилась, быстро пробежала через зал ресторана, мечтая только об одном: поскорее запереться в своей комнате.

Комната оказалась большой и мрачной. Дорогие, красные с золотом, покрытые пылью обои и замысловатые лепные украшения на потолке позволяли догадываться о былом великолепии, однако теперь, когда на их фоне красовалась ржавая железная койка, колченогий стол и один-единственный стул, они лишь усугубляли впечатление скудости и уныния.

Я повернула ключ в дверях и быстро легла в постель. Но доносившиеся из соседних комнат пьяные голоса мешали мне уснуть. За стенкой какая-то компания распевала непристойные песенки собственного сочинения, разражаясь после каждого куплета громовым хохотом. С другой стороны кто-то железным совком собирал воду с бетонного пола. Скрежет металла о бетон был совершенно невыносим. Лишь глубокой ночью все, наконец, угомонились, и я смогла уснуть.

На улице было еще совсем темно, когда в гостинице начался день. Кто-то будил проспавших, стуча кулаком поочередно во все двери. Кто-то скверно ругался. Я наспех позавтракала в грязном, не убранном после вчерашнего вечера буфете и отправилась на розыски объекта.

При свете дня город казался таким же серым и унылым, а следы ужасных разрушений проступали еще явственнее.

На месте я застала мастера, сообщила ему, зачем приехала, и взялась за работу. Часа через два появился начальник, приветствуя меня словами:

– У вашего Запалы бывают иногда блестящие идеи. Я думал, что мне придется, как обычно, все делать самому, и вдруг такая неожиданная помощь. Как вы приехали? Наверное, на машине, ведь утром поезда нет.

– Я приехала вчера вечером и ночевала в гостинице.

– В этом притоне? Бог мой, ведь там настоящее сборище подонков! Ну ничего. Сегодня мы вас устроим иначе. У нас в рабочем общежитии есть две комнаты для приезжих.

Он был приветлив и симпатичен, казался энергичным, отдавал четкие распоряжения. Фамилии я не расслышала, а звали его Александром. Со мной он был вежлив и внимателен, помогал во всем и заразительно смеялся, обнажая два ряда ровных белых зубов.

Обедали мы вместе в столовой.

– Через несколько лет, – сказал Александр, – Глогув снова станет красивым городом. Ведь он был разрушен почти полностью.

Общежитие помещалось в трех чудом уцелевших домах. Стемнело. Я чувствовала усталость и вместе с тем какое-то приятное возбуждение. Попрощавшись с Александром, я отправилась спать и спала крепко, спокойно, без сновидений.

В день отъезда начальник праздновал свои именины. Я хотела поскорее закончить работу и уехать. Он мне нравился, и это было опасно. Мне нельзя сближаться с мужчинами. Я уже представляла себе, как Александр узнает обо мне нечто ужасное и… Что именно он должен узнать – я сама толком не представляла. Надо бежать.

– Катажина, оставайтесь до завтра. Все уже знают, что вы здесь. Ведь вы не откажетесь прийти на мои именины?

– Благодарю за приглашение, но, к сожалению, мне необходимо уехать. У меня срочные дела во Вроцлаве. Поверьте, я бы с радостью…

– Ладно, пойдем на компромисс – вы уедете вечером, восьмичасовым поездом. Договорились?

– Хорошо, – улыбнулась я в ответ. – Это меня устраивает.

В пять часов я спустилась в зал, где уже собрались гости, была встречена с восторгом и с непривычки очень смутилась. Александр познакомил меня с присутствующими и усадил рядом с собой во главе стола. Я чувствовала себя неловко, старалась ни на кого не глядеть и мысленно себя ругала: опять заслужу прозвище монашки.

Начались тосты за здоровье именинника. Первоначальная скованность постепенно исчезала. Я включилась в общий разговор, шутила и изредка незаметно поглядывала на часы. В половине восьмого я поднялась.

– С вами очень приятно, но я вынуждена попрощаться, иначе опоздаю к поезду.

– К поезду? – Все дружно расхохотались. – Он ушел в восемнадцать часов. Следующий будет завтра утром.

– Как так? Ведь вы…

– Не сердитесь. Это, конечно, нехорошо с моей стороны, но у меня не было другого способа вас задержать.

– Да, он вынужден был так сделать, – поддержал Александра начальник районной милиции. – Мы здесь живем, как в пустыне. Никаких развлечений. Кругом одни развалины, вечно кого-то грабят. Именины для нас – большой праздник.

– Давайте потанцуем, – предложила жена директора школы. – Уже восемь часов, а завтра с утра на работу.

Александр включил радиолу и пригласил меня. Мы танцевали вместе один танец за другим: мне было хорошо, как-то удивительно спокойно рядом с ним. И хотя я знала, что это лишь самообман, с облегчением ему поддавалась.

Теперь я могла присмотреться к гостям.

У директора школы был облик спортсмена, коротко подстриженные волосы и совершенно не идущие ему очки в металлической оправе.

Начальник милиции успел уже отрастить брюшко, двигался неуклюже, то и дело вытирая платком пот со лба. Но танцевал самозабвенно.

Мастер сидел за столом и время от времени наливал водку в пустые рюмки. Своей блестящей лысиной он напоминал моего дедушку.

Женщины в чересчур длинных платьях двигались довольно неестественно. Оказываясь в танце рядом со мной, они приветливо улыбались.

Директор какого-то предприятия, в начале вечера шумный и крикливый, теперь крепко спал в кресле. Щеки у него разрумянились, как у девушки, седые волосы сползли на лицо.

Кто-то предложил всем выпить на брудершафт. Выпили. Потом пели. Директор так и не проснулся.

– Катажина! Мне хочется все время повторять твое имя. Скажи что-нибудь приятное, – прошептал мне на ухо виновник торжества.

– Хорошо тут у вас. Я никогда не забуду эту поездку.

– Может быть, останешься здесь? Я ведь один.

– Останусь до завтрашнего утра. А потом – в путь-дорогу, домой.

Часам к двенадцати гости начали расходиться. Остались лишь те, кто жил в общежитии.

– Вроцлав! – мечтательно произнес мастер. – Вот это город. Можно покататься на трамвае. Сходить в оперу. После жизни в большом городе этакий Глогув кажется хуже тюрьмы.

– Меня сюда перевели из Легницы всего четыре месяца назад, – сказал Александр. – Там, конечно, куда веселее. Но я здесь еще побуду. Не люблю бросать начатые объекты, хочется довести стройку до конца.

Потом мы остались одни. Спать идти не хотелось. Ведь мне прямо с утра садиться в поезд, а там – снова Вроцлав, снова сплетни, пересуды. Александр подсел поближе. Это меня протрезвило, я поднялась:

– Пойду лягу, а то просплю и опоздаю к поезду. Спокойной ночи! Спасибо тебе за чудесный вечер.

– Спокойной ночи, Катажина. Надеюсь, мы скоро снова встретимся, – он подошел и поцеловал меня в губы.

Я не противилась, прижалась к его плечу и еще на мгновение поддалась обманчивому ощущению безопасности и покоя. Может, для меня еще не все потеряно, если существуют объятия, в которых забываются все мои горести? Этот поцелуй был для меня откровением. Я легла спать, чувствуя себя обновленной.

Александр проводил меня на вокзал и обещал самое позднее через неделю приехать во Вроцлав. В поезде я все время думала о нем, в душе подымалась теплая волна нежности.

Дома с порога меня встретил запах стирки. Я сняла в передней пальто и прошла на кухню.

– Поздравляю! Ну и накопили мы белья! Я, пожалуй, останусь дома и помогу вам. Уже час дня, на работу все равно идти поздно.

– Это будет очень кстати, – сказала пани Дзюня. – Мы тут затеяли большую стирку к празднику, а маме пришлось побежать в ателье, потому что Стефану надо отлучиться. К тому же отжим для белья не работает. У меня уже прямо руки отнимаются, – пожаловалась она.

Я включила радио, перекусила на скорую руку, переоделась и принялась за стирку. На сердце было легко, и работа спорилась.

Вечером, когда белье уже сохло на чердаке, я завела радиолу и долго слушала музыку.

– А ты повеселела. Даже походка у тебя изменилась. Хорошо съездила, должно быть? – заметила пани Дзюня.

– Вполне, – я улыбнулась собственным мыслям. – Там было по-настоящему приятно. Хотя развалин намного больше, чем теперь во Вроцлаве.

Не признаваясь в этом даже самой себе, я ждала приезда Александра. Прошла неделя, а его все не было, и я испытала легкое разочарований. Однако каждый раз, когда открывалась дверь моей комнаты на работе, у меня начинало учащенно биться сердце. Но время шло, и воспоминания постепенно тускнели.

Александр приехал в середине декабря. Ко мне он зашел небритый, в несвежей рубашке и, кажется, немного навеселе. Предложил пойти куда-нибудь вместе, но я отказалась, сославшись на занятость.

– Вот как ты меня встречаешь во Вроцлаве, – сказал он с укоризной.

– Ты опоздал. Нужно было приехать сразу.

А еще через несколько дней я уже не помнила его лица. Осталось только приятное воспоминание о поездке в Глогув.

Я получила путевку в горы с пятнадцатого по тридцатое декабря. С отпуском никаких затруднений не было, начальник сам предложил мне взять его в декабре, так как лично он хотел отдыхать после Нового года. Я быстро собралась и уложила вещи.

Мама повторяла свои обычные наставления:

– Следи за собой. Не ложись поздно. С незнакомыми людьми не общайся.

Забежал Збышек.

– Ты собираешься в отпуск? Одна? Я вам удивляюсь, – обратился он к маме. – На вашем месте я бы ее не отпускал.

– Бросьте вы наконец! Мама говорит: не общайся с незнакомыми. Ты считаешь, что незамужним девушкам нельзя одним ездить. Что же мне остается? Что, по-вашему, прилично, а что нет? Поучать умеет каждый. А я хочу развлекаться. Буду танцевать, кокетничать сколько влезет. Может, привезу оттуда мужа, как Люцина.

Занесенные снегом Берутовицы походили на гнездо, выстланное ватой. В доме отдыха было уютно и тепло. Отдыхающие? Я их еще не знала. Директор дома отдыха, когда я приехала, подвел меня к столику и познакомил с какой-то супружеской четой. Не успел он уйти, как начались расспросы: замужем ли я? Кто мой отец? Я без всяких объяснений пересела за другой стол.

Люди в доме отдыха вели себя как-то неестественно, каждый словно играл свою роль. Все были радостно настроены и чрезвычайно любезны, но чувствовалось, что в повседневной жизни они совсем не такие. Впрочем, я приехала сюда не изучать людей, а отдыхать. Снегу было вдоволь, и я наслаждалась.

…С трудом одолев на лыжах крутой подъем, я снова очутилась на дороге и именно теперь, когда самое трудное осталось позади, – упала. Когда-то я ходила на лыжах прилично, но с тех пор прошло немало лет, не удивительно, что мне было трудно. Я решила отдохнуть, присела на камень у дороги и закурила.

На часах было двадцать минут девятого. Пора идти завтракать. Я поправила крепления и собралась двинуться в путь, когда рядом со мной остановилась незнакомая женщина с чемоданом.

– Вы случайно не здешняя? – спросила женщина. – Не знаете, где дом отдыха «Колорадо»?

– Я там отдыхаю.

– А я приехала к мужу. Он здесь один, мне никак не давали отпуск. Я уж думала, придется провести рождество в одиночестве в Варшаве. Просила своего начальника, умоляла, но он черств как сухарь. А вчера представьте, случилось чудо. Пришла какая-то важная посетительница, которая осталась мной очень довольна, и спросила, как можно меня отблагодарить. Я была так расстроена, что разревелась и рассказала ей о своих неприятностях с отпуском. Посетительница ушла, а спустя полчаса мне принесли мое заявление об отпуске с резолюцией начальника. Вот муж-то обрадуется!

– Он, наверное, был очень расстроен? – сказала я сочувственно.

– Еще бы. Вы, я думаю, знакомы с ним?

– Как он выглядит?

– Высокий такой блондин. В сапогах.

Я похолодела. В доме отдыха был только один блондин, но он приехал с женщиной! Если передо мной действительно его жена, не избежать ужасного скандала. Я еще раз взглянула на свою собеседницу и быстро сказала:

– Ну конечно же, я с ним знакома. Давайте сделаем вот что: чемодан у вас тяжелый, до места еще далеко, я побегу вперед и предупрежу вашего мужа. Пусть выйдет вам навстречу.

– Мне бы хотелось прийти неожиданно, но раз это далеко… Вы увидите, как он обрадуется. Никак не хотел ехать без меня, я его едва уговорила.

– Ну, я побежала. А вы не спешите, идите потихоньку.

Я мчалась на лыжах уверенно, как никогда, но осознала это, уже подъезжая к дому отдыха. Сбросив лыжи, я кинулась в столовую.

– Что-нибудь случилось? – удивленно спросила официантка.

– Мне нужен светловолосый гражданин в сапогах. О, вот он! Там, у окна. Простите, – я отстранила официантку и побежала к окну.

Мы быстро составили план действий. Муж отправился встречать жену, я же зашла к директору, а оттуда в комнату своего подопечного. Там в большой спешке укладывала вещи не первой молодости крашеная блондинка. Как ни странно, она не казалась расстроенной и стремилась лишь как можно скорее убраться из комнаты. Не надеясь на нее, я сама проверила, не забыла ли она чего-нибудь из своих вещей. Но нет, блондинка оказалась аккуратной.

В комнату заглянул директор.

– Объясните еще раз, в чем дело? Вы столько наговорили, что я совсем запутался.

– Дело в семейном счастье. К этому гражданину приехала жена. И вы должны позаботиться о том, чтобы она ничего не узнала.

– Ясно. Я тоже был молод когда-то. Она ничего не узнает, не беспокойтесь. Но скажите, почему в вас столько сочувствия к неверному мужу?

– Не к мужу, а к его жене. Она его очень любит. И мне жаль ее.

Первая половина отпуска тянулась долго, зато вторая пролетела как одно мгновенье. К концу смены всех охватило какое-то нервное возбуждение. Многие с нетерпением высматривали почтальона, ибо без денежного перевода из дома не могли выехать.

Блондин в сапогах, проявляя необычайную нежность, водил свою законную супругу по берутовицким стежкам-дорожкам.

Вечером тридцатого декабря я снова очутилась во Вроцлаве. На улицах царили праздничная суета и оживление.

Дома я застала маму. Непричесанная, в старом, поношенном халате она казалась воплощением горя и отчаяния.

– Как, ты разве не в Кальварии?

– Я и не была там, провела рождество во Вроцлаве. Ведь как раз накануне моего отъезда случилось это несчастье. Я в тот день ушла из ателье пораньше, Стефан остался, чтобы забрать меха – наш сторож болел в последнее время – и запереть помещение. – Мама замолчала, словно задумавшись. – Он долго не приходил и, наконец, появился белый как полотно. Сел здесь, вот на этот стул, и ему сделалось дурно. Должно быть, у него сердце больное.

Я внимательно слушала, мысленно подгоняя маму, которая никак не могла добраться до сути.

– Сразу же после моего ухода, – продолжала мама, – в ателье вошли двое. Один попросил показать ему шапку, выставленную в витрине. Стефан нагнулся, чтобы достать ее, и тогда у него за спиной сказали: «Закройте витрину и руки вверх». Потом поставили его лицом к стене. У них было оружие. И вынесли все. Все меха, шкуры, деньги. Даже пальто Стефана взяли. Погрузили в машину и уехали. Один сосед все видел, но он решил, что Стефан сам увозит на праздники товар из ателье. Милиция приехала мигом. Все сфотографировали. Но разве их найдешь? А мы разорены! – убивалась мама. – Ты знаешь, мы ведь на пасху решили обвенчаться. А теперь все пропало. У нас была масса чужих мехов. Был закупленный, еще не оплаченный товар. Все наши наличные деньги. Заказчикам мы теперь должны около трехсот тысяч злотых. В старых деньгах, разумеется, – к новой валюте я так, должно быть, и не привыкну никогда. А уж о деньгах за товар я и не говорю.

– Стефан их видел? Что говорят в милиции?

– Видел только в первый момент. Потом стоял лицом к стене. Ну как же мне не везет! Только начала жизнь налаживаться. Ты вышла в люди. И вдруг такая история.

Я понимала, что брак со Стефаном – единственная мамина надежда. Она принадлежала к женщинам, нуждающимся в постоянной поддержке. Самостоятельностью никогда не отличалась.

Уже лежа в постели, я продолжала думать о том, как бы им помочь. И удивлялась: почему им, собственно, не пожениться, невзирая на то, что случилось? Ведь у супругов все должно быть общее: и радость и горе. Им просто нужно пожениться.

Я прикидывала в уме, сколько можно выручить от продажи всего, что у меня есть. И внезапно вспомнила про браслет. Ведь Юзек говорил, что он стоит больших денег. Среди своих забот и неприятностей я совершенно о нем забыла. А теперь от волнения не могла уснуть. Если окажется, что Юзек прав, мама и Стефан будут спасены.

Назавтра я отпросилась с работы и зашла в ближайший ювелирный магазин. Мой браслет произвел впечатление. Ювелир так же, как Юзек, долго рассматривал его, а затем спросил:

– Вы хотите его купить или продать?

– Продать.

– Теперь у людей нет денег. Всего месяц прошел после денежной реформы. Вам придется продать браслет ниже стоимости. Прекрасные бриллианты. Редко случается видеть такие.

– Вы не можете сказать мне, хотя бы приблизительно, сколько это стоит? Если можно, в пересчете на старые деньги.

– Не меньше, чем полмиллиона. Это как минимум. В новой валюте цены еще не установлены. Видите, у меня все полки пустые.

– Спасибо, еще только один вопрос. Нельзя ли продать эти бриллианты по одному? Как вы думаете, может быть, это будет проще и выгоднее?

– Прекрасная мысль. На отдельные камни я могу вам найти покупателей хоть сейчас.

В Свиднице и даже во Вроцлаве я часто надевала браслет, но теперь испугалась, что потеряю, и спрятала его.

Вечером я сказала маме в присутствии Стефана, что могу одолжить им нужную сумму. Они стали подсчитывать, сколько им нужно.

– Я совершенно обалдеваю от этого пересчета на новые деньги. Сто тысяч – это теперь сколько: три тысячи или одна? – нервничала мама.

Меня поразило, что ни мама, ни Стефан не спросили, откуда у меня деньги. Почему? От неожиданности или, наоборот, потому что ждали такого предложения с моей стороны? Но ведь мама часто одалживала мне деньги перед получкой, знала, что у меня нет сбережений. Единственное разумное предположение: они не спрашивают потому, что их ничто и никто не интересует, кроме них самих, – я отвергала как обидное и несправедливое.

Ювелир быстро распродал мои бриллианты и вручил мне деньги. Я решила не говорить своим, откуда они взялись.

Пятнадцатого января мама со Стефаном снова открыли ателье. Они не надеялись получить обратно похищенный товар и, судя по всему, были правы.

Стефан дважды пересчитал деньги и дал мне векселя с указанным сроком возврата долга.

– Так надо, Катажина. Это большая сумма, и тебе нужны какие-нибудь гарантии.

Теперь уже ничто не мешало их браку. Но мама почему-то не возвращалась к этой теме.

Время шло теперь медленнее и спокойнее. Вечера, свободные от партийных поручений, часто нечем было заполнить, и я скучала. Была масленица, и мама где-то развлекалась.

У нас на работе тоже готовили бал. Я помогала в подготовке как могла. По вечерам мы с пани Дзюней делали маски. Потом я участвовала в оформлении зала. Там я ближе познакомилась с организаторами вечера, и мы договорились держаться вместе. Тем не менее, когда наступила суббота и пришло время собираться, я струсила.

– Как хотите, пани Дзюня, не могу. Как я пойду туда одна? Войду в зал, а дальше что? Новый год я провела дома и ничего, не умерла. Сегодня тоже обойдусь. Знаете что? Поищу-ка я у мамы в буфете, может быть, найдется бутылочка вина. Вот мы с вами и разопьем ее, устроим себе маленький праздник вдвоем.

– Не знаю, что тебе и сказать. Сейчас другое время. Раньше девушки ходили на бал если не с обоими родителями, то уж, во всяком случае, с матерью. А теперь?

– Я чувствую, что, если даже выйду из дому, все равно вернусь с полдороги. Когда женщина идет одна, к ней обязательно кто-нибудь пристанет, а я этого как раз и боюсь.

Я сняла платье, повесила его в шкаф, завела радиолу и разлила вино по рюмкам.

В дверь позвонили. Я взглянула на часы: восемь вечера. Кто бы это мог быть? Дверь я открывала с любопытством и некоторым испугом.

– Катажина дома? – спросила высоченная толстая женщина и вдруг воскликнула: – Ах ты, разрази тебя гром! Да это же ты!

И тут я узнала ее. Это была Вися из Свебодзиц.

И вот мы уже сидим втроем за бутылкой вина, а Вися все не перестает удивляться тому, как я изменилась.

– Да, конечно, я располнела, это факт, – говорила Вися. – Да и не мудрено; если ведешь хозяйство, а муж обедает дома раз в четыре дня, поневоле пополнеешь – приходится есть за двоих, чтобы добро не пропадало. Я вышла за Людвика замуж, но вижу его реже, чем до свадьбы. Но ты-то как изменилась, прямо не узнать! Похудела, похорошела, изящная стала. Эх, жаль, Мариана здесь нет.

Мы уже выпили по три рюмки.

– А ты, признайся, вышла замуж только благодаря нашему буфету, – вспомнила я со смехом. – Если б не он… – И я объяснила пани Дзюне, как было дело. – В Свебодзицах мы все издевались над Висей, что она никак не выйдет замуж за своего жениха. Однажды, разозлившись, она отослала нас к нему. Жених стал оправдываться.

«У нас же мебели нет».

«Чего нет – кровати?»

«Кровать есть».

«Может быть, стола?»

«Стол есть».

«Тогда, может быть, шкафа?»

«И шкаф есть».

«Чего же вам не хватает для полного счастья?»

«Буфета», – ответил он со всей серьезностью.

Тогда мы сговорились, нашли три красивых буфета и выстроили их в ряд у дома жениха. Дождались прихода Людвика, заставили его выбрать тот, что ему больше нравится, и с песнями понесли буфет наверх в квартиру.

Пани Дзюня, как обычно после пары рюмок, раскраснелась и ударилась в философию.

– У женщины должен быть нормальный дом, муж, дети. Иначе жизнь становится серой и бесцельной. А что будет с тобой? Неужели ты хочешь так прожить весь век?

– Нет. Надеюсь все же когда-нибудь выйти замуж. И обязательно по большой любви.

– Ну хоть раз ты сказала что-то путное. Вы не представляете, Вися, какая это чудачка. Я буду плакать от радости на твоей свадьбе. Катажина и Люцина – они мне обе как родные дочери. За Люцину я спокойна. Дети здоровы, муж работящий, хороший. Она сама тоже не лежебока. Ее малыши меня бабушкой зовут. И я живу спокойно, когда не хватает денег – пошью недельку-другую, и все в порядке. Вот только Катажининой свадьбы никак не дождусь.

Висин поезд уходил в одиннадцать вечера. Мы вместе проводили ее на вокзал. Пани Дзюня всю дорогу ныла, что ей страшно, а когда мы, наконец, вернулись домой, даже перекрестилась от радости, что все обошлось.

От бабушки из Кальварии давно не было известий. Я знала, что мама регулярно по первым числам посылает туда деньги, пишет письма. Но Кальвария молчала.

Хозяйка в ответ на праздничные поздравления прислала открытку. «Все здоровы, – писала она, – очень рекомендую прочесть книгу «Улетело с ветром».

Часто наведывалась ко мне Кристина. Ее яркая красота чуточку поблекла. Она забегала обычно по четвергам, после лабораторных занятий. И хотя по-прежнему оживленно болтала, это уже была не та Кристина.

– Какое чудесное сочетание красок! У кого ты шила? – похвалила она мое новое платье.

– Ни у кого. Сама.

– Бог мой, и ты работаешь строителем! Портниха моей мамы берет за такую модель двести пятьдесят злотых.

– Да ну! Это много. Не знаю, сколько мама платит своей пани Броне, но, должно быть, тоже около того. Когда-то я подумывала, не заняться ли шитьем всерьез. И знаешь, что меня остановило?

– Пальцы иголкой исколола?

– Нет. Я была у портного, и к нему зашла заказчица, толстая как тумба. Примеряла пальто и ужасно злилась, что оно будто бы ее полнит. Если бы можно было шить только на стройных, изящных женщин – тогда пожалуйста. Но на всех – это мука.

– Да, конечно, – подтвердила Кристина и тяжело вздохнула.

– Что-то ты мне не нравишься в последнее время. Что с тобой? У тебя неприятности?

– Да, причем крупные. Несчастная любовь. Мне многие это предсказывали, а я смеялась. И вот дождалась, – Кристина опять вздохнула. – В прошлом году я ездила на каникулы в Кросьценко под Шавницей и там познакомилась с Зигмунтом. Знаешь, надо мной еще никто в жизни так не издевался, как он. Этот Новый год я встречала в Кракове, виделась с ним, ну и поняла – ему просто чихать на меня!

– Как-то трудно себе представить: ты и несчастная любовь. Может, ты его не любишь вовсе, а только злишься из-за того, что на него не действуют твои чары?

– Нет, нет! – воскликнула Кристина. – Я люблю его, это точно. Он уже закончил институт, работает гинекологом. И пользуется таким успехом у женщин, что не напомни я о себе – он попросту забудет о моем существовании.

– Если ты действительно дорожишь им, то тем более не должна за ним бегать. Я не знаю, как надо завоевывать мужчин, но уверена, что, если б даже выла от тоски по кому-нибудь, он бы об этом не узнал.

– Вот кончу институт, получу направление на край света и, может быть, там забуду.

– Это все пройдет. Вот увидишь.

– С отцом тоже приключилась подобная беда: влюбился на старости лет. Мама пока ни о чем не догадывается, думает, что у него служебные неприятности и оттого он постоянно раздражен. А я узнала совершенно случайно. Зашла как-то с друзьями в кафе, гляжу и глазам своим не верю: отец сидит в углу и воркует с какой-то красоткой. Он был так увлечен, что даже не заметил меня.

– Неужели это серьезно?

– Не знаю. Ну ладно, я столько наговорила, что у тебя, должно быть, голова кругом идет. Привет, на днях забегу.

Прилетели чайки. Опять весна. Надо снова просмотреть все платья. Конечно, пани Дзюня так меня раскормила, что все прошлогодние летние платья оказались тесны. Придется сшить что-нибудь новое.

Я достала со дна ящика спрятанную там квартальную премию и купила на нее две пары новых туфель.

– Как дорого стоит обувь! – причитала мама. – Хорошо, что ты хоть шьешь сама. Иначе ты не могла бы и кормиться и одеваться на свою зарплату.

– Не надо впадать в крайности, мама. Дела вовсе не так плохи. Все зависит от потребностей. Я могла купить туфли и подешевле, а взяла дорогие, потому что у них очень удобная колодка.

В середине апреля стало так тепло, что в один из дней я пошла на работу в светлом костюме и новых коричневых замшевых туфлях. В полдень громкоговоритель объявил:

– Ровно в двенадцать тридцать всем сотрудникам собраться в клубе. Явка обязательна.

Начальник раздраженно махнул рукой и сказал:

– Опять какой-нибудь митинг. В последний раз митинговали по поводу Кореи. Любопытно, что они еще придумали. Ох уж эти митинги… – он замолчал на полуслове, поднялся, резким движением отодвинув свой стул, и вышел из комнаты.

Я убрала бумаги со стола, заперла дверь и пошла в клуб. У выхода из здания стоял начальник отдела кадров.

Зал быстро заполнялся. На трибуну взошел вновь избранный секретарь партийной организации и произнес речь о том, что в порядке подготовки к празднику Первого мая все наше предприятие примет участие в очистке улиц от развалин. Сразу после митинга нам выдадут кирки и лопаты и поведут на Грюнвальдскую площадь. Секретарь уверен, что мы с честью выполним это задание.

С минуту все молчали, затем раздались жиденькие аплодисменты.

Я расстроилась: мои новые туфли? Неужели идти на уборку щебня в такой дорогой обуви? Да и юбка у меня узкая, наклоняться нельзя. Все сидели на местах, не расходясь.

– Разрешите, – обратилась я к секретарю, удивляясь собственной смелости, – у меня вопрос.

В зале изумленно зашептались.

– Спрашивайте.

– Не лучше ли будет перенести это мероприятие на завтра? Люди не подготовлены. В такой одежде, как на мне, например, много не наработаешь. Не думайте, что я уклоняюсь. Но вещи стоят дорого, и мы не можем себе позволить бессмысленно портить их.

– У вас все? – спросил секретарь с явной иронией и, когда я кивнула, продолжал: – Скажите пожалуйста! Весь рабочий класс города Вроцлава убирает развалины сегодня, а товарищ Дубинскую это не устраивает, она, видите ли, не подготовлена. А завтра у вас будет болеть голова, послезавтра еще что-нибудь. Мы все идем сегодня. Так решено, и нам нет дела до того, удобно вам это или нет.

Мы двинулись. Лопаты и кирки повезли рядом на машине. Я шагала на краю колонны, ругая себя за несдержанность. Зачем было лезть? Теперь опять жди неприятностей. А ведь казалось уже, что обо мне стали понемногу забывать.

Вся Грюнвальдская площадь была запружена людьми. Они толкали друг друга, спотыкались, шарахались от снующих по развалинам бульдозеров.

Командовал всеми цветущего вида мужчина в кожаном плаще с красной повязкой.

– Вперед, вперед, не задерживаться. Здесь уже хватает людей. Эй, вы куда? Давайте к Щитницкому мосту.

Колонны различных предприятий смешивались друг с другом, а потом формировались снова.

Мы получили участок в конце улицы Сенкевича. Нас разбили на группы и раздали инструмент. Надо было приступать к работе.

Первые несколько шагов среди обломков я сделала осторожно, однако не заметила торчавший откуда-то кусок железа и в один миг порвала правую туфлю. «Ну все, туфли пропали, теперь мне терять нечего, – подумала я с яростью. – Работать так работать». Рядом со мной стояла девушка из нашей конторы и беспомощно вертела в руках кирку. Ясно было, что ей еще никогда не приходилось иметь дело с этим инструментом.

Я предложила:

– Давайте построимся цепочкой и будем складывать кирпичи.

Работа началась. Цепочка все время росла, то и дело подключались новые люди. Правда, некоторые трудились только для отвода глаз. Подолгу стояли с кирпичом в руке, бдительно следя лишь за тем, не смотрит ли на них кто-нибудь из начальства или из партийного руководства.

Девушка, работавшая рядом со мной, стерла руки до крови. Она вышла из цепи, надела перчатки и стала снова подавать кирпичи.

– Мне надо стараться, – рассказывала она доверительно. – Мой отец сидит, приговорен к пятнадцати годам. Если меня уволят с работы – нам конец.

– А-а-а-а-а-а! – взвыл кто-то рядом с нами. Инженер из отдела инспекции стоял, странно изогнувшись и держась за спину. Лицо его исказилось от боли. Оказалось, что плохо насаженная кирка соскочила с черенка и ударила его в спину. Но вскоре инженер выпрямился, лицо приняло обычное выражение, и тогда кто-то засмеялся. Минуту спустя хохотали все, включая пострадавшего.

Домой я вернулась с лопатой.

– Вот новое приобретение. Завтра мне надо отнести ее на работу, но я, пожалуй, предпочту возместить ее стоимость в пятикратном размере, чем тащиться с ней снова по городу.

– Что ты сделала с туфлями? Где ты была?

– Убирала развалины. Завтра возьму на работу старые башмаки. Пусть лежат. Пригодятся для следующего мероприятия. А туфли пропали. Разорваны в двух местах, и вся замша стерлась.

Хорошо, что мама торопилась, и можно было избежать дальнейших объяснений.

Назавтра меня вызвали на бюро.

– Вы деморализуете народ. Член партии должен высказывать свои сомнения на партийном собрании или на бюро. Ваше выступление плохо подействовало на коллектив.

Я спокойно выслушала эти упреки.

– По-моему, член партии должен говорить то, что думает. Я не выступала против уборки развалин. Пожалуйста, я готова ходить на уборку ежедневно в течение недели и больше. Дело в другом. На мне была узкая юбка и только что купленные дорогие туфли. Другие тоже были одеты неподходяще. Если бы нас предупредили накануне, мы бы приготовились, и мне не с чем было бы выступать.

Члены бюро согласились со мной. Но с меня взяли обещание, что впредь я буду со всеми сомнениями обращаться к секретарю в менее официальной форме.

Приближалось Первое мая. По-праздничному украсились витрины магазинов и фасады зданий. По городу развозили большие громкоговорители.

Я теперь каждый день задерживалась на работе допоздна. Мы разрабатывали новый вариант проекта капиталовложений, предусмотренных шестилетним планом. Домой я возвращалась с головой, полной цифр и показателей.

– Вот пришло письмо, – встретила меня мама однажды. – Прочитай внимательно до конца, а потом скажи свое мнение.

Писала бабушка из Кальварии. Жизнь с Викторией стала для нее невыносимой, и она переезжает в Ченстохов, к Михасе. Насовсем. Виктория нашла себе поклонника. Женатого. Отца четырех детей. Но она ни с чем не считается. Жена этого человека устраивает ей скандалы, шум подняла на всю Кальварию, а ей все нипочем. Деньги пусть мама теперь посылает на адрес Михаси. Бабушка так зла на Викторию, что не желает о ней больше слышать.

– Ну что ж, я прочла. Этого следовало ожидать. Обе хороши. Нельзя опекать взрослую дочь так, как это делала бабушка.

– Знаешь, что сказал Стефан? Что бабушка скоро приедет к нам. Они с Михасей не уживутся. У обеих трудный характер.

– Не верю. Приезд во Вроцлав для бабушки слишком большое унижение. Ведь это бы значило приехать ко мне.

– Стефан говорит, что это только вопрос времени.

– Будем надеяться, что он не прав. Ведь бабушкин характер вряд ли изменился на старости лет.

– И с Михалом тоже одно горе. Я о нем много раз спрашивала. Сначала говорили, что он учится, потом – что уехал тайком за границу. Но все это неправда. Он в Польше. Сидел в тюрьме, недавно вышел оттуда. Пан Винярский видел его в Кракове.

– Что ты говоришь! А за что он сидел?

– За какую-то спекуляцию. Ему дали два года.

– Ну и ну! Весь бабушкин мир рушится. Ханжа Виктория завела любовника. Михал сидел в тюрьме за спекуляцию!

– Теперь очередь за Михасей, – заключила мама не без злорадства. – Она бросила торговлю и работает в каком-то учреждении. Дети по-прежнему живут у свекрови. Посмотрим, посмотрим, как они поладят друг с дружкой!

Михал оказался легок на помине и вскоре появился у нас.

– Привет, Катажина, ты очень повзрослела, – сказал он таким тоном, словно мы виделись всего несколько дней назад. – Мама дома? А я вот приехал поглядеть, как вы тут, на «диком западе». Квартирка у вас хоть куда! Отдельная, надеюсь? И мебель классная! Ковры… Дай чего-нибудь поесть.

Подкрепившись, он закурил, удобно уселся в кресле и задремал.

– Не спи. Расскажи лучше, надолго ли приехал? И что думаешь делать?

– Поживу тут у вас немного, наберусь сил. Работать не собираюсь, работа дураков любит. Осмотрюсь, а потом что-нибудь придумаю. В Кальварии я оставаться не мог. Бабушка уехала в Ченстохов, а Виктория начала мне по обыкновению читать нотацию. Я не дал ей договорить, взял денег ровно столько, сколько нужно было на дорогу, и вот приехал.

Мама встретила Михала без восторга. Несколько дней он болтался по квартире, без конца включал на предельную громкость радио и радиолу, стряхивал на пол пепел с сигарет. Наконец я не выдержала.

– Мама, скажи ему! Ведь не будем же мы, в самом деле, содержать такого здорового жеребца. Пусть поищет работу. И научится уважать чужой труд.

– Ему нужно отдохнуть. Ведь он сидел…

Первого мая сбор участников демонстрации назначили на шесть тридцать утра. Как человек дисциплинированный, я явилась точно вовремя. Было пасмурно и не по-майски холодно. Дул резкий, пронизывающий ветер. Мы ждали до восьми на месте сбора, затем построились в колонну и с флагами и транспарантами двинулись по указанному маршруту. Но дойдя всего лишь до ближайшего перекрестка, снова остановились. Наш район шел в этом году последним.

Дежурные, главным образом работники отдела кадров, проверяли, кто присутствует. Отлучаться нам не разрешили. Внезапно флаги и транспаранты, прислоненные к забору, рухнули наземь. Нам здорово нагорело. Но время текло так медленно, что это внесло даже некоторое разнообразие. Мы ждали выступления Берута, назначенного на десять часов. После его речи началась, наконец, демонстрация.

Мой начальник пришел в кожаном пальто и говорил, что ему совсем не жарко.

– Спасибо, тесть посоветовал. Он у меня живой барометр.

– У меня, увы, такого тестя нет. Промерзла до мозга костей. А как-то раз я слишком тепло оделась на демонстрацию и пропотела насквозь. Но теперь вижу, что лучше потеть, чем мерзнуть.

Часов в двенадцать у меня ужасно заболело горло. Я знала: если сейчас же не лягу в постель, тяжелой ангины не избежать. Я разыскала секретаря парторганизации.

– Простите, нельзя ли мне уйти домой? Я слишком легко оделась и ужасно замерзла.

– Ни в коем случае! Уже девять человек отпросились. Больше я не отпущу никого. Как будет выглядеть наша колонна, если все разбегутся?

– Я вас не обманываю, я действительно вся дрожу от холода. Хотела уйти по-честному, с вашего разрешения. Но так или иначе, я все равно уйду.

– Вечно с вами какие-то истории. То юбка узка, то слишком холодно.

– Ладно, раз так – я остаюсь. Но скажу все же, что я на этот счет думаю. Демонстрация должна быть радостной. Ведь сегодня праздник! А разве это похоже на праздник? Народ только мучается, больше ничего!

Я повернулась и встала на свое место в колонне. Кое-как продержалась до конца, а придя домой в шестом часу, сразу же легла в постель. Выпила несколько стаканов чаю со спиртом. Потом заснула и спала до девяти. Подействовало: боль в горле и озноб прошли бесследно.

Михал вернулся с первомайской вечеринки поздно ночью. Он хлопал дверьми, насвистывал и вел себя так, словно был один в квартире.

Назавтра я снова попросила маму поговорить с ним.

– Он меня не послушается… Он никого не слушается. Это бесполезно.

– Да?.. Тогда я поговорю с ним сама.

Я позвала Михала в комнату и в присутствии мамы сказала:

– Садись и слушай. Ты приехал, прекрасно! Мы гостям рады. Но все имеет свои границы. Ты ведешь себя так, словно осчастливил нас, засвинячив всю квартиру. – Я все больше раздражалась. – По-твоему, работа дураков любит. Но со мной этот номер не пройдет. Или ты найдешь себе работу и начнешь жить по-человечески, или убирайся отсюда. Я на тебя работать не намерена. Ты взрослый человек и в состоянии сам себя прокормить. Бабушке ты можешь по-прежнему пускать пыль в глаза, но у нас тут другие порядки – каждый должен сам зарабатывать себе на жизнь.

– Это что за разговоры? Мне идти работать? А что, у вас денег мало? Успею. Я приехал не к тебе, а к твоей маме, только она может меня выгнать. И никуда я не уйду, мне и здесь неплохо.

– Вот тут ты ошибся. Эта квартира и это кресло, которое ты в данную минуту варварски прожигаешь сигаретой, принадлежат мне. Я даю тебе три дня на поиски работы. Если устроишься и будешь давать деньги на свое содержание – оставайся, а так мы тебя кормить не будем.

– А вы что скажете, тетя Ядя? Я приехал к вам в гости, а меня так принимают!

– Не валяй дурака! – я не дала маме и рта раскрыть. – Еще раз повторяю: квартира моя, и я здесь хозяйка. Мама выходит замуж, у нее свои заботы. Даю тебе три дня. Потом ты найдешь дверь запертой.

– Это мы еще увидим!

На другой день Михал все же укатил в Ченстохов, а вскоре пришло отчаянное письмо от бабушки: она писала, что не знает, как быть с Михалом, если ему не создадут подходящие условия, он совсем собьется с пути.

– Может быть, ты обошлась с ним слишком сурово? – сказала мама. – В квартире места хватит, я бы содержала его. Возможно, он все-таки возьмется за ум.

– Он только этого и ждет. Я категорически против. Слишком дорого мне обошлось наше спокойствие, чтобы жертвовать им. Если ты хочешь, чтобы он жил во Вроцлаве, сними ему комнату! Смотри, что он наделал!

Я показала маме следы сигарет на подлокотнике кресла.

– Неужели ты не понимаешь, что он презирает всех нас, а себя считает созданным для лучшей жизни!