"Дороги Младших Богов" - читать интересную книгу автора (Сердюк Андрей)

3

Покушение на Леху (а может, на меня или на нас обоих) я автоматически связал с убийством девушки по имени Вика. Любой бы на моем месте эти два близких по времени криминальных события связал. Тем более с участием людей, которые были между собой завязаны. Это как дважды два — четыре.

И всё дело теперь обретало иной оборот. Выходило, что за ее убийством стояла навороченная шарашка. У которой имелась в наличии и тяжелая артиллерия, и фронтовая авиация.

Но для меня это ничего не меняло. Я не собирался идти на попятную. Так решил: пусть хоть целую бронетанковую армию выставляют, по фиг. У нас тоже кое-что зачехлено на запасном пути. Надо будет, расчехлим.

Пока ехал в автобусе, решил подумать над тем, что дальше делать. Решил подумать и подумал.

Впрочем, чего там особо думать, когда нужно было просто трясти. Ведь зацепка-то, после того как они Алексея Батьковича грубо так завалили, осталась у меня только одна. Нархоз. Институт народного хозяйства. Или — как там по-новому? — университет экономики и права, кажется. Только в университете этом теперь и можно было о Вике чего-нибудь узнать. Туда и решил направиться. Сразу. А к чему было откладывать?

Автобус вез меня уже по Карла Маркса. Центр города. К дыму выгорающих торфяников плюсуйте высокооктановый смог. Наслаждайтесь тополиной поземкой и запахом пота чужих подмышек. Июль в разгаре.

Не доходя пару кварталов до здания нархоза, маршрут поворачивал на Веру Засулич, дальше на Дзержинского и к Центральному рынку. Вот там, на рынке, кстати, в июле как раз хорошо. Там ароматные узбекские дыни и сочные казахские арбузы. Там много чего. Хорошо там. Там хорошо. Но нам туда не надо.

Я выскочил на остановке у гастронома номер раз. И догадался заскочить за шоколадом. В девятиэтажке основного корпуса нархоза шел плановый ремонт. Это естественно: лето, каникулы, до вступительных экзаменов неделя-другая. Самое время шаманить.

На входе суетились братья-таджики. А кто же еще? Они дружно стаскивали с «газели» листы гипсокартона, волокли в фойе и складывали стопкой.

Без излишних размышлений я пристроился в пару к одному задумчивому мужчине (подмигнул ему, дескать, пролетарии всех стран, того самого!) и таким вот незамысловатым образом проскочил мимо дедка в камуфляже. Уж больно не хотелось мне лишний раз чего-то кому-то врать.

На административном этаже в живых обнаружил только даму из учебно-методического отдела. Но она была не в теме. Правда, выглянув из-за жидкокристаллического, сказала, что на месте должна быть девочка-секретарь.

Но девочки-секретаря на месте не оказалось. Приемная была закрыта, на двери красовалась пришпандоренная кнопкой записка: «Ушла на ФЭФ. Буду через десять». Через десять минут или через десять лет — не уточнялось. Решил не ждать. Вдруг, подумал, выскочит замуж и вообще не вернется.

Сообразив, что ФЭФ — это финансово-экономический факультет, пошел по указателям.

Перебрался по переходу в другой корпус и нашел нужный этаж. Но секретарши и там тю-тю. Ворчливая уборщица — ходют-тут-топчут, извеску на копытах носют, не отмоешь опасля — на мое «больше не буду, тетенька» смилостивилась и сообщила, что Нинка, вертихвостка, ага, была туточки, покрутилась с какими-то бумажками, а как Галина Петровна домой-то пошла, так и она подалась в ту вон сторону. Похоже, в третий корпус, на мировую экономику. Хахаль у ей там. Из аспирантов. Диссертацию на кампутере который год уже пишет. Всё пишет и пишет, всё пишет и пишет. Шваброй домой не загонишь. Охранники кажный раз лаются, что ночь-полночь, а триста двадцать третий всё не на сигнализации. А он отзванивается — пишу, дескать. Ага, знамо дело, как они там и чего на пару-то пишут, изнутри заперевшись. Много напишут. Тама ее, милок, ищи. Тама.

Но и «тама» ее уже не оказалось. Короче, девочка Нина бегала от шоколада еще минут двадцать. Но всё же была прихвачена за жабры. В бухгалтерии.

И я напел ей на голубом глазу — аж сам поверил, — что ищу-де заочницу по имени Вика по очень важному делу. Мол, мне кое-что с ней передали из дому, да только вот разминулись мы на вокзале. Не поспел я, голова два уха, к поезду.

Секретарша в сказку поверила и всё, что знала, выдала.

Но только знала она не густо.

Да, видела она, что пересдавали вчера несколько заочников какой-то не то экзамен, не то зачет профессору Загорскому. Петру Ефимовичу. Но кто там что — неизвестно. Потому что в частном порядке всё было и по взаимной договоренности. И ведомость профессор наверняка сунул в сейф завкафедрой. А ключ от сейфа, как известно, в утке, утка в зайце, заяц в сундуке, сундук цепью к дубу… Поэтому фамилии вчерашних задолжников узнать не представляется возможным.

В общем, был тут полный голяк.

Правда, выяснилось, что позавчера две заочницы-подружки из неместных брали у Иван Ивановича, проректора по капстроительству, записку с разрешением на пару дней поселиться в общежитии. В том, что за телевышкой. Может, сказала мне на прощанье секретарша, там что-то про вашу оказию известно.

Ну и на том спасибо. Расшаркался. Отдарился. Пожелал мужа непьющего. Кандидата-доктора. Специалиста по равновесному объему производства в кейнсианской модели. Зарделась и — каблучки цок, цок, цок — пошла бедрами восьмерки выписывать. Эх, нет, подумал, на тебя брата Гошки. Он бы тебе… Но нет его. Улетел он в свою Америку.

Должен был уже.

Судя по времени.

Отставник на вахте общаги был конечно же не в курсе всех этих дел. Да он особо и не вдавался, о чем я там. Отрабатывал функционал в режиме самосвала. Впрочем, оторвавшись на секунду от чтива, посоветовал подождать — комендантша, мол, должна вот-вот с обеда прирулить.

Я кивнул и попросил телефон. Поморщился, но выставил в окошко.

Серега ни с одного из номеров опять не отозвался.

Вернув аппарат, я спросил у служивого вроде как из вежливости и для подержания доброжелательной атмосферы:

— Про что нынче в книжках-то пишут?

— Да так, — ответил он. — Муть всякая. Дютюктив недютюктив. Боевик типа. Тут вот мужик бабу домой привел, а утром в душ пошел, и, пока причиндалы свои мылил, ее и зарезали. И он такой раз на жопу. Ничего не поймет. Ну и давай шустрить. Всяко-разно. Муть в общем.

Я удивился:

— А зачем читаешь, раз муть?

— Так если начал, — поясняет, — не бросать же. И, опять же, узнать интересно, кто ее там и за что. А потом, что тут еще нынче делать? Гиббоны все на каникулы поразъехались. Гонять некого. Ходят по казарме три калеки. Скука зеленая.

Я кивнул на книжку:

— Как думаешь, найдет мужик-то убийцу?

— Как не фиг ссать.

И тут уже показывает мне на жирную тетку, которая с трудом через вертушку протискивалась.

— Вот и королевна наша, — сказал, — Тамара Георгиевна.

Тамара Георгиевна, несмотря на свой облик бой-бабы, оказалась женщиной приветливой. Выпендриваться не стала и, выслушав мое вранье, вспомнила, что было такое дело. И направила меня в триста третью. Туда она этих девах-четверокурсниц по писульке проректора заселила. Кстати, сказала, сегодня обещались съехать. Белье сдать должны и ключи. Но пока чего-то не подходили.

Меня направили, я пошел. Поднялся на третий этаж, топаю. Прохожу по коридору мимо комнаты отдыха — в креслах и на диване никого, но телик на тумбе вовсю орет: местный выпуск криминальных новостей фикусам расти мешает. Бла-бла-бла-бла-бла-бла — авария на Николаевском тракте — бла-бла-бла-бла-бла — сгорела библиотека синагоги — бла-бла-бла-бла. И вдруг как током меня — долетело слово «убийство». И встал я как вкопанный. Ушки сбежались на макушке. Прислушался. Думаю, не меня ли уже в розыск черти объявили? Но нет, говорят не про женщину, про мужчину говорят. Про профессора. Ага — Загорского. Петра Ефимовича. Соседи нашли его нынче в подъезде. Его и три пули в нем — здесь, здесь и вот тут одну — контрольную. Так, думаю, нормально. И быстрее искать этот триста третий.

Оказался аж на том краю, вторым от туалета. Постучал сначала вежливо. Но никто не соизволил. Только слышу, будто возня какая-то в комнате. И вроде визжит кто-то испуганно. Тут уж я стал ломиться. Без церемоний.

Опять негостеприимно. Но шум затих. Стал тогда дверь ногой выбивать. Не тут-то было. Дверь висела хоть и ветхая, да замок был врезан новехонький.

Короче, делать нечего — разбежался и банзай плечом в дверь со всей пролетарской ненавистью. И с аналогичной дурью. Замок выдержал. Петли не выдержали. С корнем я их из прогнившего дерева, только ржавые шурупы со смещенным центром тяжести по замысловатой траектории над башкой просвистели.

Протиснулся в щель между стеной и перекособоченной дверью и вижу картину: девушка на правой койке в очень неудобной позе лежит, как-то так вывернулась вся, одна нога в пол упирается, а самое главное — на голове у нее подушка.

Я подбежал, подушку откинул — поздно. Но надо было, конечно, искусственное на всякий случай попробовать — чем черт не шутит. Но меня и к окну распахнутому тянуло. Туда же ведь гад ушел. Дергаюсь-разрываюсь.

Но тут, слава богу, в дверях нарисовался отставной военный. А из-за его плеча и запыхавшаяся Тамара— как там ее, Георгиевна? — да, Георгиевна, проклюнулась. Не знаю, что уж они про всё это подумали. Может, даже решили, что это я все непотребство учинил. Подушка-то у меня в руках была. Только не стал я интервью у них на этот счет брать. Некогда было.

Подскочил к окну. Так и есть — справа, в метре, пожарная лестница. С нее — там, внизу — уже спрыгивал козлина. Опять же уйдет гад, думаю. Ну уж нет! — решаю.

Взбираюсь на подоконник, опираюсь толчковой на ящик — ну типа там у них морозильник фанерный присобачен был — и собираюсь на лестницу перебраться. Но тут эта самоделка несертифицированная кряк под моим весом. И обламывается подло. И вниз со свистом. Короче, облом — он и есть облом. Я каким-то только чудом успел вес на правую переложить и дотянуться до перекладины. И ребрами по железякам — хлобысь! И маму вспомнил, и бога душу присовокупил.

Вниз как юнга перебирал, просто как Максимка какой-то. Причем на одних только руках. Чтобы быстрее было.

Но всё равно фору не покрыл: когда подбежал к воротам общаги, «круизер» уже стоял на светофоре. Я еще по инерции пробежал несколько метров, но тут зеленый — и всё, гуляй, Вася, ешь опилки.

Кстати, «гуляй, Вася» произошло, по-моему, от выражения «голый вассер», что в переводе с фени означает «неудача».

Но это я так.

Забудьте.

И знаете, что я подумал, глядя на тот удаляющийся крутовоз? Я подумал: жаль, что сейчас не осень. Была бы осень, можно было б двинуть прямиком в лес или, на крайняк, в парк. И там, пиная сурьму да охру и глотая аромат сырых гнилушек, собрать в кучу остатки мозгов. Именно — не вникая в подстрочник дятла и стирая паучью дрянь с лица — в кучу. И, сидя на вершине этой кучи, всё для себя про всё понять.

Люблю я, знаете ли, осенью всё за жизнь и просто так по мелочам чего-нибудь обдумать. Ответы даже на самые проклятые вопросы легко даются мне в пору индейского лета. А если вдруг не даются, беру палку и долблю по первому попавшемуся стволу — долблю, долблю, долблю, пока не дадутся. Верный способ. Верняк.

Вот так вот.

Листья палые. Девы падшие.

Осень — слякотный натюрморт.

Живы мы лишь молитвами вашими.

Жизнь — лоханка. Дырявый борт.

А летом плохо мне думается. Мозги становятся мягкими, как нагретый асфальт. Летом я тупею.

Но сейчас мне нельзя было осени дожидаться. Надо было что-то решать, здесь и сейчас.

Приступил.

И, значит, вот что у меня в башке вываривалось.

Утром убили Вику. Так? Так. Потом стали убирать один за другим всех, с кем она накануне контактировала. Алексея, профессора, землячку эту ее — или кто там она ей? — и, может быть, даже еще кого-то, кого я не знаю. Так? Так. Но я ведь тоже с ней общался? Общался. Но до сих пор почему-то жив. Факт. Может, эти уроды подумали, что вместе с этим парнем, Алексеем, меня прихватили? Может. Но это ненадолго. И тут вот что странно. Почему меня сразу вместе с ней на квартире не почикали? А? Ведь удобно было же. Почему не стали? Ответ такой напрашивался, и был он единственным, потому как исчерпывающим: сначала никого, кроме нее, убивать не планировали. Хотели только ее. По-тихому. А потом случилось нечто, что заставило их свои планы переиграть. Сменить концепцию. Именно так.

По-другому у меня пазл не складывался.

Ну хорошо. И что же это значит? Это значит, что вырисовывается мотив. Примерно такой.

Допустим, владела она какой-то информацией. Допустим. Информация эта могла кому-то здорово навредить. Ну? Баранки гну. Этот кто-то поспешил уничтожить угрозу в зародыше. Естественно. Но поспешить-то поспешил, да, похоже, не успел. Информации свойственно быстро передаваться от человека к человеку. Подобно вирусу. Воздушно-капельным путем. И половым еще, конечно. Скорее всего, так оно вчера и произошло. И когда это каким-то образом обнаружилось, моментально была выдана лицензия на ликвидацию всех, кто мог быть Викой «инфицирован». Пошла зачистка. Стали косить всех по списку. Логично? Логично. И какой вывод? Вывод такой: я, по-любому, следующий. Три института не надо было кончать, достаточно церковно-приходскую школу и воскресный университет марксизма-ленинизма, чтобы сообразить: меня уже полным ходом вычисляют. То, что я еще жив, просто недоработка чья-то. Будут исправлять. Уже исправляют. Не вопрос даже.

И прикинул, как они меня, собственно, могут вычислить. Честно говоря, хазэ. Это же смотря что они обо мне знают. Подумал сначала, что немного. Где живу, знают. Следили же за Викой до моего дома, убивали ее там же. Адрес они знают точно. Впрочем, этого достаточно. Остальное легко и не за очень большие бабки пробивается. Фамилия, место работы, номер медицинского полиса…

Ну, плюнул, знают и знают. Черт с ними. Я ведь тоже знаю, что они это знают. А предупрежден — вооружен. Знание, ё-моё, — сила.

И задумался над тем, как и где меня могут подловить-выловить. Поставил себя на их место. Так. Во-первых, возле офиса засадил бы парней. Во-вторых, в бассейн направил бы, где по вторникам и пятницам плаваю. Вдруг решу расслабиться. Потом у «Центрального», где обедаю. Конечно. Куда еще?

Возле Серегиной хаты. Это обязательно. Ну и, разумеется, возле моей пост выставил бы. На всякий случай. Вдруг надумаю, что с трупом делать, и вернусь.

Я так отчетливо представил, как в моем подъезде у окна на площадке восьмого паренек неприметного вида трется, что сразу и зацепился за этого топтунка. Прямо аж зазудело у меня всё, засвербело. А что? Лучшее же средство защиты — это нападение. Взять бы, подумал, этого часового за жопу, ствол в рот засунуть и поинтересоваться, кто за этим всем стоит. Неужели откажет?

И так я это всё себе ловко представил, что тут же и кинулся мотор ловить.

И решил назвать операцию «Операция Тайд». Типа: вы еще кипятитесь? Тогда мы идем к вам.

К дому я хитро подходил. Предусмотрительно дал немалый крюк, чтобы не светиться. И зашел не с парадных всех этих дел, а со стороны гаражного кооператива — кустами, кустами, кустами. Прополз вдоль стеночки, по торцу широким шагом проскакал и, наклонившись, будто грязь с брюк стряхиваю, нырнул в первый подъезд.

На девятом по известной лестнице на крышу взобрался. Люк головой боднул — пошел родимый. Уперся правой и откинул с грохотом. И уже там. Не знаю, как кому, а мне крыши наших домов всегда нарезы деревенских погостов напоминают. Из-за огромного количества антенн, конечно. Очень похоже. Особенно в белую ночь полной луны. Когда над противоположной девятиэтажкой зависает огромный оловянный шар, антенны на его фоне особенно хорошо рифмуются со всяким скорбным.

А уж если на какую из них случайно присядет черная птица, то и подавно.

Вот между этими разномастными конструкциями, схожими с могильными крестами, и пробирался я спешно. Цепляясь то и дело за провода и растяжки.

По пути, кстати, парочку вспугнул. Чур меня! Чур! Лежали за одним из вентиляционных склепов. Тихушничали. Парень с девушкой. Парень — тот вынырнул и тут же нырнул. А девка вскочила, грудки свои куриные ручонками прикрыла и завизжала, как сопло ракетное. Больше, наверное, с перепугу она, чем от сраму. Нынешние-то сраму не имут. Ну, я руками ей замахал, мол, лежите-лежите, загорайте, друг друга ублажайте, не из полиции я нравов, а так, типа червяков забрел накопать.

А сам двинул в направлении лаза, ведущего в мой подъезд.

Спустившись на чердак, среди всякого вонючего хлама натолкнулся на ящик из-под телика. Прихватил его, потому как появилась задумка.

Сполз по лестнице. Отряхнулся, пестик из кобуры вытащил, в боевое положение перевел и — за пояс. В коробке две дырки ключом проковырял для обзора и стал спускаться.

Сами понимаете, ящик на вытянутых руках держал и прятался за ним. Иду, короче, судьбе навстречу. И тореадора при этом громко насвистываю.

Ну что сказать?

Интуиция меня не подвела.

То и скажу.

Между восьмым и седьмым действительно стоял щупленький такой, неброский парнишка. Незамысловатый, но с нехорошим глазом. Курвеныш. Меня увидел, вернее, ящик с ногами, ничего не понял и начал к стенке прижиматься. А я ему: «Держи!» И ящик в руки всучил. Он непроизвольно перехватил, мышцы даже напряг, думал — тяжелый, а потом стал опускать. И смотрит удивленно. А мой кулак уже летел.

И тут я оплошал. Движение уже начал, а решение, куда бить — в кадык или в шнобель, еще не принял. Нельзя так делать. Как учил комбат Елдахов, если уж решился бить, так цель заранее наметь. Будь добр.

В общем, удар у меня в результате не очень получился. И не в нос, и не в кадык, а в среднеарифметическое — в челюсть. Да и не очень сильным он вышел. Так себе — удар на троечку. Даже кожа на костяшках пальцев не пострадала. Но, правда, хлесткость в нем присутствовала. Это — да. Что было, то было.

Из-за этой хлесткости всё в результате так неудачно и вышло.

Парень не отлетел, не согнулся, а просто мотнул головой. Вот так вот — раз! Продолжил головой траекторию движения кулака. И затылком прямо о бетонное ребро оконного проема. Не вскрикнул, не охнул. Но стал оседать. И растянулся на зашарканном полу.

Ну, думаю, ни фига себе. Ящик откинул, а у парня струйка алая изо рта. И глазки куда-то туда, вовнутрь закатились. И вообще как-то сразу заметно охладел он к жизни. Настолько, что даже дышать ему стало противно. И качать кровь по венам с помощью мышцы сердца расхотелось тоже.

А я ведь мечтал поговорить с ним. О том о сем, за жизнь и всё такое. Да, видно, не судьба.

Подхватил я его за подмышки и поволок к двери своей хаты. И совсем он мне каким-то легким показался. Может, весил он мало. Или адреналин мне сил прибавил — опасался я, что кто-нибудь на площадку в эту минуту выйдет, — может, и так.

Квартира, кстати, неопечатанной оказалась. Подумал, что, видать, решили бандюги ментов в дело не вмешивать. Мне это было тоже на руку. У нас тут свои игры, зачем государство напрягать. Что ему, государству, заняться, что ли, нечем? Пусть вон лучше Басаева ловит. Или еще какое зло воплощенное. И перетащил я парня в спальню к Вике. Мертвого к мертвой. Чтоб ей одной скучно не было.

А потом вдохновение на меня нашло, и сотворил я из этой тихой пары сущую инсталляцию. Извинился перед Викой и повалил парня на нее. Нож окровавленный в руку ему сунул, а потом разбил о его многострадальный затылок бутылку из-под коньяка. А получившуюся розочку аккуратно вставил в холодную ладонь девушки.

Сюжет композиции, думаю, объяснять не стоит. И так всё предельно ясно. Если бы была у них одинаковая температура тел, тут же участкового вызвал бы на презентацию. Мол, ключи знакомому перцу от хаты вчера дал — с бабой случайно снятой перепихнуться. Прихожу сегодня, а тут вот такая фигня. Смущало в этой легенде только то, что я не знал, как звать-величать «моего знакомого перца». Вот это смущало. Но в конце концов на крайняк могло бы сойти. Какая-никакая, а отмазка. Подкидной мостик для дальнейших фантазий.

Но вообще-то решил глянуть, нет ли при нем какой-нибудь ксивы. По карманам пошарил — кроме мобилы и потертого «стечкина» да глушителя к нему, не было ничего. Без опознавательных знаков парень на задание вышел. Всё верно. Дескать, ордена-документы сдал, и, если не вернусь, считайте меня либерал-демократом.

Оружие я не стал брать, мало ли где засвечено, а связь экспроприировал. Как боевой трофей.

И прежде чем уйти, еще раз со стороны оценил свое творение. В общем-то нормально выглядело. Но решил всё-таки поправить кое-что. Сделать решил так, чтобы левой рукой тянулся он к ее горлу. Экспрессии хотелось мне этим застывшим движением чуть-чуть добавить. Для жути. Для большей натуральности.

Поправлять начал и в этот самый момент увидел у него на безымянном перстенек: на красном прямоугольном камушке барельеф птицы из черного металла. Эта штука меня тут же напрягла. Потому как сразу мне показалось, что где-то уже видел я нечто подобное. Причем совсем недавно… И тут как ведро кипятка на грудь! Откидываю простыню с Вики. Точно — вокруг шеи цепочка, на цепочке кулон. Красный камешек. Прямоугольной формы. И вот она — точно такая же птичка черная. Один в один.

Ну, думаю, дела! Ну, думаю, тут думать надо. Неспроста же это жу-жу-жу. Таких совпадений не бывает. Нет, вообще-то бывает, конечно, только это не совпадением называется.

Перстень я этот у парня забрал. Нечего, решил, ментам гадать, почему у него и у случайной его подружки цацки из одного гарнитура. Это я буду гадать. Пусть это будет моей «держи гранату». А ментов не стоит загружать. У них и так там делов по горло. Террористы международные. Басаев тот же. Хромой бес. Джо неуловимый. Пусть им занимаются. А со своими делами уж я сам как-нибудь управлюсь.

И бегом из квартиры. Которую решил, кстати, продать к чертовой матери. Сразу, как только вся эта заварушка рассосется. Жить я тут больше не собирался. Ни за что.

Поехал почему-то на бульвар Покорителей Космоса. Видимо, душа просилась туда, где посвежее.

Там, на берегу, действительно обдувало пусть и хилым, но всё-таки ветерком. И присутствие большой воды ощущалось в полной мере. Можно было и отдышаться.

Купил для комплекта охлажденного пива и уселся на лавке в тенечке. Лицом к реке. Полный, короче, устроил себе фэн-шуй.

А когда устроился, посмотрел вокруг себя, не пасет ли кто меня. Затем достал отбитый в праведном бою мобильник и начал память его ковырять. Но ни одного, представьте, занесенного номера не обнаружил. И ни одного звонка без ответа. Аккуратным был волчонок при жизни. Все следы тут же за собой тщательно затирал.

Ну ничего, подумал, всё равно как-нибудь номер вычислим. Пробьем владельца. Потянем за ниточку.

А пока перстенек достал. Перстень как перстень. Не супер какой навороченный, но изящный. При всей своей массивности. И похоже, что старинный. Веяло от него, знаете ли, затхлой сыростью не этих, а тех веков.

К птице присмотрелся. Ворона вороной. Впрочем, подумал, едва ли ворона. Больно птица она неблагородная, чтобы на перстень ее. Скорее уж тогда ворон.

Попытался изнутри какую-нибудь надпись найти. Но ничего такого. Только три латинских Эс. Три одинаковых заглавных буквы. И всё.

Пива глотнул — мысль умная пришла. Надо, думаю, в антикварную лавку к Ваське зайти и проконсультироваться. Перстень этот, по всему видать, не ширпотребный. Значит, историю какую-никакую должен иметь, ну там: когда, где, каким мастером изготовлено. Все дела. Каталоги-справочники. А если и нет у него ничего, то чего-нибудь всё равно отсоветует.

Пиво допил и навострил лыжи. Пешком — там у нас недалеко.

Но по дороге еще зарулил в музей природы. Это, кто не знает, напротив кинотеатра «Арс-Синема». Даже толком и не понял, честно говоря, зачем туда сунулся. Попалась на глаза вывеска, счел за знак — ну и мелькнуло где-то там глубоко и не очень осознанно, почему бы, мол, и не узнать в специальном таком месте чего-нибудь насчет птахи с перстня.

До закрытия еще двенадцать минут оставалось. Купил билет и ходу на второй этаж, где основная экспозиция.

Среди пыльных чучел сонные старушки-хранительницы бродили. Эти, кроме того что экспонаты трогать «не-зззя», ничего не знали. Но пошушукались между собой и в кабинет к научным сотрудникам отправили.

Кабинет — это, конечно, сказано было громко. Но имелось помещение. Имелось. Три на три. И даже научные сотрудники еще на месте оказались. И по птицам сотрудник. Вернее, сотрудница. Веснушчатый рыжик с очками на пол-лица. Молоденький такой сотрудник. Орнитолог, если по-умному. Уже домой собиралась. Но я в намаз руки сложил и глаза в давно не беленный потолок умоляюще закатил. Она покраснела, сделалась еще более рыжей, смущенно очки свои поправила и согласилась уважить.

Я перстень достал и под нос ей сунул.

— Ворон? — спрашиваю, стараясь пивом в сторону сифонить. — Или грач?

Она резкость навела, руку мою к свету повернула и отвечает:

— Нет, ну что вы, не ворон это и не грач. Клюв вон какой прямой и светлый. Это не грач и уж точно не ворон.

Я присмотрелся. Точно — вся птичья голова черная, а вытянутый клюв из более светлого металла сделан.

— И что же это тогда за птица такая? — заглядываю ей в иллюминаторы очков.

— Скорее всего, турдус, — отвечает она, вполне так уверенно, надо сказать, отвечает.

— Турдус? — переспрашиваю.

— По латыни — турдус, а так — дрозд.

— Ага. Стало быть, дрозд.

— Ну, на сто процентов не берусь утверждать, поскольку птица изображена не полностью, но склоняюсь к тому, что всё же это дрозд. И, скорее всего, черный.

— Это я вижу, что черный.

— Я имею в виду, что это турдус мерула. Черный дрозд. Вид такой. Семейство — птицы древесные, род — дрозды, вид — дрозд черный. А вообще-то у дроздов много видов. У нас, к примеру, встречаются белозобый, ржавокрылый, дрозд Наумана, турдус сибирикус, сибирский то есть. Много еще всяких. Но это, похоже, черный изображен. Видите, на грудке светлые пятнышки. У черного так.

Я присмотрелся. Действительно были какие-то точки.

— А может быть, это просто сколы? — предположил. — Или брак? Воздушные пузырьки.

— Может. — Она повела худенькими своими плечами. — Но всё равно, это — дрозд. Если даже и не черный.

— Ну и ладненько, — принял я ее вывод на веру и к сведению. — Дрозд так дрозд. Дрозд — птица полезная. Что ж, мы не понимаем, что ли. Она же поет.

— Да, — согласилась рыжая, — дрозды любят петь. Правда, делают это не так шикарно, как соловьи. Но всё же.

— Дрозда дают, — усмехнулся я. — Но зато от души.

— Это верно, песни у них очень выразительные, похожи на свист флейты, — сказала девушка и даже продемонстрировала, насвистев: — Фю-фю фю-фю фи-фу.

— Здорово! — восхитился я.

— Они каждое слово повторяют три раза, — продолжила она. — И порой у них выходят даже целые фразы, похожие на человеческую речь. Вроде «фи-липп, фи-липп, фи-липп, при-ди, при-ди, при-ди, чай-пить, чай-пить, чай-пить».

— Ага, — согласился я, — как будто Пугачева Киркорова на ужин зовет.

— Надо сказать, что певчие дрозды вообще прекрасно имитируют отдельные звуки и фрагменты из песен множества других птиц.

— Как и Филя, — ухмыльнулся я.

— Зви-и-зда, — сморщила она носик, зарделась, поправила нервно очки и подвела черту: — Ну, вот так вот, собственно, вкратце.

— Спасибо, огромное просто спасибо, — горячо поблагодарил я и спросил: — Вас проводить?

— Что? — не поняла она.

— Рабочий день закончился. Вы, наверное, домой. Готов проводить.

Она покраснела пуще прежнего. Так только рыжие краснеть умеют. И замотала головой:

— Нет-нет, спасибо, за мной заедут.

— Жених?

Она ничего не ответила. Но я и так всё понял. Жаль. Свое мороженое она честно заработала.

И я, получив абсолютно ненужную мне информацию и от ворот поворот вдобавок, откланялся.

Антиквара Васю Плешивого (он же Вася Ухоплан, он же Васька Фарца, он же Кот Базилио и он же Кэмэл с Авиазаводской) я знал еще со времен счастливого советского детства. В клубе филателистов марками обменивались. Он большим был мастером неравноценных сделок. За что и получал неоднократно по дикорастущим лопухам.

Постарше стали, он на пятаке у Танка подвязался жвачкой и джинсами фарцевать. Первые свои ливайсы я у него, кстати, брал. За сто десять. Вообще-то он сдавал по сто двадцать. Но мне по блату десятку скостил. До сих пор шорты из тех штанов с места на место перекладываю. Храню на антресолях. Жалко выбросить. Дороги как память.

В общем, Васю я знал еще нелысым. И Вася знал меня еще неседым. Поэтому и впустил меня без всяких в свою Аладдинову пещеру. Хотя уже и гремел вовсю пуленепробиваемыми жалюзи.

Повертел перстень, плечами пожал и сказал:

— Да чего там по каталогам-то копошиться. Я и так вижу, что это перстень Ордена дрозда. Попадалось мне лет пять назад такое. Было дело. Выставили на продажу. Оказалось краденым. Сняли с продажи.

— Орден дрозда — это в смысле орден? — спросил я и начал буравить пальцем дырку в пиджаке. — А кавалерам ордена еще и перстень.

— Нет, орден — это в смысле тайное общество, типа братство.

— Орден дрозда? Это что еще за хрень? — Я напряг всю свою память, но ничего не вспомнил и признался: — Чегой-то слыхом не слыхивал о таком.

— О рыцарях-тамплиерах слышал?

— Ну.

— О мартинистах, розенкрейцерах, масонах всяких?

— Об этих — да. И об иллюминатах тоже. Мы все учились понемногу. Чему-нибудь и кое-как.

— А о рыцарях дрозда, значит, нет?

— Не-а, ничегошеньки, только о дроздовцах.

— Ну, это из другой оперы… Короче, был вроде бы такой тайный Орден. В Англии возник. В пятнадцатом, кажется, веке. А может, в шестнадцатом… Ну, в общем, возник.

— Тоже строители?

— Да нет. Не стройбат. Птицеловы.

— Птицеловы?

— Ну да. Птиц ловили. Не всех, правда. А только дроздов.

В этот момент где-то рядом заверещал телефон. Я даже не сразу и сообразил, что это тот, который у меня в кармане — трофейный. Сообразил не сразу, но сообразил.

— Да, — говорю в трубу елейным голоском. Мне оттуда голосом потусторонним:

— Как?

— Да пока никак, — отвечаю предельно искренне. И слушаю внимательно, чего скажут. А там сразу гудки. Но мне всё равно в радость: телефончик-то нарисовался. Есть теперь зацепочка. И вернулся к разговору с Васькой:

— Извини. Так зачем они дроздов-то ловили?

— Как зачем? Бошки им откручивали. Вот зачем. Видишь, на перстне только одна голова. С глазом остекленевшим. Хотя, конечно, не стекло это, а бриллиантик.

— Нет, ну а зачем они это делали?

— Бошки-то зачем откручивали? Не знаю. Чтоб не орали, наверное.

— И в чем был смысл действа?

— Ну, на то и общество тайное, чтобы смысл был от непосвященных скрыт.

— Так бы сразу и сказал, что ни черта не знаешь.

— Ну не знаю, ну слышал только краем уха, ну не специалист — что теперь?

— Дай наколку на специалиста.

— В Англию поезжай… Хотя подожди. Этот старик-то…

— Какой старик?

— Ну, которому я перстень ворованный под протокол возвращал. Он-то, наверное, в курсах. Трясся аж весь, когда… Он точно в курсе. Если еще жив, конечно.

— А что за старик?

— Я так тогда понял, что при научной библиотеке консультантом этот перец подвязан. При областной.

— Как зовут?

— Да что я, помню, что ли? Он не из коллекционеров. Я его тогда первый и последний раз видел. И откуда у него тот перстень оказался, я, честно говоря, не знаю. Может, кто из его предков ссыльным декабристом был. Те еще любители были в тайные общества поиграть. Но не спросил я. При ментах постеснялся. Да и заполошно было. Кстати, а у тебя эта гайка откуда?

Я промолчал. Васька пустоту своего вопроса осознал и посоветовал:

— Ты топай туда, на Сухэ-Батора. Захочешь, найдешь. Его, деда этого, ни с кем не перепутаешь. Он у них там, поди, самый древний.

И он, исчерпав весь запас своей услужливости, пошел сигнализацию включать и ставить лавку на центральный пульт.

А я покатил дальше. Колобком. Зачерствевшим и уставшим. Но всё еще не растерявшим своего боевого настроя.

И закатился первым делом в ближайшее интернет-кафе.

Пойманный телефонный номер написал на бумажке и сунул дежурному оператору. Дескать, пробить нужно, браток. По ворованным базам. Тот даже глазом не повел. Он вообще глаза не отрывал от экрана. По лицу его тени бегали. Он фильм смотрел. Мне показалось, кстати, что какой-то старенький фильм, потому что я уже когда-то раньше слышал, как некто очень ехидный проповедовал голосом русского переводчика вот это вот забавное:

Вы утратили веру, прочитав «Алису в стране чудес»? Нет, «Алису в Зазеркалье».

Там есть стишок про моржа и плотника.

Это чистой воды разоблачение религии.

Морж — толстый жизнелюб, он символизирует либо Будду, либо, с учетом бивней, индуистского бога — слона Ганешу. В общем, восточные религии.

Ну а плотник — явный намек на Иисуса, росшего сыном плотника. Он представляет христианство.

Чем они заняты в стишке? Что делают?

Лицемерно увлекают устриц за собой, чтобы потом безжалостно пожрать мириады этих беззащитных тварей.

Не знаю, какой вывод сделали бы вы, но мне всё ясно.

Основанная на мифических постулатах вера разрушает внутреннюю сущность человека. Религиозные институты подавляют нас. Разъедают душу, сковывают действие страхом перед бесплотной фигурой, грозящей нам пальцем через тысячелетия. Ты, мол, только попробуй, и я тебя выпорю. Только попробуй.

Я попытался с ходу вспомнить название фильма, но не смог. Теперь, подумал, будет вертеться в голове. Мимо языка. И еще будет зудеть, что насчет Будды докладчик не прав.

Ну да ладно.

Оставил бумажку и пошел за свободный компьютер. Я был уверен, что парень, несмотря на весь его внешний пофигизм, номерок пробьет. Ведь бумажка, на которой я его написал, была пятидесятидолларовой.

Усевшись за аппарат, я достал из кармана два помятых листка, вырванных из блокнота, и зашел на свою страницу живого журнала. Он у меня обзывается «Журнал Майора Африка». Почему так — это долгая история. Сейчас не об этом.

Короче.

Вставил я задним числом дату прошлой пятницы — двадцать три ноль семь ноль четыре и написал в окошке темы: «Почему я не Чарльз Буковски». Потом собрался с духом и перенес с черновика всё остальное.

Потому что постановил, что так будет правильно.

Да.

Тут я вот о чем.

Подумал, вдруг последний день на белом свете живу. Всё к тому ведь и шло, собственно. А раз так, решил — зачем незаконченными оставлять дела, которые можно закончить.

Вот поэтому.

В общем, как у самураев: просыпаясь утром нового дня, будь готов к смерти. Всегда будь готов к смерти. Не оставляй незавершенных дел.

И мой последний в жизни текст был таким:

Почему я не Чарльз Буковски

вообще-то фразу «почему я не Чарльз Буковски» нужно читать не так, как название школьного сочинения, типа «почему я не Чарльз Буковски» и вот сейчас я раскрою вам эту тему.

нет.

фразу «почему я не Чарльз Буковски» надо читать так, как она прозвучала в первый раз.

а прозвучала она вопросительно и с ноткой легкого сожаления.

произнес я ее сегодня, лежа в ванне.

сейчас расскажу.

значит, когда вода остыла, я решил добавить горячей и включил кран, затем, как обычно, выдернул пробку и стал регулировать уровень воды, закрывая-открывая дырку пяткой.

правой.

хотя нет.

немного не так.

я сегодня как раз вдруг подумал, что это не я регулирую, а пятка сама всё регулирует, а я здесь и вовсе как бы ни при чем. мои мысли обычно в это время далеко, мне не до дырки, и пятка-умница сама знает, что и когда ей там делать.

меня это обстоятельство позабавило.

а потом я вдруг подумал, что миллионы людей делают так же. и это меня с ними роднит, например, подумал я, с Чарльзом Буковски.

не знаю, почему я вдруг подумал именно о нем.

хотя про него же не скажешь — «он делает так же».

он же умер, про него надо говорить — «он делал так же», но тем не менее, почему-то я подумал о Буковски.

и я легко мог представить его голого в ванне.

вот Кафку нет. не мог. а Буковски — пожалуйста.

я стал развивать эту мысль, и развивал, пока не надоело.

и получалось, что все писатели на земле делятся для меня на две категории: на тех, которых я могу представить голыми в ванне, и на тех, которые остальные.

потом я стал думать о том, почему я подумал о Буковски.

последний раз открывал его где-то с месяц назад, случилась долгая поездка домой из Киева через Москву, с заездом в Свердловск-бург: вокзалы-поезда, дорожная сумка, и рассованные во все нычки книжки, те самые, которые карманного формата, а ни в один карман не влазят. но в дороге удобно — легкие.

в основном была всякая нудь, хрень и ересь, но был и Буковски. студентка еще ехала, помню, всё пыталась его у меня позычить. но я не дал.

объясню.

она разболтала, что родом из маленького провинциального городка, я подумал, тургеневское воспитание, вишневый сад. все дела, а я не Морфиус, чтобы швырять детей в пустыню реальности.

и я подсунул ей Маркеса.

хотя и тут, честно говоря, сомневался.

ну.

да.

так вот.

я вспомнил об этом, но всё же, как ни пытался, не приблизился к пониманию того, отчего именно Буковски мне пришел вдруг на ум. видимо, какая-то подсознательная связь существовала в моей голове между наполненной ванной и Буковски

потом я вновь вспомнил о студентке, она была мила, но не в моем вкусе, а потом еще этот неизбывный запах лапши… в общем, как-то ничего в дороге не хотелось, студентку тоже.

вспомнив ее, я вспомнил о писателях, которые женщины, про них-то я совсем забыл, и я стал думать, могу ли я представить писателя, который женщина, голым в ванне.

оказалось, вполне.

к примеру, Татьяну Толстую, рубенсовские формы, обнаженная Маха, все дела.

да. ее могу, еще и других.

Мадонну, например, могу, правда, она плохой писатель, да и поет в общем-то тоже так себе.

а вот Мариэтту Шагинян я не мог представить голой в ванне.

выходило, что писатели, которые женщины, тоже делятся у меня на тех и на других, и тут они были наравне с писателями, которые мужчины.

и это было справедливо.

потом я подумал, что, если б Буковски, лежа голым в ванне, представил голого писателя, который женщина, он всенепременно бы вздрочнул. причем душевно.

вот тут как раз я с легкой грустью и произнес ту самую фразу — «почему я не Чарльз Буковски».

а потом подумал, ну и что, что не Буковски. а что мне мешает вздрочнуть, не будучи Буковски.

собственно, ничего не мешало, но я решил попусту не дрочить, а вылезти и написать этот вот рассказ.

я знаю, что многие скажут: лучше бы ты вздрочнул. а какая разница? — отвечу я многим, на что некоторые из многих скажут: то в воду, а то нам в мозги, и будут в чем-то правы, меня это тоже смущает, а что делать? утешает мысль, что и с моими мозгами часто делают то же самое, тут мы все на равных.

такие дела.

выбравшись из ванны, я задумался, о чем бы таком мог написать рассказ Чарльз Буковски, выбравшись из ванны.

почему-то подумалось, что о том, как замечательно он недавно вздрючил одну сисястую и толстожопую негритянку.

правда, он бы написал не «вздрючил», он бы написал другое слово, я это слово написать не могу, он-то гений — ему простят, уже простили, мне не простят, я не гений.

потом я подумал, что никогда в жизни не имел негритянку, не оттого, что расист или брезгую, просто жизнь так сложилась, а если бы сложилась по-другому, то я был бы не против, хотя, конечно, это я сейчас так думаю, что был бы не против, а случись реально — кто там знает, как бы оно всё было, вдруг увидел бы, что все эти дела у нее черны как смоль, и не смог бы.

с непривычки.

ничего про себя наперед думать нельзя.

вот в детстве я думал, если что, так я буду Кибальчишом, а Плохишом не буду.

но кто знает.

неделю бы жрать не давали, а потом бы приперли банку варенья — и как бы оно у меня там сложилось, трудно сказать.

вообще-то я о Кибальчише и Плохише часто думаю, почти всю жизнь.

в детстве и потом я думал, что Кибальчиш — это наш, он в буденовке, а Плохиш — нет, он засранец.

а когда наступило после потом, мне объяснили, что Плохиш был правильный пацан, он был за капиталистическую парадигму, и раз выяснилось, что эта парадигма правильная, значит, и Плохиш вот такой, а Кибальчиш этой парадигме был первый враг, революционер и террорист левомыслящий.

и я некоторое время в это верил.

а после после потом, когда я научился думать сам, я понял, что эти парни есть архетипы, и снова стал думать о Кибальчише хорошо. Он был архетип — «герой», а Плохиш был архетип — «предатель», и я вновь стал думать о нем плохо, ведь мы не любим предателей.

а сейчас, когда Путин, Кибальчиш вновь стал для архетипа как-то слишком осязаем, стал ощущать я в связи с его образом какие-то тревожные коннотации, вообще-то я не знаю, что это слово означает, просто чувствую, что я эти штуки ощущаю.

так вот, после того как эти коннотации возникли, я теперь не знаю, что про всё это и думать.

но, впрочем, я об этом всём, выходя из ванной, конечно, не думал.

я думал о негритянке.

и пошел к столу, писать рассказ.

я уже было начал, но тут позвонил Серега и сказал, что приедет позже.

вообще-то мы с ним собирались перетереть одну важную тему.

я сказал ему вчера, что, очевидно, Коэльо написал «Алхимика» под влиянием «Сиддхартха» Гессе. Серега сказал, что не очевидно, хотя и согласился, что Коэльо неоригинален.

И, чтоб разрулить этот спорный вопрос, мы забили на сегодня стрелку.

но вот теперь он сообщает: что вынужден задержаться, что только что ему на мобилу прозвонили из той госконторы, куда мы с ним поставляем вагонами всякую фигню; что у них там приключилась беда — опять приехала московская комиссия; что сейчас этих уродов везут в сауну; что надо срочно подогнать туда баб, водяру и мясную нарезку; что вот так всё.

я вызвался помочь, но Серега сказал: отдыхай, я сам поехал, уже еду. тут, мол, надо по-быстрому, чтоб не получилось как в прошлый раз. это да.

в прошлый раз, в апреле, неловко получилось, тогда они поили в бане какого-то распальцованного урода из министерства, а мы матрешек поздно привезли. Ну, так сложилось, урод к тому времени был уже совсем никакой, дрова полные, так и не смог ни на одну залезть, утром его долго убеждали, что залез аж на двух, урод поверил, или сделал вид. но все акты подписал, урод.

такая жизнь, такие дела, ну и пусть их всех, подумал я. и решил, пока Серега там колотится, всё же написать рассказ.

ведь кому-то надо писать, как оно всё.

и написал, и назвал его — «Почему я не Чарльз Буковски».

только знак вопроса не стал в конце ставить, чтобы с претензией звучало, а главное — амбивалентно.

Набив текст, я проверять его и редактировать не стал. Я никогда здесь не редактирую. Как есть, так есть. Ведь живой же это журнал. Живое не должно быть совершенным. Совершенна только смерть. Или как?

Листочки свернул, сунул в карман и пошел к оператору. Времени прошло уже достаточно.

Я угадал: он был готов.

— Ну? — спросил я.

— Это не домашний, зарегистрирован на библиотеку, — ответил он, не отрываясь от экрана.

— На научную?

— Угу.

— Ну, зэнк, брат.

— Ну, типа донт.

Он всё еще смотрел фильм. В колонках спорили два чудака. Спорили они одним и тем же голосом, поэтому на слух казалось, что какой-то сумасшедший спорит сам с собой:

— Ты видел размер того, из чего он по нам стрелял? Пистолет был больше, чем он сам. Мы должны были умереть, бл…

— Я знаю. Нам повезло.

— Нет, нет, нет, нет. Это не везение.

— Да, может быть.

— Это было Божественное вмешательство. Ты знаешь, что такое Божественное вмешательство?

— Думаю, что да. Это значит, Господь спустился с небес и остановил пули.

— Правильно. Именно так. Господь спустился с небес и остановил эти гр…ные пули.

— Думаю, нам пора уходить, Джулс.

— Только вот этого не надо! Не надо, бл…, всё портить! То, что произошло здесь, было самым настоящим чудом!

— Успокойся. Какой только х…рни не случается.

— Нет! Нет. Это не «х…рня».

— Ты вообще как, хочешь продолжить нашу теологическую дискуссию в машине… или в тюрьме с легавыми?

— Друг мой, мы должны быть мертвы, гр…ный рот! То, что произошло здесь, было чудом! И я хочу, чтобы ты это, бл…, признал!

— Хорошо. Это было чудо. Теперь мы можем идти?

Вот так и прошли эти полчаса моей жизни между «да» темной полосы и «нет» светлой. Как проходит и вся жизнь наша, факт конечности которой является для смельчаков не догмой, а руководством к сочинению криминального чтива.

Уже выходя из подвальчика, я наконец вспомнил название фильма.

Я думаю, вы вспомнили раньше.