"Флорентийский волшебник" - читать интересную книгу автора (Мурани-Ковач Эндре)

Глава шестая Еще один ангел

Весной – первой проведенной Леонардо в Милане весной – в мастерскую Амброджо де Предиса бурей, как и подобает матерому морскому волку, ворвался Никколо.

Леонардо в это время уже в седьмой раз набрасывал фигуры к заказанному алтарному образу. Швырнув прочь уголь, он сгреб в свои объятия хохочущего друга и подкинул его под самый потолок.

– Ну а теперь хватит! – засмеялся Никколо, ощутив на миг пол под ногами. – Что ты делаешь с достоинством человека! Еще хорошо, что семья моя не видит этого позора!

Зато теперь он, в свой черед, изо всех сил сжал Леонардо.

– Твои лапы – что железные тиски! – с удовлетворением признал художник, потирая бока.

– Поэтому-то, наверное, мне и боятся давать сына в руки. Я бы с ним вместе приехал, да и Хайлу забрал бы с собой, но наши чересчур осмотрительные соседушки и все повитухи Генуи воспротивились. По их мнению, мои крошки еще очень слабы. А ведь…

– Значит, сын родился?

– Вот, храню для тебя в кармане письмо, где черным по белому написано… Я уже сообщал тебе, что настало время моему синьору Чести возвратиться. Вот я и взялся доставить его сюда. Понимаешь, я бы и малыша своего прихватил, да не дали. Ох, если бы ты видел это существо! Такое пухленькое, одно слово, бутуз. И, если тебе это еще не известно, прими к сведению: зовут его Леонардо. И, само собой разумеется, ты ему приходишься крестным отцом – per procura. Твой подарок крестнику я заберу с собой. А сейчас меня интересует, что ты малюешь? Пока только этюд? А ну-ка? Очень даже можно разобрать. Это будет Мадонна? Не правда ли? А вот это – младенец! Ну точь-в-точь Хайла и маленький Нардо. А это кто? Еще один ангел? С тем нее успехом его можно принять за такого, как ты теперь, бородатого пророка. Тут еще у тебя полная неразбериха. Скажи, он получится таким, как тот… тогда?

– В таком же роде, только в миланском издании.

– Ну так вспрыснем же сие миланское издание!

Перед предложением весельчака Никколо нельзя было устоять. Да Леонардо не очень-то и противился. Он отложил в сторону все дела. Отбросил даже мысли о работе. Кутили втроем: Леонардо, его друг детства Никколо и Аталанте, охотно принимая в компанию всех встречных. Так безмятежно пролетела согретая солнечными лучами первая неделя мая. Шаловливые ветры несли с гор вместе с запахом сирени аромат полных приключений скитаний ушедшей юности…

Никколо прибыл в Милан, сопровождая своего хозяина, синьора Андреа Чести, чье разбитое параличом, немощное тело вдруг год назад обрело силу. С тех пор синьором Андреа снова овладели беспокойные мысли, побуждавшие его к еще более дерзким, чем некогда, предприятиям.

Видавшее виды, постепенно одряхлевшее судно «Санта-Кроче» он продал, но лишь после того, как построил другое. Свое новое трехмачтовое детище Чести назвал «Кораджо», что значит «отвага». И, само собой разумеется, капитаном его был назначен Никколо.

Андреа Чести явился теперь в Милан с целью убедиться в достоверности сообщения о том, что дружба между Лоренцо Медичи и Лодовико Моро находится в стадии охлаждения. Если это правда, то росту дома Чести ничего не препятствует. Следует только как можно скорее склонить Лодовико Моро к снаряжению большого судна и проведению совместной с Чести операции: их суда должны обогнуть Черную Африку и таким путем подплыть к берегам Индии. Синьор Лодовико лукаво и любезно сыпал словами, подававшими надежду на согласие. Он вел пространные переговоры со смелым новатором, пострадавшим от Медичи. Терпеливо выслушал даже капитана Никколо, который поведал ему о своем путешествии в Африку, развернув при этом добытые во Флоренции от доктора Тосканелли карты. Вскоре, однако, щедрый на средства и добрые советы Чести узнал, что правитель герцогства Миланского – таков был официальный титул Лодовико Моро – посвятил в планы кругосветного путешествия… Медичи.

Глубоко оскорбленный, Чести незамедлительно принял меры: упразднив свое миланское представительство, сдержанно простившись с синьором Лодовико, он тотчас же отправился назад, в Геную.

Насколько Леонардо был рад нежданному появлению своего друга Никколо, настолько же обрадовался, узнав о внезапном его решении отплыть. На это у Леонардо были особые причины.

В один из солнечных весенних дней он с Никколо и Аталанте побывал в Павии.

– Я должен взглянуть на новые постройки, – пояснил он свой отъезд Амброджо и всем прочим миланским знакомым.

У строящихся зданий, однако, трое добрых друзей задержались недолго. Они поспешили свернуть в один из переулков.

За полгода маленькая Лаура – то есть Катарина да Винчи, как теперь звали ее, – выросла и превратилась в красавицу девушку. Она нисколько не скрывала своей радости, когда после столь долгого отсутствия ее «любимый братец» все же явился к ней.

– Что и говорить, Катарина – преданная сестра! – сочувственно кивала головой вдова доктора. – Сколько рассказывала она мне про вас, мессер Леонардо! И как ждала!

Она тут же отвела в сторону художника и пожаловалась ему: в последние дни подле ее дома слоняются какие-то подозрительные личности. Нет, конечно же, не студенты, о них она бы и словом не обмолвилась (ведь это настолько естественно, что лоботрясы осаждают дом, у окон которого юная красавица поливает цветы). Эти люди даже справлялись о Катарине у соседей.

Беда пришла, как заключила вдова, в воскресенье. Живший у одной из ее соседок благородный миланский гость поинтересовался, не является ли эта девушка родственницей казненного Симонетты, ибо, по его мнению, она похожа на канцлера. А раз уж пошли толки…

Этот разговор застиг Леонардо врасплох.

На всякий случай, он призвал вдову к осторожности. Но достаточно ли одной осторожности?! Защитит ли она при нападении?

Возвратившись в Милан, он обратился к Андреа Чести. Старый скиталец как раз в это время был оповещен о двурушничестве Лодовико Моро.

– В Геную! Скорей обратно в Геную! – выкрикивал оп вне себя.

С трудом успокоившись, синьор Чести все же внимательно выслушал Леонардо. И тотчас же предложил причалить в Павии, чтобы забрать с собой девушку.

– Можешь быть спокоен за нее, мессер Леонардо!

Кажется, Андреа Чести впервые так обратился к Леонардо. По праву давнего знакомства и живой памяти о проведенных с юным Нардо часах тяжелых испытаний он, встретясь с ним вновь, прижал его к груди, как родного сына.

Леонардо с улыбкой показал на его подарок:

– Рукоятка все та же!

– Никогда, мальчик мой, не выпускай из рук эту вещицу. Что поделаешь, коли мы в такой век живем!.. Кисть ли будет сжимать твоя рука иль долото – ты всегда будь наготове схватиться за рукоять этого оружия.

Леонардо проводил синьора Чести и Никколо до самой Павии. Здесь опечаленная Лаура выслушала доводы Леонардо, доказывавшего, что ей необходимо перебраться в Геную.

– Когда же я увижу тебя снова, мой дорогой братец? – И она полным мольбы взором взглянула на художника.

Леонардо не ответил. Он проводил девушку к экипажу и заботливо помог ей встать на подножку. Лаурой овладело отчаяние. Не в силах расстаться с Леонардо, она с плачем схватила его за руку.

– Так надо… – тихо проговорил он и добавил: – Там ты будешь в безопасности!

– Она заменит мне дочь, – грустно заметил Андреа Чести, погладив мокрое от слез лицо Лауры.

Дочь Чести!.. У Леонардо перехватило дыхание. Но он тут же с силой захлопнул дверцу экипажа.

– Не горюй, старина! – Никколо потрепал друга по плечу. – Постарайся как можно скорее побывать у нас в Генуе. Но только, чур, – предостерегающе поднял он палец, – когда и я буду дома! А то, чего доброго, и Хайла потеряет рассудок от твоих золотистых кудрей, как эта вот малютка! – И он кивнул вслед удаляющемуся экипажу, в маленьком заднем оконце которого все еще виднелся трепещущий кружевной платок.

Никколо сердечно обнял друга и вскочил на коня. Леонардо с тяжелым сердцем смотрел на вздувавшийся, словно от морского ветра, темный плащ Никколо.

– Это ваша сестра, мессер Леонардо? – спросил совсем рядом бледнолицый молодой человек.

Художник не заметил, когда он приблизился.

– А в чем дело? – Голос Леонардо звучал сурово. Нисколько не мягче были и последующие его слова: – Я, собственно, не имел чести…

Агент правителя Милана предпочел не связываться с этим угрюмым великаном, рука которого слишком нервно вздрагивала на рукояти кинжала.

– Виноват, – пробормотал он и быстро удалился.

На улице появилась ватага веселых, горластых студентов. Их крики встревожили весь квартал. Держа друг друга под руки, они, словно волна, унесли испуганного незнакомца.

Леонардо в беспокойстве то и дело задавал себе вопрос: доберутся ли без помех его друзья с опекаемой им девочкой до Генуи.

Но мрачные мысли оттеснила улыбка, едва Леонардо вспомнил последние проведенные с Никколо минуты. Вот уж друг так друг. Брат по сердцу. Как он его обнимал! С каким мужеством скрывал боль прощания.

Последнее рукопожатие Лауры тут же было забыто им. Что могла значить для него грусть девушки, ее затуманенные отчаянием бирюзовые глаза теперь, когда воображение разжигали другие глаза…

Цецилия Галлерани пригласила его к себе еще перед рождеством. Обстановка ее дворца, порядок и все, что встречало тут посетителя, свидетельствовали о том, что это действительно обиталище фаворитки одного из богатейших правителей Европы. Но, помимо всего, великолепное убранство отражало еще и утонченный вкус хозяйки.

Мебель, чеканка были делом рук лучших мастеров Флоренции и Венеции. Стены украшали французские ковры. Перед одним из них Леонардо с удивлением остановился. Его внимание приковало изображение стройной девушки. У ее ног отдыхало сказочное однорогое чудовище. Их окружал пышный, играющий многоцветными красками сад.

– Не правда ли, она похожа на меня? – спросила, улыбнувшись, Цецилия Галлерани. – А ведь, говорят, ковру этому более ста лет, к тому же он французского происхождения. Скажите, мессер Леонардо, вы любите французов?

– Я был знаком лишь с немногими из них. Помню, один поэт этой страны посетил Флоренцию. Он казался мне чванливым и капризным, с ним трудно было найти общий язык. Мало того, что он именовал себя лучшим парижским поэтом, – заметьте, в правильности этой оценки никто из нас так до сих пор и не убедился, – он еще хвастался своим глубоким знанием творчества древних. Один из моих приятелей даже решил по этому поводу сыграть с ним шутку. Он на скорую руку набросал несколько причудливых, путаных фраз. Как попало, более того, преднамеренно ошибочно строя латинские предложения. Затем, со словами, что это недавно найденные строки Цицерона, поднес писанину французу. Надо было видеть, как француз тут же вошел в раж и стал вдохновенно распространяться о великой премудрости, скрытой за этими бессмысленно подобранными словами. Когда же наш приятель обрисовал ему настоящее положение вещей и грянул хохот, француз выхватил шпагу и непременно искромсал бы всю нашу безоружную компанию, если бы…

– Если бы?…

– Если бы один из нас не схватил его за ухо и не втолковал ему, что невежливо, глупо, более того, невозможно утопить в крови веселую шутку флорентинцев.

– Скажите, пожалуйста, мессер Леонардо, – хрупкая Цецилия подняла глаза на художника. – уж не вы ли, случайно, и есть тот самый «один из нас»?

Огромная фигура Леонардо сотрясалась от беззвучного смеха.

Цецилия взяла его за локоть и повела дальше.

– У меня вы познакомитесь с поэтами иного рода. С иными французами. Посол короля месье Дюнуа, например, – образованный и знающий цену юмору человек. К нам он явился из страны, где процветает остроумие. Вы, надеюсь, слыхали о Матяше Корвине?

Вскоре Леонардо действительно встретился во дворце Галлерани с французским послом, весьма располагающим к себе человеком, и, главное, с поэтами, которые не только в качестве поклонников окружали прекрасную Цецилию, но и как ее братья по перу.

Однако при первом визите художника Цецилия Галлерапи представила его лишь юному священнику, своему родственнику. Он один присутствовал, когда Цецилия пригласила гостя присесть и своим чистым, милым голосом спела ему несколько сочиненных ею самой песен. Поэтесса сама аккомпанировала себе на лире, и Леонардо мог убедиться не только в ее музыкальности, но и наблюдать за длинными пальцами прекрасной женской руки, ловко перебиравшими струны.

Эти пальцы уже давно околдовали Леонардо. Казалось, каждый из них способен был думать и рассказывать! Вернувшись домой, Леонардо несколько раз воспроизводил по памяти руку Цецилии. На одном рисунке ее пальцы заставляли звенеть струны арфы, на другом – обнимали свиток. Особенно выразительным был указательный палец, этот необычно гибкий палец, который тогда, при первом посещении Леонардо, уперся в грудь молодого священника.

– Братец! Вели закрепить четвертую пуговицу на своей сутане. А то как бы она не потерялась и ты не утратил вместе с ней свое счастье.

Эта незначительная на первый взгляд деталь, как позднее убедился Леонардо, многое раскрывала из характера Цецилии Галлерани. Порою казалось удивительным, что крайне педантичная в мелочах Цецилия обладает такой широтой взглядов, так ценит великое и прекрасное. Простота же и непосредственность Цецилии Галлерани обезоруживали всякого, кто даже самое короткое время находился в ее обществе.

К Леонардо она была расположена, отлично помня то неотразимое впечатление, какое произвел он на нее и на герцога и на всех присутствовавших при своем первом волшебном появлении на сцене. Словно оберегая себя от колдовства, Цецилия не желала больше подпадать под чары того видения и тех сказочных звуков. Она даже не подозревала, какое облегчение приносило флорентийскому художнику то обстоятельство, что она никогда больше не просила его петь или играть ни ей самой, ни ее друзьям.

– Пусть так неизменно сохранится в памяти тот удивительный вечер, – сказала она как-то, сидя рядом со своим сиятельным покровителем. При этом ее миндалевидные темные глаза покосились на Леонардо.

К просьбам Цецилии отказаться от Леонардо как исполнителя песен синьор Лодовико относился со скрытым раздражением, считая это женским капризом. Влюбленный в музыку, он желал часто слушать замечательного создателя и повелителя «поющего конского черепа».

Он и в мыслях не имел отказать себе в таком удовольствии, однако в присутствии Цецилии делал вид, что охотно исполняет ее волю. Таким образом, между правителем Милана и художником создалось нечто вроде сообщничества.

– Никто не должен знать об этом, – шептал Лодовико Моро. – А то еще скажут ей…

Он велел запереть все двери. Будто собираясь обсудить с мессером Леонардо самые сокровенные государственные тайны, он задернул на окнах тяжелые портьеры, даже из смежных помещений удалил всех придворных слуг, стоящих у дверей стражников. Художнику же было велено принести под плащом лиру и играть на ней, но так тихо, чтобы звуки не просочились из залы. Иногда синьор Лодовико просил Леонардо петь, но в целях предосторожности петь тоже pianissimo.

В такие минуты не Леонардо, а синьор Лодовико походил на художника или скульптора, изучающего натурщика – проницательный взгляд герцога был устремлен на светловолосую голову певца, казалось, ни одна черточка на лице юноши не осталась герцогом неизученной. И Леонардо все больше убеждался в том, что синьор Лодовико старается угадать его тайну.

А тайна была. И не одна. Как между герцогом и художником, так и между возлюбленной герцога и художником.

Цецилия Галлерани готовила своему покровителю сюрприз: свой портрет. Герцог не должен был об этом даже подозревать, пока картина не будет готова.

– Как вы думаете, возможно это? – спрашивала она шепотом у Леонардо.

– Разве взять, да по волшебству, незримо, перенести сюда доску, ящик с красками, сосуды с растворителями и все прочее, – смеялся Леонардо. – Ну-ка, где ваша волшебная палочка? Нет? Что ж, стало быть, написать с вас втайне портрет здесь, в вашем дворце, невозможно. А что, если бы вы соизволили явиться ко мне в мастерскую? Нет, опять же нельзя: мастерская-то не моя… И из тайны снова ничего не выйдет. Вот что! У меня есть идея. Я попытаюсь срисовать вас. Незаметно. Несколько набросков, пара рисунков углем – а там я смогу дома написать портрет маслом… пожалуй…

– Блестящая идея! – воскликнула Цецилия, хлопнув в ладоши и подняв на Леонардо благодарный взгляд.

Леонардо трижды рисовал ее тайком. Но возвращаясь затем в мастерскую, напрасно пытался писать портрет на основе этих рисунков. Раз двадцать приступал он к работе. И столько же раз бросал ее.

– Не идет, – недовольно сообщил он, наконец, заказчице. – Не могу я так, заочно, придать эту вот живость… Писать нужно только с натуры. Если это невозможно…

Цецилия Галлерани покачала головой и с мягкой насмешкой скривила губы.

Но эта ирония не только не задела Леонардо – наоборот, он еще больше залюбовался своей необычной заказчицей, огонь миндалевидных глаз которой уже успел проникнуть в его сердце.

И теперь, когда он на пути к Милану покачивался в седле тощей, взятой напрокат клячи, сквозь листву придорожных каштанов вместе с последними лучами солнца снова сверкнули те карие глаза. Он тут же явственно представил ее лицо, стан, всю Цецилию. Но только не такой, какой видел ее в кругу друзей или рядом с синьором Лодовико. Леонардо не мог дать себе отчета, почему его воображение рисовало подле нее маленького Леонардо, не виденного им крестного сына. И тотчас же перед ним возникла картина, она выросла и расцвела из схемы алтарного образа. Да, именно он, воображаемый ангел, будет смотреть на зрителя своими миндалевидными глазами, ангел будет указывать на маленького Иоанна своим удивительным пальцем. Так, как делает она.

Леонардо пришпорил лошадь. Она перешла на галоп.

Наконец и Милан. Леонардо спешился. Он с нетерпением ожидал той минуты, когда возьмет в руку кисть и встанет перед эскизом алтарного образа.

Как ни бесконечной казалась Леонардо, обуреваемому творческим огнем, эта поездка, все же она окончилась. И вот он стоит перед мольбертом. Зародившийся в его воображении образ был по-прежнему ярким. Леонардо не стал сейчас касаться сырых набросков фигур, даже не стал их рассматривать. Он самозабвенно принялся писать чуть склонившего набок голову, изящным жестом указывающего вперед ангела, облекая его плечи в затканный серебром брокат, а руки – в легкую, прозрачную ткань.

Несколько дней увлеченно работал он над картиной. Работал с тем азартом, который даруется только вдохновением. Его новый друг Амброджо де Предис с крайним недоумением следил за ним. Его пугало поведение Леонардо. Ему чудились в нем даже признаки помешательства, когда тот порою по целому часу мог неподвижно стоять, впиваясь взглядом в почти пустую доску, затем, теряя грань между днем и ночью, в исступлении писать картину. И все же быть не может, что это помешательство… Ведь, работая, Леонардо любезно улыбается ему, балагурит с ним, сыплет прибаутками. Его ретивый помощник, этот флорентинец Томмазо, словно завороженный, ни на шаг не отходит от него, разве только Леонардо сам попросит его о чем-нибудь. Но и в эти минуты верный Томмазо так шустро принимается растирать краски или промывать кисти, как будто от быстроты выполнения этих работ зависит его жизнь.

С каждым мазком кисти явственней, совершенней, прекрасней становился окутанный шелками ангел. Амброджо де Предис не видел в своей жизни ничего подобного. Когда лицо это спустя пять-шесть дней окончательно ожило каждой своей черточкой, он, пораженный, воскликнул:

– Да ведь это же не ангел! Это же она! Синьорина Цецилия Галлерани.

Леонардо, не отрываясь от работы, засмеялся, потом запел:

Амброджо де Предис испуганно перекрестился. Испуг этот еще больше возрос, когда в мастерской появился гонец из замка: герцог немедленно требует Леонардо да Винчи к себе.

– Теперь это, к сожалению, никак невозможно! – бросил художник через плечо.

– Как так? – обомлел гонец. Ни один смертный не отважился бы прекословить владыке Милана. Впрочем, будучи смышленым малым, он попытался объяснить:

– Начинаются работы над каналом Мартезана. – Об этом он слыхал в замке. Тут Леонардо все же оторвал свой взгляд от картины.

– Канал Мартезана? По моему проекту? Превосходно! Писать я буду лишь до тех пор, пока солнце светит. А к вечеру прилечу к синьору Лодовико. Ничего, до завтра-то ангел уж как-нибудь подождет.

– Это ангел?

Гонец только теперь приблизился к Леонардо и взглянул на картину.

– Да ведь это же… – воскликнул он и выбежал из мастерской.

А через час произошло событие, невиданное доселе на этой узенькой миланской улице, не отличавшейся от других никакими достопримечательностями, разве тем, что один из выстроившихся в ряд, старых, ветхих домиков снимал Амброджо де Предис. Перед этим домиком толпилась блестящая свита правителя герцогства Миланского. Вельможи, оттесняя друг друга, при суетливой толкотне стремянных старались спешиться. Но, всех опередив, в мастерскую ворвался одетый в блестящий золотой брокат синьор Лодовико. Его высокая фигура, едва не полностью закрыв дверной проем, заслонила собой свет майского солнца.

– Это называется, я обзавелся инженером! – начал он громко и ядовито. – Некий необыкновенный флорентийский маэстро, чуть ли не самым заветным желанием которого было стать моим военным инженером, который вручил мне трактат на шести страницах о пользе строительства каналов, о возможностях сделать судоходной Мартезану, теперь, видите ли, вбил себе в голову, что должен немедленно написать алтарный образ для церкви Сан-Франческо. По какому же это случаю?

Леонардо, улыбнувшись, поклонился. Из рук он еще не выпустил ни кисти, ни палитры.

– А по такому случаю, что на жалованье инженера герцогства, не будь никому в обиду сказано, можно прожить, лишь положив зубы на полку.

– Ах ты, золотобородый флорентийский разбойник! Конечно же, будешь ходить не солоно хлебавши, коли втайне от всех прячешь в Павии для своей утехи юную девицу.

– Ваша светлость имеет в виду мою кузину?

– Кузину? Да нет у тебя никакой кузины! Из Флоренции прибыло достоверное сообщение!

– Не знаю, что за сообщение… Не могут же учесть во Флоренции всех моих родственников…

– Ах, вон ты куда!.. Напрасно крутишь! Все знаем. Пока мои агенты, добросовестно потрудившись, напали на след, ты открыл клеточку и – кш-ш! Птичка улетела!

– Никуда она не улетела, ваша светлость. А живет в генуэзском доме морского капитана Никколо Кортенуова да Винчи.

– Ну вот, еще один родич!

– Это мой друг детства.

– Часом, не тот ли черномазый проказник, что перепробовал в твоем и Аталанте обществе вина всех погребков Милана?

– От вашей светлости, я вижу, нельзя ничего скрыть.

– В этом ты прав. И именно потому я здесь. Где картина?

– Потрудитесь, синьор, пройти сюда, вот сюда!

Сноп солнечных лучей осветил лицо ангела.

Синьор Лодовико прищурился, наморщил лоб. Он долго, пристально изучал глядевшего в его сторону ангела. Да, это на самом деле ангел! Ангел его жизни… Как она хороша! И как жизненно передана здесь, на картине! Герцог был глубоко тронут, но скрывал свои чувства. Нет, он не должен выказывать, насколько нравится ему эта… этот ангел. А стоит ли таиться?

– Одно бы мне узнать, – приглушенно заговорил он, плохо владея собой, – кем тебя считать: разбойником или волшебником?

– Живописцем, ваша светлость.

– Живописцем? Гм… А почему не волшебником, не чародеем, сведущим в черной магии?

– Милостивый синьор изволил забыть, что по этому поводу я уже выразил перед ним свои скромные соображения.

– Не беда, повтори еще раз. К тому же, граф Бергамино, например, еще не слыхал… Да будут твои взгляды известны и ему. А то страшно, как бы не попал и он во власть какого-нибудь заклинателя.

Острие иронии Лодовико Моро теперь направил на одного из самых почтенных вельмож своей свиты, и Леонардо счел это хорошим признаком. Он сообщнически подмигнул герцогу, но и от этого улыбка не сошла с губ синьора Лодовико.

Художник поклонился убеленному сединами графу Бергамино и, будто вся эта напыщенная компания явилась сюда только за тем, чтобы услышать его суждения, он повторил все высказанное им уже однажды синьору Лодовико.

– По моему мнению, глупейшим следует считать утверждение, что черная магия с ее суевериями достойна внимания. Ибо некромантия – это развеваемый ветром стяг, это вожак своры глупцов, разглагольствующих о великих успехах «вызывателей духов», о том, чего на самом деле еще никто не ощущал. И все-таки этим начиняют книги твердя, что духи могут проявлять силу и умеют говорить. Хотя они не люди. В действительности же говорить могут только люди, благодаря имеющимся у них органам речи. Утверждают еще, что при помощи магии можно переносить большие тяжести, вызывать грозу, дождь, что она может обращать людей в кошек, волков и прочих животных. А я считаю, что животному скорее уподобляется тот, кто верит подобным россказням.

– Ты понял, мой граф? – обратился синьор Лодовико к Бергамино, который, по-утиному крякая, хватал ртом воздух.

– Да-а-а… – выдавил он наконец.

– Ну, значит, ты достоин своей славной в веках родословной, – засмеялся властитель Милана – сам он не мог похвастать столь благородными предками, его отец, Франческо Сфорца, начал свою карьеру с кондотьера.

Теперь, взглянув на Леонардо, синьор Лодовико указал на картину:

– Кто это?

– Ангел.

– Ангел? Гм…

– Он стоит на коленях перед Мадонной, Мой синьор видит очертания Мадонны?

– Я вижу нечто другое, мессер Леонардо! Но не могу сказать, что я недоволен. Значит, это будущий алтарный образ церкви Сан-Франческо? Работа очень спешная?

– У меня договор, мой синьор.

– Спешный ли это заказ?

– В течение года я полагаю закончить.

– А ангела, гм, этого ангела ты сколько времени писал?

– Целую неделю не покидал я мастерскую.

– С тех самых пор, как ты возвратился из Павии?

– Да, с тех пор, как я возвратился из Павии. Но он еще не закончен.

– И не скоро будет закончен. Ты прервешь работу!

– Из-за канала?

– А-а, к чему мне теперь этот канал! Ты будешь писать картину. Для меня. Это будет твоей срочной работой! Портрет синьорины Галлерани!