"Флорентийский волшебник" - читать интересную книгу автора (Мурани-Ковач Эндре)

Часть вторая ВОССТАВШИЙ АНГЕЛ

Глава первая Два друга

В стенах Флоренции, где, согласно летописанию, занимались тремястами тридцатью тремя профессиями, лжемудрецы в островерхих колпаках по расположению небесных светил определяли характер человека, предсказывали будущее. Но на то, чтобы предсказать необычную, полную приключений, судьбу Пикколо, друга детства Леонардо, не хватило бы фантазии и слов ни у астрологов в долгополых балахонах, ни у беззубых, гадающих на золе старух, ни у бродячих цыганок, ни, тем более, у родных Никколо.

Единственный сын владельца замка Винчи в детстве вовсе не выказывал склонности к приключенческой жизни. В те годы, когда решительный и храбрый, жаждущий необычного, Леонардо подрастал в усадьбе своего деда, хрупкий чернявый Никколо казался в сравнении с ним чересчур смирным, не в меру осмотрительным. Это он пытался удерживать Леонардо от чреватых опасностями далеких прогулок. А когда Это ему не удавалось, он нехотя, понуро плелся за своим другом. Правда, позднее он уже старался быть вожаком, со свойственным дворянину превосходством. Так он водил Леонардо и дядю Франческо на колокольню, где они изучали небесные светила. Держался он будто бы независимо, но по сути дела во всем подражал другу. Впрочем, не во всем. Он не мог, например, подобно Леонардо, с карандашом в руке соперничать с самим богом, копируя сотворенное им, или силою воображения создавать совсем новое. Никколо преклонялся за это перед другом, хвалил его рисунки и не упускал ни одного удобного случая, чтобы похвастать его талантами.

Дружба эта была настоящая. Когда Леонардо поступил в мастерскую Верроккио, Никколо затосковал. Он до тех пор донимал отца, пока тот не позволил ему переселиться к сестре во Флоренцию.

И только здесь стало явным, какое действие оказало на Никколо общение с Леонардо. Насколько эта дружба повлияла на характер мальчика. В то время как ученик Верроккио в восторге от найденного призвания, увлеченный занятиями, запирался теперь в мастерской, друг его не выдержал во Флоренции и двух месяцев, так мучительно тесны показались ему городские стены. Им овладело непреодолимое желание покинуть их. Уехать в далекие края, увидеть неведомые земли. Свою тайну он открыл одному Леонардо. Никколо влекло море.

Когда-то юный Кортенуова и Леонардо вместе увидели его впервые. В одно ясное, весеннее утро они, прогуливаясь по склону Монте-Альбано, заметили за пизанской равниной тоненькую серебряную полоску. Дядя Франческо сказал, что Это вовсе не полоска, а безбрежный водный простор, уходящий в неизмеримую даль.

Друг детства синьора Кортенуова, Лоттино, жил в Пизе, У него было старое суденышко, кочующее с тканями от Флоренции до Генуи.

Однажды вечером, сбежав из дома сестры, голодный и запыленный, Никколо явился к Лоттино и, рассказав, чей он сын, попросил принять его на судно; он-де желает изучить профессию моряка. Друг отца пообещал сделать все возможное, но той же ночью послал в Винчи нарочного с запросом, как ему поступить.

На другой день синьор Кортенуова сам прибыл верхом в Пизу. Видимо, взбудораженный влагой осушенных еще на заре кубков, вместо приветствия и советов, он так ударил сына, что в глазах Никколо накренился весь мир, подобно знаменитой пизанской башне.

Но ощущение это продолжалось недолго. Гораздо больше пострадал отец-обидчик. Достигнув предела раздражения, он ощутил страшную боль в пояснице и лопатке. Скривившись, оп остался таким на всю жизнь. Он не смог забраться больше на своего коня, и его, еле живого, уложили на повозку, которая доставила больного домой, в городок Винчи. «Кривой Кортенуова» – это прозвище так и осталось за ним до самой смерти. Никколо, не дождавшись даже отъезда повозки, вскочил на отцовского коня и, ни с кем не простившись, ускакал. В Ливорно он коня продал и нанялся юнгой на одно неаполитанское судно.

Долгое время не имел Леонардо вестей от своего друга.

А годы шли то лениво, то с непостижимой быстротой. Юный ученик превратился в молодого художника, принятого в цех живописцев Флоренции.

Он снова поселился у мессера Андреа, но теперь уже не в качестве ученика, а как выдающийся его помощник, получивший здесь отдельную комнату и самостоятельную работу.

В одно утро, когда он возвратился со своей обычной прогулки, к нему явился какой-то бродячий торговец. Он вручил Леонардо письмо из Генуи.

Сердце Леонардо сильно забилось: на печати он тотчас узнал герб рода Чести. И после многих бурных лет, принесших столько горя и радости, вдруг перед Леонардо явился образ молодой девушки, сверкающая юность Франчески Чести, ее улыбка. Что же сталось с ней?

– Вы не ошибаетесь? Действительно ли мне адресовано письмо? – спросил он торговца.

– Оно прямо из дома Чести, – прошептал тот, зная, очевидно, что во Флоренции все еще нельзя вслух произносить имя дворянина-мятеяшика: и стены имеют уши.

А ведь Подагрик уже умер, и властителями своими склоненный перед тиранией город признал его сыновей. Умерла и «другая» мать – юная Франческа, которую так трудно было считать матерью. Ее унесла неумолимая чума. Она ушла из жизни бездетной, так же, как и синьора Альбиера, вырастившая Леонардо. Сэр Пьеро, однако, очень скоро сообщил сыну, что собирается вновь жениться. В связи с этим молодой человек покинул дом отца. Мессер Андреа с распростертыми объятиями встретил возвратившегося назад любимого ученика. Через некоторое время окунувшийся в работу Леонардо узнал, что молодая Маргаритта, новая жена отца, родила ребенка. То был первый законный сын сэра Пьеро.

В какую минуту жизни становится мальчик юношей, а юноша мужчиной? Разве можно это точно определить?

Плотными слоями откладываются в нас яркие впечатления, невесомые чувства, переживания, слова и звуки, цвета и формы. Напрасно донимаем мы вопросами бессонные ночи. Когда же наконец успокаиваемся на том, что мечты наши несбыточны, что желания не обретают крыльев, что нет бальзама против слез и нет объяснений вспыхнувшему вдруг беспричинному веселью, тогда в одно прекрасное утро в нас что-то нежданно проясняется и мир начинает казаться иным. То, что вчера еще было нам в тягость, нынче радует нас, то, что считалось напрасной надеждой, вдруг становится реальным.

Тем не менее, в глубине сердца, в тайниках памяти мы сохраняем кое-что из чувств прошлого. И они порой неожиданно возникают вновь, как сочтенные умершими, но чудом уцелевшие родные.

Так и Леонардо теперь, взглянув на печать, осознал, что он не забыл давно исчезнувшей, освещенной пламенем свечи и погашенной затем занавесками паланкина улыбки. И именно эту улыбку – иногда невольно – оживлял он, увековечивая на лицах своих, полных очарования, мадонн, в углах губ кротких святых.

Леонардо с трепетом вскрывал конверт.

Но не о Франческе повествовало под гербом Чести прошлое. Письмо было от далекого друга детства, Никколо, исчезнувшего в безбрежье морей.

Мой славный Нардо!

Не знаю, чем ты теперь занимаешься, пишешь ли иконы для алтарей благочестивых монахов или, швырнув прочь кисть, заделался рыцарем, завоевывающим славу в единоборстве, – я прослышал, будто во Флоренции возобновили старый обычай. Строки эти я направляю в адрес мессера Андреа, надеюсь, они найдут тебя. И не как-нибудь, а в добром здравии, баловнем Мадонны или – ежели тебе угодней – Муз.

Сообщаю тебе, что блудный сын, как именуют меня, если еще не умерла память обо мне в стенах нашего затхлого замка Винчи, не растрачивал понапрасну ни времени, ни сил, ни бодрости духа, хоть и ушел самовольно из-под отцовской опеки. Как тебе, вероятно, стало тогда известно, мой план уговорить друга отца принять меня на судно не удался. И это обстоятельство, показавшееся мне в то время бедой, привело меня впоследствии на путь капризного счастья. Синьор Лоттино имел всего-навсего одно полуразвалившееся суденышко, болтавшееся лишь вдоль западных берегов Италии, меня же в Ливорно французский капитан по фамилии Бенуа принял на свое быстрокрылое двухмачтовое судно, на котором потом я и обучился морскому делу, побывав на берегах Испании, восточных стран и даже Африки.

Друг твоего детства, твой сверстник, пишущий эти строки, можно сказать, не только не оскандалился в своих странствиях, наоборот, смею уверить тебя, даже не раз отличался, в особенности во время нападения одного алжирского пиратского судна. После боя мой капитан, а также и матросы прозвали меня «Черным дьяволом». Это звучит, конечно, немного неблагочестиво, но не без лести для меня. Однако я вовсе не собираюсь неумеренным самохвальством толкать тебя на грех, именуемый завистью, хотя я хорошо знаю, что в прошлом ничто не было так чуждо твоему сердцу, как это чувство, которое, увы, так часто въедается в души в равной мере христиан и еретиков. И я надеюсь, в этом отношении ты не изменился. Ограничусь лишь сообщением, что, в сотый раз побывав в школе моряков – на море, не раз избежав смертельной опасности и спасшись при кораблекрушении близ чертовых берегов Сицилии, на днях в Генуе я нанялся помощником капитана на трехмачтовое судно синьора Андреа Чести, которое гордо рассекает волны между Марселем и языческим Востоком.

Но все пережитые приключения, масса узнанных, затем забытых людей, не смогли вытеснить у меня из памяти твоей юношеской поездки в Лукку, в то время как я по необдуманности и из чувства семейного долга пировал тогда на пистойской свадьбе. Я рассказал об єтом как-то синьору Чести, и он вспомнил о тебе с большой теплотой. Из его слов я понял, что он отлично знает верность твою мечте: ты и ныне переводишь краску, дерево, глину? Он шлет тебе привет, возможно, это именно и заставило меня написать сие письмо. Тебе, другу моего детства. Дело в том, что от одного придурковатого моряка, некоего Христофороса, я прослышал, будто во Флоренции проживает чудак, по имени Тосканелли, располагающий всевозможными картами. Нам, то есть мне и моему капитану, хвастуну Балтазару Болио, понадобилась карта, указывающая путь дальше, к эллинским островам. Синьор Чести оживился, узнав о римских раскопках – быть может, ты слышал, пару лет назад в Риме откопали огромную конную статую одного из императоров. Вот он и решил отправить нас на острова, не наткнемся ли и мы на удивительные статуи славных эллинов. Для твоего успокоения сообщаю, что синьор Чести находится в хороших отношениях и в постоянной коммерческой связи с Высокой Портой в Константинополе, так что мы могли бы в относительной безопасности прогуливаться там под парусами. (Безопасность рта обеспечена, увы, неверными!)

Итак, я тебя прошу, разыщи-ка ты этого самого доктора Тосканелли, попроси снять копию с названной карты, и пусть ее перешлют сюда. Расходы берет на себя банк Панда, где, по распоряжению синьора Чести, хранится для этой цели 100 дукатов.

И карту перешлют сюда сами Панда.

Не знаю, слыхал ли ты что-нибудь о моем отце? Бедняга уже десятый год разбит параличом, говорят, от недугов он размяк, как старуха. У своих пистойских родичей я узнал кое-что о нем, как видишь, я не подлинный, не отъявленный «Черный дьявол».

Дьяволу чужды порывы благодарности (так толковал мне один бродячий монах, фра Джулио, которому надоела обитель. В настоящее время он отличный знаток парусного дела). Я же существо благодарное. Благодарен и тебе за то, что в детстве ты пробудил во мне страсть к приключениям. Если встретишь дядю Франческо, передай: я премного обязан ему за его науку. Знание небесных светил моряку еще нужней, чем ночным всадникам в горах Монте-Альбано.

Я бы рад был получить от тебя весточку, Нардо, мой брат по сердцу. В надежде на это заканчиваю свои строки и если я имею на то право – благословляю тебя и всех твоих домочадцев.

Никколо Кортенуова да Винчи, помощник капитана морского судна «Санта-Кроче»

3 сентября 1476 года, Генуя

Леонардо читал письмо стоя. Торговец терпеливо дожидался.

– Я очень вам благодарен, – обратился к нему Леонардо.

– Вы ничего не передадите? Я через пару дней возвращаюсь в Геную. Охотно доставлю ваш ответ.

При последних словах торговца Леонардо уловил в его глазах искру недоброго огня.

«Что бы это могло значить?» – промелькнуло в голове у Леонардо. И тут же явился второй вопрос: а что если тут западня? Если так легко наладить связь через банкирский дом Панда, для чего тогда этот посредник? Уж не братья ли Медичи подослали шпиона? Письмо само по себе, сдается, безвредное. Или это тоже только кажется?

И Леонардо принял решение: так как Чести изгнанник, поддерживать с ним связь – преступление.

– Писать я ничего не буду, – произнес он с притворным равнодушием. – По прибытии вашем в Геную скажете, что на письмо, присланное из дома Чести, у меня может быть лишь один ответ. Даже в том случае, если оно написано другом детства. Вот, глядите!

Подойдя к камину, он положил письмо на каминную полку. Зажег свечу и поднес к бумаге. Письмо охватило пламенем. Через мгновение от него остались лишь обуглившиеся клочки. Леонардо собрал их и спокойно бросил в камин.

– Вы поняли?

Посетитель пожал плечами и, ни слова не произнеся, удалился.

Леонардо быстро взял с камина письмо (он ухитрился сжечь другой лист, оказавшуюся тут же страницу из записной книжки), аккуратно сложил его и спрятал под одним из мешочков с краской.

Через полчаса к нему ворвались сыщики.

– Ты переписываешься с изменником Чести! – прогремел главный из них.

Леонардо пришлось последовать за ними в Синьорию.

Полицейский офицер вынужден был, однако, признать обвинение необоснованным, настолько правдивы и логичны были доводы Леонардо. Присутствовавший тут же представитель Синьории даже похвалил его за то, что он порвал со своим продавшимся Чести другом.

Из Синьории Леонардо поспешил прямо к Тосканелли.

Воспроизведенная карта при содействии банкирского дома Пацци через две недели уже была в Генуе. Карта была скопирована Леонардо.

Работал он с особым рвением: «Эх, взглянуть бы и мне на конную статую мудрого императора Марка Аврелия, – размечтался Леонардо. – Вот бы отправиться вместе с Никколо на эллинские острова!»

Но он гонит прочь мальчишеские грезы. Теперь это невозможно. Им начато сразу две картины в мастерской мессера Андреа. А рельеф с изображением лошади, уже почти готовый, ожидает прихода заказчика.

Да, лошадка эта тоже имеет свою историю.