"Стеклянная мадонна" - читать интересную книгу автора (Куксон Кэтрин)

КНИГА ВТОРАЯ Мануэль Мендоса

1

Вся усадьба пребывала в приподнятом настроении. Так, во всяком случае, казалось Аннабелле, поскольку лично она готова была лопнуть от воодушевления. Ее радовало несколько обстоятельств сразу. Во-первых, ей исполнялось десять лет; во-вторых, счастлив был ее отец, причем уже несколько дней кряду. Возможно, это объяснялось тем, что у них гостил мистер Бостон – совсем еще молодой человек, тем не менее отцовский друг. В-третьих, мать осыпала ее поцелуями, прижимала к себе и поздравляла. Но главнейшая причина ее радости заключалась в том, что к ним на целую неделю пожаловал ее кузен Стивен. На этот раз отец не возражал против его присутствия, хотя прежде восставал даже против его кратких посещений.

Неприязнь отца к Стивену была ей непонятна и тревожила ее. Иногда она задумывалась, не объясняется ли это тем, что мать, наоборот, симпатизировала Стивену. В последнее время ее лишало покоя еще одно: постоянные раздоры родителей.

Но сегодня все веселились, потому что предстояло посещение стекольного завода. Она уже давно рвалась там побывать, и отец обещал устроить такую поездку, когда ей исполнится десять лет, причем, как он со смехом предупредил ее и мисс Ховард, ей придется выступать там экскурсоводом и объяснять присутствующим все премудрости изготовления стекла.

Аннабеллу усадили в открытое ландо между матерью и кузеном, шестнадцатилетним блондином. Напротив уселся Джордж Бостон, полный молодой человек двадцати трех лет с красным лицом. Когда Эдмунд Легрендж занял свое место, Харрис закрыл дверцу и подал кучеру знак отъезжать.

Аннабелла от волнения чуть было не забыла помахать рукой мисс Ховард, стоявшей у окна второго этажа. Ей хотелось, чтобы гувернантка, которую она очень любила, присоединилась к ним, но мать не дала на это согласия.

При взгляде на сияющую дочь у Розины сжалось сердце, как случалось всегда, когда она думала о том, насколько быстро бегут годы; каждый день рождения Аннабеллы она воспринимала как еще один шаг к расставанию, потому что дочь выйдет замуж лет в шестнадцать, самое позднее – в семнадцать. Что тогда станется с ней самой? Проблеск надежды виделся ей разве что в том, что Стивен был неравнодушен к кузине; если с годами это чувство окрепнет, то она не потеряет дочь, так как Стивен уважал тетушку и демонстрировал необычную для юного возраста степень понимания ближних.

Стивен тоже не спускал глаз с Аннабеллы. По его мнению, она сегодня выглядела очень милой и гораздо старше своих десяти лет; он скорее дал бы ей лет двенадцать, но это объяснялось скорее ее ростом. Он радовался, что его пригласили погостить с неделю, но опасался ссоры с дядей Эдмундом. Стивен покосился на дядю. Внешне тот совсем не походил на дурного человека, но, с другой стороны, как по внешнему виду отличить плохого человека от хорошего? Дядя был очень хорош собой и отличался безупречными манерами. Однажды он поделился этим своим впечатлением о дяде с двоюродной бабушкой Эммой, и та ответила, что красивые мужчины всегда одержимы дьяволом. Об этом приходилось только сожалеть, поскольку Стивен вскоре и сам надеялся превратиться в представительного господина. Возможно, ростом и стройностью ему не удастся соперничать с дядей, зато он не отставал от него правильностью черт.

Эдмунд Легрендж тоже посматривал на дочь. Итак, ей исполняется десять лет. Неужели минуло уже десять лет с того дня, когда он принес ее с Крейн-стрит? Она обещает превратиться в настоящую красотку. Видел ли кто-нибудь такие же темно-зеленые глаза? Не карие и не голубовато-зеленые, а цвета летней листвы, озаренной солнцем, теплые и ясные? Прибавьте к чудесной внешности очевидное очарование. Странно, что она нисколько не похожа на мать. Мать!.. Он неслышно прищелкнул языком. Что она подумает, когда увидит наконец свою дочь? Он радовался, что благодаря ясной погоде они смогли воспользоваться открытым экипажем, потому что в противном случае ей пришлось бы поджидать их у самого завода, чтобы мельком взглянуть на девочку, выходящую из кареты, а так она сможет любоваться ею, стоя на улице.

Любопытно, что сказал бы Бостон, знай он ситуацию во всей полноте? Скорее всего, ничего бы не сказал, а просто приподнял свои плебейские брови. Забавно, что чем глубже канава, в которой некоторые валяются, прежде чем начать взлет, тем выше им хочется взлететь и тем строже их моральные требования. К примеру, Бостону не нравилось открыто посещать Крейн-стрит. Когда Легренджу удалось уговорить его завести любовницу и поселить ее отдельно, он выбрал домик на окраине Ньюкасла. Высокие принципы прекрасно уживались с похотливостью.

Эдмунд Легрендж был бы удивлен, если бы мог сейчас прочесть мысли своего приятеля, которые развивались в том же направлении, что и его: припоминая последний загул, Джордж Бостон склонен был назвать вкусы Легренджа свинскими; ему было любопытно, насколько сидящая напротив элегантная дама осведомлена о частной жизни своего супруга, а также, окажется ли состояние, обладательницей которого ей предстояло стать через три года, так велико, как уверял Легрендж. Если ожидания не сбудутся, то Бостону придется проститься с деньгами, что он ему ссудил. Он сильно поиздержался, чтобы Легрендж взял его под свое крылышко и ввел в изысканное общество, однако в последнее время все чаще думал, что переплатил и мало получил взамен. Тем не менее такому субъекту, как Легрендж, не стоило перечить, тем более не стоило от него отказываться. Несмотря на свою сомнительную славу, он был по-прежнему вхож в неплохие дома – возможно, не класса Перси или Редхедов, но все же вполне состоятельные, где Бостон надеялся подобрать себе жену.

Отец советовал ему: «Держись подальше от мест, где женщины хотят, не только денег, но и налета изящества. Отправляйся в Камберленд или Дарэм, там ты убьешь сразу двух зайцев: отыщешь себе жену из приличного семейства, а заодно приглядишь горсть мелких фирм, у которых нелады с деньжатами. Скупай их побольше, преврати «Джордж Бостон и сын» – компанию по производству иголок, ножниц и ножей, а также булавок – в фирму, с которой вынуждены считаться все».

Отец повстречал однажды Легренджа и принял его за человека хорошего происхождения. Он бы запрезирал его, если бы узнал, кто он такой на самом деле.

Происхождение! Бостон фыркнул, мысленно отмахиваясь от всей этой семейки, включая бледного юнца. Юнец смотрел на него оценивающим взглядом. Бостон спросил у него с интонацией превосходства:

– Какое учебное заведение вы посещаете?

– Итон, сэр.

– Итон! – Бостон насмешливо задрал подбородок. – Что же вы собираетесь делать после Итона?

– Надеюсь учиться в Оксфорде, сэр.

Бостон с неменьшим презрением повторил слово «Оксфорд».

– А дальше куда? В премьер-министры? – Он засмеялся, но юноша серьезно ответил:

– На это я не замахиваюсь, сэр. Моя мечта – стать барристером.[3]

Бостону захотелось отвесить юному снобу пощечину. Итон, Оксфорд да еще барристер!

– У вас есть стекольный завод, сэр?

– Что? – Вопрос был задан Аннабеллой, и Бостон не сразу сообразил, что ответить. Ему на помощь пришел Эдмунд Легрендж, который со смехом сказал:

– Нет, дорогая моя, стекольного завода у него нет, зато есть много других. Назови любой – и окажется, что им владеет Джордж Бостон.

Друзья улыбнулись друг другу.

Экипаж свернул с аллеи и запрыгал на ухабах. Тряска раздражала Розину, но радовала Аннабеллу. Она завертела головой. По обеим сторонам расстилались живописные вырубки. Внезапно ей на глаза попались хижины, сколоченные из чего попало. Вокруг хижин копошились ребятишки, которые с приближением экипажа побежали к дороге.

– Посмотри, мама, нищие дети!

– Сядь, милочка! – тихо приказала мать.

Аннабелла послушалась, но продолжала наблюдать за детьми, державшимися на почтительном расстоянии от экипажа. Все они были босы и, подобно той давней троице, грязны, измождены и неулыбчивы.

– Живее! – крикнул Эдмунд Легрендж кучеру, после чего вполголоса объяснил Бостону: – Сброд Розиера! Снова бастуют. Пришлось выдворять их силой. Вместо них он завез ирландцев. В конце концов начнутся серьезные беспорядки, помяните мое слово. Не умеет он держать людей в узде и никогда не умел, как и его отец. – По его тону можно было подумать, что он успешнее справился бы с этой задачей.

Через две мили они въехали в деревню Розиера. Пыль от лошадиных копыт заставляла отворачиваться женщин, стоявших в дверных проемах. Здесь тоже было немало детей. Некоторые из них, бежавшие вдоль дороги, махали им вслед и что-то кричали. Аннабелле хотелось помахать им в ответ, но она знала, что этого не следует делать.

Еще через две мили они въехали в Джарроу, где Аннабелле опять стоило труда оставаться на месте.

За последние десять лет Джарроу превратился из поселка шахтеров и лодочников в растущий, населенный город. Две трети его жителей говорили с ирландским акцентом; дня не проходило без пьяных ссор и драк; процветание, без которого мужчинам не удавалось бы так часто напиваться, объяснялось появлением верфи Палмера.

В 1850 году в Джарроу было от двухсот пятидесяти до трехсот домов; теперь, в 1859, число домов перевалило за три тысячи, и люди продолжали трудиться, как одержимые, ряд за рядом складывая из кирпича жилые строения с плоскими фасадами.

Программа поездки включала посещение верфи Палмера, поэтому они свернули на Эллисон-стрит, названную в честь владельца окрестных земель. Лошадиный галоп заставлял умолкать кумушек на углах, выгонял покупателей из лавок, манил посетителей пабов к окнам, где на вопрос: «Это Палмер?» звучал ответ: «Нет, это проклятые дворянчики, чертовы кровопийцы!»

У ворот сталелитейного завода Эдмунд Легрендж приказал кучеру остановиться и указал на высокие дымящиеся трубы, громоздкие портовые краны и баржи на реке. Главной диковиной был огромный черный пароход, из трубы которого валил дым, словно внутри у него полыхал пожар.

Аннабелла была поражена и обескуражена. За десять лет единственным местом за пределами поместья, где ей доводилось бывать, был Дарэм – совершенно не похожее на Джарроу место. Там над рекой высился чудесный собор, улицы были чистенькими. Джарроу же оказался совершенно другим миром: огромные корабли, шум, люди, снующие вокруг, как муравьи, толпы плохо одетых на улицах. Перед одной из убогих гостиниц она увидела страшное зрелище – женщину в сточной канаве. Аннабелла на время лишилась дара речи, когда же собралась расспросить об увиденном, мать заговорила с Бостоном, и она не посмела ее перебивать. Легрендж сказал дочери:

– Хочешь взглянуть, как в печах варят сталь?

– Не знаю, папа, – ответила она. – Тут все такое огромное и страшное!

Он, запрокинув голову, расхохотался. Потом, обернувшись к Розине, учтиво спросил:

– Хотела бы ты на это взглянуть? Я могу договориться с Палмером о визите.

– Да, благодарю. Было бы весьма любопытно. Сам ответ и тон его заставили Бостона подумать:

«Она говорит с ним так, будто они едва знакомы. Она ненавидит его! Да, так и есть. А девчонку обожает. Подумать только, женщина с изяществом кочерги произвела на свет такое очаровательное создание!» Он уставился на девочку. Она действительно прелестна; через несколько лет от нее трудно будет отвести взгляд.

Карета описала круг, и лошади опять помчались галопом по Эллисон-стрит. По обеим сторонам кареты бежали ребятишки, кричавшие что-то непонятное, словно на чужом наречии. Они требовали милостыни. Когда денег не последовало, высказывания стали оскорбительными, однако всем в карете, тем более девочке, было трудно вникнуть в их смысл. Когда прозвучало сравнение едущих в карете с набитыми трухой чучелами, кучер хлестнул мальчишек кнутом, и они бросились врассыпную, кроме одного, который крикнул:

– Эй ты, толстозадый лакей! Слезай оттуда! Да от тебя смердит! – Он повис на дверце экипажа и сообщил его пассажирам: – От всех вас смердит! От вас и проблеваться недолго!

Все это время Эдмунд Легрендж вел степенную беседу с Джорджем Бостоном, словно они ехали по пустому полю, а Розина сверлила взглядом спину кучера; зато Аннабелла и Стивен таращились на сквернословов. Стивен улыбался, Аннабелла же не находила себе места, особенно когда Армор пустил в ход кнут.

Карета миновала использованные соляные копи вдоль реки, церковь, где проповедовал святой Беда, по каменному мосту пересекла реку и покатила по проселочной дороге вдоль ферм, пока не достигла места, где третьего марта должно было состояться открытие новых доков.

Эдмунд Легрендж презрительно показал пальцем на огромные ворота и сказал Джорджу Бостону:

– До чего же пустая затея – строить новые доки на реке, которая до того обмелела, что в отлив можно вброд добраться до Норт-Шилдс! Смех, да и только! Недаром твердят, что Ньюкасл забирает почти все корабли. Этот док строили десять лет; можно было подумать, что пятьдесят четвертый год научит их уму-разуму, но какое там: втемяшилось кому-то в голову, и вот вам результат!

Розина наблюдала за разглагольствующим мужем. Мало знающие его люди могли вообразить, что он принимает близко к сердцу беды города. Ссылка на 54-й год, о котором Бостон, скорее всего, не имел понятия, подразумевала страшное событие, когда шестьдесят три корабля, пытавшиеся спастись в речном устье от шторма, потерпели крушение и очень много народу погибло, причем на глазах у людей, столпившихся на берегу. На самом же деле Эдмунду было искренне наплевать на город, он просто стремился произвести на Бостона впечатление, чему, если учесть простоватость Бостона и его неважные манеры и речь, могло существовать единственное объяснение. Она не знала лишь, сколь сильно ее супруг задолжал этому молодому человеку и каким образом последний надеется вернуть свои деньги.

Ее глаза немного расширились, когда муж приказал кучеру свернуть с главной дороги, которая вела в Саут-Шилдс, и ехать через район с дурной репутацией к Рыночной площади. К тому же тут он распорядился перейти на шаг. Она была полна негодования, однако взяла себя в руки и ничего не сказала. Она полагала, что Аннабелла достаточно насмотрелась всего за один день на изнанку жизни. Однако то, что они видели в Джарроу, не шло ни в какое сравнение с тем, что их ожидало в Темпл-Тауне, куда направлялся Эдмунд.

Инструкции хозяина вызвали недоумение и у кучера Армора, который переспросил:

– Через Темпл-Таун, сэр?

– Да, оттуда мы лучше рассмотрим реку и корабли. – Он обернулся к Аннабелле. – Тебе ведь хочется посмотреть на корабли, правда?

– Да, папа.

Однако корабли появились не скоро. Сначала ей предстояло любоваться разным затрапезным людом, нищими, бесчисленными босыми детьми. Во всех городах было видимо-невидимо нищих детей. Мир оказался полон босоногой ребятни. Правда, погода была теплой, чем, возможно, и объяснялось их пренебрежение обувью.

Иногда, если бывало тепло, и ей хотелось сбросить туфельки, стянуть чулки и пробежаться по траве босиком, однако Аннабелла не исключала, что всем этим детям в холод, сырость и снег тоже не во что обуться. Она произнесла, ни к кому не обращаясь:

– На них нет ни чулок, ни туфель. Отец откликнулся:

– Они им ни к чему, дорогая: подошвы у них крепче кожи на подметках.

– Вот оно что! – Она покачала головой и улыбнулась отцу, чей ответ поднял ей настроение.

Но чем дальше они проникали в старый город, тем больше она ежилась от запустения, грязи, зловония. Здешний люд выглядел очень странно: можно было подумать, что это пришельцы из чужих земель. Потом случилось ужасное: женщина из верхнего окна вывалила на улицу содержимое ночного горшка, и Армору пришлось пустить лошадей галопом, чтобы заряд пролетел мимо. Аннабелла была поражена тем, что женщина метила нечистотами именно в них и при этом громко хохотала.

Взглянув после этого происшествия на мать, она увидела, как та побледнела и поджала губы, что свидетельствовало о ее гневе. Отец выругался, но Бостон лишь рассмеялся. Посмотрев на Стивена, девочка с удивлением обнаружила, что и он борется со смехом.

Карета въехала на Крейн-стрит. Улица представляла собой набережную реки, и Аннабелла не знала, куда смотреть: то ли на корабли, то ли на тротуар, где рядом с каретой шагала какая-то женщина. От женщин, которых она видела прежде, ее отличала яркая одежда. Она смотрела на девочку в упор, а потом улыбнулась, и Аннабелла улыбнулась ей в ответ. Потом ее внимание привлекло окно, из которого с криками высовывались сразу несколько женщин. Лица их были радостными. Отец поднял глаза и слегка улыбнулся им, так же поступил мистер Бостон. Мать же смотрела на женщину, которая не отставала от кареты и, не обращая внимания на мать, не отрывала глаз от Аннабеллы. Она еще никогда не видела столь ярко накрашенных женщин: глаза ее были очень темны, а губы и щеки красны…

Сердце Розины колотилось так неистово, что, казалось, вот-вот вырвется из грудной клетки. Он не мог до этого дойти! Нет, такой жестокости она не могла себе представить. Однако рядом с каретой продолжала шагать эта размалеванная особа в кошмарной шляпке, с полуобнаженной грудью. Нет, не может быть! Хотя если смыть с нее краску, то сходство бросится в глаза: она высока, круглолица, хорошо сложена. Но нет, он не стал бы подвергать жену такому унижению!

Она глянула на мужа, он тоже не спускал глаз с ужасной женщины на тротуаре. Значит, он пошел на это! Мерзавки тоже высовывались из своего окна не просто так: они ждали этой минуты. Господи, за что? Чем она провинилась, что ее подвергают таким унижениям, таким страданиям?!

Она крепко сжала руку Аннабеллы. Теперь оба смотрели только на нее: и женщина, и муж. Она хотела закричать, но самообладание, закаленное долгими годами, помогло ей справиться со слабостью.

Эдмунд Легрендж отдал кучеру короткое распоряжение, и лошади устремились вперед рысью. Женщина еще некоторое время бежала вровень с каретой, а потом отстала. Карета покатилась с холма на Рыночную площадь, миновала ее, спустилась по Кинг-стрит и стала подниматься на другой холм, где располагался стекольный завод.

Аннабелле суждено было навсегда запомнить первое впечатление от стекольного завода, когда она едва не вскрикнула от разочарования. Ее взгляду предстало пространство с одной длинной постройкой, дальний край которой был увенчан конусообразной трубой, и тремя похожими на нее постройками поменьше. По одну сторону длинного здания была свалена большая куча мелкого угля, по другую – красовалось множество дров.

Здесь не было ни суеты, как на верфи Палмера, ни шума механизмов. Лишь один работник тащил через двор полено.

На протяжении последних трех лет она читала под руководством мисс Ховард книги об изготовлении стекла и отвечала на вопросы по прочитанному бойко, как попугай. Стекло состоит из силиката, натрия, калия, извести или мела; существуют разные типы стекла, в частности кронглас, бутылочное, листовое, флинтглас. Ей было известно, что стекло либо выдувают, либо льют. В Англии изготовлением стекла занимались в основном французы, у них случались неприятности с хозяевами-англичанами, которым они не желали передавать секрет своего мастерства. Большими искусниками по части стекла были итальянцы, они тоже держали при себе главные секреты. Аннабелла узнала, что состав стекла ни для кого не представляет тайны, но секретом остается то, как обрабатывать эти составные части. У нее сложилось впечатление, что великое множество книг трактовало об одном и том же нехитром предмете. Все сводилось к тому, чтобы смешать песок с рядом добавок, положить все это в емкость, емкость поместить в печь, когда же все это перемешается и превратится в жидкость, надо придать массе форму – плоскую, круглую или любую другую. Если необходимо получить цветное стекло, то в массу добавляют медь, придающую ей красный или зеленый оттенок, и железо, окрашивающее в синий цвет.

Она предвкушала момент, когда сумеет продемонстрировать отцу осведомленность в семейном промысле, но сейчас, оказавшись в святая святых, не могла открыть рот. Она смотрела на нечто куполообразное с отверстиями по сторонам. Неподалеку размещались поддоны с водой. Перед поддонами стояли трое мужчин с длинными трубками, выдувавшие из стекла пузыри. Другие работники сидели и осторожно крутили понемногу стекла на концах палочек. Здесь было тихо, если не считать негромкого шипения и скрежета.

От группы людей, занятых чем-то в дальнем углу цеха, отделился человек. Он быстро подошел к гостям. Легрендж добродушно окликнул его:

– А, это вы, Бигнол! Все в порядке?

– Да, сэр. – Бигнол козырнул.

– Мистер Аткинсон здесь?

– Да, сэр, он у себя.

– Будьте добры, сообщите ему о нашем приезде.

– Слушаюсь, сэр.

Проходя мимо гостей, Бигнол козырнул Розине и сказал:

– Добрый день, мадам.

– Добрый день, Бигнол. Как поживаете?

– Неплохо, мадам.

– Как ваша жена и семья?

– Превосходно, благодарю вас, мадам.

Она наклонила голову и улыбнулась. Он улыбнулся ей в ответ и поспешно удалился. Легрендж приподнял брови и сказал:

– Совсем забыл, что ты знакома с Бигнолом. Она бы могла ответить, что знает Бигнола дольше, чем его, но предпочла промолчать.

Подбежал директор, извиняясь за свою нерасторопность. Экскурсия началась.

Эдмунд Легрендж хорошо знал стекольное производство и, займись он им серьезно, мог бы расширить его и сделать конкурентоспособным, во всяком случае, по сравнению с другими стекольными заводами города. Производство стекла требовало строгого контроля: каждому цеху был необходим начальник, чтобы наблюдать за стеклодувами, литейщиками, подборщиками и плющильщиками; за начальниками тоже требовался надзор как для проверки качества песка, так и по бухгалтерской части.

В то время Франция и Бельгия экспортировали свое стекло в Англию, так как оно выгодно отличалось от английского цветом и ценой и не облагалось налогом. Иностранцы добивались успеха тем, что меньше платили за материалы и сырье, тогда как британским стекольщикам было запрещено сбывать свою продукцию во Франции, а в Бельгии она облагалась высоким налогом. В прошлом многие стекольщики прибегали к жульничеству, чтобы уклониться от уплаты акциза. Те же, кто послушно выплачивал правительству требуемый налог, часто разорялись. Словом, в стекольном деле требовались упорный труд, постоянный надзор и умелый сбыт; особенное мастерство надлежало проявлять при продаже бракованного товара в Ирландии; но главным залогом выживания стекольного ремесла были мастера своего дела.

Из десятков молодых работников, поступавших на любой стекольный завод, считанные единицы становились мастерами-стеклодувами. Фирмы постоянно переманивали друг у друга умелых стеклодувов, привлекая их премиями и более высокой зарплатой. Ставка стеклодува доходила до трех фунтов в неделю, подборщика – до тридцати шиллингов, хотя средняя зарплата стеклодува равнялась двадцати восьми шиллингам, а подборщика – двадцати.

Для Джорджа Бостона, как и для Аннабеллы и Стивена, это было первое посещение стекольного завода, и он жадно впитывал все пояснения Легренджа и с трудом скрыл нетерпение, когда тот предложил дочери продемонстрировать свои знания. Ему не хотелось слушать ее школярский лепет, и когда она в нерешительности замерла перед работниками, он решил, что почтительное молчание идет ей больше, чем самоуверенный тон. Он не столько понимал, сколько догадывался, что на заводе пользуются устаревшими приемами. Повсюду в печах широко применялся уголь, здесь же по-прежнему оставались верны дровам.

Легрендж спросил дочь, что делает человек, месивший глину босыми ногами. Она затруднилась с ответом, но, когда мать поторопила ее, сказала, не поднимая головы:

– Он делает горшки.

– Что станет с готовыми горшками? – спросил Легрендж.

Она немного оживилась и ответила:

– Их обожгут.

– Верно, а потом? – нетерпеливо спросил Легрендж. – Что в них будет?

– Стекло, то есть то, из чего получится стекло. Песок высушивают, к нему добавляют свинец, красный свинец, селитру, еще… – Она замялась, подняла глаза к потолку и, вспомнив, быстро добавила: – Для флинтгласа нужен мышьяк.

– Верно, и кое-что еще.

– Бура!

– Что еще нужно для флинтгласа?

– Бой стекла, папа.

Она перевела дух. Легрендж улыбался.

– Ну, что вы на это скажете? – Он обвел глазами всю компанию. К ним присоединились четверо рабочих и босой человек из лотка. Все они заулыбались, закивали и хором произнесли:

– Да-да, очень умная мисс.

Легрендж, улыбаясь дочери, повторил за ними:

– Конечно, умная!

Взяв ее за руку, он направился в следующий цех, ведя за собой остальных. Там они как раз успели к открыванию горшков. С безопасного расстояния они наблюдали, как стеклодув собирает стекломассу в свою стеклодувную трубку. Расплавленная стекломасса оставалась на конце трубки, как варево на конце ложки у хозяйки, снимающей пробу. Мастер несколько раз погрузил трубку в горшок, стоящий в печи, собирая расплавленную массу, потом вернулся на свое сиденье, взял другой конец трубки в рот и принялся дуть. У него выходила большая бутылка. Аннабелла была в восторге.

Потом их внимание переключилось на другого стеклодува, бравшего стекло из второго горшка в том же круге. Он вылил расплавленное стекло на блестящую стальную поверхность. Глядя на Аннабеллу, Эдмунд Легрендж спросил:

– Ну, мой маленький эксперт, как называется этот процесс?

Она, не колеблясь, ответила:

– Марверинг.

Стивен насмешливо сказал:

– Какие мы умные!

Она засмеялась и дернула его за рукав. Легрендж повернулся к юноше и сердито буркнул:

– А вы могли бы ответить на какой-нибудь вопрос о стекле, молодой человек?

Стивен ошеломленно посмотрел на дядю и честно и бесстрашно, что больше всего разозлило Легренджа, ответил:

– Ни на один.

– В таком случае, вам не пристало смеяться над теми, кто на это способен.

Розина потянула племянника за собой, в следующий цех. По пути им попался молодой человек, несший на плече три длинные доски. Розина обернулась на него, поразившись его росту: в нем было больше шести футов, тогда как все остальные на заводе, как рабочие, так и администрация, были малорослыми, не больше пяти с небольшим футов. Не вызывало сомнений, что молодой человек – иностранец. В стекольной отрасли было занято больше иностранцев, чем в любой другой.

Третий цех был особенным: в нем изготовляли листовое стекло. Здесь они провели больше времени, так как Бостон задавал много вопросов. На обратном пути Аннабелла увидела пятнистого кота огромных размеров. Кот медленно брел через двор. Девочка воскликнула:

– Мама, посмотри, какая киска! Прелесть, правда? – Она хотела броситься за котом, но Розина поймала ее за руку.

– Мы уходим.

– Можно мне его погладить?

– Он тебя, чего доброго, оцарапает. – Она не стала добавлять, что от животного можно заразиться.

– Какой здоровенный! – сказал Стивен, глядя на кота. – Наверное, он охотится на крыс. У нас есть такой же в школе: ловит крыс одного с ним размера. – Розина недоверчиво покачала головой, но он со смехом добавил: – Ловит, ловит, тетя!

Она смотрела на него любящим взглядом.

– Тебе понравилась экскурсия?

– Чрезвычайно!

Ее взгляд задержался на его открытом, честном лице. Он не кривил душой и не обижался на плохое отношение к нему Эдмунда. Какой милый мальчик!

Она от всего сердца надеялась, что все случится так, как она рассчитывает, и он в свое время заинтересуется Аннабеллой, так как он уже сейчас души в ней не чаял и был старше ее на положенное число лет.

Пока они усаживались в карету, молодой человек иностранной наружности еще раз прошел мимо с досками на плече. Обернувшись к визитерам, он обвел всех их взглядом и лишь потом двинулся дальше со своей ношей.

В тот момент, когда Армор тронул лошадей вожжами, в ворота вбежала собака и, увидев кота, погналась за ним. Кот перед этим неторопливо занимался туалетом. Потревоженный собакой, он кинулся прямиком под копыта лошадей. Собака настигала его. Одна из лошадей, которую собака задела хвостом, громко заржала и встала на дыбы, смутив напарницу по упряжке. Напрасно Армор кричал на них и натягивал поводья: лошади понесли, устремившись в распахнутые заводские ворота.

Сами лошади еще проскочили бы в ворота, но карета, которую от их неслаженного галопа швыряло из стороны в сторону, наверняка зацепилась бы за стойку. Катастрофа, однако, была предотвращена – лошади неожиданно остановились в каком-то ярде от ворот.

Перепуганные экскурсанты привстали, желая разглядеть своего спасителя, выросшего между хрипящих лошадей. Он растаскивал их, как мог, широко раскинув грязные руки и обращаясь к ним на совершенно непонятном языке, слова в котором чередовались с характерными дребезжащими звуками, призванными успокоить обезумевших животных. Потом он выпустил уздечки и положил свои ладони на морды обеим взмыленным лошадям, отчего они совсем присмирели. Вспомнив о спасенных им людях, с восхищением рассматривающих его, он отошел в сторонку, утратив героический облик.

Эдмунд Легрендж поспешно покинул Карету, сопровождаемый Джорджем Бостоном, и стал осматривать лошадей. Они были теперь спокойнее, чем даже несколько минут тому назад, когда, застоявшись, нетерпеливо перебирали копытами. Взглянув на смуглого молодого человека, Легрендж искренне произнес:

– Благодарю вас. Вы поступили очень отважно. Молодой спаситель безмолвно смотрел на него.

– Наверное, вы, – Легрендж показал на упряжку, – знаете толк в конях?

– Я люблю лошадей.

Легрендж снова взглянул на молодого человека, осмелившегося не добавить к своему ответу словечко «сэр».

– Вы и прежде имели с ними дело?

– Почти всю жизнь.

– Вы как будто не здешний. Ирландец, должно быть?

– Вырос в Ирландии, но сам я испанец. – Ответы его звучали спокойно и независимо. Трудно было поверить, что это разговор хозяина и работника.

– Как вас зовут?

– Мануэль Мендоса. Легрендж прищурился.

– Вы здесь давно?

– На стекольном заводе? Пять недель. А в Англии – три месяца.

– Вы освоились, вам здесь нравится?

– Не очень. Вряд ли из меня получится стеклодел. Я не создан для этого.

Благодарность, которую Легрендж только что испытывал к нему, мгновенно сменилась раздражением. Ему не нравилась манера, в которой отвечал на его вопросы молодой человек: почему-то он не чувствовал превосходства над ним, что было, конечно, недопустимо. Он засунул руку в карман бриджей, достал кошелек из мягкой козлиной кожи и подал молодому человеку несколько соверенов, сказав:

– Это вам за труды.

Мануэль Мендоса не протянул руки за деньгами, а всего лишь покосился на ладонь, в которой они лежали, после чего, глядя на Легренджа, изрек:

– Большое спасибо, но мне не нужно денег. Я рад, что мне удалось потренироваться.

Повернувшись к пассажирам кареты, он улыбнулся им. Его глаза сверкали, ровные зубы поражали белизной. Потом, едва заметно кивнув обоим джентльменам, он зашагал к дверям цеха, где его поджидали много людей.

Легрендж постоял, глядя ему вслед, потом ссыпал монеты обратно в кошелек и сказал Джорджу Бостону:

– Странный субъект. Бостон с почтением ответил:

– Никогда не видел ничего подобного! Как это он их остановил? Наверное, силен, как бык. – Оглянувшись на дверь, в которой уже исчез иностранец вместе со своими товарищами, он пробормотал, обращаясь больше к себе, чем к Легренджу: – Любопытно, как у него дела с кулачным боем?

– Он – мой работник, – едко отозвался Легрендж.

– Это-то верно, но недаром ведь он сказал, что его не тянет к стеклу. – Бостон засмеялся и сел вместе с хмурым Легренджем в карету.

День рождения подходил к концу. Праздник получился на славу. Аннабелле понравилась поездка по Джарроу и Шилдсу, дети, сопровождавшие карету, улыбчивая раскрашенная женщина. Потом была долгожданная экскурсия по стекольному заводу. Она не хотела признаваться даже самой себе, что завод ее разочаровал, но положение исправил тот храбрец, который спас всем им жизнь. Карета неминуемо зацепилась бы за ворота, и всех бы покалечило – так мать говорила Элис; она также добавила, что храбрец оказался странным молодым человеком, поскольку отказался от денег, что случается крайне редко.

Дома их ждал чудесный обед. Впервые в жизни Аннабелла сидела в столовой вместе с родителями и их гостями. Позже Стивен, мисс Ховард и она пошли в парк играть в прятки и в мяч. Под вечер в гостиной был устроен чай; Харрис подал замечательный пирог, на котором кремовыми цветочками были выложены ее имя и возраст. Мать сказала, что ей следует самой сходить поблагодарить кухарку, что она и сделала после чая.

Кухарка в доме была новенькая: она работала здесь всего несколько месяцев. Она была мила и радушна, в отличие от Блант, которая никогда не улыбалась Аннабелле. Сегодня все слуги в кухне встретили ее улыбками и поздравили с днем рождения.

Она вовремя легла спать, хотя ни капельки не устала. Было тепло, но мисс Ховард настояла, чтобы она хорошенько укрылась. Оставшись одна, Аннабелла все же скинула одеяло и блаженно вытянула ноги. Через год ей исполнится 11, еще через год – 12, потом, 13, 14, 15 и – о радость! – 16. К тому времени, совсем повзрослев, она уже будет уметь хорошо танцевать, петь, играть на фортепьяно и делать все, что надлежит делать леди; самое главное, она уже сможет ездить в Лондон, посещать балы, носить красивые платья и танцевать кадриль.

Отец рассказывал ей о большой лондонской регате на Темзе, между Лондонским мостом и Хаммерсмитом; там плавает по реке пароход с оркестром, люди закусывают на берегу, в Путни устраивают большую ярмарку, где показывают невероятных толстушек, ученых свиней, великанов и карликов. Люди там веселятся от души. Иногда ее охватывало страшное нетерпение: она готова была умереть от желания побыстрее попасть в Лондон и насмотреться там на все эти чудеса.

Впрочем, мать никогда не обещала ей поездки в Лондон. Ввиду особых отношений между ее родителями она никогда не передавала матери слов отца и наоборот.

Не в силах справиться с обуревающей ее энергией, она соскочила с кровати и подбежала к окну в надежде увидеть какую-нибудь отъезжающую или подъезжающую карету; увы, к ее разочарованию, аллея была пуста. Потом ее охватила волна восторга: внизу появился Стивен. Он был один, ему было нечем заняться.

Ее окно было закрыто, чтобы не впускать в спальню прохладный ночной воздух, и она бы не справилась с такой тяжестью и не сумела бы сама его открыть, поэтому постучала по стеклу. Стивен поднял глаза. Она помахала ему рукой, он помахал ей в ответ и остановился под ее окном. Она поманила его пальчиком. Он улыбнулся, кивнул и исчез в оранжерее.

Она кинулась к гардеробу и набросила на ночную сорочку халатик. Через некоторое время в детской раздались шаги Стивена. Она бросилась ему навстречу с вопросами:

– Что вы делали в саду? Почему вы не с остальными мужчинами?

Он, улыбаясь, ответил:

– Дядя, мистер Бостон и двое других господ перешли в Усадьбу.

Объяснение не вызвало у нее дополнительных вопросов.

– Мне не спится, – заявила она. – Я не устала. Пойдемте, посидим на подоконнике.

Она побежала обратно в спальню. Он неуверенно последовал за ней, на всякий случай спросив:

– А где мисс Ховард?

Она указала на дверь, за которой находилась комната гувернантки.

– Она скоро вернется. Сейчас она ужинает внизу.

Они уселись на широкий подоконник: он – чинно, она – подобрав под себя ноги. Аннабелла принялась щебетать о событиях минувшего дня, хотя они уже неоднократно обсуждались. Он обнаружил, что испытывает полное счастье оттого, что сидит здесь, слушает ее и любуется ею – поразительно красивой девочкой. Ему редко приходилось видеть девочек, тем более красивых. Горничных в школе никак нельзя было назвать красивыми: у всех как на подбор были отвислые зады и толстые лодыжки. Когда он по праздникам приезжал домой, дядя Джеймс и тетя Эмма никогда не приглашали к себе молодежь. Видимо, поэтому он так любил бывать у тети Розины: Аннабелла с раннего детства была очень забавной. К тому же он любил саму тетю Розину, любил настолько, что даже жалел, что она ему не мать. Он до сих пор очень переживал, что лишился родителей: дяди и тети не могли их заменить, не могли заполнить пустоты в душе. Разница становилась особенно заметна, когда он гостил у своего друга Роджера Болларда. Там он чувствовал, что наличие родителей – необходимое условие для счастья; с другой стороны, о каком счастье можно говорить в этом доме, у дяди Эдмунда и тети Розины? Их совместная жизнь, определенно, не задалась, зато каждый из них по-своему дарил счастье Аннабелле.

Глядя на нее, он поймал себя на странной мысли: она не похожа на родителей! Он принялся сравнивать ее черты с дядиными и тетиными и так увлекся этим занятием, что вздрогнул, когда она схватила его за руку.

– Куда это вы таращитесь? О чем задумались? О том храбреце? Он – чудо, правда? О, какой чудесный получился день! Знаете, Стивен, о чем я думала, прежде чем заметила вас? – Она не собиралась ждать, пока он ответит. – О том, как мне исполнится шестнадцать лет! Я поеду в Лондон в красивом платье, попаду на бал, увижу все самое интересное, даже королеву. Папа говорит, что я буду представлена королеве. Вы только вообразите, Стивен, – самой королеве! – Она втянула голову в плечи, закатила глаза и важно произнесла: – Очень надеюсь, что не вырасту уродиной.

Он так рассмеялся, что она опять вытянула шею и дернула его за руку.

– Над чем вы так смеетесь?

– Над тем, что и как вы сказали! Чтобы вы выросли уродиной? Вам отлично известно, что этого не будет, маленькая озорница! – Он заглянул ей в глаза. – Год от года вы будете становиться все красивее, а в шестнадцать лет, когда поедете в Лондон, вы станете такой ослепительной, что за вами увяжется целая кавалькада джентльменов. Вас встретят флаги и оркестр. Все позабудут о королеве и будут твердить одно: «Зачем нам эта дурнушка, когда есть красавица Аннабелла Легрендж!»

Она запрокинула голову и захохотала во весь голос, хотя мать учила ее смеяться совсем не так. Стивен вторил ей. Когда она внезапно обняла его за шею и поцеловала в губы, он отшатнулся, врезавшись спиной в косяк и, чтобы не упасть с подоконника, вынужден был обнять ее.

Именно в такой позе их застал Эдмунд Легрендж, привлеченный их хохотом.

Стивен никогда не боялся дядю. Он знал, что тот его недолюбливает, но себе объяснял это тем, что является представителем рода Конвей-Редфордов. Сколько он себя помнил, окружающие наперебой пересказывали друг другу дядины подвиги, а примерно год назад он узнал, что дядя не только неисправимый игрок, но и распутник; однако, несмотря на все это и на строгие предупреждения дяди Джеймса, Стивен по-прежнему уважал дядю Эдмунда, который, находясь в хорошем настроении, мог быть очень забавен.

Впрочем, в теперешней ситуации ничего забавного не было: дядя всерьез душил Стивена, и напрасно тот упирался и лягался, под визг Аннабеллы он потерял сознание.

Он пришел в себя в своей комнате. Тетя Розина протирала ему шею влажным полотенцем. Он хотел было что-то сказать, но Розина ласково оборвала его:

– Все хорошо, все хорошо.

Он чувствовал необходимость объясниться. В голове у него совершенно прояснилось, и он, отлично зная, почему дядя набросился на него, спешил донести истину до тетушки. Он приподнялся на локте и заговорил:

– Я не сделал ничего дурного, тетя Розина. Мы просто смеялись, я сказал ей, что она хорошенькая, а она… – Он закрутил головой, сообразив, что не годится выбалтывать, что Аннабелла сама его поцеловала, но Розина помогла ему выйти из положения, перебив:

– Все в порядке, дорогой. Аннабелла – девочка эмоциональная, я понимаю, что это она тебя поцеловала.

– Спасибо, тетя Розина. – Он откинулся на подушку и прерывисто вздохнул. Потом, глядя на нее, сказал: – Она еще ребенок, тетя Розина, ей всего десять лет. Как же дядя мог?..

– Не беспокойся больше об этом, Стивен.

– Мне… мне придется уехать от вас?

Она опустила глаза и ответила:

– Боюсь, что да. Но не тревожься, скоро ты опять сможешь приехать.

– Простите меня, тетя Розина. У нее был такой замечательный праздник, а я все испортил.

– Ты не должен ни в чем себя обвинять, Стивен. Ты сам сказал, что Аннабелла – всего лишь ребенок и поступила по-детски. Она к тебе очень привязана, Стивен.

– И я к ней, тетя Розина! Я очень люблю Аннабеллу, очень! Она мне как родная сестра.

Тетя и племянник смотрели друг на друга. В следующее мгновение она произнесла очень странные слова:

– Она тебе не сестра, Стивен. Тебе не обязательно воспринимать ее просто как сестру. Ты меня понимаешь?

Нет, не совсем; если начистоту, то он ее совершенно не понял. Ему уже исполнилось шестнадцать лет, но он был невиннее, чем мог бы быть в этом возрасте. Услышь он эти слова от кого-нибудь другого, он возвел бы на их основании некую конструкцию, однако он и помыслить не мог, чтобы такую конструкцию могла подразумевать его тетя, поэтому остался в недоумении.

– Я велю Фейлу прислуживать тебе, – сказала она. – Утром, перед твоим отъездом, мы увидимся. Я дам тебе письмо для тети Эммы, в котором все объясню. А ты ни о чем не беспокойся.

Она провела пальцами по его лбу и вышла в коридор, где ее, как и следовало предполагать, ждала Элис, жестами предупредившая госпожу, что ее ожидает супруг.

Она немного постояла перед дверью в спальню, глядя на Элис, а потом распахнула дверь и оказалась лицом к лицу с мужем. Он был по-прежнему бледен, всклокочен, его ярость еще не утихла.

Он мотнул головой и, издав стон, заговорил:

– Фамилия «Легрендж» звучит для тебя как проклятие. Для тебя это синоним блуда, разврата, игры и проигрыша, обмана, всего самого недостойного, не то что Редфорды – воплощение чистоты, благолепия, богоугодности. Шестнадцатилетний Редфорд никогда не посмел бы покуситься на десятилетнюю малышку. А он взял и покусился, именно на десятилетнюю…

– Успокойся! Успокойся, слышишь? – прошипела она, извиваясь, не в силах сдерживать копившееся годами негодование. – В том, что там произошло и что ты видел, виновата сама Аннабелла.

– Ты лжешь! Она еще ребенок, такой же невинный, как тот младенец, которого я швырнул десять лет назад на эту кровать.

– Ты тем более заблуждаешься: разве ты можешь породить подлинную невинность? Хорошо хоть, что она пока еще не научилась у тебя лгать и мучить ближних… – У нее перехватило дыхание. Отдышавшись, она продолжала: – Она искренне призналась мне, что сама обняла и поцеловала Стивена. Так она поблагодарила его за то, что он помог превратить день ее рождения в счастливый день. Но твой желчный глаз во всем видит одно зло. Неудивительно, ведь ты живешь во зле, источаешь зло, в тебе нет ни капли человеческого. – Она собралась с силами и заставила себя произнести то, что на протяжении всего дня пыталась забыть, загнать в закоулки сознания, куда обычно загоняла все неприятное, что он ей причинял: – Ведь ты намеренно вызвал туда эту женщину, намеренно проложил наш маршрут по этой знаменитой улице. Пусть бы только мерзавки в окне, но она, ее глаза…

Когда она исчерпала все силы и умолкла, сверля его ненавидящим взглядом, он скорчил полную презрения мину и заговорил. Каждое его слово становилось острой льдинкой, ранившей ее в самое сердце.

– Что в этом плохого? Не вижу греха в том, чтобы мать в кои-то веки взглянула на родную дочь. Ты по-аристократически презрительно косишься на нее и на подобных ей, однако она произвела на свет то, на что оказалось неспособно твое бесплодное чрево, – ребенка! И главная ирония заключается в том, что этот ребенок превратился в смысл твоей жизни. – Дальнейшее он произносил медленно, с нескрываемой угрозой: – В моей власти лишить твою жизнь единственного смысла, так что изволь не забывать этого, дражайшая, чистейшая Розина. Кстати, раз уж об этом зашла речь, я скажу то, что уже давно собирался сказать: ее образование пойдет теперь по иному руслу, в нем будет меньше Бога и больше мамоны. Она будет готовиться к замужеству, и я сам – сам, дражайшая Розина! – подберу ей жениха.

Взаимная ненависть стала вполне осязаемой, приобретя вид тумана, затмившего ее взор. Когда она пришла в себя, он уже стоял в дверях. Таким тоном, словно приговор будущему дочери представлял собой приговор ее собственному сокровенному желанию, он проговорил:

– Да, еще одно: чтобы я больше никогда не видел у нас в доме твоего дражайшего племянника, иначе, клянусь, я отделаю его кнутом.

Он громко хлопнул дверью, пересек лестницу, спустился вниз, миновал холл и оранжерею. Третий лакей Каргилл не успевал распахивать перед ним двери, и хозяин делал это сам, едва не попадая слуге по лицу.

В конюшне не было ни души. На звучный хозяйский зов явились кучер и конюхи, отдыхавшие в помещении над стойлами.

– Оседлать Фэрайл!

– Будет исполнено, сэр.

Конюхи поспешно принялись за дело, видя, что хозяин не в духе, и зная, что глазеть на него в такой момент – значит нарываться на неприятности. Не торопился один лишь кучер Армор, уставший после длительной поездки. К тому же происшествие у ворот завода потрясло его больше, чем он был готов признаться. И вот теперь, почти в девять вечера, хозяин требует седлать лошадь! Ситуацию спасало одно: Фэрайл хорошо отдохнула. Она провела в стойле два дня и была готова мчаться даже в темноту.

Легрендж сел на выведенную во двор лошадь и тут же пустил ее галопом по западной аллее. Это тоже противоречило правилам; Армору пришлось распорядиться, чтобы поутру кто-нибудь прошелся по аллее и устранил рытвины.

Сторож тоже был застигнут врасплох требованием открыть ворота. Когда он, пользуясь привилегией давнего слуги, помнящего еще деда хозяйки, заговорил первым, выразив уверенность, что в доме все в порядке, хозяин удостоил его убийственным взглядом, свидетельствующим о том, что он пребывает не в духе и готов любого стереть в порошок.

Легрендж съехал с дороги на вырубку и пустил лошадь вскачь по кочкам, приходя в себя от быстрой езды.

Через деревню Розиера он проехал уже в сумерках. Мужчины сидели на корточках в пыли перед домами, женщины устроились на ступеньках, широко распахнув вороты платьев, чтобы прохладный вечерний ветерок освежал их потные тела, дети были заняты играми. Завидя его, все прервали свои занятия. Он знал, что его называют Легренджем-игроком, готовым поставить на карту все что угодно, вплоть до последней лягушки и француза-«лягушатника», и был доволен такой репутацией.

Чуть дальше, проезжая шахту, он столкнулся на узкой дорожке с компанией шахтеров, которые, закончив смену, не проявляли желания уступить ему дорогу. Его так и подмывало наехать на кого-нибудь из них, однако он задолжал Розиеру, поставлявшему уголь для завода и дома, поэтому, нанеси он увечье кому-то из его работников – пусть они и не заслуживали называться людьми, – Розиер мог бы взбелениться. Памятуя об этом, Легрендж, не дожидаясь, когда шахтеры сойдут с узкой тропы, чего они, видимо, и добивались, повернул обратно и поскакал домой.

Проезжая через рощу, он увидел справа какую-то толпу. Остановив лошадь и всмотревшись, он понял, что стал свидетелем драки. Заинтересовавшись, Легрендж неслышно подъехал по усеянной листвой земле к дерущимся. Двое уже валялись без чувств, но потасовка не утихала – четверо колошматили одного.

Судя по одежде и низкому росту, все они были шахтерами, вроде дикарей Розиера. Легрендж уже собирался предоставить им самим выяснять отношения, когда один из четверки получил ногой в живот, другой был схвачен за волосы. Пойманный таким образом нападающий перестал загораживать обороняющегося, и Легрендж увидел, что бьют испанца, его работника.

Лошадь врезалась в шахтеров, кнут заработал, и драчуны разбежались, как зайцы, оставив на произвол судьбы двоих своих бездыханных товарищей и помятого испанца.

Спешившись, Легрендж увидел, что испанец пытается встать. Однако ему сильно досталось: затылок был рассечен, оттуда капала кровь, один рукав куртки оторван, рубашка промокла от крови.

– Ты сможешь встать?

– Да, смогу.

Легрендж продел руку ему под мышку и помог подняться. Молодой человек оперся о дерево и на короткое мгновение крепко зажмурился, а потом тряхнул головой, взглянул на Легренджа и произнес:

– Спасибо. Мне повезло, что вы проезжали мимо.

– Далеко же ты забрался от места, где работаешь!

– Мне нравится гулять. По вечерам я далеко забираюсь.

Этот человек работал на него, но у него и в мыслях не было называть хозяина «сэр», на что последний не мог не отреагировать с раздражением.

– Как тебя угораздило сцепиться с целой сворой? – пренебрежительно спросил он.

– Я просто спросил у них дорогу. Подскажите, мол, где живет мистер Джордж Бостон. Мне никто не ответил. Минут через пять выхожу на опушку – а они тут как тут, меня дожидаются. Если бы они набрасывались на меня по двое, я бы их раскидал, но с такой толпой никому не справиться.

Он вытер кровь со рта и щеки. Легрендж пристально смотрел на него. Значит, ищем Бостона?

– Зачем ты ищешь мистера Бостона?

– Он держит лошадей. Он их разводит. Мне рассказал об этом один человек на заводе. Как бы мне хотелось снова работать с лошадьми! – Он склонил голову на плечо и почти извиняющимся тоном объяснил: – Не гожусь я в стеклоделы. Я уже говорил вам об этом. Деньги платят хорошие, у меня впервые стали водиться деньжата на выпивку. Я не прочь выпить, но там все такие пьяницы… И еще профсоюз: хочешь не хочешь – вступай. А я не люблю, когда меня принуждают. Чем не рабство? Нет, мне подавай лошадок.

Легрендж по-прежнему рассматривал его. Бостон ухватится за такого молодца, и не только из-за его смекалки по лошадиной части, но и из-за его кулаков. Помнится, уезжая с завода, он говорил: «Любопытно, как у него дела с кулачным боем?» Хороший боец – редкая находка, как и люди, по-настоящему умеющие справляться с лошадьми.

– До Бостона тебе еще идти и идти, это на другом конце графства. Лучше тебе завернуть ко мне. Тебе надо подлечить глаз.

– Ничего страшного! Спасибо, конечно, но лучше я вернусь в город. Я не знаю здешних дорог. Чего доброго, налечу еще на одну шайку.

– Очень может быть. – Легрендж сделал вид, что собирается сесть в седло, и как бы между прочим спросил: – Так тебе хотелось бы работать с лошадьми?

– Еще как!

– Мне нужен конюх, который научил бы мою дочь ездить верхом и ухаживать за лошадью. Она боится лошадей.

– Боится? Ну, я бы ее научил. Спасибо вам за ваше предложение. Большое спасибо! – Он все еще вытирал кровь со щеки; один глаз у него распух. Однако он проявил смекалку, сказав: – Я воспользуюсь вашим любезным предложением и отправлюсь с вами. – Покосившись на два простертых тела, он спросил: – Что делать с ними?

– Ничего. Стоит нам удалиться, как их подберут дружки. – Видя, что он колеблется, Легрендж повелительно сказал: – Не тревожься, я же тебе говорю! Пошли! – Он сел на лошадь и медленно поехал прочь.

Мануэль Мендоса шагал рядом со своим новым-старым хозяином, посмеивался и повторял:

– Прямо чудо! Я Вам очень благодарен. Даю слово, ваша дочь забудет, что такое страх перед лошадьми. – Говоря так, он ласково поглаживал круп хозяйской лошади.

Эдмунд Легрендж всю жизнь доверял своей интуиции. Это приносило ему деньги. Поступая вопреки интуиции, он нес убытки. Сейчас интуиция подсказывала ему, что этот парень – просто находка. Одновременно он его раздражал. Поглядывая на Мануэля из седла, он осведомился:

– Ты когда-нибудь боксировал?

– Боксировать? – Черные брови взлетели вверх. – Не приходилось.

– Но ты очень силен. Такие сильные руки!

– Что верно, то верно! – Это было сказано без хвастовства, а просто в порядке признания очевидного. – Но я использую силу, только когда вожусь с лошадьми. Уродовать человеческие лица мне не хочется.

– А как насчет самозащиты? Сам видишь, что может случиться…

– В общем, я держался неплохо – первых двух уложил сразу. Если бы они нападали по двое, я бы раскидал всех.

– А если бы ты владел искусством кулачного боя, то играючи справился бы со всей кучей.

– Наверное.

Ответ был самый что ни на есть естественный, совсем не в той манере, в какой Эдмунду Легренджу обычно отвечали его работники. Этот субъект, определенно, не имел представления о классовых различиях и почтительности. Он обращался к хозяину, как к ровне; точно так же сам Легрендж обращался к своим знакомым. Ему было присуще внутреннее достоинство, которое в представителе низшего сословия могло только раздражать. В другом наряде этот юноша вполне мог сойти за благородного человека, только для этого ему еще следовало бы держать рот на замке, поскольку, даже говоря с приятным южноирландским акцентом, а не бубня, как коренные жители долины Тайна, он все же изъяснялся, как простолюдин. Таковым он и был, и это ему следовало уяснить с самого начала, чтобы успешно служить. Глядя сверху вниз на окровавленное лицо испанца, Легрендж резко изрек:

– У меня заведено, чтобы слуги называли меня «сэр».

Их глаза встретились. Легрендж покачивался в седле, Мануэль Мендоса пружинисто шагал рядом.

Лошадь успела сделать целых восемь шагов, а ответа все не было. Легрендж уже стиснул челюсти и потемнел лицом, но тут до него донеслось:

– Хорошо.

Однако требуемого обращения так и не последовало. Легрендж решил, что перед ним – необъезженный конь, которого предстоит обломать, однако на него смотрел никак не жеребенок, а, скорее, опытный жеребец. Этот человек озадачивал, интриговал, злил его, однако он не забывал, что чувства лучше держать при себе, так как он сделал очень выгодное приобретение, способное поправить его пошатнувшиеся финансы.