"Вавилонская башня" - читать интересную книгу автора (Семенова Мария, Разумовский Феликс)

Катакомбная академия

У Кнопика, двор-терьера профессора Звягинцева, была теперь не жизнь, а малина, А то!.. Хозяин оставил пагубную привычку куда-то исчезать ни свет, ни заря и появляться лишь к вечеру. Теперь он целыми днями сидел дома. И, понятное дело, выгуливал песика раза в три чаще обычного. Откуда было знать кобельку, что такое добровольно-принудительный отпуск без содержания?.. Он только понимал, что в жизни произошли перемены. И, естественно, к лучшему. А еще к хозяину почти ежедневно приходили гости, добрые знакомые Кнопика, и, случалось, они отправлялись на прогулку все вместе...

Но об этом чуть позже.

Однажды утром, когда Звягинцев только-только привел Кнопика с ритуального променада, профессору позвонили из Америки. Кто? Ну конечно же...

– Здорово, Изя!.. — чуть не до слез обрадовался Лев Поликарпович. Одной рукой он держал трубку, другой снимая с терьера ошейник. — Да ничего, спасибо, живем — хлеб жуем... Ты-то как?

Рассказывать Шихману о передрягах в «Гипертехе» у него особого желания не было. Впрочем, тут же выяснилось, что и в благополучной Америке бардака было не меньше.

– А никак! Расслабляюсь, — довольно-таки зло ответствовал Ицхок-Хаим Гершкович. — Хотел было опять к вам приехать... но не с этой же идиоткой Сарой и гомиком Питером! — Шихман фыркнул так, что Звягинцев мог оценить всю силу его омерзения. Было слышно, как за океаном плеснулась вода в джакузи. — Я тебе как-нибудь расскажу на досуге, как эти двое вошли в большую науку... Вернее, кто и как вошел в Сару Розенблюм... и сколько дерьма вышло из Питера О'Нила. В общем, как ни уговаривали, в эту комиссию я ни ногой. Ваши аномальные поля как-нибудь обойдутся без нас. Чудес, к слову сказать, и здесь хватает...

Лев Поликарпович насторожил уши.

– Я тут был в Иллинойсе по приглашению тамошнего университета, так у них такое, — продолжал Шихман. Видимо, «не телефонных» разговоров он в принципе не признавал. — Не знаю, как у вас, а там все законы физики раком встали. Какой Максвелл, какой Фарад ей, какое что! Ни хрена понятного. Короче, Лева, все катится к черту, грядет конец света. И свернется небо в свиток, и погаснет солнце, и луна станет цветом, как власяница. А виной тому коммунисты, говнюки из Белого дома и ученые мудозвоны типа Пита О'Нила... Ладно, рад был тебя слышать. Позвоню на днях.

Чувствовалось, что настроение у без пяти минут нобелевского лауреата было не очень.

– Счастливо, Изя, — задумчиво проговорил Звягинцев в трубку, уже попискивавшую гудками отбоя, покачал головой и строго одернул Кнопика, стремившегося на кухню, к миске. — Куда? А лапы мыть?..

Скоро к Льву Поликарповичу должны были прийти его молодые сотрудники. Так же как их руководитель, обвиненные во всех бедах «Гипертеха» и отправленные вместе с ним в бессрочное автономное плавание. Звягинцев поначалу даже задумывался: почему Опарышев выпер всю его лабораторию в отпуск, вместо того чтобы взять да чохом уволить?.. И через некоторое время, как ему показалось, понял причину.

В ситуации вроде теперешней увольнение было бы дело бесповоротное. А стало быть, как на Руси принято, чреватое разрыванием тельняшек и битьем тарелок. О головы. И, понятно, Опарышев на такое подписываться не желал, а то мало ли чем в итоге может кончиться. Между тем человек в отпуске без содержания как бы балансирует на одной ноге, пребывая в неустойчивом равновесии. Может, все-таки простят, может, примут обратно? А если с повинной головой явиться, вдруг смилостивятся? Допустят заново к любимой работе?.. «А вот тут-то я им новую тему подкину. Самую скучную и рутинную. Уж мой новый замдиректора по науке, Кадлец, что-нибудь да присоветует...»

И откуда было знать высокому начальству, что дома у профессора Звягинцева с недавних пор обосновался новый компьютер взамен погубленного неведомым вирусом. И был, пожалуй, даже мощней казенного лабораторного. Его приволок в дом ко Льву Поликарповичу загадочно ухмыляющийся Гринберг. Данные и программы, которые было строжайше запрещено выносить за институтские стены, несколько позже доставил лично замдиректора по режиму, Иван Степанович Скудин, профессорский тесть. Явился и без лишних слов вытащил из-за пазухи толстую пачку лазерных дисков. «Вот. Осваивайте». А еще через сутки на кухне у Звягинцева сидела в полном составе вся тридцать пятая лаборатория: «Ну что, шеф, приступаем?..»

Десяток с лишним лет назад, когда в стране шли полным ходом реформы и ученым было натурально нечего кушать, Лев Поликарпович нередко замещал коллег и знакомых, работавших в различных питерских вузах и вовсю «халтуривших» в более денежных фирмах. Однажды он пришел в Политех[10] несколько раньше времени. В аудитории еще не кончилась предыдущая лекция, и он заглянул послушать — просто из интереса, как нынче физику студентам читают. К его удивлению, оказалось, что с кафедры велись речи вовсе не о кинетической энергии и не об упругом соударении тел. Лектор производил форменный «разбор полетов», подводя итог выступлениям на недавнем заседании студенческого научного общества — СНО, весьма модного в те времена. Вернее, все внимание физика было посвящено одному конкретному докладу, сделанному каким-то Альбертом Головкиным. «Вы посмотрите только на этого сноба! кричал лектор, и Звягинцев даже огляделся, ожидая увидеть провинившегося выставленным на лобное место. — Это же надо иметь подобное пренебрежение к работе своих же товарищей! Они, между прочим, под дождем и в грязи эту установку монтировали, пленки проявляли, а потом за электронными микроскопами слепли...» Тут Звягинцеву сделалось интересно, он пропустил мимо ушей чисто нашенский сомнительный пафос грязи под дождем и безвременно испорченного зрения и стал слушать. Скоро оказалось, что хоздоговорная работа была посвящена расползанию железнодорожной насыпи под нагрузкой от поездов, идущих по рельсам. Пресловутые студенты, мокнувшие в грязи, работали «за зачет». Научным руководителем являлся сам лектор. А криминал студента Головкина состоял в том, что он указал — и, по мнению Льва Поликарповича, вполне основательно — на бессмысленность данных, выдаваемых установкой в ее нынешнем виде. Начиная с того, что измерения производились совсем не по тем осям, вдоль которых внутри насыпи происходило движение. Так что можно было и не портить глаза, расшифровывая крохотные кадрики кинопленки, на которых помех было к тому же существенно больше, чем информации...

Что положительного предлагал сноб Головкин, надругавшийся над вымокшими товарищами, терялось в полемическом тумане. Но, видимо, предлагал, причем нечто толковое. Иначе стаи бы физик так бесноваться!

Когда прозвенел звонок и студенты, уставшие от тягостной атмосферы аутодафе, облегченно вздохнули, Звягинцев встал около двери и скоро выделил в шумной толпе бледного взъерошенного парня, молча стремившегося на выход. «Это вы Головкин? — спросил Лев Поликарпович. Парень остановился, враждебно глядя на незнакомого преподавателя. — У меня сейчас здесь лекция — представившись, продолжал профессор. — Сможете после нее подойти?..»

Спустя некоторое время уже в ЛЭТИ[11] Звягинцев проводил семинар по технической электронике. В тот раз он немножко схулиганил. Воспользовался своим безответственным положением подменяющего — и решил чуточку предвосхитить уровень подготовки доставшейся ему группы. А заодно проверить, не сыщется ли и тут какого таланта. Лев Поликарпович начертил на доске схему. Не самую простую, но и, по его понятиям, не самую сложную. И велел студентам вычислить коэффициент, определявший электрический ток в заданной точке.

Студенты срисовали и уткнулись в тетради. Большинство, конечно, просто делало вид, будто усердно корпит, но некоторые вправду пытались делать расчеты. По мнению Льва Поликарповича, им должно было хватить этого занятия до самого конца семинара. Однако уже минут через десять один из ребят, длинноволосый очкарик, неуверенно поднял руку. «Не посмотрите?..» Звягинцев, тогда еще отнюдь не хромой, подошел, заглянул в тетрадку... «Неправильно». Очкарик виновато улыбнулся, жил за уши патлы и вновь согнулся над листом, перепроверяя свои рассуждения. Время шло... Больше попыток предъявить формулу коэффициента не сделал никто. «Эх вы!» — сказал профессор. Добавил пару фраз о великой будущности экономики, которая скоро получит таких вот молодых инженеров, и, взяв в руки мел, принялся выводить формулу сам. «Этим током можно пренебречь... и этим тоже... А здесь, видите, открывается транзистор...» Когда коэффициент приобрел законченный вид, Звягинцев в некотором удивлении посмотрел на доску, потом оглянулся... и встретил робкую улыбку очкарика. Парень оказался полностью прав. А он, старый зубр, забывший об электронике больше, чем эти ребята успеют узнать за все время учебы, оплошал, когда сам делал прикидки. В одном месте пропустил знак. «Фамилия?» — строго спросил Лев Поликарпович.

«Крайчик...»

Еще месяца через два профессора Звягинцева примерно теми же судьбами занесло в ЛИАП[12]. Его здешний коллега, проводивший лабораторные работы опять-таки по электронике, имел у студентов прозвище «Крокодил». Он мог, ведя пальцем по списку в журнале, вдруг с отвращением осведомиться: «Эт-то еще что?» — «Пятерка», — отвечал кто-нибудь из студентов, сидевший ближе других. «Откуда она тут?» — «Так вы же сами поставили...» — «Кто, я пятерку поставил? Быть такого не может!..»

Судьбе было угодно, чтобы Льву Поликарповичу пришлось замещать Крокодила в достаточно ответственный момент. Шла сдача курсовиков. Сперва Звягинцев просматривал студенческие работы не без некоторого интереса, потом заскучал и, наконец, начал испытывать раздражение. У него складывалось отчетливое убеждение, что все курсовые проекты были сделаны одной и той же рукой. У кого-то в группе оказался технически продвинутый папа. А возможно, и муж. Все без исключения схемы были любопытны, некоторые вполне остроумны... Одна беда — многие так называемые авторы смотрели в собственные проекты, точно козы в афишу. Особенно, как водится, прекрасный пол. Каждому студенту Звягинцев задавал какой-нибудь вопрос и, не слыша мгновенного ответа, отправлял размышлять. Почти самой последней к нему подошла темноволосая девушка, полноватая и не слишком красивая. Лев Поликарпович бегло перелистнул курсовик, заглянул в схему... «Зачем тут у вас триггер Шмитта на входе стоит? Я, например, не понимаю, — бросил он раздраженно. И добавил: — Идите разбирайтесь!»

Он не понял, почему она посмотрела на него так, будто он прилюдно унизил ее и всячески оскорбил, причем незаслуженно. Схватила свой курсовик и отошла... Звягинцев занялся со следующим студентом, но минуту спустя расслышал сдавленное всхлипывание, доносившееся из-за громадного лампового осциллографа. Он присмотрелся: несколько девушек, опасливо косясь в его сторону, утешали темноволосую. «Ну вот...» — недовольно подумал профессор, не ощущая, впрочем, никаких угрызений. Спецсредства вроде слез или там обмороков во время экзамена на него не действовали уже давно. Однако еще через минуту темноволосая решительно высморкалась и вернулась к его столу. В ее глазах пылала мрачная ярость подвижника, идущего на костер за идею.

«Триггер Шмитта стоит здесь как пороговый элемент с гистерезисом — от помех! А операционник с эр-це цепочкой в обратной связи — для частотной коррекции! А тиристор на выходе — для подачи мощности на исполнительный орган! А транзисторный каскад...»

Еще не дослушав, Лев Поликарпович понял, кто был создателем всех просмотренных им сегодня курсовиков.

Он перевернул сшитые вместе листы и прочел: «Башкирцева Виринея».

...Из прихожей раздалась трель звонка и сразу за ней — жизнерадостный лай Кнопика, прекрасно знавшего, кто пришел. Профессор Звягинцев торопливо включил электрочайник и устремился открывать дверь. Что до компьютера, тот уже пребывал в полной готовности. Подпольной лаборатории предстоял напряженный рабочий день.