"Меч мертвых" - читать интересную книгу автора (Семенова Мария, Константинов Андрей)

Глава первая

С утра на торгу только и разговору было о том, что мудрая Гуннхильд, жена Хрольва ярла Гудмуядссона по прозванию Пять Ножей, накануне окрашивала руны и пускала их плавать в чашу с водой. Уже не первый раз взывала она к Всеотцу, вопрошая, когда же придут корабли, и вот наконец руны дали ей внятный ответ: ЗАВТРА. И уже с рассвета кипели у торговой пристани пересуды — люди гадали, ошиблась ли Гуннхильд, посчитав желанное за действительное, или, как всегда, оказалась права.

Город Роскильде лежит в глубине датского острова Селувд, на южном берегу извилистого фиорда, длинным ветвящимся языком проникшего в тело суши. Откуда бы ни дул здесь ветер, пахнет он соленой волной. И путешественников обычно ждут с севера, с той стороны, где за устьем фиорда ворочается в своем ложе древнее море и незримо тянутся по нему дороги на запад на север и на восток.

Летели низкие облака, и ветер ерошил серую воду залива. Даже рабы, чистившие рыбу на прибрежных камнях, поднимали стриженые головы, щурились в прозрачную даль. Прикладывали ладони к глазам воины на круговых валах и рубленых башнях крепости, возведенной Рагнаром конунгом. Нет на острове Селунд ни гор, ни скалистых отрогов, ни даже высоких холмов, весь он плоский, точно большая зеленая лепешка, распростершаяся посреди моря. Одна надежда — на высокие башни, с которых востроглазые хирдманны разглядят либо дым сигнальных костров, либо сами корабли, если ветер прижмет дым к земле или унесет в сторону.

Велик и славен город Роскильде, и не так-то просто врагам подойти к нему незамеченными. С тех самых пор, как пророчица Гевьон обратила быками четверых своих сыновей и, поддев плугом, обрушила в море пласт суши, ставший островом Селунд, — сидят здесь могучие конунги, грозная слава датского племени. Сидят, точно морские орлы в высоком гнезде: то и дело расправляют крылья, срываясь в хищный полет. И либо возвращаются с добычей и славой, либо не возвращаются вовсе. И Рагнар конунг — славнейший из всех, чьи могильные курганы высятся теперь над заливом. Много сыновей родили конунгу жены, и десять самых достойных он посадил править богатыми странами, завоеванными в кровавых сражениях. Теперь Рагнар Кожаные Штаны умудрен годами и уже не так скор на подъем, как бывало когда-то, и тоже велел заложить для себя курган. Гуннхильд, правда, еще двадцать зим назад предрекла конунгу гибель в далекой стране. Как раз тогда ее начали посещать пророческие видения, и это было одно из ее первых предсказаний судьбы. Люди запомнили и слова Гуннхильд, и то, что Рагнара они нисколько не испугали. «Есть кому привезти назад мои кости! — усмехнулся в седую бороду вождь. — Было б хуже, дочь, если б ты напророчила мне смерть на соломе!»

А еще есть у мудрой Гуннхильд младшие женщины в доме, а также служанки и много рабынь, и от них-то, как водится, люди и узнают все самое любопытное. Известно же — рабынь хлебом не корми, дай только почесать языками. Вот так и получилось, что добрую весть о скором возвращении Хрольва и его кораблей омрачил зловещий слушок.

— Сама-то я, конечно, не видела, — делала большие глаза молоденькая рабыня по прозвищу Белоручка. — Мне ли тереться подле хозяйки, когда она разговаривает с богами!.. Но из капища наша Гуннхильд вернулась задумчива, и это кто хотите вам подтвердит. И я слышала от Друмбы, которая всегда сопровождает хозяйку, будто вода в драгоценной чаше на миг покраснела, как кровь!..

Кудрявую Белоручку считали некрасивой из-за смугловатой кожи и слишком темных волос. Эта внешность передалась ей от бабушки, которую отец Хрольва привез когда-то из страны Валланд, из боевого похода. Мать Белоручки еще могла объясняться на родном языке, а сама она — едва-едва. Зато все три были отличными вышивальщицами. И конечно, болтушками. Все вальхи любят поговорить, а вальхинки — и подавно.

— Кровь… — задумчиво пробормотал высокий старик в нахлобученной войлочной шляпе. Ветер нес и расчесывал его длинную бороду. — Сколько раз окрашивала она морскую волну, когда Хрольв следовал за Рагнаром в битву!

— А теперь Кожаные Штаны принимает послов гарда-конунга и хочет договариваться о торговле и мире, — заметил на это воин из корабельной ватаги, подошедший послушать сплетни рабынь. Он говорил по-датски не особенно чисто. Светлые волосы были заплетены так, как носят у саксов, а поперек живота висел огромный боевой нож, давший название его племени. Он сплюнул на песок, усеянный засохшими водорослями:

— Кто бы мог ждать подобного, когда Хререк оставлял свой город и уходил жить на восток!

— Вещая Гуннхильд всегда молится об урожае и мире, — вставила пожилая служанка.

Длиннобородый плотнее запахнул полы темно-синего плаща, укрываясь от ветра.

— Всякий молится об урожае и мире для своего края, а за славой отправляется на соседа с красным щитом. О чем будут рассказывать у очагов, если Один перестанет бросать между героями руны раздора, руны вражды?

— Лучше объясни, женщина, как это ваша Гуннхильд постигает смысл рун! — потребовал сакс. — Я видел ее, она же слепая!

— Вещая Гуннхильд зрит сердцем! — важно ответила служанка.

А смешливая Белоручка весело фыркнула:

— Хозяйка проведет пальцем по ткани и скажет тебе, какого она цвета, и ты ее не обманешь. Раз уж вода предстала ей кровью, значит, так оно на самом деле и было.

Сакс промолчал, но очертания далеких туч, изорванных ветром, внезапно напомнили ему женщин, шествовавших на другой край небес. Они величаво летели по ветру — с распущенными волосами, в развевающихся одеждах. Прекрасным и зловещим показался воину этот неторопливый полет… Он обернулся, желая указать на облака старику, но того нигде не было видно.

Гуннхильд дочь Рагнара, благородная супруга Хрольва Пять Ножей, появилась на берегу в полдень. Она ехала на смирной лошадке рыжевато-песочной масти, с коротко подстриженной гривой и пушистым хвостом. Она очень прямо сидела в седле, удобно оперев ноги на дощечку и по обыкновению прикрыв веками слепые глаза. Связка ключей — гордость домовитой хозяйки — позвякивала у пояса, свисая с нагрудной бронзовой пряжки. Густые седеющие волосы Гуннхильд были собраны в узел и повязаны нарядным платком, как пристало замужней. Люди приветствовали и пророчицу, и верную Друмбу, что вела лошадку под уздцы. Друмба одевалась по-мужски и повадками своими отчасти напоминала мужчину; однако тому, кто пожелал бы смеяться над нею и, паче того, говорить хулительные стихи, следовало сперва посмотреть на потертую рукоять меча, висевшего у нее на бедре. Воительница отбрасывала за спину длинные пряди, стесненные лишь повязкой на лбу. Гибкую и крепкую девушку называли Друмбой — Обрубком — примерно за то же, за что искусной вышивальщице дали прозвище Белоручка. Она неотлучно состояла при Гуннхильд с того самого дня, когда супруга Хрольва гуляла в прилив одна на морском берегу, слушая голоса птиц, и едва не утонула. Друмба случилась неподалеку и, как говорили, вынесла ее на руках. Это было шесть зим назад.

Лошадка Гуннхильд спустилась по улице, вымощенной горбылем, и остановилась на причале, там, где небольшие острые волны лизали позеленевшее подножие свай. Друмба без большого усилия сняла хозяйку с седла, заботливо поправила у нее на плечах сбившийся плащ. Гуннхильд подошла к самому краю настила, немного помедлила и протянула руки вперед, раскрывая их, как для объятия.

И в это самое время из крепости, с высокой сторожевой башни, прокричал рог. Это воины заметили смоляной дым сигнальных костров, зажженных на севере.

Всего кораблей было пять. Два принадлежали Хрольву Гудмундссону, и первым резал волну его любимец «Орел». Обычно этот корабль узнавали издалека по широко развернутому крылу полосатого паруса — немногие решались так смело подставлять его ветру на коварном мелководье фиорда! — и по бесшабашному искусству, с которым Хрольв подводил к пристани послушное судно.

Сегодня, против обыкновения, красно-белое ветрило было подвязано почти наполовину. «Орел» шел медленно, словно радушный хозяин, указывающий безопасную дорогу гостям. И люди, смотревшие с берега, рассудили между собой, что в следующий раз эти гости вряд ли заплутают или сядут на мель среди бесчисленных островов. За «Орлом», на расстоянии оклика, следовали два больших боевых корабля. На подходах к незнакомому берегу осторожные кормщики сбрасывают паруса и сажают людей на весла; нынешние гости не спешили оголять свои мачты — должно быть, не только ради того, чтобы похвастать перед хозяевами мореходным искусством, но и затем, чтобы все видели знак, осенявший красные полотнища, надутые ветром.

Огненно-белый сокол, яро падающий с небес на добычу… Это знамя узнавали и чтили во всех уголках Восточного моря. Дождь, под который корабли попали возле входа в фиорд, пропитал ткань и добавил краскам яркости и глубины: белые крылья трепетали в бесстрашном полете, надвигаясь на город…

Никогда еще этих парусов не видели мирно близящимися к причалам Роскильде.

Второй корабль Хрольва шел сбоку от них — почетная стража. Не присмотр, не защита — честь. Вендский Хререк конунг, ставший правителем на Восточном пути, прислал великое посольство к Рагнару Кожаные Штаны, конунгу селундских датчан.

Пятое судно ничем не было примечательно. Оно принадлежало купцу, возвращавшемуся в Роскильде из свейского города Бирки. Поначалу, встретив в море вендские корабли, торговец сильно перепугался и приготовился к самому худшему: у него не было при себе сильной охраны, надеялся проскочить датскими проливами, не напоровшись на разбойных людей. Ни сам купец, ни его ватажники не могли припомнить, чтобы венды отпустили датскую лодью, оставив в живых команду или по крайней мере дочиста не ограбив. Хозяин судна успел проклясть себя за скупость, за то, что пытался сберечь несколько ничтожных марок серебра и в итоге накликал беду. Венды, однако, против всякого обыкновения повернули боевой щит выпуклой стороной к себе и даже предложили купцу покровительство, которое тот и принял с большим облегчением. Вот так и случилось, что до самого Роскильде его лодья шла сперва под крылом вендского сокола, а потом еще и под сенью ворона на знамени Хрольва ярла, вышедшего навстречу. С подобной защитой опасаться было поистине нечего, но сейчас купеческое судно потихоньку отставало от своих грозных провожатых и отваливало в сторонку. Хорошо серой пташке устраивать свое маленькое жилище между сплетенными сучьями орлиных гнезд, но берегись ветра, вздымаемого слишком мощными крыльями! Пузатый кнарр торговца пробороздил килем песок поодаль от главных причалов. О небывалой встрече с вендами путешественники станут рассказывать детям и внукам, однако не дело скромным купцам путаться под ногами у великих мужей. Боязно подле знаменитых и грозных вождей, а уж когда они сходятся — и подавно. Мало ли еще чем кончится дело!

Твердислав Радонежич, боярин ладожского князя Вадима, стоял на носу первого из двух краснопарусных кораблей и, хмурясь, смотрел на приближавшийся берег. Уже был хорошо виден город; показалась и крепость, обнесенная ровным кольцом защитного вала. Твердислав различил даже, как раскрылись ворота и выпустили важных, неторопливо ехавших всадников. Боярин вгляделся, пытаясь распознать между ними вождя. Он никогда не встречался с Рагнаром Лодброком, но не сомневался, что сразу узнает его, как только увидит. Даже издалека.

Твердислав — Твердята Пенек, как за упрямый норов прозывали его ближники — возглавлял нарочитое посольство, отправленное в Роскильде великими и светлыми князьями Вадимом и Рюриком. Не было ныне большой приязни между двумя ладожскими вождями, пришлым и коренным, вот-вот рассорятся вдрызг. Твердислав Радонежич служил еще батюшке своего князя и любил храброго Вадима, как сына. Оттого волновался: сумеет ли без него молодой князь смирить гордое удальство, сохранить пошатнувшийся мир с Рюриком и чадью его? Одно добро: все уважали Твердяту, и словене, и варяги. Сам Рюрик не счел за обиду поставить его над общим посольством, а своего воеводу, Сувора Несмеяновича — тоже словенина по крови — дать ему в помощь. Так они и подходили, завершая долгий путь, к причалам Роскильде: Твердислав — на носу, а Сувор — на том же корабле у руля. Воевода родился в Ладоге, но еще юнцом уехал к варягам и там, на службе у Белого Сокола, обратился душой к мореходному делу. Пенек сдержанно улыбнулся в бороду, вспомнив причину, погнавшую Сувора из дому: ох и лютыми парнями они были тогда!.. Теперь все улеглось, оба вырастили детей и редко поминали о прошлом соперничестве, по крайней мере вслух. Твердята оставил сражения, сидел у Вадима среди думающих мужей. Поседевший Несмеяныч князю своему служил по-прежнему больше острым мечом, нежели мудрым советом, как пристало степенному летами боярину. Вот он и вел сюда корабль через бурное море. А выговаривать замирение с Рагнаром станет все-таки Твердислав, и так тому и следует быть…

Пенек напряг зрение и рассмотрел-таки на берегу Рагнара Кожаные Штаны. И вдруг заволновался, точно безусый отрок, которого впервые отправили одного на вороп. Так, что рука сама потянулась к груди, под корзно и расшитую суконную свиту — к оберегам, висевшим на плече около тела. Боярин нахмурился, стесняясь собственного волнения. Переменил уже начатое движение и ограничился тем, что поправил на шее гривну — дорогую, серебряную в позолоте, княжий подарок. Вспомнил, что позолота на витом прутке местами начала блекнуть, стираясь, и еще больше свел кустистые свирепые брови. И обернулся проверить, как дела у второго корабля, шедшего позади. На том корабле, между прочим, старшим был тоже Вадимов кметь — Замятня Тужирич. Твердислав отыскал глазами знакомую плечистую фигуру, уверенно маячившую на носу лодьи. Таков был Замятня, что кони порою шарахались от его взгляда, да и большой любви к нему Пенек не питал… а на душе потеплело. Хоть и понимал про себя: случись что, не спасут и три таких корабля.

Твердислав опять повернулся в сторону берега. А пока поворачивался, заметил чаек, с криком и дракой клубившихся над чем-то в воде. Не смотри! — словно кулаком в бок толкнуло боярина. И, как часто в таких случаях происходит, он вгляделся с жадным, болезненным любопытством.

И увидел утопленника, качавшегося в серых волнах. Прожорливые птицы успели выклевать глаза, изувечить лицо. Казалось, безгубый рот скалился в зловещей ухмылке, глумясь над помыслами и надеждами еще не ушедших с земли…

Вот тут уже Твердислав Радонежич запустил пятерню под свиту и плащ, потной горстью сжал обереги: Даждъбог Сварожич, господине трижды светлый, не выдай! Оборони!..

Бог Солнца услышал. Впереди, возле хмурого небоската, словно мечом прорубил тучи узкий солнечный луч. Твердята приободрился, запретив себе вспоминать много раз виденное: так бывает — гибнущий воин успевает узреть мелькнувшее знамя, внять знакомому голосу рога… И умирает с мыслю о том, что помощь пришла.

Фиорд, укрывший Роскильде, изобилует неприметными бухточками и песчаными островами. Речки, впадающие в фиорд близ его вершины, разбавляют соленую морскую воду, так что местами вдоль берега стеной стоят шуршащие камыши. Легко здесь затеряться, а не знавши — и заблудиться.

Маленькая узкая лодка, направляемая уверенными руками, легко скользила в мелкой воде, и дикие утки без лишней спешки отплывали с дороги: чувствовали, что сидевшему на веслах недосуг было охотиться. Мачта и свернутый парус лежали на дне лодки; человек греб быстро и вместе с тем осторожно, время от времени оглядываясь через плечо. Так поступает тот, кто не желает к себе чужого внимания. И кажется людям, что вряд ли стоит ждать добра от такого пришельца.

Но даже если бы кто видел приплывшего на маленькой лодке, — затаившийся наблюдатель вряд ли сумел бы сказать про него нечто осмысленное. Только то, что чужак был определенно опытен в море и куда как вынослив. И еще: он был воином. Об этом внятно говорил длинный меч, лежавший на лодочной банке как раз под рукой у гребца. Человек был в затрепанной и не слишком чистой одежде из кожи и простого некрашеного полотна — ни дать ни взять обычный небогатый рыбак либо вовсе чей-то слуга. Вот только слуги и рыбаки не носят с собой такого оружия; им хватает луков, копий да еще ножей в поясных ножнах. Мечи им ни к чему.

Когда островки стали мельчать и редеть и впереди замаячил открытый берег и город на нем — человек отвернул в сторону, уходя мелководными проливами, и наконец причалил свое суденышко к заросшему кустарником клочку суши неподалеку от матерого берега. Прочавкал босыми ногами, пересекая полосу жижи на границе земли и воды, и плавным усилием вытащил лодочку на траву. Потом сорвал несколько зеленых веток и умело замел ими след, оставленный острым килем в грязи.

Спустя некоторое время человек сидел под деревом на берегу и неторопливо жевал кусок хлеба с сыром, глядя через залив. Он хорошо видел, как подходили к причалам Роскильде два корабля Хрольва Пять Ножей и два пришлых, как скромно отвалил в сторону пятый. Видел, как выехали на пристань знатные всадники, прибывшие из крепости, как с кораблей сошли по мосткам достойные послы. Вот они поклонились хозяину и конунгу Селунда, а потом вместе с его людьми двинулись в крепость.

Чужак следил за этой встречей с неослабным вниманием. Казалось бы, творившееся на причале никоим образом не могло касаться одинокого странника, однако что-то там, за полосой серой воды, было далеко не безразлично ему. Человек смотрел молча, и лишь этот пристальный взгляд выдавал его, а больше на лице ничего не отражалось.

И, если на то пошло, его лицо вообще мало что способно было отражать. На правой его половине — худой и дочерна продубленной морским ветром — мерцал темной синевой единственный глаз, зоркий, глубоко посаженный и, кажется, не утративший способности порою искриться насмешкой. Левая половина от челюсти до волос была сплошным месивом шрамов. Казалось, там когда-то расплавили кожу, и она застыла бесформенными потеками, точно смола, затянувшая раны древесной коры. С этой стороны глаза не было вовсе, лишь у переносья виднелась слепая узкая щелка. Время от времени оттуда возникали и скатывались по изрытой щеке капельки влаги. Человек, не замечая, вытирал их рукавом.

Это был его великий день. День наречения имени. Вечером, когда надвинулись тучи и стало ясно, что будет гроза, старейшина рода позвал Ингара и потрепал по русым вихрам: «Видишь, чадо, как благоволит тебе Отец наш, Перун Сварожич? Сам грядет скрепить Своими молниями твое Посвящение…»

И гроза действительно разразилась. Да такая, каких припомнить не мог ни старейшина, ни его почтенный седобородый отец. Дождь лился сплошными полотнищами, словно желая смыть с лика земного скопившиеся грехи. Гром безумствовал над головами, с чудовищным треском раздирая клубящуюся темноту. Людям стало казаться — тучи, прошедшие издалека, остановились над маленькой деревней и уже никогда не тронутся в путь.

— Может быть, это знак? — спросил разумный старейшина. — Может, настал конец нашим несчастьям? — И протянул руки к темному небу, навстречу змеящимся вспышкам: — Господине! Яви, Отче, волю Свою…

…И ударила молния, словно вобравшая совокупный гнев всей исполинской грозы. Рогатым копьем пала из поднебесья… И окутала прозрачным лиловым огнем изваяние Перуна, воздвигнутое на вершине холма. Длилось это мгновение, но огненный стебель протянулся от изваяния к Ингару, только что обретшему право беседовать с мужами на равных. Он ведь стоял ближе всех к изваянию, потому что это был его день…

…Потом было долгое беспамятство, нарушаемое лишь багровыми огнями беспомощного страдания. Когда же наконец Ингар смог открыть уцелевший глаз и начал осмысленно озираться, он увидел над собой мать, а рядом с нею-старейшину. Тот показался ему состарившимся на годы.

— Это знак… — промолвил старейшина. — Клятву, данную отцом, должен выполнить сын… Это был знак…

Когда хозяева и посольство скрылись в крепости, он дожевал хлеб, заткнул пробкой берестяную флягу с водой и спрятал ее в заплечный мешок. Потом вынул из ножен меч, положил его на колени и стал тщательно осматривать лезвие.

Если смотреть сверху, крепость Рагнара конунга кругла, как щит. Там, где у щита оковка, располагается ровный, возведенный по мерке земляной вал. Его венчает деревянная стена, разделенная высокими башнями, а внутри четырьмя прямоугольниками стоят длинные дома, напоминающие опрокинутые корабли. В домах живут воины, ходящие в походы с Раг-наром Кожаные Штаны. Конунг, как говорят, очень гордится своей крепостью, и право же, есть чем! Ее четырем воротам, открывающимся на четыре стороны света, конечно, далеко до пятисот сорока врат Вальхаллы. Но вряд ли какая постройка, возведенная руками смертных людей, уподобилась обители Отца Богов больше, нежели детище конунга. И люди у него за столами пируют все такие, что даже и небесный хирд не устыдился бы сравнения с ними. Если это мужчины, то из каждого получится эйнхерий в дружину Всеотца. Если женщины, то девы валькирии рады будут обнять их как сестер…

В день приезда послов под кровом конунгова дома собрали пир. На таком пиру не заговаривают о важном, лишь причащаются совместной еды, принимая чужих людей под покровительство священного очага. Рабы внесли накрытые столы, дочери воинов подавали пиво гостям. Почти до утра длился пир и славным было веселье, но о нем редко вспоминали впоследствии, ибо не случилось ничего необычного, такого, о чем следовало бы рассказать. Не о том же, как Хрольва попросили объяснить его прозвище, и он встал между очагами, поймал ножи, брошенные ему хирдманнами, и стал играть ими в воздухе, да так ловко, что в воздухе все время крутилось пять лезвий. А потом привели молодую рабыню из далекой страны, тоненькую и гибкую, как вьюнок. Внук конунга играл на свирели, и рабыня плясала. Гостям и хозяевам нравились совсем другие женщины — рослые, светловолосые, с полными бедрами и грудью, способной вскармливать крепких детей. Но как-то так получилось, что танец смуглокожей худышки каждого заставил вспомнить самое желанное, что состоялось в прожитой жизни. Или, наоборот, понудил мечтать о таком, чего еще не довелось испытать. Быть может, самые внимательные заметили, как жадно, не сводя глаз, следил за танцем рабыни Замятня Тужирич, боярин князя Вадима. А может, никто за тем и не уследил. Кому интересно, куда смотрит вожак охранной ватаги, сидящий далеко от почетного места, именитым послам не товарищ и не советчик.

Солнце следующего дня только-только взошло, когда Друмба миновала западные ворота, дальние от торгового города с его шумными улицами и причалами, к которым уже подходили первые рыбацкие лодки.

— Эй, Друмба! — окликнули девушку хирдманны, стоявшие у ворот. — Что, проветриться вышла? В голове после вчерашнего небось дятлы стучат?

— А вам небось завидно? — беззлобно ответствовала воительница. Насмешливые замечания воинов не обижали ее. Все знали Друмбу, все были ей братьями.

— Хрольв-то как? — спросили ее. — В бочке с пивом не утопился?

— Пытался. Да я к тому времени почти всю ее выпила.

Вооруженные мужчины, всю ночь простоявшие у ворот с копьями и щитами, засмеялись. Они понимали, что на вчерашнем пиру Друмба осушила свой рог хорошо если дважды. Должен же был рядом с Гуннхильд остаться хоть кто-нибудь трезвый.

— Ну и сильна ты, девка, — проворчал кто-то зябко поводя плечами под теплым плащом. — Всю ночь веселилась, и на ногах, и свежа!

— Да не тебе чета, — улыбнулась она. — Такими, как ты, у конунга весь двор нынче завален, шагу не пройти! Которым только понюхать котел из-под пива, и уже ноги не держат!

В это время к воинам подошли два раба, несшие большую корзину. Из корзины вкусно пахло съестным. Друмба оставила побратимов угощаться лакомствами, припасенными со вчерашнего пира, и вышла на берег.

Здесь, на некотором расстоянии от крепости, у нее было любимое место: небольшая бухточка с полумесяцем чистого песчаного берега. Утром сюда щедро заглядывало солнце, и песок рано делался теплым — одно удовольствие кувыркаться и скакать по нему босиком, совершая воинские упражнения. А жарким днем солнечные лучи путались в пушистых вершинах сосен, росших за полоской песка, и бросали кружевную тень в мелкую прозрачную воду.

Выйдя сюда, Друмба сложила наземь копье и ножны с мечом, сбросила с ног башмаки и затеяла обычную пляску, дарующую гибкость суставам. Попозже, намахавшись оружием, она вовсе скинет одежду и бросится в воду, смывая обильный пот. До сих пор никто не тревожил ее ни за воинским правилом, ни во время купания.

До сих пор — но не в этот раз!.. Едва она завершила тычки копьем и простые удары и собралась перейти к сложным уверткам и отмашкам от невидимого врага, как недреманное чутье, более тонкое, чем обоняние или слух, поведало ей о присутствии постороннего. Еще ничего не успев увидеть, девушка кошачьим прыжком отлетела прочь и замерла у края воды, держа меч наготове.

Человек стоял под ближними соснами и смотрел на нее, и Друмба с неудовольствием отметила, что он подобрался к ней очень близко. Ближе, чем другим людям до сих пор удавалось. Она даже подумала, что, должно быть, стареет. Как-никак, прожила на свете двадцать шесть зим. Не молоденькая.

Друмба ждала, что станет делать незнакомец, но он никакой враждебности не проявлял. Девушка присмотрелась: это был рослый и крепкий мужчина, одетый так, как принято было у вендов. Вся его одежда казалась потрепанной и потертой, а половину лица скрывала плотная кожаная повязка, промокшая у переносицы: Друмба заметила край длинного рубца, тянувшегося из-под повязки на подбородок, и поняла: человек прятал уродство.

Он вдруг сказал ей:

Девушка настолько не ожидала от него ничего подобного, что некоторое время просто молчала. Потом убрала за ухо попавшую на глаза прядь и, усмехнувшись, ответила:

— А у тебя для вендского оборванца язык неплохо подвешен.

Мужчина не остался в долгу:

— Не сильно ты ошиблась, назвав меня вендом, но в остальном, что ты сказала, правды немного. И как получилось, что ты служишь жене Хрольва ярла, но твоя хозяйка до сих пор не вразумила тебя учтивой беседе?

— Я служу вещей Гуннхильд не ради учтивых бесед, а ради того, чтобы никто неучтивый не посмел к ней приблизиться. И не сын служанки станет меня поучать, как с кем следует разговаривать!

Одноглазый не спеша завел правую руку за плечо.

— Может, и у меня сыщется друг, который не откажется за меня замолвить словечко…

Друмба с невольным любопытством следила за его действиями… Она была опытна и проворна с мечом, но следующее движение мужчина совершил с такой быстротой, что она его почти не увидела. Только вспышку солнечного света, спустя миг обернувшуюся стальным клинком длиннее вытянутой руки. У Друмбы у самой был очень неплохой меч, но такого, как этот, она никогда еще не видала. По всему лезвию от кончика до рукояти тянулись многократно повторенные клубки, гроздья и пряди буро-серебряного узора. Кузнец, сотворивший этот меч, выковал его уж точно не из сплетения металлических прутьев, как тот, что принадлежал Друмбе. А вот рукоять у него была почти ничем не украшена — так, обычное серебро. Пока в ножнах, и не догадаешься о драгоценном клинке. Да и ножны — за спиной, скрытые под мешковатым плащом…

Человек, владеющий подобным оружием, сразу начинает казаться куда более значительным, чем без него. Опять-таки и сыном служанки называть его более не хотелось. Друмбе было достаточно посмотреть на то, как он выхватил меч, чтобы понять: перед нею воин, и равных ему найдется немного. Ну и что с того, что он небогато одет, а из-под повязки выползает на челюсть уродливый шрам. Важно то, что повторить такой вот замах Друмба, например, не сумела бы. И мало кому из тех, кого она знала, это удалось бы. Разве что Рагнару в молодости. А из нынешних — Хрольву. Она отчетливо сознавала: первым и единственным своим движением венд мог запросто смахнуть ей голову, если бы захотел. Но ведь не захотел. Воительница заставила себя побороть ревность, вползшую в сердце. Не гордись, что силен — встретишь более сильного. Она медленно подняла меч и негромко звякнула острием по острию. При желании это можно было истолковать как вызов. А можно было и не истолковывать. Она сказала:

— Он у тебя еще и комок шерсти, плывущей по воде, режет небось, как меч Гнев, что когда-то выковал себе Сигурд?

Одноглазый неожиданно улыбнулся:

— Да где же я тебе здесь непряденой шерсти найду?..

Если Друмба еще понимала что-нибудь в людях, улыбался он редко. Кожа на лице не складывалась привычными морщинками, а та его часть, что пряталась под куском ткани, должно быть, не шевелилась вообще. Поддавшись невольному побуждению, девушка выдернула у себя несколько волосков и бросила в воду:

— Покажешь, на что он способен?

Венд шагнул к краю берега и опустил кончик меча в мелкие волны, где колебались над светлым песком длинные золотистые нити. Спустя некоторое время и он, и Друмба стали смеяться. Здесь не было течения, а еле заметный прибой никак не хотел нести спутанную прядку на блестящее острие — то и дело бросал мимо. Наконец одноглазый вынул меч из воды и отряхнул с него капли:

— Смотри.

Ухоженное лезвие легко сбривало волоски на запястье. Друмба отметила про себя, что запястье было жилистое и широкое. В бою и в работе не скоро устает такая рука.

— Твой друг в самом деле неплохо за тебя постоял, — сказала девушка. — Я рада буду проводить тебя в дом Хрольва ярла и посадить среди гостей, тем более что у нас сейчас живут такие же венды, как ты. Как зовут тебя люди?

Одноглазый спрятал меч в ножны, неведомо как попав лезвием в устье, укрытое под плащом на спине.

— Люди нашли, что я страшен лицом. Они прозвали меня Страхиней.

Друмба неплохо понимала по-вендски. Ей подумалось, что имя подходило ему, и не только из-за уродства. А он продолжал:

— Спасибо, что позвала меня в гости, но я обогреюсь у твоего очага как-нибудь в другой раз. Мало любви между мною и теми, кто гостит сегодня у конунга.

Девушка насторожилась:

— Уж не мстить ли ты собираешься тем, кто живет здесь под нашей защитой?

Страхиня покачал головой:

— Нет, я здесь не за местью. Я странствую, куда несет меня ветер, ибо ни один вождь не рад кормить меня подолгу. Немногим я мил, когда кончается поход и начинаются праздники и пиры.

— У нас, — хмыкнула Друмба, — больше склонны считать, что шрамы для воина лучшее украшение. Подожди, пока уедут обидевшие тебя, и приходи послужить ярлу. Если ты в самом деле храбр, Хрольв подарит тебе самоцвет не хуже того, что сам носит на рукояти меча.

— Вот как?.. — проговорил Страхиня, помедлив. — Я смотрю, не ниже всех ты сидишь за столом у ярла и его почтенной жены. А не расскажешь ли ты мне еще про своего вождя и про то, как вернее заслужить его благосклонность?

Боярин Сувор Несмеянович в датских домах бывал множество раз. И мирным гостем, когда князь Рюрик посещал дружественных вождей. И едва ли не чаще — во время немирий, когда отмщались старые обиды и наживались новые. Он видел, как в вихре пламени и черного дыма рушились такие же толстые земляные кровли, погребая мертвых — и с ними живых, кто оставался внутри. Пока Сувор был молод и душа в нем не ороговела, его всякий раз посещало — а вот строили люди, для достатка и любви строили, не для вражеского поругания… Потом жизнь набила мозолей, заматерел, былую жалостливость порастратил.

Сегодняшний пир удался потише вчерашнего. Оно и понятно. Вчера просто веселились, знакомились, славили прибывшее посольство. Не принято у датчан сразу заводить речи о деле, не почитают это пристойным. Раньше, говорят, могли по месяцу и более жить в гостях, присматриваясь, позволяя заветным речам вылежаться, созреть. О покупке коровы сговаривались, как на всю жизнь, так корова та потом за троих и доилась. Теперь не то, ныне времена настали нетерпеливые, да и народ измельчал. Стыд подумать — великое посольство, присланное сразу двумя князьями, уже на второй день заговорило о том, с чем ехало через море.

Вышел вперед Твердята Пенек, встал против почетного хозяйского места. Сувор ревниво следил, как рядом с Твердятой одергивает вышитую свиту толмач. Старый боярин тоже говорил по-датски, но плохо. Сувор говорил лучше — небось жизнь прожил не в Ладоге, а, можно сказать, с датчанами бок о бок. Однако доведись ему вершить переговоры, он тоже взял бы толмача. Правда, в отличие от Пенька, не потому, что опасался бы не понять или не надеялся изложить свою мысль на чужом языке. Толмач — честь послу. И, что важно, — лишнее время подумать.

Умом Сувор был со всем этим согласен, только ревности умом не уймешь. Хоть и числился боярин Твердислава Радонежича первейшей правой рукой, а не властен был ни посоветовать старинному сопернику, ни даже подсобить ему как толмач. И горько было от этого Сувору и тягостно на душе. И думалось, что, хоть и прозывается Рюрик «князем великим и светлым», но — «сущим под великим Вадимом», и оттого глядят на него и людей его, как на отроков безъязыких. А победу прошлогоднюю в кровавом бою кто добывал?!..

— Ты, Рагнар конунг, не только воинской доблестью славен, — между тем разносились под закопченными стропилами слова толмача. — Остроту твоего меча мы и сами много раз постигали, когда преломлялись тяжкие копья, а стрелы густо засеивали землю и море. Но известно нам и то, что ты приветлив с друзьями, щедр на серебро и охотно слушаешь добрые советы, управляя страной. Твой народ любит тебя, а соседние племена опасаются причинять селундцам беспокойство…

Сувор еле удержался, чтобы не поморщиться. Следовало бы сказать «мудрые советы», на худой конец — «толковые». А «добрые», это как понимать? Добрые — для кого?

Очаги на полу уже прогорели и не дымили, но воздух над ними дрожал, отчего временами казалось, будто вышивки на стенных занавесях вот-вот оживут. Рагнар Лодброк сидел на почетном месте у обращенной к югу стены, удобно расположившись на золототканой подушке. Как говорили, конунг велел эту подушку сделать из знамени, отобранного у повелителя франков. Собственное его знамя, темно-алое, с вышитым на нем вороном, покоилось рядом.

Рассказывали, будто это знамя своими руками выткала и украсила для вождя датчан его давно умершая супруга, мать Гуннхильд. Конунг был женат много раз. Одних спутниц у него отнимала судьба, других он сам отсылал, когда уходила любовь. Рассказывали также, будто мать Гуннхильд, как и дочь, была провидицей и даже сумела передать знамени часть своей силы — куда указывала черным крылом изображенная на нем птица, там и ждала конунга великая удача в бою.

— …Ныне же великий и светлый князь Вадим Военежич шлет тебе, конунг, приветное слово и дому твоему желает урожая и мира на вечные времена…

Рагнар был стар. Старше седоголового Рюрика и подавно старше молодого Вадима. Сувор, однако, видел, как зорко блестели его глаза из-под белых бровей. Уж точно не упускал ни одного слова на своем северном языке, а может, и словенскую речь разумел. С него станется…

Подле Сувора сидел Рагнаров боярин — Хрольв ярл. Рулав, как его называли словене. Хрольв и Сувор были похожи. Оба понимали где что, когда доходило до сражения и охоты. Сувор вот уже второй вечер пировал с ярлом «в блюде», то есть сидя локтем к локтю, и скрепя сердце вынужден был признать, что датчанин ему, пожалуй, даже нравился. Если боярин еще не перестал понимать в людях, от Хрольва можно было не ждать в спину копья. О прошлом годе сошлись ратиться в море Нево, у выхода в Устье, — и ратились честно, до победы и смерти. А вот теперь сели пировать и беседовать, и отчаянный Хрольв рад принимать вчерашних врагов как гостей.

Даже псы — его гладкошерстный, вислоухий Дигральди, казавшийся Сувору голым, и Суворов мохнатый Волчок, — успели для начала подраться, а после обнюхаться и как бы договориться о том, что будут по необходимости друг друга терпеть. Теперь они вместе бродили под столами. Сувор время от времени обнаруживал у себя на коленях знакомую лобастую голову и неизменно встречал вопросительный взгляд карих глаз: все в порядке, хозяин?.. Дигральди, прозванный так за обжорство, беспечно валялся под ногами у Хрольва, грызя кость.

— …Нам же, послам княжьим, велено спросить тебя, мудрый конунг: помнишь, сколько до немирья великого лодий ходило туда и назад по морю Варяжскому? — говорил Твердислав. — Как приезжали со своими товарами гости греческие, хазарские и из тех стран далее за хазарами, что вы называете Серкландом?

Рагнар, конечно, помнил. Сувор видел, как медленно кивнула серебряная голова. Старый викинг наверняка смекнул с первого слова, что ему собирались предложить мир, и ждал обычного в таких случаях торга. Сувор подумал о том, что вот тут ему, пожалуй, с Твердятушкой действительно не равняться. Этот — великомудрых речей мастер. И с юности таков был. Знал, к кому какими словами мосты мостить… какими строгое девичье сердечко растапливать…

— Хорошо говорит твой ярл, — сказал Сувору Хрольв. — Пожалуй что и замирится с Рагнаром, как хочет ваш конунг.

Сувор, чтобы не сглазить, коснулся рукой обушка ножа, которым отрезал себе рыбы, и на всякий случай ничего не стал говорить о возможности замирения. Но с похвалой Твердиславу согласился:

— Правда твоя. Красно говорит.

Хрольв засмеялся:

— Почему у вас в Гардарики принято так хвалить? Следует ли называть красивое красным?

Боярин слегка растерялся, ища слова для ответа, и, как всегда в таких случаях, сурово свел брови.

— Вот ваши «красные девки», — беспечно продолжал Хрольв. — Так и видишь толстощекую, краснолицую, загорелую и веснушчатую от солнца! Разве этого желает мужчина? Подобная внешность приличествует служанке, пасущей свиней, а не госпоже, чей муж рад облекать золотом ее красоту. То ли дело наши «белоснежные девы», светлобровые, снежнорукие, в чуть заметном румянце… А на северных островах есть растение, до того белое, что равняют его с ресницами Бальдра, лучшего из богов!

Сувор на это едва не ответил ему, что, по его наблюдениям, словенские девки еще не были нежеланны ни для кого из датчан. А если и были, то, значит, у датчан глаза не на том месте приделаны. И вообще, вольно было Хрольву охаивать молодых ладожанок, коли господин Рюрик не допускал к городу ни единого датского корабля… А уж белобровые, с белыми поросячьими ресницами, — тьфу!.. И кабы не пришлось Сувору пожалеть о столь резких словах — но тут на него обратила ясные слепые глаза Гуннхильд, сидевшая по левую руку от мужа.

— Никто не хочет обидеть гардских женщин, ярл, — с улыбкой сказала она. — Не сердись. У нас принято шутить на пирах, поддразнивая и побуждая отвечать шуткой на шутку. Это всего лишь забава, веселящая храбрецов.

Хрольв обнял жену, притягивая к себе, и захохотал так, что оглянулись даже слушавшие Твердислава.

— Я как раз собирался поспорить с твоим супругом о красоте и достоинствах женщин, славная дочь конунга, — проговорил Сувор подумав. — Но потом мне случилось посмотреть на тебя и на ту, что хранит твой покой в отсутствие мужа, и я понял, что ярла не переубедишь.

Ответ понравился. Хрольв сам придвинул Сувору блюдо с копченой треской и подозвал слугу, ведя налить «гардскому ярлу» еще пива.

Сувор снова стал слушать боярина Твердислава. Он, собственно, знал, что именно устами Пенька предлагали Рагнару князья, но все равно слушал очень внимательно. Мало ли, упустит что-то Твердята, так успеть подсказать…

Твердислав не упустил ничего. Постоянное немирье, говорил он, перекрыло дорогу купцам; воины, понятно, радеют о другом, у них на уме слава, а не серебро, но ратной славы и Рагнар, и Вадим с Рюриком себе добыли уже достаточно, и никто не заподозрит их в неумении побеждать, если заключат они между собой мир, а придет охота мечами о шеломы позвенеть, новой чести ища, — станут обращать помыслы свои на иных врагов. Благо чего-чего, а врагов и у конунга, и у князей в полном достатке, хватит еще детям и внукам. А гостей торговых, богатых, чем сразу шкурку снимать, лучше стричь помалу и так, чтобы никому не было обидно, ни Рагнару, ни Вадиму. Купцу главное что? Безопасно довезти свой товар и продать его на хорошем торгу. А стало быть, тому, кто даст защиту в пути, купец с охотой заплатит. Ему это выгоднее, чем свою оружную ватагу держать. Да и не совладает ватага, коли насядет хотя бы один корабль… даже не самого Рагнара, а витязя его, Хрольва. («С этим спорить не буду», — усмехнулся в густые усы Хрольв, и Гуннхильд, повернувшись к мужу, с гордостью улыбнулась.)…Но если подумать, герою истребовать плату с купца — чести больше, чем взять да ограбить его; не ко всякому просится торговый гость под защиту, но токмо и единственно к тем, кто в самом деле властен вязать и решить, чьего флага пасутся, чье слово — закон по всему широкому морю…

— А провожал бы ты и встречал, государь Рагнар, все корабли в датских проливах и западнее, докуда возможешь, а на восток по Варяжскому морю — до Котлина озера, где уже Котлин остров видеть возможно, а буде захотят твои люди дале пройти, так драконов со штевней бы убирали. А князю Вадиму Военежичу западнее Котлина острова боевых лодий своих также не посылать, а Невское Устье и само Нево море держать под своей рукою…

Великий и светлый князь Вадим предлагал также за прошлые обиды большой местью не мстить и пленников с обеих сторон, если у кого найдется родня, силой не держать, отпускать за выкуп. Такая речь многих заставила навострить уши и отложить пиршественные рога. Здесь сидела за столами лучшая Рагнарова чадь, хевдинги и старшие воины с кораблей. У каждого кто-то да пропал либо угодил в плен в той памятной битве. Каждому хотелось выручить своих храбрецов: тот плохой вождь, кто до последнего не пытается спасти людей от гибели и бесчестья. Руки слушаются головы, а и голова думай, как руки сберечь. Иначе не след было и главарем-хевдингом себя называть…

Твердята хорошо знал, чем завершить свою речь.

Он, конечно, не ждал, чтобы Рагнар дал ответ сразу. Мало чести соглашаться сразу и на все, что тебе предлагают. Сперва поторгуйся, вынуди уступить, покажи, что тебя с кашей не съешь. Зачем-то ведь прислали посольство ладожские князья, знать, и у них велика нужда к замирению, а коли так, грех не заставить чуток отшагнуть…

— Ты, ярл, сказал достойную речь, — раскатился по длинному дому голос Рагнара Кожаные. Штаны. Много зим прожил предводитель датчан, но ни десница, ни голос былой мощи не утратили. — Ты показал нам, что твой конунг не только бесстрашный герой, но и разумный правитель, пекущийся о своем племени. Твоими устами конунг Альдейгьюборга сулит нам великое и знаменитое дело, способное завязать узелок на веретенах у Норн. Не ошибусь, если скажу, что он, верно, посоветовался с народом, доверившим ему свои рубежи. Не назовут люди несправедливым, если и я поступлю так же. Завтра я разошлю гонцов, и мы соберем тинг. А пока мои хирдманны думают, какой щит будет поднят на мачту, вы, гости, ни в чем не должны знать ни отказа, ни недостатка.

Хрольв ярл был большой охотник полакомиться пивом, да и пиво, правду сказать, в доме у конунга неизменно варили вкусное, крепкое и густое. Впрочем, люди еще ни разу не видели, чтобы ярл лежал совсем пьяный. Или чтобы его вели с пира домой, поддерживая под локти. Вот и теперь он сам пересек два широких двора, и ни по походке, ни по разговору никто не назвал бы его хмельным.

У ярла был такой же длинный дом, как у конунга, только поменьше. Дом был разделен надвое: в одной половине обитали хирдманны, ходившие с Хрольвом на кораблях, другая же, с отдельным входом, служила жилищем самому ярлу, его жене, их дочерям и верной Друмбе, всегда ночевавшей у порога провидицы. Еще с ними жил младший сын конунга, Харальд. Так было установлено премудрыми предками, чтобы дети знатных вождей воспитывались не дома, а в семьях, связанных с ними обетами верности. Люди, составившие закон, хотели, наверное, крепче привязать вождя к племени, рассеянному по маленьким поселениям, — ибо какой же отец откажется лишний раз навестить любимую дочь или сына, — а юным наследникам помочь набраться науки, которую в отеческом доме они могли бы и упустить.

Вот и Харальд, дитя поздней любви Рагнара конунга, чуть не от постели умершей родами матери был принесен в дом Хрольва и Гуннхильд и положен на колени ярлу, месяц назад сыгравшему свадьбу. С тех пор прошло почти двадцать зим. Харальд вырос и уже несколько раз ходил с Хрольвом в походы. Как говорили, в бою он нисколько не отставал от других, и кое-кто ждал, что конунг вот-вот подарит сыну боевой корабль и сделает его хевдингом… Однако Лодброк не торопился. Хрольв однажды спросил его, почему, и конунг ответил: повременим. Пусть мальчишка как следует покажет себя. Тогда многие решили, что Рагнар был недоволен сыном-тихоней и не ждал от него деяний, достойных будущего вождя. Мало храбро сражаться, надо еще уметь повелевать людьми и заставить их себя уважать. По зубам ли такое скромнице Харальду, привыкшему ждать решений от воспитателя? Острые языки злословили даже, — все оттого, мол, что у Хрольва и Гуннхильд не родилось сыновей, одни дочери. Вот Рагнарссон и вырос среди девчонок. Ярл на это однажды заметил, что выучил приемного сына драться не хуже, чем умел сам. Тогда открытые смешки прекратились, но люди сочли, что парню следовало бы самому за себя постоять. А не ждать, пока это сделает Хрольв.

Такая вот была у ярла семья.

Вернувшись с пира, Хрольв сразу лег спать, а Друмба помогла Гуннхильд распустить волосы и стала чесать их большим гребнем, вырезанным из моржового зуба. Гребень был очень старый и принадлежал еще прабабушке Гуннхильд. Прабабушка тоже умела заглядывать в будущее и провидеть сокрытое от других, и гребень переходил по наследству к тем из ее наследниц, кому был присущ светлый дар ясновидения. Скальд Бедвар Кривоногий, безответно влюбленный в прабабушку, в отчаянии даже сложил стихи, в которых сулился сжечь «проклятую кость» и тем самым сделать любимую обычной женщиной, способной заметить его страсть.

— Скажи, Гуннхильд… — заговорила неожиданно Друмба, — как ты поняла, что Хрольв ярл — не просто добрый воин, готовый делать подарки дочери конунга? Как ты догадалась, что любишь его?

— О, — улыбнулась Гуннхильд, — это было очень давно… Да спроста ли ты, дева, допытываешься о нашей любви? Раньше я таких речей от тебя не слыхала. Быть может, ты встретила человека, которому тебе наконец-то захотелось вскинуть руки на плечи?

Друмба смутилась:

— Рано еще о том говорить…

— Уж не приехал ли он в гардском посольстве, сестра? — весело осведомился Харальд. — Мало я удивлюсь, если они еще и колдуна привезли, чтобы вернее настоять на своем, беседуя с конунгом!

Он зашел пожелать Гуннхильд доброй ночи, но не сдержал молодого любопытства и задержался послушать.

Друмба покраснела:

— Он воин. У него меч, к которому никогда не посмел бы прикоснуться колдун. И он не с гарда-конунгом, он сам по себе.

Харальд спросил:

— Это он тебе рассказал?

Друмба обычно обращалась с сыном конунга как с несмышленым меньшим братишкой, и Харальд не мог упустить случая немного подразнить ее. Девушка покраснела еще сильнее и ответила не без вызова:

— Да, это он так сказал, и я не вижу причин не верить ему.

— Следовало бы тебе, — проговорил Харальд назидательно, — давно уже выбрать возлюбленного из числа наших молодцов. Тогда ты понимала бы в мужчинах и остереглась бы верить всякому слову неведомого бродяги…

— Ты хочешь сказать, — сощурилась Друмба, — что хирдманны конунга скоро приучили бы меня к лживости женовидных мужей?..

Гуннхильд ощутила досаду младшей подруги.

— Насмешки — плохая плата за откровенность, — сказала она. — Не сердись на моего родича, Друмба. Он тоже любит тебя и вовсе не хочет, чтобы с тобой приключилось недоброе… А мы с Хрольвом, как вы оба знаете, вместе росли, и ему было не скучно гулять со мной по лугам и по берегу, хотя я не очень-то годилась для игр. А потом он стал юношей, и однажды его привезли из похода еле живого, с обломком стрелы, торчавшим в груди, у самого сердца. Лекарь на корабле боялся трогать стрелу, потому что рана была глубокая, и вместе с наконечником могла выйти наружу душа. Люди говорили, стрелок целился в конунга, но Хрольв успел заметить, как он спускал тетиву. «Если парень выживет, я назову его ярлом», — сказал мой отец.

А я вдруг поняла, что без Хрольва для меня не будет вокруг совсем ничего, кроме темноты. Я пришла туда, где его положили в доме, и сказала ему об этом…

— А он? — тихо спросила Друмба.

— Была самая середина ночи, и все кругом спали. Хрольв выслушал меня и велел размотать повязку у него на груди. Я сделала, как он попросил, и он взял стрелу пальцами и выдернул ее вон. Он не закричал, но я поняла, что он сделал, и закричала вместо него. Все думали, что он умирает, но Хрольв выздоровел. — Гуннхильд улыбнулась дорогим для нее воспоминаниям. — К осени он вошел в полную силу и попросил меня у конунга себе в жены. Мой отец согласился на свадьбу и назвал его ярлом. Хрольв был тогда не старше тебя, Харальд. А мне было всего семнадцать зим. Теперь никто из вас, поди, не поверит, что когда-то и я была молодой?..

Когда Гуннхильд притихла подле уже спавшего мужа, а Харальд ушел проверить, как дела у недавно ощенившейся суки, Друмба вновь вытащила старый костяной гребень. Долго рассматривала узор — клубки извитых, хватающих друг друга чудовищ, — а потом, на что-то решившись, провела гребнем по волосам. И даже прикрыла глаза: пусть ничто не отвлечет ее, если спутник провидиц и ей надумает пошептать на ушко.

Она ждала довольно долго, но ее так и не посетило никакое видение. Только длинные, чисто промытые волосы потрескивали, струясь между гладкими костяными зубцами. Это потрескивание вдруг навеяло Друмбе мысль об огне. О жарком и жадном огне, скользящем по корабельной палубе в поисках людских тел…

Девушка нахмурилась, спрятала гребень в чехол и убрала его в шкатулку. Ей больше нравилось представлять себе широкие плечи одноглазого венда и впервые в жизни думать о том, действительно ли так приятно будет положить на них руки. От таких мыслей что-то непривычно и сладко сжималось внутри. Друмба долго сидела в сгущавшихся сумерках, мечтая и улыбаясь собственным размышлениям.

Несколько дней после этого посланники гарда-конунга отдыхали от путешествия через море, пировали, забавлялись схватками свирепых коней и ждали ответа от Рагнара Лодброка. Старый вождь не спешил. Он советовался со своими людьми, рассылал гонцов по всему острову — звать народ на большой тинг, — и подолгу беседовал с боярами Твердиславом и Сувором, расспрашивая о Гардарики.

На особом поле неподалеку от крепости, испокон века отведенном для тинга, начали вырастать кожаные и шерстяные палатки. Каждая большая селундская семья прислала на тинг по нескольку человек, и они ставили себе временные жилища на тех же местах, где в свое время останавливались их деды и прадеды. До тинга оставалось еще время, но люди не скучали. Возобновляли старые знакомства, заводили новые, торговали, сговаривались о свадьбах…

Накануне дня, когда Рагнар Кожаные Штаны собирался говорить с людьми о замирении с конунгом Альдейгьюборга, устроили большую охоту. Недалеко от Роскильде был хороший сосновый лес, изобильный всяческой дичью. Задолго до рассвета вышли туда загонщики с колотушками — гнать зверье на охотников. А когда взошло солнце, из крепости двинулись верхом на конях хозяева и знатные гости.

Хрольвов длинноногий пес, задорно гавкая, скакал у копыт жеребца. Атласно-серую шею пса украшал плетеный ремень с серебряными узорными бляшками. Ярл неторопливо привставал на рыси и уже совсем по-дружески, не опасаясь обидеть, подсмеивался над боярином Сувором:

— Почему ты взял своего пса на седло? Шуба у него волчья, но по всему получается, что он изнежен, как кошка…

Сувор отвечал столь же беззлобно:

— Посмотрим, Рулав, что ты скажешь на ловле, когда твой голенастый высунет язык от усталости, а мой по-прежнему будет весел и свеж.

Хрольв посмотрел на настороженного мохнатого зверя, лежавшего поперек холки коня, прикинул, что весил тот явно не меньше взрослого человека, и отшутился:

— Если только не получится так, что твой скакун свалится замертво, еще не добравшись до леса…

Позади них, на некотором удалении, нахохлившись, трясся в седле Замятня Тужирич. Если бы кто наблюдал за ним в течение всех этих дней, проведенных в Роскильде, этот кто-то мог бы заметить, что Замятня вечер от вечера становился все раздражительней и мрачней. Однако он и так никогда приветливым нравом не отличался, да и присматриваться к нему ни у кого желания не возникало. Младший боярин, ведающий охранной ватагой, — эка невидаль!

Никого не должно было бы удивить и то, что Замятня глаз не сводил с Рагнара конунга и боярина Твердислава, ехавших впереди. Не след именитым гостям опасаться предательства, когда они под защитой такого вождя, как Рагнар Кожаные Штаны, — а и кметю, отряженному привезти их назад, все равно не до сна. Это тоже всякому понятно, кто хоть немного подумает.

Пегий конь Замятни шарахнулся в сторону, вздумав испугаться птахи, взвившейся из куста. Боярин стиснул колени и так рванул повод, что пегий задрожал и присел на задние ноги. Понял: лучше впредь не играть, не то шкуру назад на конюшню целой не донесешь…

Мохнатый Волчок смирно лежал под надежной хозяйской рукой, упершись лапами боярину в сапоги. Лишь карие глаза блестели под светлыми кустиками бровей, да влажный нос трудился без устали, вбирая запахи незнакомого леса. Волчок был по нраву похож на самого боярина Сувора, такой же хмуро-невозмутимый, нескорый на веселье и гнев. Дигральди, наоборот, дурачился, как щенок. Едва подъехали к опушке — с гавканьем кинулся за полевой мышью и притворился, будто не слыхал летевшего вслед хозяйского свиста.

— Унесло бы тебя на север и в горы… — ласково выругался Хрольв. — Не думай, гардский ярл, будто он у меня такой непослушный. Он часто сопровождает мою жену и не обращает внимания ни на других собак, ни на кошек. Вот и радуется свободе!..

Сувор понимающе кивнул головой. Хрольв повернул коня и поднял его в галоп, догоняя собаку.

Дигральди в самом деле радовался свободе. Скакать за ним пришлось не менее полусотни шагов. Когда же Хрольв продрался сквозь колючие мелкие сосенки, он увидел, что Дигральди припал к земле, ощетинившись и грозно рыча, а против него, держа в поводу лошадь, стоит младший гардский ярл — Замятня.

— Пять Ножей, — едва убедившись, что Хрольв подъехал без спутников, сказал Замятня. — Сделай так, чтобы я смог переговорить с твоим конунгом наедине.

— Что?.. — удивился датчанин.

Лицо у Замятни было напряженное, зеленоватые глаза нехорошо поблескивали. Сразу видно — не о пустяке просит, о жизненно важном.

— Разве ваш старший не все передал, что надлежало? — цепляя к собачьему ошейнику поводок, спросил Хрольв. — Зачем тебе конунг, да еще с глазу на глаз?

Замятне некогда было говорить обиняками. Он сказал:

— Я могу дать Лодброку совет, который поможет ему поступить верно. Конунгу понравится то, что я скажу ему. Если ты поможешь мне увидеться с ним, он тебя наградит.

Хрольв подумал, уж не убийца ли, замысливший тайный удар, хочет приблизиться к конунгу. Что ж, пусть попробует. Рагнара еще не заставали врасплох, да и сам он будет поблизости. Он усмехнулся:

— Награду от конунга я давно уже получил, и такую, что ничего больше не надо… Я скажу ему о твоей просьбе. Если он захочет с тобой говорить, я тебя позову.

Сегодня боярин Твердислав беседовал с Рагнаром без толмача. Он очень плохо знал датский язык и с трудом подбирал слова. Старый конунг, как выяснилось, немного знал по-словенски — даром, что ли, столько раз ходил походами на стольную Ладогу. Так вот и беседовали, смеясь и помогая друг другу. Обоим это нравилось.

Твердята составлял про себя похвалу «бородатой» датской секире, когда к Рагнару подскакал его ярл, Рулав, и что-то быстро проговорил. Разобрать его слова, высыпанные, как горох в деревянную миску, Пенек даже не попытался — был занят своим. Да и мало ли что мог сказать Рулав своему вождю по пути на охоту, — не первый он был, кто к Рагнару зачем-либо подъезжал, и не последний. Конунг в самом деле едва повернул к нему голову и коротко, мимоходом ответил.

Под первыми же высокими соснами их ждал Сувор и другие знатные охотники, выехавшие вперед. Сувор как раз спустил наземь Волчка и спешился сам. Дигральди уже сидел на траве, поводя боками и свесив розовый язык. Рагнар конунг показал Твердиславу тропинку, уводившую в сторону от торной дороги:

— Там стоит дерево, которое я почитаю. Перед охотой я люблю посещать его один, это приносит мне удачу. Я скоро вернусь.

Толкнул пяткой гривастого серого жеребца и исчез за кустами.

Замятня ждал конунга возле сосны, которой две человеческие жизни назад кто-то попортил макушку: так она и росла, раздвоенная на высоте груди человека.

— Ты хотел меня видеть, гардский хирдманн? — спросил Лодброк. — Зачем?

Замятня неожиданно сдернул с головы шапку и коснулся пальцами бурых сосновых иголок, выстлавших между ними тропу:

— Прими, датский государь, сугубый поклон от моего князя Вадима. Моими устами хочет он держать с тобой особую речь.

Рагнар конунг не спеша спустился с седла и сел на поваленный ствол.

— Я слушаю тебя, говори.

Времени было немного, в любой момент к ним могли выехать другие охотники. Замятня миновал все положенные в таких случаях словесные узоры и прямо перешел к делу:

— Твое сердце не лежит к замирению, что привез Твердислав. Мало выгоды вам, датчанам, в таком замирении, ведь до призвания Рюрика, наши земли воюя, вы каждый год больше брали добычей. Так велит спросить тебя светлый князь Вадим Военежич: хочешь под свою руку все Котлино озеро? Хочешь невозбранно ходить в Невское Устье и само великое Нево?.. В стольной Ладоге родича или вельможу своего посадить?..

Рагнар молчал, внимательно слушая. Потом сказал:

— Выгодный мир ты предлагаешь от имени своего конунга. Слишком выгодный, чтобы я поверил тебе.

И поднялся.

Замятня проворно шагнул ближе. Расстегнул у горла дутую золоченую пуговицу и, надрывая ворот, оттянул влево оплечье рубахи. Рагнар скользнул взглядом следом за его рукой и увидел на белой коже словенина сизый след, какой оставляет пепел, втертый в глубокий ожог. Давние шрамы складывались во вполне внятный знак, и Рагнар узнал его. Это знамя он видел всего один раз и к тому же давно, но при таких обстоятельствах, что забыть или спутать было невозможно даже годы спустя. Точно такие шрамы нашли на мертвых телах старого князя Военега и троих его ближников, последними защищавших вождя. Знаки тайного побратимства, которое заключают перед ликом богов. И держит такое побратимство куда крепче уз, доставшихся при рождении. Потому что эти узы человек налагает на себя сам.

Рагнар понял, что Замятне, десятому вроде человеку в посольстве, можно верить так, как если бы у раздвоенной сосны стоял сам князь Вадим. И не важно, о чем там рядил на пиру важный боярин. Настоящий разговор начинался здесь и сейчас.

Конунг снова сел на валежину:

— Щедро сулит мне отважный повелитель словен… Больше, чем нам удавалось взять в его землях оружием. Верно, не стал бы он просто так отдавать собранное теми, кто сидел на столе Альдейгьюборга прежде него. Чего он хочет взамен?

Возбужденный блеск в глазах Замятни стал хищным.

— Союза, — выдохнул он шепотом. — Твоей руки против вендского сокола, что роняет помет во двор моего князя и когтит его добычу, себе всю славу забирая без правды!.. Поможешь Рюрика из Ладоги извести — и сажай в ней сам, кого пожелаешь! Не у края Котлина озера — на середине Мутной купцов станешь встречать. А князь Вадим городом встанет в верховьях, где Мутная из Ильмеря истекла…

Рагнар неласково посмотрел на него из-под мохнатых бровей.

— С Хререком, — сказал он, — я ратился насмерть, еще когда тебя и конунга твоего на свете-то не было. Хререк — враг честный и славный, теперь земля таких уже не родит. Сколько воюем, он со мной ни разу двумя щитами не играл. И я не стану одной рукой уряжать с ним мир, а другой ему в спину метить копьем!

Но те, кто послал Замятню, предвидели подобное и загодя отыскали ответ.

— Рагнар конунг! — проговорил ладожанин. — Рюрик стал не таков, каким ты его помнишь. Открылось нам: замыслил он великое предательство против князя Вадима, коему перед ликом Перуна клялся служить…

Конунг датчан молча ждал продолжения.

— Волхв Мичура, Волоса крылатого жрец, вещий сон видел, — сказал Замятня. — По всему получается, жди от князя-варяга гнусного непотребства. Баял волхв: будущей весной совершит он такое, что перед богами грех будет блюсти клятвы, ныне даваемые…

Рагнар задумался… Сказать Замятне, — мол, если силишься обмануть, разыщем на другом краю круга земного, настигнем и в одночасье выпрямим ребра?.. Незачем. И без того знает — не скроется. Собой жертвует за своего князя?.. А зачем бы Вадиму был нужен подобный обман? Вскроется — быть большому немирью. Так ведь оно всяко будет, если нынче он, Рагнар, на замирение не пойдет. И случится оно, если в самом деле выпрядут его Норны, будущей весной, ибо нынешнее лето уже на ущербе, а под зиму разумные люди не то что воевать — даже и просто так в бешеное Восточное море на кораблях не суются…

Еще Рагнар подумал о многих датчанах, ютах и селундцах, ходивших в прошлом году с красным щитом на Альдейгьюборг. Теперь, жестоко оттрепанные Хререком, сидели пленниками где-то в чужом краю, вспоминали утраченную свободу.

— Ступай, — тяжело сказал конунг Замятне. — Не видал я тебя.

В лесу звонко пропел рог, послышались крики людей и рев разъяренного кабана.

— …Это был вепрь, на котором сам Фрейр поистине не устыдился бы мчаться по воздуху и по морю!.. — рассказывала вечером Друмба. Они с одноглазым Страхиней снова сидели на берегу «ее» бухточки, только на сей раз ни он, ни она не вынимали мечей. — Этот вепрь был огромен, как опрокинутая лодка, и его щетина вправду играла золотом, переливаясь на солнце! Он уводил нас от маток и поросят, и ведь увел…

— Может, это одинец был? — спросил венд. Друмба мотнула головой:

— Нет, не одинец. Я следы видела. Он выскочил как раз туда, где Хрольв с гардским ярлом стояли. Псы к нему, так он бедного Дигральди клыками ка-ак… А клыки — во!

— Дигральди, это кто?

— Пес Хрольвов. Любил его ярл… Не будет он больше сапоги на крышу затаскивать, порвал ему брюхо кабан… Пес ползет, визжит на весь лес, а тот снова метит клыками! Хрольв копье хвать — и наперерез! Пес его защищал, как же бросить…

— А помог? — спросил Страхиня. — Я бы лучше из лука, в глаз…

Друмба передернула плечами:

— С луками пускай охотится беднота, добывающая себе пропитание. Лук разит издали, и чести в этом немного. Знатный воин идет на опасного зверя с копьем!

— Вот он и получил, твой ярл, — усмехнулся Страхиня. — Я видел, как он прыгал на одной ноге, слезая с коня. А я, хоть ты и зовешь меня бедняком, сейчас жарил бы веприну…

— Да ты не попал бы. Одноглазые не могут метко стрелять.

— А ты видела, как я стреляю?

— Как ты с копьем ловок, я тоже не видела. А Хрольв ярл возит с собой «кол в броне», весь обитый железным листом, чтобы не перерубили в сражении. Там наконечник, как меч! Он ударил им вепря, но матерый сломал окованное копье, будто тростинку, и чуть не запорол самого ярла, но ярл защитился обломком копья, вот так, и клыки ударили по ножнам меча на бедре. Хрольва все равно отбросило и швырнуло, и пришлось бы плакать моей Гуннхильд, хозяйке, но тут подоспел гардский Сувор ярл. Его собака стала хватать кабана и заставила его повернуться, а Сувор подбежал с мечом и разом снес зверю полголовы! Какой удар был!.. Я слышала, у ярла в Альдейгьюборге дочь есть, тоже воительница. Вот бы посмотреть на нее!..

Азартно рассказывая, девушка в то же время наблюдала за собой как бы со стороны. И дивилась тому, что видела в собственном сердце. Сколько она себя помнила, ее окружали мужчины, и многие среди них рады были бы дарить ей золотые украшения, только чтобы она им завязывала по утрам тесемки на рукавах. Друмба смеялась в ответ и говорила, что золотые украшения добудет себе сама, вот этим мечом. Воины, которым приходилось выслушивать от нее такие слова, были все добрые храбрецы, богатые и расположением конунга, и знатной родней. Почему ни к кому из них ее не тянуло так, как к вендскому оборванцу, пришедшему незнамо откуда? И не то чтобы ей было жалко его, изуродованного. Она видала калек, утерявших кто руку, кто ногу. Друмба понимала, что не знает о нем совсем ничего. Она и не пыталась расспрашивать, чувствуя, что все равно не добьется ответа. А и добилась бы — скверная, скорей всего, открылась бы правда. Нету Ворону замирения с Белым Соколом да и не будет, что бы ни говорили послы Хререка конунга. Друмба понимала и это. А все равно — позови ее венд, возьми он ее ласково за руки, и не будет ни сил, ни желания воспротивиться… Друмба боялась загадывать и с трепетом ждала, когда же это случится.

А вскоре наступил день, когда собрались все лучшие мужи Селунда и начался тинг, и тут пришлось удивиться тем, кто знал о беседах Рагнара Лодброка с гардскими послами и о том, как мало хотелось конунгу принимать невыгодное замирение. Вождь поведал селундцам о том, какого почетного мира он добился трудами и боевыми походами, о том, как вендский сокол, загнанный в далекий Альдейгьюборг, наконец-то попросил мира и даже сулится отпустить пленников, за которых соберут выкуп.

Жители большого острова привыкли спокойно жить под рукою Рагнара конунга и во всем верить ему. Его выслушали, и людям понравились его речи. Хозяевам дворов, что каждый год терпели от вендских набегов. Мореплавателям и купцам, для которых уже не первый год были заперты торговые гавани на Восточном пути. И даже те, чья кровь кипела воинским молодечеством, не стали кричать против мира с Хререком и этим другим конунгом, сидевшим в Альдейгьюборге. Во-первых, даже самые отчаянные викинги верили Рагнару Лодброку и чтили его. Во-вторых, драться с вендом — что с волком в лесу после праздника Йоль. Добычи — на несколько марок, а голову в один миг сложить можно. И, в-третьих, Лебединая дорога широка и просторна, и не перечесть у нее берегов на севере, на западе и на юге. Даже и у ближнего моря много вершин, не только та, куда изливается с востока могучая Нюйя… Найдем, то есть, где сразиться с врагами за богатство и славу. А даже если на восток пойти захотим — так и пойдем, как прежде ходили, без конунга, сами по себе…

— Готовился я трудно убеждать тебя, княже, — дивясь и ликуя, по возвращении в крепость сказал Рагнару боярин Твердислав. — Но теперь вижу, что ты поистине мудр.

Он снова сидел в доме Лодброка на втором почетном сиденье; праздновали замирение и на пиру договаривались о мелочах. После тою, как сдвинули главное, малые препоны устранялись легко.

— Твой конунг, властвующий далеко на Восточном пути, многое видит иначе, чем мы здесь, на Селунде, — медленно проговорил в ответ Рагнар. — Боюсь, не решил бы он, что мир, скрепленный сегодня, мне не так выгоден, как ему. Твой конунг может подумать, будто я, коплю силы и что-то затеваю у него за спиной. Я хочу послать с тобой в Гардарики своего молодого сына Харальда.

Твердята внутренне возликовал: трудное, неверное и, чего уж там, опасное посольство оборачивалось полной победой. Сына датского князя почетным заложником!.. Смел ли он мечтать о таком?

Перед умственным взором мелькнули почести и хвалы, которыми по возвращении в стольную Ладогу отблагодарит его князь Вадим…

Однако трезвый разум взял верх, и Твердята спросил:

— А взамен того о чем просишь, княже?

Рагнар ответил:

— Не у каждого из наших селундцев, взятых осенью в плен, достаточно богатой родни, готовой выложить серебро. Есть у вас и другие люди из Северных Стран, те, что застряли там из-за немирья и нынешним летом уже не успеют пересечь море. Всем этим людям пригодился бы хевдинг из хорошего рода, способный привести их домой или начать править там, где ему больше понравится. Ты видел моего младшего сына. В его возрасте я уже прославился победами в Валланде и в Ирландии, а он еще мальчишка. Пора ему становиться вождем… Если твой конунг отпустит пленных датчан и позволит Харальду их возглавить, я не подниму на него первым боевого щита.

В это время неподалеку от них поднялся Хрольв Гудмундссон. Он стоял с рогом в руках и опирался в основном на правую ногу, потому что левая у него еще болела, помятая ударом кабаньих клыков. Пес по кличке Дигральди больше не выпрашивал у хозяина вкусных костей. Ему вправили внутренности и зашили живот, и Гуннхильд пела над собакой святые слова, помогающие заживлению плоти, но надежды было немного. Лохматый Волчок лежал у Сувора под ногами и тоже не шел драться и играть с другими собаками. У него были перевязаны обе передние лапы и выстрижена шерсть на боку, где помалу затягивалась большая рваная рана. Время от времени боярин заботливо наклонялся к Волчку и гладил по голове. Те, кто видел, рассказывали: зарубив мечом кабана, Сувор первым долгом кинулся не к Хрольву, сжимавшему ладонями ногу, а к верному псу, жестоко подбитому зверем.

— Сувор ярл!.. — громко сказал Хрольв и протянул рог над священным огнем очага, сгоняя возможную скверну. — Ты храбро бился и поразил вепря, готового запороть меня насмерть. За такие деяния у нас принято нарекать прозвища. Зовись же, ярл, отныне Сувором Щетиной, а вместе с прозвищем прими от меня вот этот подарок!

Он обернулся, и Друмба, стоявшая рядом, передала Хрольву меч в ножнах. Хрольв взял его и медленно, торжественно обнажил. Это был отличный меч вендской работы, очень старинный, с позолоченной либо вовсе золотой рукоятью — драгоценное оружие, равно способное сеять смерть в жестоком бою и красоваться на домовом столбе у сиденья хозяина, ведущего праздничный пир.

А на рукояти, вделанный в ясное золото, искрился синим огнем большой граненый сапфир.

— Этот меч я добыл в бою, — сказал Хрольв. — Я взял его у Тормода Кудрявая Борода, фэрейского херсира, а его самого отправил в Обитель Богов. Теперь я дарю его тебе, Сувор Щетина, потому что ты спас мне жизнь и поистине достоин владеть им.

Сувор Несмянович такого не ожидал, но не растерялся. Он недаром много лет ходил в дружине у Рюрика: обычаи Северных Стран знал хорошо.

— Я благодарю тебя, Хрольв ярл, — сказал он поднося к губам освященное пламенем пиво — Я принимаю и прозвище, которое ты мне дал, и подарок. Ты подарил мне оружие, приличное воину, и я хочу отдарить тебя, как надлежит. Вы, викинги, чаще сражаетесь в море, но если приходится биться на суше, едете огораживать поле верхом. Я дарю тебе сильного белого жеребца, не убоявшегося путешествия по морю на моем корабле. Пусть все даже издали видят, кто вождь, и радуются встрече с тобой!

Попозже, почти под утро, удостоился подарка и Замятня Тужирич, тайный побратим молодого князя Вадима. Слуги подвели ему молоденькую рабыню, ту самую смуглянку танцовщицу, гибкую, как вьюнок. Кто-то, стало быть, заметил его жадный взгляд в самый первый день на пиру. Девушка плакала и упиралась, боясь идти к новому хозяину, но ее крепко держали за локти. Замятня был уже порядочно пьян. Он оторвался от пива и посмотрел на рабыню тем самым взглядом, от которого шарахались кони. Невольница перестала плакать и затихла, только худенькое смуглое личико словно посыпали пеплом.

Замятня тоже знал обычай и отдарил конунга двумя синими стеклянными кубками. Их сработал ладожский мастер Смеян, только-только научившийся варить стекло и окрашивать его яркими красками. Конунг, любуясь, посмотрел кубки на свет, попробовал, хорошо ли звенят, и нашел, что они ничем не хуже фризских, которые привозят купцы. Пир длился, и во всем длинном доме, полном людей, лишь Замятне и Рагнару Лодброку было известно, что приглянувшаяся рабыня стала на самом деле отдарком, а кубки — просто так, чтобы не доставалось пищи злым языкам.

Через несколько ночей ладожское посольство отбыло восвояси, и Харальд, сын Рагнара, внешне суровый и строгий, но с шальными глазами, стоял на носу боевого корабля, подаренного отцом. На груди возле шеи, под теплой кожаной курткой, покоился священный молоточек Тора, что вручила единокровному братцу премудрая Гуннхильд. Харальд ждал, чтобы вещая женщина напоследок сказала ему что-нибудь о судьбе, которая ждет его в Гардарики. Но Гуннхильд лишь поцеловала его и улыбнулась так, что у юного викинга защемило сердце: случится ли еще раз обнять старшую сестру, у которой он рос, словно при матери?..

Он крепился и говорил себе, что сыну Рагнара Лодброка не пристало раскисать перед дальним походом. Отец много беседовал с ним. Харальда ждали в Гардарики датчане, оставшиеся без хевдинга. А может быть, и гардская дева, которая даст ему могущественных родичей в доме конунга Альдейгьюборга. Наверное, она будет красивой и сильной, как Друмба, и он полюбит ее. И как знать, не случится ли ему со временем сесть в доме гардского конунга на почетное место? И услышать, как дружина бьет мечами в щиты, признавая его конунгом новой державы?.. Отец многого ждал от младшего сына, и Харальд был намерен не оплошать. Но потом подумалось, что Дигральди, которого он любил, выживет или издохнет уже без него, а он узнает о судьбе пса хорошо если будущим летом… И заново представилась вся громадность пути, готового лечь под киль корабля, и невозможность — даже если захотеть — вернуться в прежнюю жизнь, привычно вершившуюся еще накануне. И неизвестность, ожидавшая в Гардарики… Хотя что такое пес, когда говорят о державах? Пылинка. Капля воды, взлетевшая из-под весла и готовая вновь смешаться с волнами…

Слепая провидица стояла на пристани, как всегда сопровождаемая верной подругой. Когда корабли отошли от берега и начали поднимать паруса, Гуннхильд вдруг пошатнулась и поднесла руку к груди:

— Как тяжело дышать… Где мой муж? Ты видишь его?

— Он стоит рядом с конунгом, — ответила Друмба. — А что дышать тяжело, так это ненастье собирается. Вон как ласточки низко летают!

Недобрый взгляд коснулся его… — пробормотала Гуннхильд. К ее словам обычно прислушивались, но случилось так, что стоявшие на пристани как раз в это время заметили двух больших воронов: птицы поднялись где-то за крепостью и теперь летели вслед кораблям, громко каркая и неторопливо взмахивая черными крыльями.

— Смотри, конунг! — сказал Хрольв, указывая рукой. — Один сулит твоему младшему Удачу и славу!

Зря он это сказал… Оба ворона неожиданно шарахнулись в воздухе, то ли чем-то напуганные, то ли подхваченные внезапным порывом переменчивого морского ветра… А может, властно коснулась их высшая Воля, внятная сердцам птиц, но не простых смертных людей. Смолкло хриплое карканье, и воронов, ставших похожими на две горелые тряпки, унесло в сторону болотистых пустошей. Незаметная усмешка проползла по лицу длиннобородого старика в войлочной шляпе и синем плаще, стоявшего среди толпы на причале.

Было слышно, как один за другим хлопали, расправляясь на ветру, паруса кораблей.

Пока собирали в обратную дорогу гостей, Хрольву было все недосуг хорошенько испробовать дареного жеребца. Хрольв давно стал конунгу родичем и правой рукой, так что дел вечно было без счета. Кто проследит, чтобы на вендские лодьи погрузили достаточно пива и доброй вяленой рыбы? Хрольв. Кто мимоходом рассудит двоих купцов, поспоривших из-за рабыни, оказавшейся глухонемой? Опять Хрольв. Так и вышло, что он всего лишь проехался на беленьком по двору и не дал себя сбросить, когда тот для знакомства начал бить задом, подскакивая на всех четырех ногах. Хрольву понравился сильный и своенравный жеребец, и показалось, что тот, в свою очередь, если не полюбил нового хозяина, то по крайней мере счел достойным противником. Ярлу хотелось еще побаловаться с конем и понять, на что тот в действительности способен, но все не было времени.

На другое утро после проводов посольства Хрольв проснулся с рассветом. Накануне за ужином он несколько раз опрокидывал рог, а потом Гуннхильд долго не давала ему уснуть, без конца говорила о «злом взгляде», будто бы устремленном на него неизвестно откуда. Ярл уважал предвидения жены, но иногда она вела себя странно. Вот и вчера толком не смогла ничего ему объяснить, только плакала, словно двадцать зим назад, когда боялась вот-вот его потерять… С чего бы? Хрольв все пытался ее убедить, что охота на вепря, где он в самом деле едва не лишился ноги, давно миновала. Под утро он, кажется, преуспел, и Гуннхильд уснула. А он, повертевшись в постели, оделся и вышел наружу. У дверей потрепал по ушам бедного Дигральди, распластанного на овчине. Верный пес только вздохнул и лизнул ему руку, моля простить за бессилие, за то, что не может последовать за ним, как всегда.

Во дворе ярл велел зевающему спросонья рабу седлать белого жеребца. Атласный красавец скалился и прижимал уши, а потом чуть не вышиб Хрольва из седла, взвившись на дыбы и без предупреждения прыгнув вперед. Ярлу это понравилось. Он расхохотался и вытянул жеребца гремучей плеткой, подаренной вместе со сбруей. Плетеный ремень мог пробить шкуру насквозь; Хрольв сдержал руку, лишь показал жеребцу — мол, дешевле будет послушаться. Зверь завизжал, для порядка вспорол воздух копытами — и полетел через двор в распахнутые ворота. Ярл сидел цепко. Он знал, что норовистый еще признает его, еще будет встречать ласковым ржанием и лезть носом в ладонь, отыскивая сухарик.

Жеребец притомился и зарысил далеко от крепости, на пустынном берегу, где уже чавкала под копытами болотистая низина.

— Умница, — сказал ярл и похлопал ладонью по белой взмыленной шее. — Ну, отдохни.

Он и сам взопрел от бешеной скачки. Вчерашний хмель начисто повыдуло ветром, зато нога, помятая на охоте и совсем было окрепшая, заново разболелась от напряжения. Хрольв решил не давать ей поблажки. Слез с седла, ослабил подпругу, набросил на спину коню толстый шерстяной плащ. И повел белого домой в поводу. Набегавшийся жеребец растерял непокорство — шел смирно и время от времени тыкался носом в плечо, словно благодаря за заботу.

В южной стороне неба, озаренные утренним солнцем, клубились, постепенно наползая, тяжелые тучи. Казалось, из-за небоската вздымалась чудовищная волна, готовая разметать рыхлую сушу и смыть, как лучину, непрочные человеческие города. Хрольв прислушался и различил отдаленное ворчание грома. Он даже подумал, не сесть ли снова в седло, чтобы успеть домой до ненастья, но прикинул расстояние и пошел дальше пешком. Больная нога медленно обретала подвижность: бедро словно проросло деревом, колено не хотело сгибаться.

У ярла было острое зрение, отточенное годами плаваний на корабле. Однако человека, ожидавшего его у кромки прибоя, Хрольв заметил лишь шагов с десяти. Тот ни дать ни взять вырос из-под песка, словно неупокоенный дух злодея, по обычаю похороненного между сушей и морем, дабы не осквернялась ни одна из стихий. Он был бедно одет и вдобавок ко всему изуродован: левую половину лица прятала кожаная повязка, растянутая от челюсти до волос. Хрольв не остановился.

— Славься, ярл, — поздоровался незнакомец. — Немалый путь я преодолел, чтобы повидаться с тобой…

Он был вендом и по выговору, и по одежде. Вендов ярл не любил.

— Большая честь для меня разговаривать с подобным тебе, — сказал он с презрением. — Поди прочь, ощипанный сокол, пока я тебе не выдернул последние перья!

Далеко, в крепости, Гуннхильд со стоном повернулась во сне и протянула руку, ощупывая пустое ложе рядом с собой…

Грозен был Хрольв Гудмундссон: разумные люди давно поняли, что поистине не стоило навлекать на себя его гнев. Венд, однако, не унимался:

— Я не ссориться с тобой пришел, ярл. Ты хранишь меч, который…

Договорить Хрольв ему не дал. Случись ему повздорить со знатным воином, ровней ему по достоинству, они назначили бы место и день и сошлись на хольмганге — со щитоносцами и свидетелями, как велит древний закон. Но с оборванцем рабского рода ярл не может поссориться. На таких либо не обращают внимания, либо убивают на месте. Венд стоял как раз на тропе, мешая пройти. Второй раз советовать ему убраться с дороги Хрольв не стал. И поединка не предложил, потому что в поединке сходятся равные. Он просто выдернул из ножен меч и тем же движением, с шагом вперед, полоснул неумойку поперек тела, как раз на уровне сердца.Это не был его коронный удар, потому что не красит воина внезапное нападение, да и такие вот наглецы не всякий день путаются под ногами, напрашиваясь на погибель… Ярл, однако, был уверен в своей руке и заранее знал, что одним взмахом дело и кончится — вытереть меч да уйти, — и больше заботился, не слишком ли сильно рванет в сторону испугавшийся конь…

Произошло чудо.

У венда в самом деле легла по груди кровавая полоса, но он не упал. Он, оказывается, в зародыше угадал намерение ярла и отлетел прочь, уберегаясь от смерти. Он, конечно, был ранен, и половина лица, видимая из-под тряпки, побелела от боли, но правая рука уже тянулась за спину, в складки плаща. Рассеченное тело отказывалось слушаться быстро, и ярл, пожалуй, успел бы вторым ударом зарубить его — помешал конь. Захрапел, рванулся, встал на дыбы, натягивая ремень и немного не доставая хозяина вскинутыми копытами… Хрольв выругался и разжал ладонь, державшую повод. Он уже понял, что с вендом не справиться мимоходом. А жеребца и потом не поздно будет поймать…

Пророчица Гуннхильд закричала во сне и вскинулась на ложе, убирая с лица прилипшие волосы.

— Где Хрольв ярл?.. — чужим хриплым голосом спросила она вбежавшую Друмбу.

— Нового коня ушел погонять, — недоуменно ответила девушка.

— Кто с ним там? Он взял с собой воинов?..

Друмба засмеялась:

— Какие враги могут напасть на него в двух шагах от Роскильде?..

Дигральди, лежавший на мягкой овчине, с трудом поднял голову и жалобно заскулил, пытаясь привстать.

Еще мгновение, и в руке вендского оборванца вспыхнул на утреннем солнце клинок ничуть не хуже того, что носил сам ярл.

— Стало быть, я зря назвал тебя рабом! — усмехнулся Хрольв. — Ты — вероломный лазутчик, пришедший разнюхивать о наших делах с Хререком конунгом!

Венд ответил сквозь зубы:

— Ты хранишь меч, не принадлежащий ни тебе, ни твоему племени. У него золотая рукоять и в ней синий сапфир. Где он?

— Какое тебе дело до меча, который я взял в бою? — скривил губы Хрольв. У венда расплывалась по одежде широкая кровавая полоса, он зажимал вспоротую куртку левой рукой, но правая, державшая меч, не дрожала:

— Ответь, у тебя ли он, и останешься жив.

Хрольв плюнул наземь:

— Многие мне грозили, да немногие видели, чтобы я испугался. Пока я только вижу, что ты ловок трусливо увертываться от ударов!

То, что было дальше, хорошо видели береговые чайки да еще раб-пастушонок, гнавший козье стадо домой от надвигавшейся бури, Пастушонку было пятнадцать зим от роду, у него уже пробились усы, но во дворе он, как равный, играл с детьми втрое младше себя. Хозяин не давал ему работы, для которой требовалась смекалка. Управляется с пятью козами — и добро. Не гнать же его совсем со двора. Такой не заведет своего дела и не выкупится на свободу. У парня не было даже имени, приличного человеку с будущим. Он ходил в неопрятных лохмотьях, не снимая их даже на ночь, и звали его попросту Фьоснир, что значило скотник.

Раб стоял на пригорке и, раскрыв рот, завороженно следил, как убегал, теряя с крупа нарядный плащ, белый конь, как болтались и били его по бокам блестящие серебряные стремена. Но вот жеребец скрылся в кустах, оставив на них свалившийся плащ. Тогда пастушонок вспомнил о людях на берегу и повернулся в ту сторону. С его подбородка свисала нитка слюны. Он видел, как ярл и пришелец несколько раз скрестили мечи, но каждый защищался столь же искусно, сколь и нападал. Фьоснир ничего в этом не понимал, он видел только, что достать один другого они не смогли. Слабоумный пастух наблюдал за смертельной схваткой с тем же тупым любопытством, с каким, бывало, следил за червями в навозе.

Венду приходилось плохо, он терял кровь и слабел. Но сдаваться не собирался.

— Скажи мне, где меч, и уйдешь отсюда живым! — повторил он с прежним упрямством.

— Ты глупец, как и все твое племя, — ответил ярл. И рванулся вперед, чтобы прикончить врага.

Одноглазый встретил косой удар невиданным приемом: вывернул руку, заставив меч Хрольва со звоном скользнуть сверху вниз по гладкой стали клинка. Летящий меч почти не встретил сопротивления, Хрольв едва не потерял равновесие, слишком далеко подавшись вперед, и успел удивиться — где венд? — ибо того уже не было там, где ему следовало находиться. Ярл заметил только взвившийся плащ, мелькнувший, словно крыло: венд пропустил его мимо себя, а сам через голову бросился наземь, уходя ему за спину. Если бы у Хрольва не болела нога, он успел бы повернуться за ним. Но он не успел. Меч одноглазого перевернулся в руке и сзади рубанул его по колену.

Сначала ярл не почувствовал боли. Только услышал отвратительный хруст и понял, что сейчас упадет, ибо опираться ему сделалось не на что. Потом он упал. Упал тяжело и неудобно, придавив весом тела правую руку с мечом. Он попытался высвободить ее или найти левой ножны с ножом, но на запястье, точно капкан, сомкнулась ладонь одноглазого. Хрольву показалось, что такой силы в человеке он еще не встречал. Или это он сам ослабел и больше не мог как следует сопротивляться?.. Так или иначе, но вырваться он был уже не способен. Он увидел над собой лицо победителя, серое, одного цвета с повязкой, почти не скрывавшей уродства.

— Ты умираешь, — сказал ему венд. Хрольв понял, что это правда. Он захотел посмотреть на свою левую ногу, но не сумел. Он лежал на боку, пригвожденный к склону песчаного взгорка. Он попробовал хотя бы пошевелиться, чтобы проверить, совсем отрублена у него нога или еще держится, но из рассеченного колена хлынула такая волна боли, что лицо венда и близко клубившиеся облака стремительно завертелись и начали удаляться.

Венд привел его в чувство, безжалостно встряхнув:

— Скажи мне то, что я хочу знать!

Ярл посмотрел в его единственный глаз, горевший сапфировым огнем, и, как ему показалось, кое-что понял. Он сделал попытку засмеяться. Получился хриплый клекот.

В свободной руке венда появился длинный боевой нож. Хрольв почувствовал, как ему вспарывают одежду, и холодное лезвие прикоснулось к оголенному животу.

— Ты был храбрым воином и погибаешь, сражаясь, — сказал пришелец. — Но я до сих пор не слышал, чтобы ваш Один брал в свою дружину лишившихся мужества. Над тобой посмеются на небесах, Хрольв Гудмундссон.

Лезвие начало рассекать кожу, подбираясь к тому, что ревностно бережет любой мужчина, даже крепкий на боль и не боящийся ран. Хрольв подумал о том, что его ответ, пожалуй, уязвит венда больней, чем молчание. Он даже удивился, как такая простая мысль не посетила его раньше. Он сказал:

— Ты, наверное, говоришь о мече, который я взял у Тормода Кудрявая Борода, фэрейского херсира. В его рукояти, мне кажется, вставлен твой второй глаз!

Венд молча ждал.

— Ты его не получишь, — сказал Хрольв с торжеством. — Что это за меч и зачем он тебе, я не знаю, но ты его не получишь. Я подарил его гардскому ярлу, спасшему мне жизнь, и он увез его с собой в Альдейгьюборг. Знать бы, что меня так скоро убьет бродяга вроде тебя, лучше бы и не спасал!..

Фьоснир, глазевший с холма, видел, как незнакомец оставил Хрольва и поднялся на ноги. Он шатался и прижимал обе руки к груди. Ярл лежал неподвижно, раскинувшись на залитом кровью песке. Чужой человек неуверенно огляделся, а потом пошел прямо в воду. Здесь было илистое мелководье и в сотне шагов от берега начинались острова, большей частью топкие и болотистые. Впадавшие речки отгоняли прочь соленую воду фиорда, и на островках росли кусты и деревья, а вокруг колебались шуршащие тростники. Шквалистый предгрозовой ветер пригибал их к холодной серой воде. Венд дважды падал, и пастушонок подбирал слюни, праздно гадая, поднимется ли. Потом начался дождь. Фьоснир натянул на голову колпак рогожного плаща, вспомнил о козах и повернулся к ветру спиной. И увидел всадников, бешено мчавшихся по берегу со стороны крепости.

Когда Торгейр хевдинг, Друмба и шестеро воинов подскакали к месту поединка, Хрольв уже не открывал глаз, но еще дышал. Дождь умывал ставшее спокойным лицо, вывалянная в земле и распоротая одежда казалась кучей тряпья. Подрубленная нога была перетянута жгутом повыше колена. Она почти не кровоточила, однако крови вокруг было разлито столько, что людям сразу подумалось: с такими ранами не живут. Оставалось надеяться — не вся она истекла из жил ярла, сколько-то подарил морскому песку тот, с кем ему выпало драться. На заголенном животе ярла была еще одна рана — длинная царапина от пупка до бедра. Воины быстро соорудили носилки, бережно уложили на них Хрольва Гудмундссона и, закутав теплым плащом, понесли в крепость. Друмба же огляделась, заметила Фьоснира, по-прежнему торчавшего на горушке, вскочила в седло и поскакала к нему.

Дурачок испугался всадницы и побежал от нее так, словно в чем-то был виноват. Друмба подхлестнула коня, мигом настигла удиравшего пастушонка и пинком сбила с ног. Когда она схватила его и встряхнула за плечи, он заверещал, как раненый заяц.

— Не ори! — приказала она. И хотя ее голос был ровным, Фьоснир испугался еще больше и замолчал. Друмба выпустила его. — Ты был здесь все время. Кто ранил Хрольва ярла?

В это самое время рыжебородый Тор пронесся над ними на своей колеснице, и грохот окованных колес раскатился по земле оглушительным эхом. Скотник боялся грозы. Однажды ему случилось ударить козу, и теперь он всякий раз ждал, что Хозяин Козлов вот-вот обрушит на него свой божественный гнев. Он рухнул наземь и съежился, прикрывая руками голову и невнятно стеная.

— А ну встань, слюнтяй! — рявкнула Друмба. — Встань и рассказывай, что здесь произошло, иначе, во имя молота Мьйолльнира, я из твоей шкуры ремень вырежу и тебя на нем удавлю!..

— Это Один убил его!.. — завизжал Фьоснир. — Одноглазый Один сошел с неба и зарубил нашего ярла!..

Вскоре Друмба догнала воинов, бережно несших носилки. Она пинками гнала перед собой скотника, который без конца оглядывался и повторял, что ему надо загнать коз. Торгейр хевдинг посмотрел на девушку и хотел спросить ее, не удалось ли чего разузнать, но осекся, увидев, какими мертвыми стали у нее глаза.

Молнии то и дело сверкали над ними, дождь лил сплошными потоками, словно желая смыть населенную сушу. Мокрая завеса ненастья никому не позволила рассмотреть, как от одного заросшего зеленью островка отчалила маленькая остроносая лодка. Развернув серый парус, она побежала в сторону моря. Человек в лодочке дрожал от боли и холода и с трудом держал клонившуюся голову, но упорно вел свое суденышко прямо на север.

Немного попозже ветер набрал грозную штормовую мощь и раскачал неглубокие воды фиорда, вздымая их бешеными волнами. Люди в крепости, уже знавшие, что «Один» был всего-навсего чужеплеменником, и притом раненым, послушали грохот прибоя и сообща решили, что ему не спастись.

— Острова защищены от шторма, — сказал Рагнар конунг. — Если этот человек прячется там, мы его скоро разыщем, и я сам врежу ему орла. А если он попытается бежать, буря прикончит его.

Гуннхильд сидела подле мужа, гладя его волосы, влажные от дождя, и неподвижное, осунувшееся лицо. Она родилась слепой и никогда не видела своего Хрольва. Только знала от людей, — что он красив и что волосы у него светлые, почти не успевшие поседеть. Она, впрочем, плохо представляла себе, что значит «светлые» и «седые». Она легко заглядывала в души людей и провидела судьбы. А такие вот пустяки, ведомые даже ничтожному Фьосниру, были ей недоступны. Время от времени Гуннхильд подносила кончики пальцев к ноздрям Хрольва, проверяя, дышит ли он. Что-то в ней уже знало, выживет ли любимый, но она запретила себе обращаться к этому знанию. Ей было страшно. Старшие дочери всхлипывали у нее за спиной.

— Если не врет мальчишка-козопас и верно то, что вы разобрали по следам на песке, получается, что Хрольв встретил противника сильнее себя, — заметил Рагнар Лодброк. — Как ни мало верилось мне, что такое возможно… Хрольв, правда, еще хромал, но если тот человек одолел его уже получив рану, он воистину великий воитель…

— А он и есть великий воитель, — сказала Друмба. Голос у девушки был такой же безжизненный, как и глаза. — Я видела его меч и то, как он им владеет. Он зовется Страхиней. Это потому, что у него лицо изуродовано. Он венд из прибрежного племени. Он расспрашивал про Хрольва ярла и называл его славным вождем, которому немногие откажутся послужить.

— Так ты знала, что здесь прячется вендский соглядатай, и не сказала о нем? — спросил конунг.

— Вот, значит, ради кого ты чесала волосы и надевала вышитую повязку!.. — понял Торгейр. — А мы-то думали, ты не только с нами так холодна! Что у него есть такого, у этого уродливого венда, чего нет у любого из нас? У него не хватило храбрости даже на то, чтобы разыскать людей и поведать обо всем, что случилось, как это пристало мужчине!

— Придержи язык, Торгейр Волчий Коготь, — по-прежнему негромко посоветовала Друмба. — Мне-то жить незачем, но, клянусь Поясом Силы, твоей невесте не слишком понравится то, что я над тобой сотворю, если ты не уймешься!

— Тогда и я дам клятву, и пускай Аса-Тор услышит ее, — сказал Торгейр и плеснул пива в очаг, призывая огонь быть ему свидетелем. — Если ярл останется жить, я вызову тебя, Друмба, на поединок и отрублю тебе голову. А если ярл умрет, я за него отомщу. Или сам погибну!

Дождь бушевал над земляной крышей длинного дома, порывистый ветер загонял обратно вовнутрь дым очагов. От небоската до небоската то и дело прокатывались удары страшного грома: уж верно, Бог Грозы принял Торгейров обет и освятил его ударами своего молота.

Хрольв Гудмундссон по прозвищу Пять Ножей прожил еще два дня, а потом умер. Гуннхильд и многие другие были бы рады отдать ему кровь из собственных жил, но не могли этого сделать. Он так и не открыл глаз и не заговорил.

Гуннхильд не плакала и была ласкова с Друмбой.

— Я поеду на его погребальном корабле, — просто сказала она девушке, когда для ярла уже готовили балфор. — Я знаю, твоя рука сильна и тверда. Ты поможешь мне уйти туда, где он меня ждет?

Друмба улыбнулась в первый раз за несколько дней.

— А ты разрешишь мне последовать за тобой, вещая Гуннхильд? Быть может, ярл позволит мне кормить собак и подносить ему пиво, когда мы доберемся до Вальхаллы…

— Позволит, — ответила Гуннхильд. — Непременно позволит.

Телу ярла пришлось сначала довольствоваться временной могилой, вырытой в холодной земле. Но вот все приготовления были закончены: боевой корабль Хрольва, его любимец, темно-синий с черным носом «Орел», стоял на катках, вытащенный на берег. Сам Хрольв покоился в шатре, растянутом под мачтой, трюм был полон припасов, а на носовой палубе лежали молчаливые спутники, удостоенные чести сопровождать хозяина в надзвездном пути: белый жеребец, подаренный боярином Сувором, лошадка песчаной масти, на которой обычно ездила Гуннхильд, и верный Дигральди, умерший на день позже, чем ярл.

Гуннхильд провела пальцами по бортовым доскам, которые она так хорошо знала:

— Скоро я попаду туда, где к слепым возвращается зрение… Думается, мне уже и теперь многое готово открыться. Скажи, Друмба, не сохранилось ли у тебя чего-нибудь, принадлежавшего венду?

Друмба, в свой последний день наконец одевшаяся по-женски, без колебаний протянула ей подобранный на месте схватки клочок замши, негнущийся и жесткий от высохшей крови.

— Это хороший след, — одобрила Гуннхильд. — Гораздо лучше, чем подаренное украшение…

Она положила находку на ладонь и стала внешне бесцельно водить над ней пальцами, и на лице у нее медленно проступила мечтательная полуулыбка, которая возникала всякий раз, когда духу пророчицы случалось заглядывать далеко за пределы, отпущенные обычному смертному человеку.

Ликом ужасный Парус поставил. Держит он путь На солнца восход. Волны бросают Легкую лодку. Ветер попутный Вестнику смерти. Вслед кораблям он Мчится, как ворон. Брат ищет брата, Око — глазницу… — пробормотала она наконец.

Друмба усмехнулась углом рта:

— Жив, значит…

Было непонятно, радуется она или сожалеет о том, что венд уцелел.

— Дурачок утверждал, он чего-то добивался от Хрольва, — задумчиво проговорил Рагнар конунг. — Знать бы, о чем они говорили… Не видишь ли ты этого, дочь?

Гуннхильд покачала головой. Не зря думают люди, будто готовому к смерти внятно много такого, что спрятано от других, но даже провидцам не все бывает доступно. Гуннхильд так и сказала:

— Его душа покрыта щитом, сквозь который мне не проникнуть.

Лодброк сложил на груди руки:

— Хрольв был единственным, кто говорил с тем человеком гарда-конунга, Замятней, прежде нашей встречи в лесу…

Рагнар Кожаные Штаны рассуждал сам с собой, но судьбе было угодно, чтобы ветерок подхватил два имени — Хрольв и Замятня — и отнес их прямо в уши Торгейру Волчий Коготь, стоявшему немного поодаль. И Волчий Коготь сразу задумался, каким образом они могли быть связаны и не случилось ли так, что Хрольва убили из-за чего-то, связанного с Замятней. Притом что убийца, как только что открылось, держал путь в Гардарики…

Гуннхильд попрощалась с дочерьми еще дома, когда покидала его, чтобы уже не вернуться назад. Теперь ее обнял отец.

— Берегись англов, конунг, — сказала она. Рагнар поцеловал ее и ответил:

— Вы с Хрольвом приберегите мне в Вальхалле местечко.

Когда Гуннхильд и Друмба поднялись на корабль, хирдманны и сам конунг налегли плечами на смоленые бока лодьи, сталкивая ее в воду фиорда. Дубовые катки глубоко промяли песок, и «Орел» тяжело закачался, готовый к последнему плаванию. Несколько воинов подняли парус, закрепили руль и спрыгнули в воду, возвращаясь на берег. Полосатое полотнище наполнилось ветром, корабль двинулся и пошел, набирая ход, под безоблачным небом, по ярко-синим волнам. Он бежал так, что кто угодно мог бы поклясться — сам Хрольв стоял у руля, по обыкновению искусно и смело направляя его бег. «Орел» быстро удалялся от берега, но люди видели, как Гуннхильд и Друмба вместе вошли в шатер, а потом Друмба вышла наружу уже одна, и в руке у нее неярко чадил факел. Девушка торжествующе взмахнула им над головой и бросила факел в сухой хворост, разложенный повсюду на палубе. С ревом взвился дымный огонь, но его рев не мог заглушить боевой песни, которую, стоя в кольце пламени, во весь голос пела на палубе Друмба.

Потом черный дым повалил гуще, и многие рассмотрели крылатых коней, уносивших троих всадников в солнечную синеву.

Фьоснира, слабоумного скотника, много раз заставляли рассказывать о последнем бое Хрольва ярла. Сначала он боялся и пытался отмалчиваться, но это прошло. Его не только не ругали из-за разбежавшихся коз, наоборот — стали сытно кормить, угощали пивом и даже подарили крашеную одежду. Медленный разум Фьоснира не сразу сопоставил такую перемену с рассказом о гибели ярла, но постепенно рассказ стал делаться все более связным и интересным. Скоро, сам того не осознавая, Фьоснир врал уже напропалую и клялся, что все было именно так, как он говорит.

Однажды, в самом конце лета, случилось так, что скотник поздно ночью возвращался из Роскильде домой, к своему хозяину, жившему за болотом. Он был немного пьян, но не настолько, чтобы спутать дорогу. Он хорошо знал дорогу, а темноты не боялся, поскольку никто никогда не говорил ему, что впотьмах может быть страшно.

Услышав издали звук рога, Фьоснир по обыкновению пустил слюни и стал смотреть, что происходит. Ярко светила луна, и скоро он заметил три тени, скользившие над мокрым песком. Сначала пастушонок узнал белого жеребца, а чуть позже и Хрольва ярла, размеренно приподнимавшегося на рыси. Дигральди, вывалив из пасти язык, мчался у копыт жеребца. Гуннхильд на своей рыжеватой лошадке проворно скакала рядом с мужем и что-то показывала ему впереди, вытянув руку. Чуть позади них на вороном коне ехала Друмба. Она трубила в рог и держала в руке копье, и широкий плащ развевался, как крылья, у нее за плечами.

Фьоснир сперва хотел почтительно поздороваться и даже оглянулся в поисках коз, которым полагалось быть где-нибудь здесь. Коз не было. Он снова позволил им разбежаться, и знатные всадники непременно должны были его наказать. Фьосниру стало страшно. Так страшно, что он повернулся и побежал. Он бежал, бессвязно крича и не разбирая дороги, прямо по колышущемуся торфянику. Пока тот не расступился у него под ногами.