Семенихин ГеннадийПослесловие к подвигу

Геннадий Александрович Семенихин

ПОСЛЕСЛОВИЕ К ПОДВИГУ

Памяти фронтового друга, Героя

Советского Союза Александра

Георгиевича Наконечникова

1

Есть высота поднебесная, и есть высота человеческая.

Иногда они сливаются воедино, и одна как бы оттеняет другую, ей соответствующую. По сначала все по порядку.

Жаркий июньский день подходил к концу. Голубое, словно отполированное небо висело над проспектами и площадями, дворцами и серыми памятниками, над закованной в бетонные набережные Москвой-рекой. Когда на перекрестках у красных светофоров на мгновение замирало уличное движение, над горячими капотами автомашин плавал синий от бензиновых паров воздух. В подземные переходы и станции метрополитена уже хлынул нескончаемый поток людей, возвещающий о наступлении часа "пик", такого нелегкого для всех больших "городов мира.

Опираясь левой рукой на узкий бетый подокопгшк, Буров распахнул фрамугу. Со стороны Красной площади г. ею небольшой помер ворвался ветерок, и сразу ста ю легче. Оп с наслаждением разделся и шагнул в "ванную.

Все-таки за этот день он чертовски устал. С семи утра и до шести вечера "Волги", выделенные для делегации металлургов из ГДР, которую он сопровождал, намотали на свои новенькие покрышки по триста километров.

Плюс к тому трехчасовая научно-техническая конференция на экспериментальном заводе и затянувшаяся экскуисия в научно-исследовательский институт. Короче говоря, было от чего устать. Буров с удовольствием подставил лицо под струю холодной воды. Мьпся долго и сосредоточннно. На три телефонных звонка он никак не прореагировал. Лишь на четвертый подошел п, вытирая мокрое лицо хрустящим вафельным полотенцем, неохотно снял трубку. Вздрагивающий от скрытого смеха голос Алены нельзя было спутать ни с чьим другим.

- Полагала, не застану тебя так рано. А ты уже на своей штаб-квартире. Молодец. Ночевать сегодня приедешь?

- Едва ли, Алена, - вздохнул Буров.

- Смотри, Николай. Дети скоро перестанут тебя узнавать.

- Это ещё не самое страшное, - отшутился он, - у детей быстро восстанавливается память. Лишь бы пе перестала узнавать женушка.

Бурову совсем недавно исполнилось двадцать семь.

Хорошо сложенный, темноглазый, он отличался той добротой, которой отличаются все сильные от природы люди. Вздохнув, пояснил:

- Пойми меня правильно, Аленушка. Мне своих подопечных ещё в Большой театр сводить иадо, потом ужин. Раньше часа ночи никак вырваться не смогу. А к нам домой из гостиницы "Россия" не меньше полутора часов езды.

Он улавливал в трубке её громкое недовольное дыхание.

- Аленка, согласись с доводами.

- А ты пе лукавишь? - засмеялась жена. - Может быть, ты в какую-нибудь немочку из Дрездена или Шверина влюбился?

- Угадала, Алена, - развеселился и Буров. - В нашей делегации есть именно такая. Но на пути к изъявлению чувства очень серьезное препятствие...

- Ты - энергичный, - не дала ему договорить жена, - ты любое препятствие сумеешь устранить.

- Это не в моей власти, Аленка. Дело в том, что инженеру из Иены фрау Гертруде Ригель завтра исполнится пятьдесят четыре. Я должен ещё позаботиться о торте для нее. Спасибо, что напомнила. Ты свой допрос закончила? А то до смерти хочется полчасика подремать.

- Подремли, бедненький. А завтра приезжай, иначе пе на шутку рассержусь.

Но Бурову решительно но повезло. Едва успел он облачиться в пижамные брюки, телефон зазвонил снова, и он услышал в трубке мужской голос, старательно выговаривавший русские слова. За четыре дня общения с членами делегации Буров научился узнавать каждого из них по голосу. Сейчас он безошибочно определил, что это звонит инженер магдебургского завода Гредель, сорокалетний худощавый, несколько застенчивый блондин с очень спокойными, немножко грустными глазами.

- Геноссе Буров, - заговорил он, волнуясь, - вы бы не могли уделить мне немного минут? Я все время хотел застать вас одного, по как-то не получалось. Поверьте, я не буду утомлять вас своим разговором. - Он помедлил и прибавил: - Но заранее должен вас предупредить: то, о чем я буду говорить, никакого отношения к нашим сталелитейным проблемам не будет иметь.

Это будет общечеловеческий разговор, и по очень серьезной теме.

- Заходите, товарищ Гредель, - вяло согласился Буров и положил трубку, понимая, что ни о каких тридцати минутах отдыха теперь не может идти и речи. К приходу Гределя он успел вновь одеться и поправить покрывало на кровати.

- Садитесь, - жестом указал он на диван. Узкие, неподдающиеся загару руки инженера неспокойно лежали на обтянутых серым костюмом коленках, и уже по одному этому Буров догадался, что разговор будет не совсем обычным.

- Хотите стаканчик боржоми? - спросил он.

Немец молча сделал отрицательный жест.

- Сигарету? - поинтересовался Буров.

Но снова последовал отказ. Тонкие губы насмешливо покривились.

- О, данке, данке, я совсем не ради этого вас беспокою. Знаете, геноссё Буров, нам уже осталось каких-то четыре дня гостить на вашей прекрасной земле, а я все хожу и думаю, как к этому подступиться, кому и каким образом сказать... И не скрою, меня очень-очень этот короткий разговор тяготит.

Буров озадаченно улыбнулся:

- Так говорите. Знаете, у нас, у русских, есть точная пословица: берите быка за рога.

Гредель снял ладони с коленок и закивал головой, соглашаясь:

- О, да! Русские пословицы - это моя слабость. Как они точно отображают ваш национальный характер. Вот и на этот раз вы правильно сказали. Давайте действательно брать быка за рога. Я уже предупредил, что мой разговор никакого отношения к нашим сталелитейным делам иметь не будет. Я буду говорить о тысяча девятьсот сорок третий год.

Буров удивленно отодвинулся от него вместе со стулом.

- Но позвольте, геноссе Гредель, в сорок третьем вам было... лет четырнадцать?

- Ошибаетесь, - грустно улыбнулся немец. - Всего лишь двенадцать, и я жил в небольшом городке на берегу Эльбы. - Он запнулся и не сразу продолжил: - Я имею в виду те дни, когда произошло событие, о котором буду рассказывать.

Буров скрестил на груди руки, с напряженным интересом всматриваясь в собеседника.

- Продолжайте, я вас очень внимательно слушаю.

- Так вот. Представьте себе провинциальный городок этого времени с узкими улицами и знаком свастики на ратуше, с больницами, превращенными в госпитали, и заюмнением по ночам, с развалинами на месте упавших бомб... Мой отец в сорок втором скончался ог туберкулеза, а в семье, как у вас говорят, четверо полуголодных ртов. Я - главная рабочая сила. Чтобы прокормить больную мать и двух сестренок, я работал в госпитале, а при случае ходил на вокзал встречать поезда, подносил чемоданы офицерам, прибывшим с фронта, или, наоборот, отправляющимся на фронт, получал за это по двадцать - тридцать пфеннигов. Однажды, ничего не заработав, стоял я на берегу Эльбы, думая о том, как появиться дома с пустыми руками. Вдруг ко мне подошел незнакомый человек в форме офицера "люфтваффе", оглянулся по сторонам и заговорил на очень плохом немецком языке.

Сначала я решил, что это румын или итальянец. Он стал расспрашивать меня, кто я, из какой семьи, где мой отец, мать. Выслушав ответы и оглядев мои стоптанные башмаки из эрзац-кожи, незнакомец насмешливо сказал: "Да, парень, судя по всему, ты действительно родным племянником рейхсмаршалу авиации Герингу не доводишься.

Да и министру пропаганды Геббельсу тоже. Так вот, слушай. Ты, вероятно, парень не глупый и веришь в то, что война скоро закончится".

- О да! - ответил я, как нас всегда учили и в школе и в гитлерюгенд. Победой войск фюрера!

Незнакомец усмехнулся и перебил: "Не будем, парень гадать на кофейной гуще. Как бы то ни было, но война закончится. Ты молод, и у тебя все впереди. Не исключено, что ты когда-нибудь попадешь в Москву или в другой какой-нибудь русский город. Вот тогда подойди к первому человеку, который тебе покажется заслуживающим доверия, и попроси его найти летчика Балашова и передать ему, что майор Нырко ушел из жизни несломленным". Я остолбенел от этих непонятных слов. А немецкий офицер в летной форме ещё более озадачил меня новым вопросом: "Что такое флюгплац, знаешь?" - "Знаю", ответил я. "Где он у вас находится?" Я показал за Эльбу. "Правильно, усмехнулся незнакомец. - Так вот, приходи сюда послезавтра и постой на этом же самом места от двенадцати до часу дня. У меня один шанс из тысячи, но больше мне довериться некому.

О том, что увидишь, расскажи потом летчику Балашову.

Почему-то я верю, что Витька обязательно останется в живых". Сказав это, незнакомец ушел, и только тогда я, мальчишка, с испугом подумал: а что, если это был не румын и не итальянец, а русский. Но я тотчас же отогнал от себя эту мысль, как нелепейшую. Здесь, на таком расстоянии от Восточного фронта, и вдруг русский! И в какие дни. Когда войска фюрера перешли Днепр, стоят на берегу Волги. Как я, жалкий мальчишка, мог только об этом подумать. - Гредель на минуту замолчал. Тонкие его пальцы нервно гладили черное основание настольной лампы, явно пе находя себе места. Позвольте, гепоссе Буров. Я сначала отказался, но это было опрометчиво... если можно, разрешите сигарету.

Немец закуривал, и Буров отметил, что пальцы его дрожат - Скажите, товарищ Гредель, и вы пришли в назначенный час на набережную?

Инженер гордо встряхнул головой.

- Да. Пришел. Ибо если бы я не пришел, этого разговора у нас с вами не было бы. - Он высек огонь из какой-то простенькой зажигалки, в поисках которой долго шарил по своим карманам. - Я пришел туда задолго до двенадцати. День был промозглый, с Эльбы тянуло сырым ветром. Помню, что на середине реки стояла на якоре неразгруженная баржа, а над нею кружились чайки.

Небо было пасмурным, и только сквозь разрывы облаков проглядывало солнце. Часы на ратуше пробили двенадцать, затем подосину первого, затем час, но я ничего особенного не отметил в окружающей обстановке. Старенькое пальто на вискозной подкладке было плохим союзником в этот холодный полдень, и я уже собрался идти домой, когда в небе раздался звук мотора. Прямо на меня со стороны аэродрома несся "мессернгмитт", такой же серый, как и все, что я видел в этот день. Он немножко взмыл над водой, а потом снизился и скользнул над моей головой. Однако я успел заметить, как летчик в кабине истребителя, склонив голову в мою сторону, приветственно поднял руку. Самолет развернулся и снова промчался надо мной. Во второй раз я уже совершенно явственно определил: да, летчик мне махал. Вероятно, это был тот самый вчерашний незнакомец. А потом в низком небе забухали зенитки. Нас часто бомбили, и я, как и все мальчишки, мои ровесники, уже прекрасно знал, как бьют зенитки. Вы никогда не слышали, как бьют зенитки, геноссе Буров?

- Откуда же? - усмехнулся Буров. - Ведь я же в сорок восьмом...

- Вот и хорошо, - без улыбки отметил Гредель. - Пусть и внуки ваши никогда не услышат этого противного "пах-пах-пах"... Зенитки били все громче и громче, и я остолбенел, когда понял, что целятся они в наш немецкий "мессершмитт" с крестами на крыльях и свастикой на хвосте. Целятся в этого непонятного мне совершенно летчика. А он вдруг пошел на высоту, скользнув из кольца разрывов. Потом его машина как-то резко выпрямилась и ринулась в отвесное пике. Как пикируют самолеты, мы, мальчишки, видели уже не однажды. - Гредель затушил недокурепт ю сигарету и горько вздохпул. Пить захотелось, - сказал он, - поглядев на бутылку минеральной воды. Буров торопливо налил боржоми в стакан. Немец сделал несколько жадных глотков. Я ожидал, что после пикирования самолет опять наберет высоту и появится пад серыми зданиями нашего города. По этого не случилось. Раздался огромней силы взрыв, пад аэродромом взметнулся целый стопб пламени и дыма. Вот и все. - Гредель вдруг каким-то суетливым движением полез в нагрудный карман, извлек оттуда старенькую трубку с изображением коварно ухмыляющегося Мефистофеля. - Совсем забыт. При встрече

ваш летчик отдал мне её на тот случай, если я когда-нибудь разыщу Балашова.

Буров взял трубку, долго рассматривал её, потом вернул немцу:

- Спасибо, товарищ Гредель. Я обязательно пост? - раюсь разыскать летчика Балашова. Если он... если он, разумеется, остался в живых.

2

Окна парадной стороны госпиталя выходили в лес.

Вдоль широкой асфальтовой дороги до самых въездных ворот, словно исправные часовые, стояли рыжестволые сосны, а подальше от них, будто пугливо отбежав, светлели молодепькие березки. Нарядные клумбы с пышными георгинами и астрами были разбиты у входа в желтое двухэтажное здание. Раньше здесь была дача одного пз членов правительства. Но с тех пор, как липпя фронта вплотную подошла к Вязьме, хозяин отдал её на нужды Фронта, а командование решило разместить здесь очередной стационар для тяжелораненых солдат и командиров Красной Армии, обороняющих дальние подступы к столице. За георгинами и астрами уже некому было ухаживать. Небольшие комнаты, заставленные произведениями краснодеревщиков, наполнились стонами, а пз просторной гостиной мебель пришлось убрать совсем и поставить в центре операционный стол, за которым с рассвета и до поздней ночи орудовал теперь громадный краснолицый хирург Коваленко с грубым простуженным голосом и сердитым взглядом белесых глаз. Он оперировал лишь самых тяжелых. Но "самых тяжелых" было так много, что главному хирургу по десять - четырнадцать часов приходилось бывать на ногах. Ксгда же становилось совсем невмоготу, то раз пли два за свою тяжелую смепу он просил у старшей сестры "фронтовые сто граммов", стыдливо прибавляя при этом: "Для того, чтобы пз саспуть и чтобы рука не дрожала".

Двадцатитрехлетнего командира авиационного истребительного полка майора Федора Нырко главный хирург оперировал около часа - так много пришлось извлечь из его тела мелких осколков. Потом, смахивая с широкого лба пот рукавом не первой свежести белого халата, Коваленко заглянул в журнал и повелительно распорядился:

- Это тот самый летчик, которому командующий фронтом просил создать самые благоприятные условия для выздоровления. Поместите в одиннадцатую одиночную палату на втором этаже.

И майор оказался в небольшой угловой комнатке, где совсем недавно звучал звонкий смех внуков хозяина дачи. Когда он очнулся, было уже около полудня и в комнату сквозь полуоткрытое окно пробивались солнечные лучи ярко сентябрьского дня. Майор увидел белый подоконник, зеленые листья фикуса, легкую марлевую занавеску с нашитыми на неё розовыми матерчатыми корабликами. Не сразу понял, что он в госпитале. Потом он вспомнил все пережитое, до мельчайших подробностей воскресил в памяти события минувшего дня. Да! То был бой! Жаркий, отчаянный, какие не всякий раз складываются на фронте. Двенадцать "мессершмиттов" навалились на них. А их было только трое: он, лейтенант Плотников и его любимец и постоянный ведомый Виктор Балашов, только что сменивший три кубика в голубых петлицах на одну капитанскую шпалу. Этих смелых, находчивых парией он любил и не зря взял в трудный полег, заранее предвидя, что завершится он численно неравным боем. Когда "мессершмитты" стали разворачиваться перед атакой, Нырко, охваченный азартом, успел крикнуть по радио: m

- А ну, сынки, держись! Карусель начинается мировая. Смотреть за хвостом соседа.

Их было всего трое, по на высоте в четыре тысячи метров они сумели стать в круг, так что сзади летящий всегда видел хвост впереди летящего и мог отсекать вражеские атаки. А потом все завертелось, смешалось. Свистели "мессершмитты", свистел ветер, рвали небо желтые и зеленые трассы. И все это покрывал надтреснутый рев мотора. Нырко сумел атаковать ведущего немца, длинной очередью ударил по "мессершмитту", едва лишь мелькнул в кольце прицела его силуэт. Очевидно, очередь пришлась по бензобаку, потому что вражеский самолет мгновенно взорвался в воздухе. Нырко заметил, что другой "мессер" стал заходить в хвост лейтенанту Плотникову. "Сережка его сейчас не видит, - промелькнула торопливая мысль. - Никто, кроме меня, его не спасет!" А рука уже поставила истребитель в вираж и палец нажал на гашетку. И снова удача. Второй "мессер" задымил и медленно отвалил в сторону. "Ребята, бей их!" - в буйном азарте закричал Нырко, но сзади что-то затрещало, и голова наполнилась звоном. Майор потянул ручку на себя, но машина уже не набирала высоту. Она заваливалась на левое крыло, а тело слабело и наливалось тупой безотрадной болью. "Это уже меня, - с горечью подумал майор. - Меня сбили". Нырко почувствовав, что волосы под шлемом слиплись от холодного пота. Неожиданно в нос ему ударил острый запах дыма, и в ту же минуту перед глазами вырос жаркий столб пламени. Стрелка осатанело крутилась под стеклом высотомера. "Я падаю, - подумал он, - в запасе у меня считанные секунды, надо ослабить это бешеное вращение. Нырнуть за борт, нащупать потом кольцо парашюта". Почти у самой земли раскрыл он парашют. Оставалось каких-нибудь пятьсот метров. И вдруг за спиной послышался нарастающий свист "мессершмитта". Заплясали перед глазами красные огоньки трассирующих пуль, что-то обожгло ноги, пронизало все тело мгновенной болью. Желтое скошенное поле гозникло перед глазами. Нужно было приземляться, и Нырко по привычке согнул ноги в коленях. Но когда он толкнулся ступнями о землю, страшная боль заставила отчаянно вскрикнуть. В глазах помутнело поле из желтого внезапно превратилось в зеленое, потом все поплыло, и майор упал на землю лицом в мокрую от росы колючую стерню.

Больше он ничего не помнил. Да и нужно ли было помнить остальное. В госпитальной палате было тепло, уютно, тихо. Стены, отделанные розовыми обоями, успокаивали глаза. И только правая нога, тяжелая от бинтов, подвешенная к высокой спинке кровати, насторожила.

Однако Нырко сразу почувствовал, что она не ампутирована, и успокоился. "Человечка бы сюда какогонибудь, - с тоской подумал Нырко, чтобы всe пояспил, что со мной было". Никогда не лежавший ни в больницах, ни в госпиталях, он сразу вспомнил, что в таких случаях прежде всего положено звать сестру.

А когда вспомнил, то, набрав полную грудь воздуха, выкрикнул:

- Сестра, пожалуйста... зайдите.

Но сестра не откликнулась. Вместо неё в комнату вошел громадный краснолицый человек с засученными по локоть рукавами белого халата на мускулистых руках.

Белые усталые глаза с тонкими красными прожилками уставились на майора.

- Вы, кажется, Нырков? - спросил он гулким бесцеремонным голосом.

- Возможно, - покоробленно ответил летчик. - Да только не Нырков, а Нырко.

Вошедший насмешливо буркнул:

- Простите, кажется, не учел вашего запорожского происхождения.

- Угадали, - прищурился летчик, - я действительно по отцу казачьего запорожского рода. А мать русская, да и вырос в России.

- Ладно, майор, - добрее проговорил вошедший. - Исправлюсь. Меня ты, разумеется, не помнпшь, да и где уж. Я тебя в течение часа резал на операционном столе, а ты ни разу в сознание даже не пришел. А ведь я из тебя, мой милый, вчера двадцать три осколочка вытащил.

Спасибо скажи, что санитары из двадцатой стрелковой дивизии быстро доставили, а то бы и гангреной могло кончиться. Теперь все позади. Давай знакомиться. Я - главный хирург. Коваленко Андрей Иванович. О тебе все знаю. Восемнадцать самолетов на нашем фронте лишь один ты угрохал. Если есть у тебя вопросы, - задавай.

Нырко скосил глаза на подвешенную в тяжелых биптах ногу:

- Значит, это вы меня так разукрасили?

- Считай, что я.

- Красивая работенка, ничего не прибавишь. А скажите, долго ли теперь лежать?

Коваленко зевнул, широкой ладонью прикрывая рот.

- В доброе мирное время для того, чтобы выздороветь как следует, вам бы полагалось пролежать месяца два. Затем поехать на месяц в Одессу полечиться грязями. Но, увы, такая поездка сейчас невозможна. Стало быть, выход один. Надо поскорее снимать гипс с вашей ноги. Полагаю, через месяц мы это сделаем. Только зачем вы торопитесь? Неужели для того, чтобы как можно скорее опять подставить свою ногу под огонь зениток и "мессершмиттов?"

- Только для этого, - мягко улыбнулся Нырко, и черные глаза его под широкими бровями сразу потеплели. - Иначе мы никогда не отбросим врага от Одессы и мне не придется долечиваться грязями.

Главный хирург присел на стул и похлопал по своим коленям широкими ладонями.

- Вот как! - басовито расхохотался он. - Люблю летчиков за веселый нрав. Считайте, что я за вас. Будем надеяться на то, что из списков полка вас исключать до возвращения не будут. - Он немножко помолчал, плотно стиснул полные губы и неожиданно закончил, как отрубил: - В строй вы, бесспорно, вернетесь, даю вам голову на отсечение. А вот будете летать или нет, это вопрос, как говорится, уже другой категории. Все-таки двадцать три осколка, задет нерв, повреждена кость.

Пусть незначительно, но повреждена. Не знаю, дорогой потомок запорожцев, честное слово, пе знаю.

- Послушайте, Андрей Иванович, - с нарастающей злостью заговорил Нырко, каменная фигура хирурга внезапно показалась ему надменной, а его басовитый голос снисходительным. - Вы заблуждаетесь. Я вам не нищпй, вымаливающий подаяние. Я не прошу, а требую.

Знаете, в чем заключается моя обязанность летчикаистребителя?

- Просветите, - пожал плечами Коваленко и снова певнул.

- В том, чтобы с каждым проведенным воздушным боем сокращать на какое-то количество единиц самолетный парк Геринга и его кадры.

- Допустим.

- А знаете, в чем ваша обязанность хирурга военного госпиталя?

- Очевидно, нет, - снова захлебнулся Коваленко хриплым смехом.

- Конечно, нет, - сверкнул на него глазами Нырко. - Ибо если бы знали, то не разговаривали бы в таком ключе. У вас одна обязанность - вернуть меня в кабину истребителя во что бы то ни стаю! - Майор ударил кулаком по матрасу, так что сетка взвизгнула. - Представьте на минуту наш огромный советско-германский фронт от Черного и до Баренцева моря, как иногда пишется в сводках Совинформбюро. Представьте сотни госпиталей и сотни летчиков, которые ежедневно попадают на такие вот больничные койки. Так разве есть среди них хотя бы один, который не мечтал о новых боевых полетах и о том непередаваемом ощущении, которое рождается, когда ты видишь, как падает на землю сбитый тобою вражеский самолет? Какое же вы имеете право лишать меня надежды?

Нырко умолк и только теперь заметил, что хирург, оставаясь сидеть в той же позе и продолжая упираться широкими ладонями в свои колени, спал. Взрыв громкого храпа огласил комнату. "Черт побери! - с гневом про себя подумал Нырко. - Издевается, что ли? Я ему о самом сокровенном, а он храпит!" Нырко покашлял. Коваленко вздрогнул и раскрыл светлые глаза.

- Вот черт! Прости меня, майор. Сон сморил. Зияешь, что я первым делом сделаю, когда мы закончим войну и разобьем фашистов? Трое суток подряд спать без просыпу буду. Видишь, какая у меня простая мечта в отличие от твоей.

Он внимательно вгляделся в черные глаза летчика, и на секунду ему показалось, будто в этих глазах блеснули слезы. Хирург терпеть не мог, когда в его присутствии начинали плакать.

Встав со стула, он сделал два шага к двери, потом обернулся и выпрямился.

- Ну, знаете ли, - холодно сказал он, - в вашем возрасте - и слезы... Это стыдно, молодой человек.

Но вдруг увидел, что израненный летчик вовсе и не собирался заплакать. И хирургу самому стало стыдно, что он мог заподозрить майора в этом. То, что Нырко о своем желании вернуться на боевую работу говорил со злостью, что в его голосе не было никакой мольбы, как-то необычно подействовало на Коваленко. Было что-то особенное в этом черноглазом молодом парне, чего он, главный хирург, не замечал в других, хотя за свою жизнь повидал сотни людей, в судьбу которых ему приходилось вмешиваться. С теми все было проще и яснее. Выслушав его прямые доводы, больные либо впадали в уныние, либо по нескольку раз переспрашивали о своей судьбе, в надежде, что хирург как-то смягчит сказанное накануне, произнесет слова совсем противоположные тем, что говорит сначала. А этот не заглядывал ему в глаза. Он разгневанно требовал, и только. И в душе у Андрея Ивановича пробудился какой-то новый голос, шевельнулось далекое, ещё неосознанное чувство уважения к этому крепко сложенному, искалеченному войной человеку, горько подумалось: "Черт побери! Режу, режу, в тело человеческое заглядываю, а в душу хоть когда бы!" И ему, хирургу,

у которого редко находились для пациентов ласковые слова, захотелось утешить раненого. Он молча прошелся по маленькой палате, остановился у полураскрытого окна и, глядя на прорубленную в редколесье асфальтовую въездную дорогу, сказал:

- Слушай, Федор... по-моему, Федор Васильевич?

- Федор Васильевич, - подтвердил с усмешкой Нырко, - по всему видно, в мои анкетные данные вы заглядывали.

- Положено, - буркнул Коваленко. - Но ты слушай. Знаешь, с какой поры появилась у меня эга несносная привычка говорить пациенту любую правду? С того дня, когда я потерял единственного сына. Это было давно, когда я ещё кончал медицинский Жорке было восемь, и он заболел дифтеритом. Я бегал по Москве как угорелый, призывал самых выдающихся светил, но они скрывали от меня - отца - правду, заставляли жить в мире надежд и иллюзий, уверяли, что ребенок выживет, а он умер на моих руках. И я поклялся тогда, что если стану хоть когда-нибудь настоящим хирургом, всегда буду говорить больным и их родственникам одну только правду. А теперь о тебе. - Он хмуро провел ладонью по колючей щеке. - Врать не намерен. Пока раны не заживут, трудно говорить, будешь летать или нет, дорогой Федор Васильевич. Вот есть у тебя где-то дом, жена, дети.

- Еще не успел нажить, - грустно вздохнул раненый, - только старики.

- Ах да... двадцать три года... - понимающе закивал Коваленко. Однако дело не только в этом. Идет большая губительная война, и ты на ней пролил кровь. За них, за стариков своих, пролил и за тысячи других людей, о существовании которых даже не догадываешься.

Если обратиться к теории вероятностей, то кто его знает, быть может, тот самый "юнкере", который должен был сбросить бомбы на этот госпиталь, тобою был сбит где-то в окрестностях Вязьмы или Гжатска. Значит, ты и так уже много сделал на этой войне, дорогой товарищ майор.

Так зачем же впадать в пессимизм? Ждать, ждать и ждать, Федор Васильевич. У летчика-истребителя должны быть крепкими нервы. Что же касается ворчливого старика Коваленко, то будьте уверены, он все сделает, чтобы вернуть вас в кабину истребителя.

- Спасибо, Андрей Иванович, - тихо поблагодарил его майор Нырко.

3

Глубокой ночью в госпиталь прибыла очередная партия раненых. В зыбучей полуночной темноте из крытых брезентом ЗИСов санитары выгружали носилки. Работали молча и быстро. Кто-то засветил фонарик, и тотчас же раздался предостерегающий голос:

- Ты что, Рапохин? Очумел разве? Не слышишь, фриц на верхотуре ухает. Фугасочку оттуда в одну тонну скинет - пи от тебя, ни от госпиталя ничего пе останется.

Фонарик погас, а тот же голос, но уже с угасшими нотками возмущеппя, обратился к кому-то из раненых:

- Лейтенант, а лейтенант, тебя что же, под самой Вязьмой ранило? Ну и докатились. Это же вы прямую дорогу на Москву Гитлеру открыли.

- Тебя среди пас не было, защитпик отечества, - зло откликнулся с носилок ранетшй. - Только поэтому и докатились.

Кому-то при разгрузке причинили, очевидно, боль, и молодой стонущий голос разнесся по всей округе. Вскоре все стихло, и майор Нырко заснул.

Когда он очнулся, было уже утро и свет ясного осенпего дня лез в комнату сквозь отдернутую занавеску.

Перед ним стояла в свежем белом халатике и высокой наколке молоденькая сестра Лиза, худенькая, узколицая, с большими сияющими голубыми глазами, которые никакая бессонница не в силах была затуманить. Пырко прозвал её Стрелкой. Когда он впервые её так окликнул, девушка остановилась и озадаченно спросила:

- Стрелка? А почему, собственно, стрелка?

- Да разве не понимаешь? - безобидно рассмеялся Пырко. - Ты же вся состоишь из стрелок. Брови прямые, как стрелки, рот тоже стрелка, даже морщинки на лбу на стрелки похожи.

Девушке это поправилось, и она польщенно улыбнулась:

- Вот и зовите так. Обижаться не буду.

Сейчас она стояла перед ним, смущенно теребя узкий поясок на халате:

- Не знаю, как и начать, товарищ майор. Зашиваемся мы с ранеными. Ночью столько подбросили. Подполковник медслужбы Коваленко поручил вас спросить, не станете ли возражать, если мы в вашу комнатку ещё одну койку поставим. Только на время, дня на три-четыре, не больше.

Нырко глубоко вздохнул:

- Чего же спрашивать. Если надо, так ставьте.

Так, в бывшей детской, отведенной для раненого летчика, появился ещё один жилец, интендант второго ранга Аркадий Петрович Птицын, человек в возрасте, с краевым добродушным, весьма полным лицом, толстыми губами и рыхлым подбородком. "Эка, каким меня толстяком судьба наградила", усмехнулся про себя Нырко, внимательно разглядывая соседа. И так как от природы Федор Васильевич был человеком любознательным, то уже несколько минут спустя он затеял ознакомительный разговор.

Жизнь устроена так, что на вокзале в ожидании поезда, на аэродроме в ожидании погоды, и тем более в госпитальной палате в ожидании выздоровления человек быстрее познает человека, чем в каких-либо иных, производственных отношениях. Интендант Птицын оказался до крайности словоохотливым. Начав говорить, он уже никак не мог остановиться. Сначала майор Нырко слушал его с интересом и нередко совершенно искренне хохотал над рассказанными историями, но потом Птицын стал повторяться, и летчик попросту устал от его красноречия. А интендант, ничего не замечая, в пятый раз передавал одну и ту же историю о четырех цистернах вина.

- Понимаете, майор, это же просто жуть! - восклицал оп, потрясая коротко остриженной головой. - Четыре вагона с вином, да не с каким-нибудь, а с кахетинским. Привезли их в Тулу и уже разгружать собирались, как вдруг тревога. Паровозы противными голосами как завоют! Сущая тебе зубная боль! Потом репродукторы заголосили: "Граждане! Над городом появился вражеский самолет". Еще две минуты прошло, а диктор уже новое:

"Спокойно, граждане! Фашистский самолет полетел дальше, в сторону Орла". У меня уже от сердца отлегло".

"Переливайте кахетинское в автоцистерны!" - приказываю. Да только успел сказать, как вдруг над станцией, едят тебя мухи с комарами, пять "юнкерсов". Стали они в этот самый пелепг, как он по-вашему,по-авиационному зовется, и давай бомбить. Матушки мои, что там делалось.

Жуть. Одна бомба как ахнет в мои вагоны. Только одно воспоминание от кахетинского. А какое было вино, ах, какое вино! Я же вез его на годовщину дивизии, три дня от полковника иа командировку в Москву получил. А когда комдив узнал об этом печальном финале, три шкуры обещался с меня содрать. И содрал бы, если бы не это случайное ранение в голень при артналете.

Птицын складывал свои губы бантиком и долго причмокивал. Майор несколько раз откровенно зевал, давая соседу понять, что его рассказы уже изрядно ему надоели, но Птицын не умолкал. Его словно прорвало. Он говорил и говорил без аередышки, сопровождая речь бурпыми жестами. Тогда, чтобы заглушить монотонный голос соседа, Нырко начинал хрипло напевать одну и туже песенку, умышленно коверкая мотив:

А я иду и вспоминаю,

И дремлет улица ночная,

Но огонек в твоом окне

Опять, опять напомнил мне

О мирных днях и о весне.

Это спасало. Птицын обиженно умолкал и отворачивался к стенке. Но, вдоволь наговорившись, он быстро засыпал, и тогда на всю палату раздавался удручающий храп. Однажды он заметил, каким грустным и пристальным взглядом проводил майор Нырко уходившую с подносом в руках из палаты медсестру Лизу. В масленых глазах интенданта заиграли бесенята:

- Что, майор, нравится? Изумительная девка, едят се мухи с комарами. Честное слово, если бы не проклятый осколок в голени, я бы за ней и в свои сорок пять поухаживал. А вы? Вы бы нет? Да, если бы не ваша загипсованная ножка, она бы первая вам на шею, такому красавцу, бросплась.

- Зачем, - сказал Нырко, и губы его горько покрикились. - Зачем это нелепое донжуанство. И себе, и ей только в душу плюнуть?

- Как зачем? - вспылил Птицын. - Да вы что же?

Не от мира сего? Или забыли, что в доброй студенческой песенке поется: "Наша жизнь коротка, все уносит с собой, проведемте ж, друзья, эту ночь веселее".

- Веселей, - поправил майор.

- Ну, пусть, - охотно согласился интендант. - Но ведь это же песня мирного времени. А мы на войне, да ещё на какой. Где каждую минуту погибнуть можно. И трудно сказать, на кого смерть навалится раньте. На меня, когда я продовольствие и боеприпасы на передовую транспортирую во главе автоколонны, или на вас, когда вы идете в бой.

- У меня все-таки шансов больше оказаться в её власти, - усмехнулся майор.

Птицын поднял широкие пухлые ладони:

- Не спорю, не спорю! Но и я не застрахованный.

Так в чем же дело? Если рядом отзывчивые мягкие руки и податливые губы, неужели бы вы, воздушный боец, остановились?

- Не знаю, - хмуро произнес Нырко. - Честное слово, не знаю, как бы я поступил, если бы кто-то даже бросился мне на шею, по только убежден, что большая чистая любовь может быть у человека только раз в жизни. Один только раз. И за неё можно шагнуть в огонь.

Птицын яростно захлопал в ладони.

- Что? - захохотал он. - Один раз в жизни! Нет, вы только поглядите на этого чудака. Натуральный карась-идеалист, едят меня мухи с комарами. Хотя постойте, - он вдруг запнулся и посерьезнел: - Ах да, как же я смог забыть... ведь вам только двадцать три, а в эти годы порою все воспринимается в розовом свете. Ну, что касается меня, то я свой Рубикон давно ужа перешел.

Нырко не ответил. Он лежал неподвижно, глядя открытыми глазами на разрисованный незатейливыми виньетками потолок, думал о своей судьбе. "А все-таки нельзя обижаться на этого толстяка. В одном он совершенно прав. Жизнь невозможна без любви, даже сейчас, в эту пору, когда ты каждый день ходишь под смертью. А у тебя, Федор? Разве не любовь наполнила всю твою жизнь возвышенным содержанием, дала второе дыхание в воздушных боях. Как много в жизни военного летчика, по-настоящему преданного небу, безраздельно срастившегося со своим звонкоголосым истребителем, элемента случайности! Случайный досрочный отпуск из-за того, что эскадрилья не получила новых самолетов И-15 бис, случайная (тогда ещё не говорили "горящая") путевка в Кисловодск, случайная встреча на танцплощадке и первый случайный поцелуй у затемненного санаторного корпуса с обещанием "завтра обязательно встретиться".

Он тогда нелепо пошутил:

- Послушай, Лина, у тебя нос холодный-холодный.

- Так бывает у самых верных. У тех, кто умеет любить, - промолвила она. - Сколько тебе, Федя?

- Двадцать два, - ответил старший лейтенант Нырко.

- А мне двадцать один. Но я гораздо тебя старше.

- Почему?

- Потому что я уже была замужем.

- Ты? - Да, я.

- Значит, ты не относишься к племени самых верных, если разлюбила своего мужа, - обиженно заметил он.

- А разве можно жить, если один прожитый день кашется тебе годом, сказала она с вызовом и заплакала.

В ту ночь они не вернулись в санаторий. Только на завтраке их увидели соседи по палатам. Они смело сели за один стол, беспрестанно переглядывались и без слов улыбались, разговаривая одними глазами. И уже понимал молодой командир эскадрильи Федор Нырко, что навсегда связывает судьбу с этой зеленоглазой, немножко застезчивой в своей прямоте женщиной и ни за что не вернется без неё в далекий от Кисловодска авиагарнизон.

- Ты вот что, Лина, - степенно говорил он ломающимся баском. - Вещичек с собой у тебя много?

- Да откуда же? - краснея ответила она. - Один чемодан. Только для чего тебе это?

- А для того, что завтра я беру два билета на гражданский самолет, и баста. В Мпнск летим, а там и к моему месту службы.

- Федя, - остановила она его, глядя яа старшого лейтенанта восторженными глазами. - Я никуда с тобой не поеду. Разве так можно - сразу после первой встречи? А вдруг все это непрочно.

Он вывел её из столовой, взял под руку. У большой, яркой от летних цветов клумбы они сели на скамейку.

На деревянной её спинке чей-то перочинный ножичек старательно вырезал: "Оля + Сережа = любовь навек".

- Откуда ты знаешь, какая я, - промолвила Лина. - Одна случайная встреча, и только...

- А холодный нос, который является символом верпости?

- Так это же я сама придумала.

- Знаешь что, Лина? - Федор ребром ладони ударил себя по коленке. - Я сразу почувствовал: такая, как ты, лгать не сможет. И потом, о нас, о летчиках, и так много ходит легенд, что мы влюбляемся с первого взгляда и после первого вальса на санаторной танцплощадке ведем хорошенькую девушку в загс... Так я хочу ещё раз подтвердить этот тезис. - Он вдруг задумался, глядя вдаль на верхушки темно-зеленых гор. - Наш командир полка майор Костромин любил говорить: "Можно женщину знать час и не ошибиться, а можно десять лет примериваться и жениться на мегере". Между прочим, он со своей Степанидой Александровной на полустанке в ожидании поезда познакомился. И сразу увез.

Лина носком белой туфли чертила песок.

- А финал? - спросила она.

- Двадцать лет семейного счастья и четверо детей - вот тебе и финал. Так что сдавайся!

- Мне что же - рассматривать это как предложение? - засмеялась она.

- Нет, подожди, - встрепенулся старший лейтенант Нырко. - Если уж делать предложение, то только так. - Он перепрыгнул через цементный ободок, окружающий клумбу, и стал бесцеремонно обламывать красные и белые гладиолусы.

- Сумасшедший! - закричала Лина. - Тебя же на гауптвахту посадят.

- Отсижу, - выкрикнул Федор.

- Из санатория выпишут.

- Переживем, Линочка, и это несчастье, тем более что до окончания путевки два дня осталось, - хохотал он, собирая цветы в букет.

- Да постой, ты видишь, к тебе и на салюм деле дез-гурный врач спешит.

Нырко поднял голову и увидел, что от парадного подъезда их корпуса к нему, спотыкаясь, бежит дежурный врач, пожилой Федор Федорович, с которым они шутя всегда именовали друг друга "тезками", - бежит, поправляя спадающее с подслеповатых глаз пенсне.

- Да. Действительно, влип, - пробормотал Нырко. - Вот уж перед кем неудобно, так неудобно. Старый интеллигент!

Еле переводя дыхание, дежурный врач остановился у самой клумбы и, не обращая никакого внимания на побледневшую, растерянную Лину, трясущимися губами пробормотал:

- Федор Васильевич, голубчик, тезка, да как же так!

Нырко стыдливо опустил нарядный букет:

- Федор Федорович, извините... тут случай экстраординарный вышел, вот я и посвоевольничал.

Но врач не обратил никакого внимания на его виноватый оправдывающийся вид.

- Вы про цветы? Да какие уж тут могут быть цветы! Война началась, Федор Васильевич!

Двадцать восьмого июня, на седьмой день войны, когда войска фронта уже отступали на восток, в полку Костромина, перебазировавшемся под Могилев, две трети летчиков были "безлошадными". Одни из них потеряли самолеты в неравных воздушных боях и на попутных машинах добрались до родного полка с одним парашютом, а то и без оного, у других истребители сгорели прямо на самолетных стоянках во время налетов вражеской авиации. Нырко был в числе нескольких пилотов, которым удалось сохранить материальную часть. Под вечер он ушел на боевое задание вместе с летчиками Кропотовым и Ершовым. Надо было прикрыть целый косяк маломаневренных и малоскоростных бомбардировщиков СБ, летавших бомбить вражескую переправу. Как ни странно, но в небе "мессершмиттов" не оказалось, и воздушных боев вести не пришлось. Но при отходе от цели зенитным огнем были подбиты самолеты обеих его ведомых. Кропотов и Ершов сели на запасной аэродром, а Нырко спокойно продолжал полет на основной. Мотор его маленького широколобого "ишачка" работал чисто, в баках оставалось достаточно горючего, боекомплект он но расходовал совсем. Высокое небо с легкими перистыми облачками слепило глаза и навевало успокоение. Даже верить не хотелось, что всего лишь четверть часа назад он видел истерзанную землю и разрывы от бомб, сброшенных опекаемыми им СБ на вражескую переправу. Он уже лидел панораму аэродрома и небольшую кучку людей у порога штабной землянки. Они ожесточенно размахивали руками. Затем подряд три красные ракеты ушли в зенит, и это было предупреждением об опасности и запрещением посадки. Нырко поднял нос истребителя и стал беспокойно осматривать небо. Впереди над собой он увидел звено двухмоторных "юнкерсов", летевших в красивом плотном строю. Вечернее солнце отблесками отскакивало от остекленных плексигласом кабин. Дыбились высокие, белым дюралем покрытые кили с четко впечатанной свастикой.

Будто нарисованные жирной тушью, возникали над капотами мощных моторов диски от стремительно вращающихся винтов. В ту пору у них в полку не было радиосвязи, и ни одной наводящей команды с земли Федор получить не мог. Да и была ли необходимость в этих командах.

Федор прекрасно знал, куда держит путь фашистское звено. Неподалеку от аэродрома в редком березняке на новом месте своего базирования развертывался штаб фронта. Связисты тянули провода, саперы спешно отрывали землянки и сооружали блиндажи, наполовину разгруженные машины стояли прямо на опушке, их ещё не успели даже забросать ветками. Лучшей цели для бомбового удара не подберешь. Бомбардировщики наплывали клипом. Они шли без каких-либо перестроений, как на параде над каким-нибудь Алексаыдерплацем или Тиргартеном. Нырко подумал, сколько пар глаз с надеждой и ожиданием следят сейчас с земли. Он только не услышал голоса своего механика, конопатого одессита Ивушкина, горестно выкрикнувшего в эту минуту:

- Мама моя! Да что он может сделать один против трех скоростных монопланов.

Набрав высоту, Федор пошел в атаку. Лишь на какое-то мгновение подумал он ещё об одной паре глаз:

светло-зеленых, подернутых грустью долгой разлуки. "Эти глаза простят мне все, кроме трусости!" - решил Федор. Из задних кабин трех "юнкерсов" стрелки-радисты открыли огонь по его истребителю. А Федор, почти не маневрируя, сближался с левым ведомым "юнкерсом", и когда до того было уже рукой подать и он отчетливо различил скованное паническим ужасом лицо стрелка, хлестнул по бомбардировщику долгой пушечной очередью.

И когда убедился, что разваливается взорвавшийся правый мотор, закричал в буйной радости самому себе:

"Ура!" Пламя на "юнкерсе" переметнулось на кабину и фюзеляж. Видимо, убит был пилот или вышло из строя рулевое управление), потому что с большой высоты вражеская машина с ревом помчалась вниз. Короткой грозной тенью Федор уже навис над машиной ведущего. Успел заметить на фюзеляже огромного желтого тигра и ожесточенно нажал на гашетку, зная, что промахпуться с такой дистанции попросту нельзя. Нажал и внезапно облился холодным потом. Трассы не было. Или пушку заклинило, или в горячке боя он расстрелял по первому "юнкерсу" весь боекомплект, но очереди не последовало.

Он шел, как привязанный, на той высоте над вражеским самолетом, на которой вражеский стрелок не мог его достать огнем своей турельной установки, и запекшимися губами яростно повторял:

- Подожди, фашистская сволочь... погибать, так с музыкой!

Федор чуть-чуть убрал газ, позволив бомбардировщику лишь на полкорпуса удалиться, и медленно стал снижаться над его хвостом. Увидел в задней кабине окаменевшее лицо рыжего стрелка-радиста, отпрянувшего от турели и поднявшего вверх обе руки. Отдав от себя ручку, Федор все опускал и опускал винт до того мгновения, пока он не врезался в дюраль высокого киля с черной свастикой. Страшная дрожь охватила его самолет. Федора сорвало с привязных ремней, а силой таранного удара маленький "ишачок" был отброшен в сторону, так что очутился над третьей, последней фашистской машиной. И тогда, больше ни о чем не думая, Федор обрушил свой самолет на левую плоскость "юпкерса". Одним дымным клубком падали они на землю, но Федор понимал, что разгоряченный мозг не отказался повиноваться ему.

Собрав все силы на каком-то витке, Нырко выбросился из полуразрушенной кабины, раскрыл парашют. Зеленое поле родного аэродрома стремительно понеслось навстречу, а ветер остудил исцарапанное, кровоточащее лицо, придал силы.

К нему, распростертому на земле, подъехала санитарка, голос полкового врача вернул к действительности. - Носилки, и в госпиталь! - выкрикнул врач.

Нырко медленно оттолкнулся от земли, встал сначала на четвереньки, потом, убедившись, что голова не закружилась, поднялся во весь рост.

- Никакого госпиталя! Сначала я должен доложить.

И, волоча за собой парашют, медленными неверными шагами Федор двинулся к землянке, где размещался командный пункт. До неё было метров двести, не больше.

Он шел эти метры с величайшим трудом, медленно-медленно, хотя шаг его не слабел. И так же медленно ехала за ним, подпрыгивая на аэродромных кочках, санитарная машина.

Когда он спустился в землянку, командир дивизии стоял над пестрой картой района боевых действий, разостланной на деревянном столе. Вошедшего он заметил не сразу. А Федор поднес ладонь к расцарапанной щеке, так что её пальцы очутились у виска, и усталым, но торжествующим голосом доложил:

- Товарищ генерал! Возвращаясь с боевого задания, старший лейтенант Нырко встретил над аэродромом звено "юнкерсов", намеревавшихся отбомбиться по шгабу фронта, и вступил в бой. Один самолет сбил борговым оружием, два других таранил. В бою потерял машину.

Сам жив!

- Нырко! Паш комэска! - закричал генерал. - Да неужели же это ты таких отборных зверюг уложил?! - и бросился его обнимать.

В тот же день ему присвоили звание капитана, а через неделю назначили исполняющим обязанности командира полка, потому что майор Костромин не вернулся из боевого вылета. В начале сентября, когда горькие дороги отступления привели полк к Вязьме, на счету у Нырко было уже пятнадцать сбитых вражеских самолетов, а в петлицах появилась вторая шпала.

На самом интересном месте его воспоминания были прерваны отчаянным всхрапом интенданта. Птицын не то чтобы захрапел, а попросту завыл, отчего и сам неожиданно проснулся.

- Я, кажется, того, товарищ майор, - проговорил оч смущенно, - покоя вам своими руладами не дачал?

- Да нет, ничего, - усмехнулся Нырко. - На войне, как на войне. К любым шумам привыкать положено. - Летчик вгляделся в его одутловатое лицо и неожиданно спросил: - Послушайте, сосед, а вы живого немца при оружии и амуниции хоть раз видели?

Птицын удивленно заморгал.

- Нет, Федор Васильевич. А вы?

- Я тоже не видел, - рассмеялся вдруг Нырко.

- Ну да? - озадаченно произнес Птицын.

- Вот вам и "ну да", - ещё веселее подтвердил майор. - Только в воздухе видел. Но ведь там толком ни лица, ни того, что на этом лице написано, не разберешь.

- Вот и дай бог нам его никогда не видеть, этого проклятого фашиста, откликнулся Птицын.

4

После обеда наступал традиционный час отдыха. Но Федору не спалось. В квадрате полураспахнутого окна оп видел четко впечатанные в голубое безоблачное небо верхушки корабельных сосен, выбегающих за пределы госпитального двора к проходной будочке, за которой бесконечным движением фронтового дня шумело магистральное шоссе Москва - Минск. Беспокойный гул авиационных моторов не смолкал в этом небе, и, прислушиваясь к нему, Федор безошибочно определял типы пролетающих самолетов - то надтреснутый сухой звук пролетающего на малой высоте "Ильюшина", то звонкий переливающийся гул "Петлякова", то до боли знакомый родной свист "Яковлева", то заунывное уханье забравшегося на большую высоту "хейнкеля". Увлеченный этим, он не сразу обратил внимание на шум в коридоре, возникший почти у самой двери.

- Не пущу я вас, товарищи командиры. Как хотите, пе пущу! - решительно протестовала медсестра Лиза. - В третий раз говорю, что сейчас у раненых мертвый час.

- И кто его только назвал мертвым, - возмущался ей в ответ знакомый голос. - Мы сейчас, сестренка, из вашего мертвого быстро живой час сварганим!

- Да дайте же хоть раненого предупредить, - постепенно сдавалась медсестра.

- Стрелка, - громко окликнул её Нырко. - Кто это там шумит?

- Да к вам пришли, товарищ майор.

- Так пропусти их, я же все равно не сплю.

Два летчика, два самых дорогих человека, два послапца из того чудесного мира, откуда надолго выбыл Нырко, перешагнули порог палаты.

- Ребятушки! - воскликнул Нырко. - Вы и представить себе не можете, до чего я вам рад. Вы же сюда запах аэродрома притащили на пропыленных своих гимнастерках.

В палате был всего-навсего один стул с зеленой плюшевой обивкой и детская, покрытая коричневым лаком, скамеечка. Рослый широкоплечий капитан Виктор Балашов откинул со лба светлую прядь густых, немного вьющихся волос, насмешливо покосился на лейтенанта Плотникова и придвинул к себе стул.

- По праву старшего, - изрек он, - а ты, Сережа, и на детской скамеечке поместишься.

Они были совершенно разными, два этих его однополчанина. Если задубелый на аэродромных ветрах, широколицый, с серыми, немножко холодными глазами, Виктор Балашов носил на себе отпечаток грубоватости, то худенький тонкий Плотников с мальчишескими нежными чертами лица производил впечатление очень застенчивого юноши. Оп бьп самым молодым в полку, всего за месяц до войны окончил качинскую школу и был назначен в Белорусский военный округ. Однако война и постоянная близость к смертельной опасности постепенно меняли и его лицо, стирая доверчивую наивность и нежность.

В уголках прямого тонкого рта уже наметились морщины, строже стал взгляд. Майор обрадовался однополчанам, словно родным братьям. Он долго тряс их жесткие ладони, и колючие черные глаза загорались весеяым огнем, на губах сияла широкая довольная усмешка. Балашов басил, панибратски называл командира полка то "стариком", а то и просто Федей, Плотников обращался к Нырко стеснительно и всегда произносил уставное "товарищ майор".

- Да брось ты, - остановил его Нырко, - все мы под богом ходим и под одной смертью, называй и ты меня, как оп. Рассказывайте: как у нас в полку?

- Живем помаленьку, - пробасил Балашов, - тебя ждем, Федя.

- Так видишь, - повел Нырко глазами на свою забинтованную ногу.

- Да. Угораздило тебя, - вздохнул капитан. - Ну, а что сулят?

- Хочешь опросить, буду ли я летать? Буду, Витя...

главный хирург пугает, что, мол, пока говорить об этом трудно, по я уверен, что своего добьюсь и ещё не одного фрица отправлю с небес на землю.

- Мы верим, Федя.

- Ну, а на фронте как?

- Затишье пока. Какое-то странное непонятное затишье. Ни они вперед не идут, ни мы. Только авпацип, как и всегда, достается. Каждый день с утра и до ночи воздушные бои. Вчера Степкина сбили.

- Игоря?! - почти вскрикнул Нырко и поглядел на Плотникова, нервно теребившего кожаный шлем с поблескивающими очками.

- Зазевался он, товарищ майор. Погнался за "юлкерсом", а "мессера" проглядел, - трудно выговорил лейтенант.

- Та-ак, - горько протянул Нырко, - значит, ещё одна похоронная.

- Если бы одна, Федя, - вздохнул Балашов. - Целых три. Еще Кострикова и Климова прибавь.

- Их что же, в одном бою? - после долгой паузы спросил майор.

- В одном, - подтвердил капитан. - Нас было семеро, а у них четыре шестерки. Мы шестерых зажгли, но и сами потеряли, как видишь. Словом, дело дрянь. От полка уже две трети в строю осталось Но больше всего меня пугает эта фронтовая тишина. На переднем крае у них пустынно, на дорогах почти никакого движения. Похоже на то, будто они затевают что-то.

- Кто вместо меня полком руководит?

- Я, Федя. Вчера комдив утвердил до твоего возвращения. Полк мы просили укомплектовать, да только командующий отказал.

- С каждым днем все труднее, товарищ майор, - вступил в разговор Плотников. - Что ни день, то по тричетыре вылета делаем. Вот и вас сразу навестить не смогли.

Нырко мрачно нахмурил брови.

- Понимаю, ребятки. Не вам мне это объяснять. Наше дело солдатское. Когда над передовой висят эти самые "юнкерсы", тут в гости много не наездишься.

Пока майор говорил, Балашов на минуту вышел и возвратился с большим свертком в руках.

- Это подарки, Федя, - ответил он на вопросительный взгляд командира полка и, деловито развернув бумагу, стал торопливо пояснять: - Вот это папиросы, которые хлопцы из второй эскадрильи собрали. Бутылку мадеры Саша Нестеров с поклоном велел передать. Его тоже зенитный осколок вчера поцеловал. С забинтованной рукой летает. А этот торт капитану Сушкевичу удалось у наших продовольственников оттяпать. Они его командиру авиабазы на день рождения изготовили, но мы в твою пользу экспроприировали.

- Товарищ майор, чуть было не забыл, - перебил его в эту минуту Плотников. Он порылся в карманах и протянул майору черную трубку с чертом. - Мы вашего Мефистофеля в обломках самолетных нашли.

Нырко с жадностью схватил трубку.

- Милые вы мои, вот уж за это спасибо. А я-то о ней скорбил. Дайте-ка табачку немного.

Плотников достал кисет и набил майору трубку. Нырко закурил, лицо его скрылось в облаках синеватого дыма - и словно откуда-то издалека глядели острые прищуренные глаза. Жмурясь от удовольствия, глотая сладковатый табачный дым, майор слушал рассказы своих ребят о полковых новостях. И от того, что крепкие руки этих парней были рядом, а голоса раздавались над ухом, майору было тепло и приятно. Солнце как-то быстро зашло за тучи, и низкие рваные облака поплыли над верхушкалш сосен. Балашов озабоченно покачал головой:

- Погодка усложняется. Федя Мы же к тебе на У-два прилетели, вот мой шеф-пилот, - кивнул он на Плотникова. - Короче говоря, пора нам и восвояси.

- Я не задерживаю, - грустно проговорил Нырко, - раз надо, так надо. Летите, ребятки, видимость действительно ухудшается.

- Мы к тебе через три денька наведаемся, - пообещал капитан, обязательно навестим - Он потоптался на пороге и как-то виновато посмотрел на лейтенанта Плотников. - У Сергея несчастье, товарищ командир.

Погиб отец.

- Вот как, - не находя других слов, протянул майор, и они все трое долго молчали. Прислонившись к дверному косяку, стоял Плотников с поникшей головой, а Нырко тем временем думал, что и в двадцать лет трудно потерять отца в этом огромном водовороте человеческого горя, именуемом войной. Первым нарушил молчание Балашов.

- Я пе договорил, командир. У Сережи мать слегла после похоронки. Ее надо бы поддержать. Короче, если из-за погоды будет какой-нибудь антракт в боевой работе, я на два дня его отпущу навестить. - И горько вздохнув, прибавил: - Теперь ведь Москва близко.

5

Птицын, добросовестно проспавший весь визит летчиков, открыл глаза в самом добрейшем настроении.

- Федор Васильевич, а вы не можете объяснить, о"

чего так себя хорошо чувствуешь после кошмарного снас

- Затрудняюсь, я очень плохой психолог, - вздохпул Нырко. Интендант недоверчиво покачал головой.

- Притворяетесь. Летчик всегда хороший психоло!.

- Может быть, - полыценно улыбнулся майор. - Однако я в себе такого таланта не замечал. Какие жг кошмары вас одолевали, дорогой сосед?

- Поганый сон, - вымолвил с облегченным вздохом Птицын. - Приснилось мне, будто готовится большое йъ отупление и надо в срочном порядке доставить боеприпасы самой ударной дивизии. И я назначен начальников огромной автоколонны. Но я перепутал дороги и привел её совсем не туда, куда надо. И вот меня судит военный трибунал. А в зале одни только мои недруги. Хоть бы одно доброе ободряющее лицо. Со всех сторон выкрики:

"Интенданта Птицына к расстрелу!", "Птицына к смертной казни!", "Птицына повесить!" Встает прокурор и медленно читает: "За тяжкое военное преступление военный трибунал приговаривает интенданта второго ранга Птикына к высшей мере наказания! Приговор окончательных и обжалованию не подлежит!" И будто ведут меня на расстрел четыре красноармейца, вскидывают виптовки,гтт тут я просыпаюсь и вижу ваше доброе лицо, дорогой Федор Васильевич. Гора с плеч сваливается, и такое ощущение счастья приходит, что и словами не выскажешь.

- Да, сон действительно кошмарный, - посочувствовал Нырко. - От такого сна и до разрыва сердца недолго.

- Еще бы! - согласился интендант.

Нырко внимательно вгляделся в его розовое, посвежевшее после сна лицо и вдруг подумал: "А что, эсли бы этот интендант лицом к лицу встретился с гитлеровцами?

Хватило бы у него мужества принять бой, или же он бросил бы винтовку и поднял вверх руки?"

Федор вздохнул, понимая, что на этот вопрос не в состоянии ответить.

6

Капитан Балашов сдержал свое слово. Он приехал ровно через три дня, но какой-то мрачный, небритый, осунувшийся. Комкая в руках шлем, долго стоял на пороге маленькой комнатки.

- Постой, - окликнул его Нырко, - ты же обещал прилететь вместе со своим шеф-пилотом? Где же Сережа Плотников? Ты что, к матери его отпустил?

- Нет, - уронил Балашов глухо.

- Значит, он у тебя в наряде?

- Нет.

- Так почему же ты его не взял с собою? - искренне удивился Нырко.

- Федя... - трудно заговорил капитан и запнулся, - Федя, - повторил он, беря каждое слово, как с разбега. - Вчера во второй половине дня Сережа Плотников погиб.

Сбил два самолета и погиб сам. - Балашов с яростью хлопнул коричневым летным шлемом об пол, бессильно плюхнулся на зеленый стул. - Федя! сдавленно выкрикивал он. - Какие парни гибнут на этой проклятой войне, когда же это кончится, черт бы его побрал. Ведь мы нашего Сережку в шутку нецелованным звали. Он и на самом деле пи разу в любви не объяснялся. Жить бы ему и жить. Что же теперь старенькая мать его скажет, потерявшая сначала мужа, а теперь и единственного сына!! А ведь он только что собирался её проведать и ободрить. Где же правда, Федя, и когда же все это копится, я тебя спрашиваю?

Нырко приподнялся на локтях в кровати, насколько ему это позволяла загипсованная нога, и яростно прошептал:

- Я отвечу на твой вопрос, Виктор. Напрямую отвечу! Ты что же, думаешь, одному тебе война поперек горла, а мне нет? Ему нет? - кивнул он на внимательно слушавшего Птицына. - Тем, кто сейчас погибает в крови на операционных столах, нет? Ты хочешь быстрого конца. Так в чем же дело? Поднимай тогда руки и сдавайся!

На широком, обожженном солнцем лице Балашова мгновенно высохли скупые слезы.

- Федя! - хрипло воскликнул он. - Это ты мне?

Да разве я такие слова от тебя заслужил? Разве мы с тобой не вместе на "мессеров" и "юнкерсов" ходили? Пожалей и себя и меня, Федя!

- Черт побери, Виктор, я, кажется, действительно переборщил. Ты уж извини, сам понимаешь, - пробормотал майор, но черные его глаза продолжали пылать гневом, - Однако о том, что тебе сейчас надо делать, я в двух словах скажу. Я сейчас раненый, я никто... А ты боец, и не рядовой боец! Ты теперь целым истребительным полком командуешь. Немедленно возвращайся туда!

Будь в десять раз суровее, чем был! И если я только узнаю, что ты выйдешь к летчикам с заплаканными глазами, ты мне на всю жизнь не друг!

Балашов поднял шлем, разгладил его и, побледнев, произнес:

- Слушаюсь, товарищ командир. - Шагнул к двери и на мгновение остановился. - Извини, Федор Васильевич, совсем из памяти выпало. Я же привез тебе письмо, - и положил на стул сложенный вдвое конверт.

7

Лина писала:

"Дорогой Федор! Мне упорно кажется, что лучше прочитать одну яркую страницу из хорошей книги, чем плохую книгу от начала и до конца. Моя яркая страница - это ты, Федя! Как мало мы были вместе: ночь и кусочек дня. До самой своей последней минуты буду помнить, как ты стоял в самом центре клумбы с сорванными гладиолусами, большой, сильный, улыбающийся, как бежал к тебе дежурный врач, чтобы произнести эти страшные слова, сразу пригнувшие всех нас к земле. "Да какие уж тут цветы! Война началась, Федор Васильевич!"

Федя, милый! Только вчера узнала номер твоей полевой почты, и если бы ты представил, как много для этого пришлось затратить сил. Еще в начале июля в нашей городской газете я увидела твой портрет и узнала из подписи, что тебя наградили орденом Ленина за два тарана в одном воздушном бою. Я немедленно кинулась в редакцию, но там меня ожидало горькое разочарование. Усталый человек в роговых очках объяснил мне, как маленькой, что эта фотография разослана во все газеты нашей страны и, конечно же, твоего адреса их редакция не знает. Очевидно, пожалев меня, он дал совет обратиться в фотохронику. Я списалась с фоторепортером, тот пообещал установить твой адрес, и вот я получила ответ За меня ты не беспокойся. Живется всем нам в тылу хотя и нелегко, но эту жизнь не сравнить с твоей, полной ежечасных опасностей и риска. Первую половину дня я провожу в школе, а после торопливого обеда мчусь на завод к станку: ведь я теперь работаю в цехе, который выпускает продукцию только для фронта.

Береги себя, Федя! Ты не подумай, что я призываю тебя к той осторожности, что граничит с трусостью, совсем нет, но будь всегда осмотрительным и, находясь в воздухе, всегда помни о том, как ждет тебя на земле человек, в тебя безгранично верящий. Говорят, что есть на земле птицы, прозванные "неразлучниками"! Они живут всегда парами, и если умирает самец, умирает и его подруга. Вероятно, я из этой породы. Если бы тебя не было на земле, я не смогла бы жить!"

Нырко спрятал письмо под подушку. Свет в палатах был выключен, остался гореть только в коридорах и операционной. Птицын, который, прихрамывая, уже начинал ходить, вернулся из умывальника и взбивал перед сном подушку:

- Эх, Федор Васильевич, Федор Васильевич, а грустно все-таки.

- Это отчего же, дорогой сосед? - хмыкнул Нырко.

- Жену вспомнил, детишек. - пояснил Птицын. - Их ведь у меня трое. Как-то они там живут, в далеком Кургане, в эвакуации.

Майор не ответил. Он думал о Лине, и ему тоже было грустно. Пожелав спокойной ночи, интендант залез под одеяло, но заснул не сразу, долго и беспокойно на этот раз ворочался. А Федор продолжал лежать, не смыкая широко раскрытых глаз. За плотно зашторенным окном текла беззвездная ночь тревожного прифронтового края.

Он любил ночные часы, когда можно было помечтать, отрешившись от суровой действиаельности. По ночным шорохам и звукам он безошибочно восстанавливал картину войны на этом, столь близком к Москве участке фронта. По автостраде Москва - Минск, рассекавшей осеннии лес, беспрерывно проносились автомашины, вездеходы, тягачи. Иногда со скрежетом, высекая из асфальта искры, двигались Т-34. Из-зэ нехватки автотранспорта фураж и продукты подвозили даже на подводах. И если на запад военного транспорта проходило много, а на восток мало, майор Нырко радовался и думал про себя:

"Значит, крепко держатся на последнем рубеже наши!"

Ночью гул далекой канонады доносился с запада только при сильных порывах ветра. В небе то и дело вставали столбы прожекторов, ловили зыбкую ускользающую тень "юнкерса" или "хейнкеля", посланных фашистским командованием в дальнюю разведку. И если удавалось вражеский самолет взять в клещи, тотчас же на помощь прожектористам приходили зенитчики, направляя огонь на облитую светом серебристую точку. И эта размеренная поступь фронтовой ночи входила в его жизнь, как внушающий доверие алгоритм. Но в последние двое-трое суток странная тишина сковала фронтовые дороги. Ни к фронту на запад, ни на восток к Москве автотранспорт почти не передвигался, дороги казались пустынными, вымершими. Раза два, не больше, прогудел в полуночном небе фашистский разведчик и умолк. Он так быстро промчался по своему маршруту, что прожекторы даже не успели начать за ним охоту. Тишина была тягучей, настораживающей, и Федор Васильевич грустно вздохнул.

Он заснул далеко за полночь, и, несмотря на невеселое настроение, сон ему снился самый что ни на есть радужный. Будто плывут они с Линой по большому голубоватому горному озеру, он на веслах, она на корме, а холодная вода тихо-тихо обтекает зеленый борт. "Подвези меня к водопаду", - просит Лина,ноон отрицательно качает головой. "Зачем? Это же опасно". У Лины капризно морщится рот. "Федя, я очень тебя прошу. Мне голоо водопада хочется услышать". - "Фантазерка", - улыбается ей Нырко и разворачивает лодку. Гул водопада становится все громче и вот уже перерастает в слитный рев.

Федор пытается повернуть лодку назад, но не может и просыпается, охваченный тревожным ощущением беды.

Над крышей госпиталя плывет тяжелый густой гул авиационных моторов. Нет никакого сомнения, что это проходит большая по численности группа. Самолеты пролетают так низко, что по шуму моторов не сразу различишь их тип: ясно одно - легят бомбардировщики. Тонкое стекло позванивает слегка, отзываясь на голос моторов, а земля дрожит от другого, непохожего на авиационный, гула. В палате горит свет, интендант Птицын, свесив здоровую ногу на пол, тревожно смотрит на него:

- Что-то на передке происходит, Федор Васильевич.

Это же артиллерийская подготовка. Сейчас кто-то вперед двинется. Или мы, или опять они, проклятые!

Не зная куда девать дрожащие пальцы, Птицын нервно стягивает ими воротник серого госпитального халата.

Рявкают близкие бомбовые разрывы, и Птицын с искривленным ртом говорит:

- Да ведь это, кажется, штаб фронга бомбят, едят меня мухи с комарами. Подождите, Федор Васильевич, я сейчас выйду из палаты и все узнаю.

Гремя костылем, он вышел из палаты. Один за другим раздались поблизости три бомбовых разрыва. С разрисованного потолка посыпались куски штукатурки, гдето зазвенело выбитое стекло, и волною ветра распахнуло дверь. В её проеме стоял высокий плечистый хирург Коваленко, но не в белом халате, в каком обычно его всегда видели медперсонал и больные, а в сапогах, в выгоревших бриджах и гимнастерке со шпалами, перепоясанной портупеей. Лицо его было бледным.

- Плохо дело, Федор Васильевич! Немцы прорвали нашу оборону под Вязьмой и перешли в новое наступление. Включал радио: одни победные марши и лозунги о том, что они наносят последний удар, после которого война закончится с падением Москвы. Еще хуже другое: со штабом фронта никакой связи. Сейчас поеду туда, чтобы все решить с эвакуацией госпиталя. Нужны машины. - Он задумался и, почесав небритую щеку, продолжил: __ Под свою ответственность отдал приказ всем легкораненым и способным передвигаться немедленно двигаться на восток. Как вы полагаете, Федор Васильевич? Не ошибся?

- Нет, - тихо ответил Нырко пересохшим, плохо повинующимся голосом.

- Спасибо, - наклонил голову хирург. - С легкоранеными решено. Хуже с такими, как вы. Вас у меня свыше тридцати.

- Мы подождем, Андрей Иванович, - односложно сказал Нырко Коваленко нерешительно потоптался на пороге, опуская глаза, произнес:

- И ещё одно обстоятельство, Федор Васильевич. Вы самый старший и самый опытный боец... Если вдруг что - я только на вас надеюсь. Правильная команда, она иногда лучше самого меткого выстрела. А теперь до моего возвращения, дорогой Федор Васильевич!

8

Стрелка вошла в палату, поставила на сгул поднос с завтраком и объявила:

- Легкораненые уже собрались в нижнем холле и ждут команды. - Она выглядела крайне усталой: осунувшееся лицо, припухшие вздрагивающие веки. Тонкие пальцы беспокойно скользнули в карманы застиранного халатика:

- Их поведет старшина Беглов. Позавчера у него сняли с правой руки гипсовую повязку.

- Пет, - резко возразил Нырко, - он их не поведет.

У Стрелки вопросительно расширились глаза.

- Тогда кто же?

- Вы поведете их на восток, Лиза.

Она развела руками:

- Да ведь я же не имею права покидать свой пост.

- Это приказ, Лиза, - сухо выговорил Нырко, - а приказы не обсуждаются.

Девушка растерянно опустила руки. Нырко взял её холодную ладонь, нежно погладил и тотчас же отпустил:

- И ещё есть одна причина, Стрелка, заставляющая принять такое решение, - понизив голос, улыбнулся он.

- Какая же? - робко спросила медсестра.

- Наклонись поближе, - попросил Нырко и почти в самое ухо сказал: Всякое бывает на этой войне. Не хочу, одним словом, чтобы какой-нибудь фашистский ублюдок целовал тебя своим поганым слюнявым ртом. Ты красивая, Стрелка. Кончишь медицинский институт, светилом терапии станешь... словом, иди, выполняй мой приказ.

Девушка выпрямилась и нерешительно произнесла:

- Федор Васильевич, у нас же две подводы есть...

может, и вас в одну из них как-нибудь?

Но он решительно покачал головой:

- Ты же видишь, Стрелка, - покосился он на забинтованную ногу, - куда я с этой кувалдой... мы с Аркадием Петровичем будем надеяться на лучшее, кивнул он на примолкшего Птицыпа. Ты скажи, гранаты в госпитале есть?

В его черных глазах под сведенными бровями она прочитала горькую решимость и отрицательно покачала головой:

- Ни одной, Федор Васильевич... взвод охраны ещё вчера сняли на передовую. На весь госпиталь только одна винтовка СВТ. У дежурного на вашем этаже.

- Тоже хорошо, - криво усмехнулся Нырко. - Спасибо и за такую информацию. А теперь иди. Выводи раненых лесом вдоль шоссе, на само шоссе не вздумай и показываться, слышишь, как бомбят. Прощай, Стрелка.

- Прощайте, Федор Васильевич, - всхлипнула девушка. - Я верю, что подполковник Коваленко скоро вернется за вами.

Она вышла из палаты тяжелой разбитой походкой.

На пороге остановилась и обернулась. Прямой её рот болезненно покривился.

- Прощайте, Федор Васильевич, - повторила она.

- Ладно, ладно, не торопись меня отпевать, - грубовато ответил Нырко. - Я ещё после нашей победы над фашистами на тур вальса тебя приглашу.

- Вот мы и одни остались, - упавшим голосом произнес интендант Птицын, когда дверь за медсестрой со скрипом затворилась.

Нырко промолчал. Он не любил бесполезных утешении, тем более когда утешать надо было и самого себя Он чутко прислушивался к тому, что происходило за стенами госпиталя. От вчерашней вечерней тишины и следа не осталось. Шоссе теперь грохотало. Но нему беспрерывным потоком проносились автомашины с набитыми доверху кузовами, передвижные радиостанции зеленые "санитарки" с красными крестами, лишь привлекающими внимание фашистских летчиков, походные кухни Затем после небольшого интервала, потянулись автотягачи о прицепленными пушками и мрачно сидевшими в кузовах красноармейцами, вперемежку меж этим потоком скрипели подводы, и было слышно, когда затихал рев моторов как цокали по твердому асфальту подкованные копыта лошадей. Весь этот нескончаемый поток устремлялся не на запад, к линии фронта, а к Москве, и было столько скорби в его движении, что напоминал он невольно огромную похоронную процессию. С утра хлюпал мелкий осенний дождик, и небо низко-низко висело над землей, но к полудню солнце развеяло облачность, ярко заблестело над лесом, и тотчас же появились над автострадой вражеские самолеты Где-то" уже значительно восточнее, чем утром, повторенные эхом, раздались частые бомборые взрывы, и Нырко машинально про себя отметил:

"Значит, фашисты перенесли огонь в тыл. Бомбят уже далекие от линии фронта объекты". С шоссе донеслись отголоски кем-то поданной протяжной команды "ло-ожись!", и тотчас же хрупкий и чистый октябрьский воздух вспорол тонкий пронзительный визг чужих авиационных моторов.

- Это "мессершмитты". Шоссе штурмуют! - громко сказал Нырко. - Аркадий Петрович, уберите к чертям, пожалуйста, занавеску, в окно хочется заглянуть.

Птицын послушно проковылял к подоконнику и отдернул занавеску, а майор, с трэдом приподнявшись на вытянутых руках, сумел увидеть дальний лес и дымные взрывы над шоссе. Неожиданно в вой немецких моторов ворвался совсем иной звук.

- Это наш "ишачок"! - воскликнул Нырко. - Где же он?

В голубом квадрате неба, доступном обзору, майор увидел, как зеленый короткокрылый истребитель, войдя в крутое пике, яростно настигал уходящий от него белый двухкилевой "Мессершмитт-110". И вдруг, почти над самыми верхушками сосен, "ишачок" врезался в дюралевый фюзеляж фашистского самолета. Обе машины тотчас же взорвались, и, как второе солнце, полыхнул над осенней землей клубок огня.

- Вечная ему память, этому парню, - глухо сказал майор и опустился.

- Да-а, коротка жизнь, - испуганно пробормотал Птицын, - и как, наверное, не хотел смерти этот парнишка.

- А кто же её хочет, Аркадий Петрович, - невесело отозвался Нырко, подумав про себя: "Бедный интендант, уже и места себе от страха не находишь!"

К обеду поток автомашин, двигавшихся на восток, стал редеть, а вскоре и совсем прекратился. Его сменили колонны отступающих частей. Угрюмо, без песен и шуток шли красноармейцы и командиры. Лица их были серыми от горя и усталости, шаг тяжел и неровен. Заплечные вещевые мешки с нехитрым солдатским имуществом делали их горбатыми. На сапогах, к которым давно уже не прикасалась щетка с мазью, тяжелым слоем лежала горькая пыль отступления. У некоторых полы серых шинелей были с подпалинами от дыма: видать, совсем рядом вместе с разорвавшейся миной или снарядом прошла мимо такого бойца смерть. В безветренную погоду далеко от шоссе разносился их глухой шаг. Интендант Птицын отошел от окна и сел на кровать.

- Точка, Федор Васильевич. Это уходят последние, - его слова подтвердил странный лопающийся звук, такой незнакомый майору Нырко. Казалось, что кто-то дует в горлышко огромной бутылки.

- Что это такое, сосед? - обеспокоенно спросил Нырко. Несколько взрывов один за другим потрясли воздух, столбы огня и дыма встали посередь леса по обоим сторонам от шоссе. Птицын сдавил широкими ладонями виски.

- Совсем плохо, Федор Васильевич. Это уже их артиллерия по нашим тылам лупит.

- Странно, - не зная, что сказать, промолвил Иыр ко. - С первого дня на войне, а под артиллерийским обстрелом впервые.

Они умолкли, скованные безотчетным ожиданием.

Артиллерийский обстрел прекратился так же неожиданно, как и возник. Но со стороны фронта стал докатываться беспорядочный дробный звук, становясь все отчетливее и громче.

- Конечно! - прошептал интендант бледными губами. - Это уже пулеметно-ружейная перестрелка.

Федор снова приподнялся и заглянул в окно. По шоссе пробежали десятка два наших солдат, беспорядочно отстреливаясь, и рассыпались по лесу. В ту же минуту ш-за поворота показался пестро расписанный приземистый танк, и, холодея, Нырко увидел на его башне, развернувшейся в сторону госпиталя, жирно намалеванный фашистский крест. Танк сбавил скорость. Длинный черный ствол пушкп медленно поднялся пад башней, выпустив вспышку огня. Снаряд со свистом пронесся над крышей госпиталя, и взрыв его далеко раскатился по лесу. За первым танком появился второй, потом низенький бронетранопортер в окружении нескольких мотоциклетпых колясок, и в самом конце этой небольшой колонии - черный легковой автомобиль. Два танка остановились и, словно сговорившись, дружно повернули с шоссе в сторону проходной будочки госпиталя. Из окна было видно, как, слегка покачиваясь и оставляя за собой густое вонючее облако, мелькая в просветах между рыжими стволами корабельных сосен, мчались они к желтой и, видимо, опустевшей будочке. Первый танк с разбегу врезался в полосатый шлагбаум, преграждавший путь на территорию госпиталя, и разнес его на мелкие щепки. Метрах в тридцати от парадного входа в госпиталь по обе стороны от давно уже пересохшего, засыпанного сухими опавшими листьями фонтана, фашистские танки остановились и задрали вверх жерла пушек с таким видом, будто хотели разнести и желтое двухэтажное здание. Следовавшие за ними мотоциклы, разбившись на две группы, обогнули фонтан и выстроились перед входом. Пестрый вездеход подъехал к самому парадному, и только легковая машина осталась стоять чуть поодаль под прикрытием танков. Из мотоциклетных колясок и бронетранспортера с автоматами наперевес выскакивали фашистские солдаты и офицеры.

Все это происходило так быстро и просто, что теряло как будто бы даже реальность. Беготня немцев и лаконичные команды: "форвертс", "шнель", "цурюк", "линкс" делали происходящее похожим на старательно отрепетированный спектакль. Так, по крайней мере, показалось майору Нырко. Но весь побледневший интендант Птицын вдруг оттолкнулся от подоконника и, ничего не говоря, бросился в коридор. Через минуту он возвратился с винтовкой СВТ в руках. На примкнутом к ней штыке заиграл осколок солнечного луча и тотчас померк.

- Эх, Федор Васильевич, Федор Васильевич! - почти со стоном воскликнул интендант. - Видно, как в матросском "Варяге", настала минута спеть этим гадам "прощайте, товарищи, все по местам", едят его мухи с комарами.

- Отдай! - крикнул вдруг Иырко, до которого толь~ ко теперь стала доходить страшная правда случившегося. - Отдай, ты не смеешь... я сам! - Но пухлые губы Птицына сомкнулись, глаза стали злыми и он тихо, но беспощадно ответил:

- Нет, Федор Васильевич, вы уж теперь лежите... в пехотных делах я как-нибудь получше вас маракую. Всетаки был чемпионом округа по стрельбе. Прощайте, Федор Васильевич.

Оставив неприкрытой дверь, Птицын, подпрыгивая на костыле, скрылся в коридоре. Через несколько секунд костыль его прогрохотал по ступенькам лестницы, и откуда-то снизу донесся отчаянный выкрик:

- Разомкнись, гады! Получайте подарок, фашистские морды, от советского интенданта Птицына!

Одна за другой прозвучала! сухие отрывистые очереди, послышались заполошные стопы и крики немцев. А потом сразу несколько длинных автоматных очередей пронзили сухой настой осеннего дня.

Поднявшись ещё выше на вытянутых, давно уже оцепеневших руках, Нырко увидел, что его тучный сосед, обливаясь кровью, кособоко ползет по земле, а двое фашистов целятся из автоматов ему в голову. Прозвучали ещё две очереди, и Птицын затих, разбросав бессильно руки с зажатыми в скрюченных пальцах осенними листьями.

Федор, до крови закусив губы, упал на подушку. И не сознание надвигающейся смертельной беды, а совсем другое чувство острой болью царапнуло его по сердцу.

- Боже мой, - пробормотал Федор, - какие только гадости я о нем думал. И что он трус, и что дороже собственной шкуры для него ничего нет, а вот наступила минута, последняя в жизни, - и каким он оказался героем, этот добрый бесхитростный человек! Где бы винтовку или хотя бы одну гранату!..

Домыслить он не уопел. По лестнице, грохоча коваными сапогами, уже взбирались на второй этаж фашисты, свирепо горланя, они подбадривали себя автоматнылга выстрелами в потолок. В маленькую его палату ворвались сразу четверо. Двое из них с засученными но локоть рукавами страшно напоминали газетные снимки, известные майору Нырко с первых дней войны. Пятый, толстый и широкий в кости, с автоматом, повешенным на живот, стал в дверях, подпирая правым плечом косяк. В левой руке он сжимал за горлышко недопитую бутылку.

- Руссише швайн, ауфштейн! - крикнул он Федору, бесцеремонно оглядывая его подвешенную к спипке кровати загипсованную ногу. - Мы тебе будем делать немножко, немножко больно.

- О, найн, Пауль, - перебил его другой немец, в очках с тонкими квадратными стеклышками, худой и небритый и что-то быстро заговорил. На лице у толстого появилась довольная улыбка.

- Ты сейчас будешь представлять нам театр, - обратился он к майору. Мы отвяжем твой нога и будем запрягать тебя в этот кровать, как в телега. Я сяду в телега, а ты будешь меня катать, как лошадка. Ферштейн?

Если довезешь до тот стена, будешь иметь рюмка русской водка... а потом мы тебя будем пук-пук, - загоготал он и повел в сторону Федора автоматом.

От немцев пахло водкой и потом. Они были такими картинно однообразными, что почему-то не внушали летчику страха. Казалось, что этот дурной спектакль вотвот кончится и все станет на свое место. Но Федор вспомнил, как полз по земле, обливаясь кровью, интендант Птицын, и невольно зажмурился от этого видения.

В ту же минуту солдат в очках подошел к кровати и дернул его изо всей силы за подвешенную ногу. От страшной боли комната мгновенно подернулась красным светом, и летчик не мог удержаться от громкого крика.

- 0-оля-ля! - загоготал немец, стоявший в дверях. - Ивану не корошо... Ивану никс гут! Но Иван будет вставать, или я буду пук-пук. Одна пуля нога, второй пуля живот, третий пуля шея, четвертый голова. - Он снял с себя черный автомат и под одобрительные возгласы остальных стал целиться в майора.

- Стреляй, фашистская сволочь! - с яростью выкрикнул Нырко.

Толстый разочарованно отступил:

- О, найн! Ты не будешь иметь легкий смерть. - Он поглядел на очкастого. - Ыох айн! - скомандовал он, и тотчас же очкастый с ещё большей силой схватил летчика за ступню.

На какие-то мгновения Федор лишился сознания. Когда он вновь обрел способность видеть и слышать, он сразу почувствовал, что в комнате что-то произошло. Пятеро фашистских солдат, сбившись в другом углу, ошалело хлопали глазами, не смея произнести ни одного слова.

На пороге стоял в струнку в хорошо отглаженном серозеленом френчике моложавый офицер в фуражке с высокой тульей, а на солдат яростно наступал высокий худощавый человек в сером пыльнике и таком же сером дорожном клетчатом костюме. Он угрожающе занес палку над головой очкастого и громко выкрикнул:

- Век! Айн момент век! Цурюк, шнель!

Пятеро грязных, потных солдат мгновенно высыпали за дверь. Молоденький офицер остался стоять на пороге в прежней почтительной позе. Человек в штатском сделал шаг к Федору и остановился перед его кроватью.

Узкое его лицо все ещё полыхало гневом, и даже казалось, что на лысоватой голове остатки волос стоят дыбом.

- Надеюсь, что эти свиньи не успели причинить вам вреда? - осведомился он на чистом русском языке.

- Зачем вы убили нашего раненого офицера? - медленно проговорил Нырко.

Человек в штатском с разыгранной грустью вздохнул.

Из глубоких гнезд на Федора пристально взглянули серые глаза. Их взгляд был тускло-бесстрастным. Сухими тонкими кистями рук человек провел по лицу от глубоких Залыгин до острого, заметно выдающегося вперед подбородка - Вы имеете в виду этого фанатика? - кивнул он в сторону окна. Этот фанатик застрелил одного нашего солдата и тяжело ранил двоих. Штатский помолчал и прибавил: - Они навряд ли доживут до утра. И потом, ни одна война ещё не обходилась без жестокостей.

- Вы и остальных убьете? - зло спросил Федор.

Немец отрицательно покачал головой:

- О пет. Убивать их мы не будем. Мы не такие кровожадные. Но по законам военного времени они являются пленными и поэтому будут содержаться в одном из лазаретов ближайшего концлагеря. Медперсонал также будет отправлен туда. А это здание мы отдадим под госпиталь для немецких офицеров. Вот как все это будет, гослодин майор Нырко.

- Откуда вы знаете мою фамилию? - насупился Федор.

- О! Это большой разговор! - усмехнулся одними глазами штатский. - И он у нас впереди. А сегодня вы должны как следует отдохнуть от всех потрясений. В палате останется наш солдат с предписанием удовлетворять каждое ваше желание.

Штатский обернулся к молоденькому офицеру и быстро сказал ему по-немецки несколько фраз. Напрягая свою память, по отдельным словам Федор понял, что штатский предписывает хорошо его накормить и тщательно осмотреть палату, чтобы в пой не осталось никакого оружия и ни одного острого предмета. Ремни и полотенце также предлагалось изъять. "Боятся, что покончу самоубийством, - усмехнулся про себя Нырко. - Ну и дураки. Слишком большая роскошь повеситься или вскрыть себе йены, не уничтожив ни одного врага при этом.

Однако я им зачем-то нужен". Штатский приветливо подпял вверх острый подбородок.

- Гутен пахт, господин майор. Завтра мы продолжим наш диалог.

9

Всю ночь грохотало шоссе, пропуская нескончаемый поток танков, самоходок, огромных крытых автофургонов с мотопехотой, грузовиков с боеприпасами. По это был совсем другой поток, нежели тот, к которому ещё совсем недавно прислушивался майор Нырко. Это была лавина вражеской живой силы и техники, устремившаяся, к столице. Враг выходил к её дальним подступам. "Завтра во всех наших газетах небось появится Московское направление, - с болью подумал Нырко. - Но мне этих газет увидеть уже не придется".

Рано утром его отвезли в операционную и положили на стол. Три немецких хирурга в белых халатах долго разбинтовывали ногу, причиняя при этом страшную боль, от которой несколько раз летчик терял сознание. Над своей головой, приходя в себя, Федор слышал немецкую речь. Когда-то в восьмом и девятом классах на всех зачетах и олимпиадах по немецкому языку он получал только отличные оценки, сам не понимая, почему так легко этот язык ему дается. Соседка по парте, рыженькая Иастя Беседина, подшучивала:

- Ты зачем так старательно его штудируешь? Или в Германию к Гитлеру собираешься?

- Угадала. Собираюсь, - беззлобно подтверждал Федор. - Только не к Гитлеру, а к Тельману.

Сейчас он сумел проникнуть в смысл разговора. Хирурги считали, что недели через три гипс можно уже будет снимать, п, судя по всему, раненая нога успешно заживет.

После завтрака в палату, пз которой уже была вынесена кровать убитого фашистами интенданта Птицына, вошел вчерашний штатский немец и сел на тот же са

мый единственный стул с зеленой обивкой, на который совсем недавно садились военврач второго ранга Коваленко, красивая Стрелка, интендант Птицьгн. Немец был в другом, уже черном костюме. Из-под твердого накрахмаленного воротника белой, идеально чистой рубашки спускался такой же строгий черный галстук, и, если бы не желтенькие горошины на нем, можно было подумать, что немец собрался на какую-то траурную церемонию.

Вытянув ноги в черных лакированных длинноносых ботинках, он лаконично осведомился о его самочувствии и без всяких дальнейших предисловий выпалил:

- Вам, разумеется, интересно знать, кто я такой?

Не буду играть в молчанку. Я всего-навсего полковник нашей секретной службы.

- А мне все равно - солдат вы или полковник, - вяло отозвался Нырко. Главное заключается в том, что вы мой враг.

Немец помедлил и сказал:

- А знаете, у нас с вами есть одно общее.

- Едва ли. - На губах майора появилась ироническая усмешка, но немец решительно запротестовал:

- Нет, есть. Сила ненависти. Я больше всего на свете ненавижу коммунизм, а вы фашизм, который у меня на родине именуют национал-социализмом.

Нырко внимательно посмотрел на своего собеседника, прочел иронию в глубоко спрятанных глазах.

- Угадали.

- Меня зовут Вернер Хольц. Запомните это, ибо меня не покидает надежда, что нам предстоит долго общаться, - продолжал немец. - Предпочитаю иметь дело с врагами умными. Вы к категории глупцов не относитесь.

- Откуда такая потрясающая уверенность, господин полковник? - скривил губы Нырко. - А вдруг...

Немец молча порылся в карманах, достал аккуратно сложенную газету и протянул её раненому. Это была газета их фронта за восьмое июля. На первой странице он увидел знакомый фотоснимок. В центре небольшой группы летчиков он рассказывает о воздушном бое, сопровождая свои слова теми жестами, без которых ни у одного летчика не обходился ещё рассказ о сбитом противнике. Под снимком крупный заголовок "Двойной таран в одном воздушном бою".

- Теперь понимаете, господин Нырко, почему я вчера назвал вас по имени?

- Понимаю.

- Один великий философ, вот забыл кто именно, говорил: "Почему не заводят себе друзей, одни из которых служили бы для веселья, другие для рассуждений?"

- Это утверждал Гельвеции в своих миниатюрах, - гихо подсказал Нырко.

Немец одобрительно закивал головой:

- Ого! Я же говорил, что вы к категории глупцов никакого отношения не имеете. Так вот, господин Нырко, отныне считайте, что я ваш друг для рассуждений, пусть они и будут у нас несовместимыми.

- Извольте, господин Хольц, - пожал плечами Нырко, - если, конечно, эти рассуждения вы не будете использовать для того, чтобы добиться от меня разглашения каких-либо военных сведений.

Немец в штатском впервые за весь разговор рассмеялся мелким, неприятно трескучим смешком.

- О что вы, господин майор! Неужели вам могла прийти в голову мысль, что я попытаюсь превратить нашу беседу в нудный допрос и стану расспрашивать вас о том, сколько истребителей в вашем полку, с какой скоростью летает ваш Як-один, кто командует эскадрильями?

Если хотите, я сам об этом скажу. Ваш сорок третий авиаполк до войны был вооружен истребителями И-шестнадцать, две трети которых потерял в первые четыре дня войны, командовал им майор Костромин, который был на пятый день войны сбит нашей зенитной артиллерией, а тремя эскадрильями вашего полка командовали старшие лейтенанты Кропотов и Ершов и капитан Балашов Виктор Степанович. Первые два сбиты опять же нашими истребителями, а капитан Балашов после вашего ранения исполпяет обязанности командира полка вместо вас.

господин майор. Он летает по сей день и, надо признаться, доставляет нам довольно много неприятностей.

- Да-а, Витька - он ас! - вырвалось у Федора. - Но откуда вы все это знаете с такими подробностями?

Вернер Хольц снова рассмеялся:

- Не из сочинений философа Гельвеция, господин майор. У нас слишком густая разведывательная сеть. Это я вам как полковник секретной службы говорю. Так что у меня нет никакой необходимости расспрашивать вас о полковых новостях. Лучше я вооружу вас информацией, которая будет для вас новостью.

- Попробуйте, - прикидываясь равнодушным, сказал Федор.

- Вы знаете, кто пилотировал звено "юнкерсов", намеревавшихся бомбить ваш штаб фронта под Могилевом?

Знаете, кого вы таранили?

- Не-ет, - озадаченно протянул Нырко.

- Полковника Эриха Ратова. Одного из лучших асов рейха. Любимца самого Геринга.

- Ого! - с заблестевшими глазами воскликнул Нырко, не пытаясь скрывать своей радости. Но через минуту лицо его помрачнело от мысли, что фашисты этого ему ни за что не простят и расправа, предстоящая с ним, будет ещё более жестокой. Вернер Хольц, казалось, прочел эту мысль.

- Не опасайтесь, - сказал он насмешливо. - На вашей судьбе это обстоятельство никак не отразится. Мы, немцы, приверженцы рыцарских обычаев и всегда уважаем храброго врага. Еще раз хочу вам напомнить, что никаких допросов не будет. Лучше будем продолжать разговор о философии. Скажите, господин майор, а как вы относитесь к Ницше и Шопенгауэру?

- На моем щите их имена не написаны, - пожал плечами майор. - Это ваши идеологи. Теория сверхчеловека мне чужда.

Хольц положил узкие ладони на свои колени и надменно сказал:

- Напрасно. Немецкие философы тоже кое-чему научили мир.

- Научили, - подтвердил Федор. - И за это я многим из них признателен. Фейербаху, Гегелю, даже Канту с его "вещью в себе". И конечно же, Фридриху Энгельсу, которого вы сжигаете на кострах оттого, что чертовски боитесь.

- М-да, - вырвалось у немца. - Весьма интересно, господин Нырко.

- Между прочим, тот же самый Гельвеции однажды сказал: "Люди всегда против разума, когда разум против них". Вероятно, он уже тогда имел в виду вашу фашистскую машину.

Хольц надменно поднял узкий, чисто выбритый подбородок и глазами показал за окно.

- Ту самую, что с огромной скоростью мчится сейчас к вашей столице?

- А вы не думаете, - зло спросил Нырко, - что она с такой же скоростью будет мчаться от неё в обратную сторону? Неужели вы серьезно верите в то, что за дватри дня возьмете Москву?

Тонкие бледные губы немца долго не разжимались.

- Хотите, скажу с предельной откровенностью? Но только, разумеется, доверительно?

- Я в гестапо на вас доносить пе пойду, - усмехнулся Федор.

- Я не верю, что наши войска возьмут вашу столицу с ходу. Слишком твердый орешек, - проговорил Хольц жестко.

Нырко пристально посмотрел на своего собеседника.

"Странный немец. С одной стороны, матерый, законченный фашист, а с другой - такая непозволительная точка зрения".

- А если я все-таки донесу, - сказал Нырко с холодной ухмылкой.

На лице у немца не дрогнула ни одна жилка.

- Вас немедленно уничтожат, и только, - ответил он равнодушно и с явным огорчением поглядел на раненого летчика. - А мне бы очень не хотелось лишаться такого оригинального собеседника.

- Вы правы, - спокойно отметил Федор. - Уничтожат, - и, подтянувшись на руках, выглянул в окно.

На заасфальтированной площадке перед госпиталем стояло несколько фашистских автомашин, труп интеяданта Птицына давно был убран и оставшиеся пятна крови засыпаны мелким желтым песком с чисто немецкой аккуратностью. Федор вздохнул. Хольц недовольно нахмурил брови:

- Не надо обращаться к призракам, господин майор.

Мы пе на спиритическом сеансе.

- Вы угадали, полковник, - вздохнул Нырко. - Я действительно подумал сейчас об убитом вашими солдатами моем соседе по койке. - Он помолчал и продолжал: - Знаете что? Мы сейчас напоминаем боксеров, которые осторожно движутся по рингу в ожидании атаки.

Грустно сознаваться, но первый удар наносите вы. Я только готовлюсь к обороне.

- Правильно, - одобрительно отозвался немец. - Считайте, что я этот удар уже наношу. Впрочем, какой это удар. Это не удар, а деловое предложение. Вы знаете, кто вам дела! сегодня перевязку?

- Откуда же?

- Один из оамых выдающихся хирургов великой Гермаиии профессор Гутман, к услугам которого у нас прибегают самые видные люди. Его специально для этого перебросили из Смоленска на "зибеле" и полчаса назад отправили обратно. Я мало что смыслю в рентгеновских снимках, которые он мне демонстрировал, но твердо уяснил одно: через три недели гипс снимут и вы будете ходить с костылем, а месяца через два-три сможете и взлететь.

- С площадки концлагеря, что ли? - мрачно осведомился Федор.

Хольц рассмеялся.

- Однако чувство юмора вас не покидает. Одобряю, по тут же вношу поправку. Пусть не тревожит вас это невеселое слово. Видите ли, господин майор, мы пе сошлись с вами на философских категориях. Ваши любимые мыслители не нравятся мне, мои - вам. Но есть одно философское течение, которое нас должно объединить.

Был когда-то давно на нашей грешной земле великий жизнелюбец Эпикур, породивший эпикурейство. В самом деле, что может сравниться с любовью к жизни, с возможностью ею наслаждаться. Вот мы заговорили о полетах. Все зависит от вас. Если захотите, вам будет предоставлена возможность летать.

- Мне?! - вскричал Нырко и даже приподнялся от неожиданности.

- Да, вам, - спокойно подтвердил Хольц и утвердительно кивнул лысеющей головой. - Не сразу, конечно, но будет. Вместо того чтобы возить на тачках кирпич или работать в какой-нибудь штольне в качестве военнопленного, вы будете служить в центральной или западной Германии в одном из наших учебных авиационных центров. Такому асу, как вы, овладеть пилотажем на "Мессершмитте-109" не составит особого труда. И не подумайте, что взамен мы потребуем от вас вести какую-либо подрывную работу против вашей страны. Теперь вы поняли, чего я от вас хочу?

Федор громко задышал и, сам того не замечая, сжал пальцы в тяжелые кулаки. Плотно стиснутые его губы побелели. В черных глазах под слетевшимися над переносьем крыльями бровей можно было прочитать гнев и сознание своей полной беззащитности. И Хольц это прочел.

- О! Вам не надо такого нервного напряжения, - сказал он жестко и высокомерно, - лучше надо подумать.

- А если я не соглашусь?

В глазах у немца блеснула ярость. Но только в глазах. Лицо оставалось по-прежнему спокойным и бесстрастным. Он даже голоса не повысил, когда сказал:

- О, не надо быть таким горячим. Чувства никогда не должны преобладать над рассудком. Если вы откажетесь, это будет огорчительно. В атом случае вашего доброго интеллектуального наставника, - он гордо ткнул себя длинным указательным пальцем в грудь, - немедленно удалят, а его место займет типичный силовик, - на лице у немца появилось выражение страшной брезгливости. - Знаете, господин майор, я делю офицеров нашей службы на психологов и силовиков. Психолог перед вами, а что такое силовик, вы понимаете и без пояснений.

- Значит, допросы, побои, пытки?

Хольц спокойно достал из кармана серебряный портсигар, вынул из него папироску.

- Скорее всего, так, как вы сказали, - подтвердил он. - Но может быть и другой, не более лучший вариант. Силовика не пришлют.

- И оставят вас до конца перематывать мне нервы?

Хольц выпустил затейливое кольцо прогорклого фиолетового дымка и долго следил за тем, как оно распускается, поднимаясь вверх, а потом и размывается, исчезая из виду.

- Нет. Мне уже здесь торчать будет нечего. Есть ещё один способ сделать человека заживо погребенным даже для родных и самых близких. Допросов и пыток не будет. К вам придут журналисты и фоторепортеры из "Фолькишер беобахтер", и в одном из её номеров, возможно, даже на первой странице, появится ваш портрет и большое интервью с вами, из которого будет явствовать, что вы, командир советского авиационного полка, под номером сорок три, добровольно перешли на нашу сторону, навсегда порываете с большевизмом и становитесь под боевые знамена фюрера.

- Ну и черт с ними, пусть пишут, - махнул беспечдо Федор рукой.

- Нет, подождите, - остановил его немец и аккуратно стряхнул пепел в розоватую раковину, которая неизвестно каким путем появилась на тумбочке, пока Нырко спал. Вероятно, приставленный к нему солдат хорошо знал повадки этого полковника. - Подождите, майор, - повторил Хольц, - одно небольшое уточнение. Скажите, какого вы мнения о нашем воздушном разведчике "Фокке-Вульф-189"?

- О "раме"?

- Да. Кажется, так прозвали его ваши пехотинцы.

- Ничего машина, соответствует своему назначепию, - сдержанно ответил Нырко. - Броня на ней хорошая. Не сразу такая машина в воздушном бою загорается. Однако вашему покорному слуге приходилось.

Одну "раму" отправил на тот свет.

- Предположим, - не очень охотно согласился Хольц. - Так вот, когда-нибудь на закате или на рассвете очередная "рама" выбросит на том участке фронта, где будет сражаться ваш полк, тысячи три листовок с вашим портретом и этим самым интервью. На русском языке, между прочим, - прибавил он вкрадчиво, с удовлетворением замечая, как меняется выражение лица у раненого летчика. - Полсотни из них будут наверняка доставлены в ваш Особый отдел. Вас потом расстреляют, но дело не только в этом. Вы относитесь к той породе людей, которая не боится смерти. Но долгие годы после вашей гибели на вашей собственной родине вас будут считать предателем и изменником.

- Какая мерзость! - выкрикнул Федор.

- Вот и выходит, что нет у вас, господин майор, иного выхода, как принять мое предложение. Решайтесь.

Напряженная тишина повисла в комнате. Кусая от бессильной ярости губы, Федор смотрел на занавеску с розовыми корабликами. Окно было приоткрыто, и ветер чуть-чуть её колебал. Со стороны шоссе доносился ровный гул проходящих на восток фашистских частей. И вдруг в дополнение к нему в небе возник другой, звеняще-веселый, такой знакомый, наплывающе-грозяый самолетный гул. Нестройно забухали зенитки, но было ужо поздно. Нарастающий рев авиабомб возник над крышей госпиталя, пригнул верхушки сосен. По коридорам забегали немцы, истопгао заголосили: "Аларм!" "Вот бы одна угодила в нас... - усмехнулся Федор. - И сразу бы потемки, пожар, и не надо принимать никаких решений. Все завершилось бы естественно, само собой". Но бомбы легли далеко от них. На шоссе что-то загорелось, донеслись отчаянные крики. Кусок штукатурки упал немецкому полковнику на колени. Хольц коротким точным движением сбросил его на пол, вытер белое пятнышко на брюках. На его лице не дрогнул ни один мускул.

- А у вас завидная выдержка, - сказал Нырко.

Немец, польщенный этими словами, гордо кивнул головой.

- Еще бы. Ведь я воюю значительно раньше, чем начали это делать наши вооруженные силы. - Отвернув обшлаг накрахмаленной белой рубашки, он посмотрев на часы и вздохнул: - Покорно извините меня, господин майор. Слишком много дел. И долго ждать ответа я не могу.

- Каким временем я располагаю? - мрачно спросил Федор.

- Завтра в девять утра я вас навещу, - проговорил немец, вставая и делая первый шаг к двери. - Думайте, Нырко, думайте, ибо, как говорил один из ваших великих полководцев, "первый выстрел воля, второй певоля". Рюмку коньяку не хотите?

- Стакан, - хрипло согласился Федор.

- Зер гут, - улыбнулся Хольц, - пришлю вам целую бутылку "мартеля". Но утро - последний срок!

10

Мысли, мысли! Всегда ли вами можно управлять, определив в направленный строгий поток ваше бесконечное течение? Как часто бывает, что уводят они человека далеко от той стези, какой хотел он придерживаться в своих рассуждениях, и уводят так быстро, что он и сам поражается этой скорости. Но в нестройном их течении всегда рождается истина: иногда гордая и возвышенная, иногда неизбежно-мрачная и единственная, пугающая своей безысходностью.

Лежа с полузакрытыми глазами, Федор невесело думал: "Когда-нибудь люди, наверное, изобретут самолет, летающий со скоростью звука, а потом какой-нибудь, уже не самолет, а по-другому именующийся аппарат, способный летать со скоростью света, но со скоростью мысли едва ли".

Фашистский солдат, опекавший его в первую почь, был из комнаты удален, но находился где-то рядом. Вероятно, это он, готовый в любое мгновение появиться на пороге палаты, ходил сейчас по коридору тихими размеренными шагами, что-то себе под нос насвистывая. Федор прислушался и распознал мотивчик. "Черт побери, да это ведь та самая "Роза-мунде", без какой не обходится у немцев ни один концерт и ни один вечер. До чего же, право, незатейливый репертуар у представителей третьего рейха". Взгляд Федора задержался на тумбочке и тарелке с остатками ужина - желтым куском омлета с запеченным ломтиком ветчины. Рядом с тарелкой блюдце с нарезанным лимоном и бутылка "мартеля" с яркой этикеткой. Из неё он уже выпил несколько рюмок. "Ладно, - вздохнул Федор, - выпью и еще. Пускай коньяк оглушит, тогда легче на что-либо решиться".

Отодвинув в сторону рюмку, он налил коньяк в пустой стакан от чая, наполнив его до половины. Вероятно, он крякнул так оглушительно, что немецкий солдат за дверью даже перестал бубнить свою "Роза-мунде".

Согревающее тепло прошло по жилам. Федор пристально поглядел на прямоугольник окна, задернутый плотной светомаскировочной шторой.

"А что, если тихо-тихо распахнуть эту штору, раскрыть окно, закусив губы от боли, и любой ценой взобраться на подоконник, так чтобы сразу перевеситься всем своим корпусом на ту сторону и загипсованная раненая нога не могла удержать?.. Отставить! - горька скомандовал он самому себе. Слишком мала высота, и никакое земное притяжение не поможет. Только искалечишься ещё больше, а немцы вернут тебе жизнь, чтобы поиздеваться вдоволь перед казнью. Разве не так? И потом, когда не будет уже тебя в живых, действительно, как пообещал этот Вернер Хольц, выпустят фальшивую, но убедительную листовку, оскверняющую память о тебе самым тяжелым из обвинений - обвинением в предательстве!"

Он в одно мгновение представил, как шестидесятилетний отец, оседлав свой крупный нос старомодными очками в небогатой оправе, будет дрожащим голосом читать матери оту листовку, и та, не дослушав до конца, упадет как подкошенная и забьется в страшном плаче А где-то от них далеко совсем уже в другом городе ещё одна женщина, такая ему преданная и близкая, с зелеными задумчивыми глазами, плохо умеющими скрывать нежность, много ночей проведет в тоске и рыданиях. А ребята... Огромный грубоватый Витька Балашов - прежде всего. И у него ведь гримасой страдания передернется лицо, и он, его верный ведомый в недалеком прошлом, воскликнет безотрадно: "Эх, Федька, Федька, неужели проклятые фашисты такую сталь сломили!"

"Нет, не годится такое решение! - сказал самому себе Федор и горько опросил: - А что же остается еще?

Сказать "нет" и пойти на пытки с гордо поднятой головой? Выполнить до конца строку из военной присяги о том, что сдача в плен равносильна предательству? Но ведь и после того, как его замучат в какой-нибудь тюремной камере, все равно подобная листовка будет выпущена и покроет его несмываемым позором. Так что же, Федор? Думай скорее, Федор? Что тебе остается еще..."

Текла ночь, самая быстрая и короткая из всех ночей, какие он прожил за всю свою недолгую жизнь. Правда, была и ещё одна такая же короткая у него ночь. Но короткая не от горя, а от счастья. Та ночь, когда Лина спала со счастливой улыбкой на его плече, а он с мальчишеской прямотой думал о том, что не будет у него в жизни больше никогда иной женщины, что только эту, с её неповторимыми зелеными, чуть грустными глазами, будет он всегда любить с одинаковой силой. Но разве можно сравнивать эти две ночи?! Федор потянулся к бутылке "мартеля", в новый раз наполнил стакан. Эта доза коньяка показалась горькой, противной. Лимон смягчил ощущение. Крупными своими пальцами он взял с тарелки сразу весь кусок яичницы с ветчиной и сунул в рот.

Про себя усмехнувшись, вспомнил, что есть в авиации такое слово "проигрыш". Им называют последнее запятие, происходящее на земле, перед полетом. На нем выясняются самые сложные вопросы, повторяются те правильные решения, которыми доджей воспользоваться каждый пилот в опасной ситуации. Бывало, что это запятие иной командир проводил с большой долей примитивизма. Выстроив красивых рослых парней, заставлял их водить с растопыренными руками в том примерно порядке, в каком они должны были находиться в воздухе в кабинах своих истребителей, на таких же интервалах и дистанциях и даже жужжать, подражая моторам. Федор всегда возмущался и этим примитивизмом, и тем, что такое самое ответственное занятие именовалось в инструкциях "проигрышем".

"Я сейчас провожу такое занятие, - подумал он про себя печально, - но только "проигрышем" его называть не имею права. Я не собираюсь проигрывать, даже если и вышел на свой самый последний рубеж в жизни! Ни этот Хольт, ни даже сам Гитлет) никогда не увидят меня сломленным. Надо только притвориться, умно и тонко притвориться и быть в этой игре тем клоуном, что выходит на арену цирка, только что похоронив единство иную дочь". Он вздохнул и сам себя спросил: "А чего ты этим достигнешь?" Набрал полную грудь воздуха, ощущая, как от этого сами собой расправляются плечи и на смену безвольной расслабленности приходит ощущение разбуженной силы.

"Нет, дудки! Не стоит так рано хоронить самого себя, Федор. Сделать попытку совершит! - побег при переезде в центральную Германию ты сможешь? Сможешь. Значит, это - раз. А если не удастся, то будешь и на территории Германии искать если не своих разведчиков, которых может там и не быть в эту лихую годину, когда все и вся подавлено там фашизмом, то коммунистическое подполье.

Не может же быть, чтобы там не осталось стойких тельмановцев. Это два. Наконец, завоевав доверие, бежать домой на фашистском самолете, - это три. Ну а если придется погибнуть, то погибать надо будет достойно и красиво, так, чтобы у фашистов, начиная с этого вылощенного Вернера Холъца, мурашки по телу прошли и последние волосы стали бы на дыбки. Стало быть, выше голову, Федя, земли советской сын! Докажи, что ты эпикуреец, но эпикуреец особый, не продающий Родину за понюшку табака!"

Утром пришел полковник Хольц, но уже не в штатском костюме, а в мундире полковника гитлеровской армии и, посмотрев на почти полностью опустошенную бутылку "мартеля" пораженно воскликнул:

- О-ля-ля! Судя по этому оскудевшему сосуду, у вас была ночь, полная философских раздумий.

- Вы неплохой психолог, Вернер, - с подчеркнуто дружелюбной улыбкой воскликнул раненый советский летчик. - Эпикур победил во мне все системы и ваших и наших философов. Считайте, что я даю согласие.

11

Прошло полгода. Коричневый приземистый "хорьх" - одна из лучших легковых машин третьего рейха - скольвил по мокрому асфальту широкой и совершенно пустынной Унтер-ден-Линден. Сетка моросящего дождя висела над серыми кварталами Берлина, а весенний воздух был пропитан запахом гари, витавшим над мрачными остовами разбитых при бомбежке зданий.

Федор Нырко и полковник Хольц, откинувшись на кожаную спинку заднего сиденья, вели неторопливый разговор. На Федоре была форма офицера военно-воздушных сил, лишь без знаков различия, с нашитыми на парадный темно-синий френч позолоченными эмблемами фашистских люфтваффе. Отдернув занавеску, он всматривался в мелькавшие здания и редких пешеходов в блестящих прозрачных разноцветных плащах с высоко поднятыми над головами зонтиками. Многие несли в руках кошелки со скудным продовольственным пайком военного времени.

В руках у чиновников всевозможных фашистских ведомств и канцелярий были коричневые и черные портфели из эрзац-кожи. На темных ноздреватых фронтонах домов висели лозунги, проклинающие до сих пор не уничтоженную Красную Армию, правительство Сталина и его союзников. Злое чувство радости грело Федора, но радость эту никак нельзя было сейчас проявлять. Слишком проницательным был его сосед, прикрывавшийся напускной невозмутимостью. Он и теперь угадал ход его мыслей.

- Любуетесь нашими руинами? - осведомился он сухо.

- Зачем же? - усмехнулся Федор. - Я же все-таки добровольно давал отпечатки пальцев и обязательство работать на новую Германию.

- Это верно, - теплее проговорил Хольц, и тотчас же озабоченно продолжил: - Имейте в виду, господин Нырко, визит, который мы сейчас должны с вами нааестя, может сыграть большую роль в вашей судьбе. Высокое лицо, которое нас через несколько минут примет, терпеть но может низкопоклонства. Рекомендую держаться скромно, с достоинством и быть до конца правдивым.

- Постараюсь, - буркнул Федор.

Их долго вели по длинному коридору, и, судя по тому, с каким почтением козыряли Хольцу офицеры в форме люфтваффе, Федор подумал, что этого полковника секретной службы достаточно хорошо знают и в высших фашпстских сферах.

У белых дверей с массивными золотыми вензелями их остановили два рослых эсэсовца. Хольца спросили, есть ли у него какое-либо оружие, а Федора быстро и бесцеремонно обыскали, такого вопроса не задавая. Потом один из них, коротко бросив: "Гут", - растворил обе половины двери, и они оказались в очень обширной приемной с двумя громоздкими столами, один из которых был пуст, а за другим сидел полковник с помятым красным лицом и опухшими веками. Небрежным кивком он указал Хольцу на другую дверь, и это означало: "Можете заходить". Следом за Хольцем, неслышно ступая по дорогому ворсистому красному ковру, Нырко долго пересекал огромный с высокими сводами и картинами в золоченых багетах кабинет, где фигура тучного коренастого человека, стоявшего над столом, уставленным десятками телефонных аппаратов, казалась случайной и явно затерянной. Не подавая ни одному из них руки, он лишь чуть-чуть склонил голову в полупоклоне, так, что даже светлые волосы не разметались над его широким лбом. От заданной улыбки вздрогнул увесистый подбородок этого человека, но голубоватые глаза остались холодными и настороженными. Человек был в охотничьей расстегнутой куртке и высоких, ладно сидевших на его толстых икрах сапогах. На подоконнике лежало ружье с переломленным стволом в роскошной серебряной оправе, а рядом стояли патроны. Очевидно, высокопоставленный хозяин этого кабинета куда-то собирался. Он оперся широкими пухлыми ладонями о край сюда, и на пальцах сверкнули дорогие перстни. Холодные глаза цепко и заинтересованно рассматривали Нырко.

- Хольц, - сказал он, не глядя на полковника, - передайте вашему подопечному, что я все знаю о его судьбе. И спросите, известно ли ему, что в воздушном бою над Могилевом он сбил полковника Эриха Ратова?

Майор Нырко щелкнул каблуками и сказал: "Яволь!"

Человек засунул пухлые руки в карманы охотничьей куртки и не то одобрительно, не то порицающе покачал головой.

Чем пристальнее всматривался в него Нырко, тем все больше и больше незнакомец ему кого-то напоминал. Но кого? На этот вопрос Федор не мог ответить.

- Полковник Эрих Ратов был одним из моих самых любимых асов, - сказал незнакомец и вновь пристально посмотрел на Федора. - Однако это не означает, что я испытываю к вашему подопечному чувство ненависти.

Мы, немцы, умеем уважать храброго врага. Передайте, что я приветствую его согласие воевать на стороне войск фюрера против англо-американских плутократов. Ваша же идея, Хольц, о создании особой эскадрильи для боевых действий против английских ВВС из русских пленных летчиков, заслуживающих доверие, достойна самой большой поддержки, и мы её осуществим.

Человек в охотничьей куртке подал Хольщу руку, а Федору доброжелательно кивнул. И оба поняли: аудиенция закончилась.

12

Почти на самой окраине города в конце Франкфурталлее была небольшая неброская трехэтажная военная гостиница. Проживал в ней очень пестрый народ, никогда не стремившийся устанавливать друг с другом тесные знакомства. В небольшом ресторанчике, сидя за одними столиками и цедя кружку за кружкой янтарное пиво или проглатывая согревающий стаканчик доппель-кюммеля, постояльцы обменивались лишь самыми общими фразами, не обязывающими к установлению близких отношений.

Майору Нырко был выделен скромно обставленный угловой номер с большим окном в виде фонаря, выходящего на людную улицу, по которой беспрерывно катили желтые трамваи.

После приема Федор и Хольц возвратились в этот номер. Федор с некоторым удивлением отметил в своем опекуне резкую перемену. Казалось, обычная ледяная выдержка покинула полковника. Его движения стали суетливыми, речь веселой. Потирая длинные белые ладони, Хольц фамильярно воскликнул:

- А что, дорогой господин Федор, не распить ли нам сегодня бутылочку чего-нибудь крепкого? Дааайте-ка ваши продовольственные талоны на сегодняшний день, и я распоряжусь.

Вскоре на столе появилась дешевенькая скатерка, ловко накинутая кельнером, и на ней тарелки с сосисками и тушеной капустой, бутылка водки и рюмки. Федор вдруг вспомнил, кого напоминал ему тучный человек в охотничьей куртке, так уверенно чувствовавший себя в огромном кабинете с редкими полотнами на стенах. Он даже вздрогнул от неожиданной догадки, рожденной сходством с газетными фотоснимками.

- Скажите, Вернер, тот, кто нас сегодня принимал, это не Геринг?

Хольц кокетливо пожал плечами и с веселым смешком ответил:

- Не знаю, не знаю, честное слово, не знаю. По это, право, не имеет решительно никакого значения. Важно другое. Важно, что тот, кто сегодня нас принимал, подцержал и благословил мою идею. - Серые глаза Хольца, словно в норы, ушли в глубокие глазницы, но и оттуда весело, а не бесцветно, как обычно, глядели на Федора.

- Знаете, кто вы есть для меня, господин Нырко? - спросил Хольц, сбиваясь от волнения на немецкий строй речи. - Вы есть для меня конек-горбунок из сказки вашего волшебного русского сказочника Ершова, и на вас я надеюсь поскакать далеко вперед по лестнице служебных должностей и чинов. Но и вам от этого плохо не будет, господин Нырко. Считайте, что и ваш вопрос решился во время этого визита. В начале будущей недели мы поедем в район Магдебурга в один из наших учебных центров, где вы будете зачислены на должность инструктора. Но, как вы и сами полагаете, чтобы учить других, вам сначала придется учиться самому.

- А если не смогу? - чокаясь, усмехнулся Федор.

Они выпили, и немец возмущенно замахал руками.

- Что не сможете? Научиться пилотировать на "Мессершмитте-109"? Да вы на самом черте сможете научиться летать, если захотите!

- Спасибо за комплимент, - насмешливо отозвался Нырко и налил ещё по рюмке.

- Так вот, - продолжал полковник, - когда вы научитесь не только пилотировать "мессершмитт", но и применять его в бою, мы сделаем вас командиром особой группы, куда войдут лучшие асы, пожелающие помогать Германии в этой войне. - Хольц отставил от себя пустую ркхмку и вздохнул. Однако не подумайте, что вас заставят воевать на Восточном фронте против своих. Мы, немцы, не настолько жестоки. Вы будете использованы в интересах противовоздушной обороны, защищать от англичан наши западные города. Вот ваше будущее, господин Нырко, но об этом прошу вас пока молчать, как каменная гора.

- Стало быть, я снова буду летать! - вырвалось у Федора.

- Будете, - важно подтвердил немец. - Слово офицера, будете!

- Спасибо, Вернер! - широко улыбнулся Нырко и вновь наполнил рюмки. Давайте тогда за мой первый самостоятельный будущий полет на "Мессершмитте-109".

- За него мы ещё не так выпьем, - засмеялся Хольц.

- Форвертс! - воскликнул Нырко и высоко поднял рюмку.

13

"Неужели это был Геринг? - с тоской и боаью спрашивал себя Федор, затворив за полковником Хольцем дверь. - Геринг, по приказу которого разрушены десятки советских городов, уничтожены пли заключены в концлагери тысячи людей? И я не бросился на него, не вцепился в это жирное горло, не схватил за ствол лежавшего на подоконнике ружья и не ударил его по башке прикладом?! Бог ты мой, да какое же может мне быть прощение?!" Федор обессиленно упал на кровать, уткнулся головой в подушку и глухо зарыдал. В незакрытую форточку проник с улицы сырой ветерок, постепенно остудил его разгоряченное лицо. Федор встал, провел рукой по звенящим вискам и жестко себя спросил:

"А что бы мне удалось сделать? Высокий, леденяще спокойный, словно покойник, Хольц немедленно повис бы на мне, а на звонок Геринга вбежали бы два эсэсовца и попросту пристрелили бы на месте или замучили бы во время самых изощренных пыток. И осталась бы навсегда безвестной моя судьба неудачника-одиночки. Нет, подобный финал не к лицу. Апофеоз борьбы - это самопожертвование, - горько подумал Нырко. - Но жертвовать собой надо так, чтобы у врага по телу прошли мурашки. Надо погибать, обрекая на смерть и твоих врагов. И чем больше их погибнет, тем возвышеннее будет апофеоз твоей борьбы. Нет, мой час ещё не настал!"

Он задумался. Перед глазами сумятицей отрывочных воспоминаний пробежали эти последние месяцы. Вернер Хольц! Едва ли можно представить себе более тонкого и умного, но и изощренного в своей жестокости врага. У него на учете не только каждое твое слово, но и каждый взгляд. Федор вспомнил первое свое искушение. Отлежав два месяца в смоленском госпитале для офицеров гитлеровской армии, оп уже спокойно передвигался по земле с помощью костылика, когда пришел Хольц и объявил:

"Завтра уезжаем". - "Куда, если не секрет?" - поинтересовался Федор. "В Берлин, - последовал краткий ответ. - Там будете долечиваться, а остальное потом". В специальном поезде, отходившем из Смоленска в Берлин, все купе мягкого вагона были заняты военными, и только они с Хольцем, одетые в штатское, ощущали на себе вопросительные взгляды. Поезд подолгу простаивал на промежуточных станциях, а под Оршей раздались нестройные винтовочные выстрелы, истошные крики:

"Аларм!" Оказалось, что горсточка партизан, сделав завал, обстреляла состав. Перед обедом, захватив полотенце, Федор прошел в уборную умыться и с замиранием сердца остановился у окна, за которым проплывали поля и перелески Белоруссии. "Вот бы раскрыть его и на счастье спрыгнуть под откос. Поезд промчится, а я смогу бежать на восток, в надежде пересечь линию фронта, вернуться к своим". Он несколько раз попытался сдернуть вниз окно, окно оказалось закрытым намертво. В ярости он ударил кулаком по стеклу, но оно не дало ни малейшей трещины, осталось безразличным к сильному удару, как надежная каменная стена. Пуленепробиваемое - понял Федор. Он слишком долго пробыл в тесном туалете, а когда вышел в коридор, у самой двери, весь напружинившись, стоял полковник Хольц и укоризненно качал лысеющей головой, не сводя с летчика холодных глаз.

- Господни майор, ах, господин майор. Как же вы забыли о том, что в вагоне-ресторане нас уже давно ждут бифштексы. - Помедлил и добавил как бы между прочим: - К тому же я вас очень прошу, не повторяйте больше этих безнадежных экспериментов.

И тогда Федор окончательно понял, что путь у него только один: отрешившись от необдуманных попыток бежать из плена, зарабатывать доверие Хольца и ждать удобного случая. Он стал чаще ему поддакивать в их длительных беседах, с удовольствием принял его предложение изучить немецкий язык в тех пределах, в каких он мог потребоваться для переучивания на новый для него истребитель "Мессершмитт-109". Ежедневно в двенадцать дня к нему приходил облезлый субъект в древнем пенсне, поношенном пальто с рыжим воротником из искусственного меха, некогда живший в России, но вывезенный сердобольными родителями в Берлин сразу же, как только грянула революция. Ровно час, минута в минуту, занимались они грамматикой и переводом, а потом Федор отводил его в ресторан и угощал сосисками и чашкой суррогатного кофе. Немец пил кофе мелкими глотками и с увлечением вспоминал, какие были в трактире у Тестова блины с икрой и расстегаи, каким ароматным был шустовский коньяк и как на масленицу залихватски скакали по Тверской на тройках.

- А теперь у вас очень плохо, - говорил пожилой немец, - кушать нечего, а Сталин - тиран, гонит вашу молодежь под немецкие пушки и танки.

- Да, плохо, - подтверждал Федор, - да, Сталин тиран.

Хольц приносил ему газеты и пестрые иллюстрированные журналы, рассказывающие о том, как армия фюрера громит советские войска. У майора Нырко радостно билось сердце, когда читал он скудные сообщения о том, что большевики предприняли под Москвой фанатическое контрнаступление, потеряли при этом много людей и боевой техники, а немецкие войска с целью выпрямления фронта отошли лишь на небольшое расстояние и прочно удерживают те рубежи, на которых высшее командование приказало им остановиться для перегруппировки.

Однажды за этим занятием его застал внезапно вошедший Хольц и, сдвинув брови, сухим голосом спросил:

- Радуетесь?

- Да какое вы имеете основание так думать! - возмущенно выкрикнул в ответ Нырко. - Мне дорога туда отрезана.

- Это верно, - протянул полковник, не сводя с него пытливых глаз. Одевайтесь побыстрее, господин Нырко. Машина у входа в гостиницу. Нам с вами надо посетить ещё одно медицинское светило и договориться о процедурах. Я тешу себя надеждой, что в конце марта вы уже сможете танцевать.

"Черт с ним, если это даже был и сам Геринг, - подумал Федор, возвращаясь к действительности. - Нет ничего бездарнее глупой, неосмысленной гибели. Она никогда не была моей целью".

* * *

Федор и предполагать не мог, что он так быстро станет летать на "Мессершмитте-109". Его инструктор, невысокий, но крепко сбитый, удивительно рыжий оберлейтенант Золлинг, после третьего тренировочного полета на двухместной машине выбрался из кабины, прихрамывая (он был ранен в декабре сорок первого над Клипом, когда еле-еле ушел от преследующих МиГ-3 и после этого направлен в учебный центр), подошел к Нырко и протянул ладонь с короткими, будто обрубленными пальцами.

- Зер гут, русский! - улыбнулся он всем своим обветренным лицом, покрытым мириадами рыжинок. - Последний полет ты весь от начала и до конца проделал самостоятельно. И взлет, и набор высоты, и заход на посадку! - все зер гут!

- А вы бы после двух провозных на нашем "ишаке"

самостоятельно по кругу слетали бы? - насмешливо спросил Нырко.

Золлинг схватился за живот и оглушительно захохотал:

- Да ты лучше любого конферансье, Федор! Я - и на "ишаке", на этой рус фанера! Шалишь, приятель. А кто потом будет мою дочь Ренату воспитывать? И за десять тысяч марок не согласился бы. - И он горделиво махнул рукой в сторону самолета, из которого они только что вылезли на стоянке. - Разве можно сравнить "ишак" и наш "мессер", как вы его называете!

"А ведь он в сущности прав, - подумал про себя Нырко, - действительно, летать на нашем И-шестнадцать гораздо сложнее и мастерства требуется значительно больше. А тут на третьем полете я уже самостоятельно производил весь пилотаж. Немец только был наготове исправить возможную ошибку".

- Немецкий "мессершмптт" зер гут! - сказал Федор и заулыбался.

Золлинг одобрительно поглядел на него.

- Полагаю, первый самостоятельный полет на "мессерышитте" вы должны сегодня отметить в нашем офиперском казино. Имею ли я, инструктор, право рассчитывать на пару рюмок коньяку?

- За чем же остановка, Вилли? - дружелюбно рассмеялся Нырко. - Я же честный и благородный ученик.

Так что рассчитывайте на целый русский стакан, а не на две рюмки.

Поздно вечером они поднялись на второй этаж офицерского казино, построенного, как здесь говорили, перед самым наступлением на Советский Союз на окраине авиационного городка. Большие окна были плотно завешены маскировочными шторами. В огромном зале ярко блистали люстры, над стойкой бара поднимались сизые облака папиросного дыма, официанты бегали с подносами, на которых стояли тяжелые кружки с пивом, отчаянно бубнил джаз. Перед возвышением, предназначенным для музыкантов, топтались несколько пар. Подвыпившие черноволосые парни в летной форме танцевали какое-то стремительное танго, самым бесцеремонным образом прижимая к себе густо накрашенных партнерш. Золлипг презрительно передернул широкими плечами:

- Румыны везде остаются румынами, без баб не могут, - сказал он завистливо. - Ну и союзнички! Одно слово - дерьмо. Впрочем, итальянцы не лучше, - покосился он на окутанный табачным чадом угловой столик облепленный дюжиной офицеров в незнакомой Федору форме. - Только пьют и жрут за наш счет, а в первом же бою норовят показать большевикам свои зады.

Когда на их малeнькoм столике появилась целая бутылка коньяку, а вместо маленьких, таких обычных для немецких кафе и ресторавоз миниатюрных, рюмочек, стаканы, с-оседн завистливо присвистнули.

- За твой успех, русский! - призвал Золлинг.

Они выпили по полстакана густую коричневую жидкость, не смакуя, а сразу, залпом. Нырко в последнее время почти не курил. Но на этот раз оп вытащил свою любимую трубку с Мефистофелем, набил эрзац-табаком.

Бросив курить перед самым началом войны, он никогда не расставался о трубкой и даже брал её на все боевые вылеты, вплоть до последнего, в шутку именуя своим талисманом. Но сегодня, после вновь испытанного ощущения скорости и высоты, пусть даже на этом бесконечно чужом ему фашистском "мессершмитте", он был очень доволен. Летчик всегда жил в майоре Нырко и мог умереть только с ним вместе. Федор вспомнил о том, как в первые дни этой огромной страшной войны, заслышав пронзительно нарастающий вой "мессершмиттовского"

мотора где-нибудь под Смоленском или Вязьмой, беженцы в панике бросались прочь от дороги. "Ничего, __ зло подумал Федор о "мессершмитте", - скоро ты сослужишь мне службу! Да ещё какую!" Золлинг, всем окружающим на зависть, палил ещё по полстакана, и в бутылке осталось уже меньше трети. Высоко подняв свой стакан, он почти выкрикнул "форвертс" и залпом опорожнил его.

- Русские должны учиться у немцев воевать, а немцы у русских - пить шнапс и коньяк! - воскликнул он.

Федор, знавший, что Золлинг на Восточном фронте провел всего два воздушных боя и после второго навсегда выбыл из фронтовой авиации, про себя яростно подумал: "Попался бы ты мне над Могилевом или Вязьмой, здесь бы тебе острить не пришлось!" Очевидно, Нырко не смог притушить как следует этой ярости в своих глазах, потому что его инструктор вдруг сказал:

- Почему стал такой мрачный, русский? Надо веселиться. Пилот должен иногда расслаблять нервы.

У входной двери возник какой-то шум, и они оба обернулись. По ярко начищенным паркетным плитам отяжелевшей пьяной походкой шел высокий захмелевший полковник, которого почтительно поддерживали с обеих сторон два майора. Около их столика все трое остановились. На форменном кителе полковника темнели Железные кресты. Федор увидел покрасневшее от алкоголя лицо, высокую шапку светлых волос над обветренным лбом, голубые глаза, в которых ещё не померкла способность воспринимать окружающее.

- Это и есть тот самый русский? - спросил полковник, указывая пальцем на Федора. - Терпеть не могу подобных ублюдков. Предатели одинаково опасны как для тех, от кого они сбежали, так и для тех, кому собираются услужить. Он сейчас должен быть не здесь, а в одном из воздушных квадратов над Подмосковьем или Ростовом-на-Дону, где сражаются мои асы, и драться с ними. Если он был в одинаковом со мной звании, я бы его завтра же вызвал на дуэль и застрелил бы. Хоть на земле, хоть в воздухе! - Пьяно покачнувшись, полковник угрожающе поднял кулак, но в эту минуту откуда-то появился Хольц, которого уже несколько дней майор Нырко не видел, и сделал повелительный жест майорам, поддерживавшим пьяного. Они немедленно поволокли его назад, к выходу.

К Хольцу из-за другого столика подбежал какой-то капитан в форме люфтваффе, которого Федор ни разу ещё не видел, и почтительно вытянулся.

- Усилить наблюдение, он становится невыносимым, - торопливо прознес Хольц и, обернувшись, сказал одному только Федору по-русски: - Не обращайте на него внимания, господин Нырко. Алкоголь часто подводит даже самых умных людей. Продолжайте свой дружеский ужин, у вас есть для него повод. Все-таки первый самостоятельный полет на "мессершмитте"!

Когда они вновь остались одни, Нырко спросил у своего инструктора, кивнув на дверь, к которой вели заупрямившегося полковника:

- Кто это такой, Вилли?

Инструктор поднял вверх толстый, как сосиска, большой палец. Лицо его обрело восторженное выражение.

- 0-ля-ля! Разве ты не знаешь, русский? Это же Хельдерс. Полковник Хельдерс. Командир нашей самой лучшей эскадры.

Федор постарался сделать веселое лицо:

- Не стоит дальше пояснять, Вилли. У него отличные пилоты. Их огонь над Смоленском и Вязьмой я на своей шкуре испытал.

14

Сжимая зубами трубку, Федор задумчиво смотрел в распахнутое окно своей небольшой комнаты. Борода Мефистофеля была окутана синими облаками табачного дыма. Федор курил не затягиваясь. Просто было приятно посидеть перед сном в одиночестве, когда весь город уже спал, а в тех квартирах, где семьи фашистских летчиков ещё бодрствовали, окна были безукоризненно затянуты шторами и ни одна полоска света не пробивалась из них.

Где-то неподалеку, очевидно над Магдебургом, стояло зарево прожекторов и глухо били крупнокалиберные зенитки по невидимым отсюда самолетам, скорее всего, английским. В последнее время бомбежки усилились, Федор этому радовался и тосковал, оттого что он не там не под прожекторами и зенитками, на той высоте, с какой можно сбрасывать бомбы по этим ненавистным городам и аэродромам. "Хотя бы этот аэродром когда-нибудь зацепили, - со злостью думал он. - Посмотрел бы я, как забегали бы все эти золлинги и хельдерсы, да и румыны в придачу, которые в свободное время норовят не вылезать из казино!" Было тоскливо от сознания что обстоятельства его существования мало изменились, а роль пленного, решившего служить третьему рейху, дается все труднее и труднее. Еще одна надежда вырваться из плена померкла навсегда. Он рассчитывал, что не сразу, а со временем удастся овладеть двухмоторным бомбардировщиком, тайком проникнув в его пилотскую кабину, взлететь поперек старта и взять курс на восток, к своим. Но в этом учебном центре будущих фашистских пилотов учили летать исключительно на "мессершмиттах", радиус действия которых позволил бы долететь только до бывшей немецко-польской границы, не дальше. К тому же контроль за каждым его шагом все усиливался.

Правда, теперь ему разрешали в качестве инструктора летать на двухместном самолете с очень лаконичным объемом задания: взлет, зона, посадка. В передней кабине всегда сидел курсант, которого надо было готовить к самостоятельному пилотированию, обычно румын или итальянец, реже - немец. Лишь изредка разрешали ему полет на одиночном боевом "мессершмитте", но всякий раз как бы случайно горючего заливали в баки лишь на тридцать минут, не больше. "Вот и выходит, что я своими руками обучаю всю эту сволочь, которая потом проследует на Восточный фронт, - мрачно думал Федор. - Может, взять в очередном полете да и врезаться в землю с одним из таких пассажиров?" Но, задавая такой вопрос, он тотчас же себя пресекал: "Невелика честь отдать свою жизнь за какого-нибудь воспитанного Муссолини, пропахшего макаронами сопляка. Уж чего бы проще было тогда руками задушить самого Хольца. Все-таки полковник". Прикрывая широкой ладонью трубку, чтобы при очередной затяжке ни одна искра не нарушила светомаскировки, Нырко выпускал за окно в звездное небо одно облако за другим, продолжая свои размышления. "Нет, бездарное самоубийство - удел слабых. Самопожертвование - акт совершенно иной. Но оно должно быть таким, чтобы гибелью своей ты ошеломил врага, содрогнул его и, если можно, уничтожил как можно больше людей, одетых в фашистскую форму. Нет, мой час ещё не настал, и я дождусь своего часа!"

Вынув изо рта догоревшую трубку, Нырко на ощупь отыскал на столе пепельницу, пододвинул к себе. Он вдруг вспомнил, что когда-то, уже давно, увидев эту трубку в его руках, Лина оживленно воскликнула: "Какая красивая! И чертик что надо. Дай посмотреть. - Она нежно погладила трубку и улыбнулась. - Федя, а можно я оставлю её себе. Ты летчик, и тебе вредно курить".

Тогда он застенчиво улыбнулся и неуверенно возразил: "Бери, конечно. Только эта трубка, она знаешь...

она со мной всегда и на земле, и в воздухе. А курить я не курю, только понарошку дым пускаю". - "Она у тебя как талисман, - догадалась Лина. Тогда ты мне её не давай, пускай у тебя остается".

Потом эту трубку в обломках его разбившегося истребителя нашел Сережа Плотников и вернул уже в госпитале во время своего единственного, первого и последнего визита. Брал её в руки и веселый интендант Птицьгн и, возвращая, сказал: "Хороша, едят тебя мухи с комарами". Федор заботливо обернул её носовым платком и спрятал в карман грубошерстных брюк немецкого покроя. "Нет, дорогие друзья, погибшие и сражающиеся, - прошептал он грустно, никто из вас не имеет права сказать, что майор Нырко когда-нибудь может дрогнуть перед врагом. Никто!"

15

Рано утром неожиданно появился полковник Хольц.

В последнее время он всегда появлялся неожиданно. Потолкается в учебном центре несколько часов, забежит в ресторанчик чего-нибудь наскоро перехватить и гак же внезапно, как и появился, исчезнет. Сейчас он был в новом парадном мундире с ярко начищенными пуговицами, и на обычно худощавом лице сияла откровенная радость.

- О, дорогой господин Нырко, пока вы безмятежно спали, солдаты вашего гарнизона за одну ночь построили трибуну на целых двести персон. Послезавтра под ажурным тентом на новеньких скамеечках будут скдэть самые почетные гости, в том числе и ближайшие помощники министра авиации.

- Ив честь чего все это произойдет? - деликатно улыбнулся Федор.

- Мы будем проводить большой праздник по случаю выпуска первой группы пилотов, состоящей из румын, немцев и итальянцев. Так сказать, символ того, что вся Европа сражается против большевизма. Не буду от вас скрывать, начинается наше генеральное наступление на юге России, и этому отряду летчиков предстоит сражаться у Волги, сопровождать могучие колонны наших "юнкерсов", которые будут бомбить Сталинград, - захлебнулся Хольц. - Но это ещё не все, господин Нырко. Я не сказал самого главного. Вам доверяется, как лучшему инструктору, открыть пилотажем этот праздник.

- И мне на этот раз зальют горючего в баки больше, чем на тридцать минут полета? - издевательски спросил Федор.

Хольц поморщился.

- О, господин Нырко, это была недопустимая выходка, к которой я не имею никакого отношения, и ещё накажу виновных! - воскликнул он с фальшивым возмущением. - Но давайте забудем... Вы покажете мастерский пилотаж, а потом после завершения праздника, вам на этой только что построенной трибуне будет торжественно присвоено звание капитана люфтваффе.

- Неужели! - воскликнул на самом деле удивленный Федор, и вдруг широкая ликующая улыбка появилась на его лице.

- Рады? - всмотрелся в него холодными серыми глазами Хольц.

- Так ведь ещё бы! - взмахнул руками Федор. - Звание капитана... это же новенькая форма, да и окляд побольше, чем я получаю. Ведь так же, Вернер? - Ок давно уже усвоил, что в тех случаях, когда называет Хольца по имени, тот сразу добреет.

- О да, Федор! - воскликнул он и сейчас. - Я вижу, в вас просыпается настоящий эпикуреец. Еще немножко внимания. Сегодня вы отдыхаете, завтра весь день готовитесь к полету, послезавтра в десять ноль-ноль полет... а дальше почести.

- Послушайте, Вернер, - не переставая улыбаться, обратился к нему Нырко, - а нельзя ли мне сегодня часика на три уехать на прогулку в город. От нашей проходной до его центра каких-нибудь двадцать минут езды на трамвае. К ужину буду у себя дома, как штык.

Хольц сунул руки в карманы парадного кителя, игриво прищурился.

- О! Я вижу, господин эпикуреец хочет познакомиться с хорошенькой медхен или молоденькой фрау?

- Главным образом прогуляться по центру, но ваше предположение не исключается, - подтвердил Нырко.

Хольц склонил в знак одобрения лысеющую голову.

16

На конечной остановке Федор вышел из старенького желтого трамвайчика, расписанного готическими буквами. Лозунги призывали немцев любить фюрера, ожидать скорой победы и отдавать все возможное героям Восточного фронта. В этот послеобеденный час погода резко испортилась, над серыми домами и лабиринтами узко сплетавшихся улочек висело низкое небо, ронявшее капли дождя. В самом центре городка на чахлой башенке мок облезлый железный петух, видимо относившийся к памятникам старины. Большие часы с заржавелыми стрелками на ратуше медленно отсчитали три удара.

Федор куда глаза глядят брел по центральной части города и думал: "Черт побери, кажется, мне наконец улыбнулась судьба за долгие месяцы плена. Но ведь если я сделаю это, они же вытопчут мое имя, сотрут всякое воспоминание обо мне в порошок, и никто из моих родных и близких - ни Лина, ни отец с матерью, ни Витька Балашов никогда не узнают о последних минутах жизни майора Красной Армии Федора Васильевича Нырко". Он остановился и сам себя строго спросил: "А для чего тебе это, собственно говоря, нужно? Тщеславие?

Стремление, чтобы тебе отгрохали где-нибудь мемориальную доску? - И тотчас же ответил: - Нет. А честь командирская? Разве она не требует, чтобы о тебе, сыне земли советской, все знали? Разве не так? Какое же в этом тщеславие? Ведь если надо, готов я навечно остаться в звании неизвестного солдата. И все-таки как будет тоскливо оттого, что никто из близких тебе людей может никогда не узнать о том, что произойдет скоро. Если бы он имел возможность кому-нибудь довериться! Но разве легко сейчас, когда у немцев уже остыла боль от поражения под Москвой и они готовятся к новому броску на восток, мечтая о выходе на Волгу, найти в этом тыловом городе единомышленника?" Вот на перекрестке стоят два почтенных поседевших чиновника в черных шляпах и черных плащах. У одного зонтик, и он что-то им чертит на асфальте. Зонтик, словно карандаш в руках полководца, намечающего на карте направление главного удара.

Жесты у них широкие, уверенные. Они говорят громко!

а голоса пропитаны радостью. Задержав шаг, Федор прислушался. Обладатель зонтика гортанным голосом восклицал: "О! Это колоссально! Провидение фюрера - это счастье немецкой нации. Теперь бросок к Волге отрежет юг Советской России от её центральной частя". Его собеседник, видимо далекий от столь высоких категорий, бубнил о посылке, которую ему прислал именно из тех районов племянник Отто. "Сало! - восклицал он. Роскошное сало. Это нечто необыкновенное". Федор с тоской подумал: "Откройся одному из таких и через пятнадцать минут будешь в гестапо".

А вот быстро шагает, почти бежит, пожилая очень худая женщина в ветхом пальто с грустным изможденным лицом. В руках корзинка, а в ней, по всей вероятности, скудный паек на большую полуголодную семью, где только старики и дети, потому что молодых сыновей давно уже забрал вермахт, погнал завоевывать жизненное пространство. Поделись с такой, и она в ужасе бросится, не оглядываясь, бежать, лишь бы поскорее исчезнуть из глаз опасного собеседника.

Незаметно для себя Федор свернул с площади, зашагал по гулкой мостовой вниз и оказался на набережной Эльбы. Ветер здесь был сильнее, дул порывами. У причала на вспененной волне покачивались весельные лодки и два черных моторных баркаса. Набережная была" пустынна, лишь напротив причала стоял в старенькой короткой курточке из водоотталкивающей ткани парппшка лет двенадцати - четырнадцати и грустно глядел на проти воположный берег. Нырко на всякий случай огляделся по сторонам, не послал ли за ним полковник Хочьц соглядатая. Но на всей набережной не было больше никого. Подошедшему человеку в облачении немецкого офицера парнишка нисколько не удивился.

- Гутен таг, - приветствовал его Федор.

- Таг, - не оборачиваясь, ответил он.

- А почему ты пропустил слово "добрый"? - осведомился летчик.

- А потому что день этот для меня вовсе не добрый.

Какой же он добрый, если дома жрать нечего?

- Разве отец перестал тебе посылать с Восточного фронта гостинцы? язвительно осведомился Федор.

У мальчишки страдальчески искривилось лицо.

- Зачем вы об отце? - испуганно всхлипнул он. - Мой отец ни в чем не виноват. Его оправдали и освободили из концлагеря "Заксенхаузен"... а потом... потом он умер от туберкулеза.

- Прости, - растерялся Нырко, - я не мог и предполагать. Вот, оказывается, как. Мне тебя очень жалко.

Пристально вглядываясь в бедно одетого паренька, Федор с горечью подумал: "Вот ведь какие встречи возможны на фашистской земле. Значит, верно, что не все немцы кричат как оглашённые "хайль Гитлер". Такому, кажется, можно довериться. Тем более что лучшего варианта может не оказаться".

- Да, парень, судя по всему, ты действительно родным племянником рейхсмаршалу авиации Герингу не доводишься. Да и министру пропаганды Геббельсу тоже.

На-ка лучше, прими от меня, - и, порывшись, вынул из кармана три бумажки по десять марок.

- Это мне? - задохнулся от удивления мальчишка.

- Тебе, тебе, - быстро подтвердил Федор, - а теперь внимательно слушай, потому что у нас мало времени. Не исключено, что ты когда-нибудь после войны попадешь в Москву или какой-либо другой русский город, тогда подойди к первому человеку, который покажется тебе заслуживающим доверия, попроси его разыскать летчика Балашова и скажи ему, что майор Нырко ушел из жизни несломленным. У меня один шанс из тысячи, но больше довериться некому. Ты сможешь прийти на это место послезавтра и постоять от двенадцати до часу?

- Смогу, - твердо ответил мальчик.

- И ещё одно, - спокойным приказным тоном договорил Нырко. - Сейчас я уйду и в двух шагах от тебя положу на асфальт вот эту трубку. Возьми её, но не сразу, а минуты через две после моего ухода, и если доведется тебе когда-нибудь увидеть летчика Балашова, передай ему.

17

Два "Мессершмитта-109", окрашенные в грязно-зеленый цвет, стояли на аэродроме рядом. На фюзеляже одного из них был нарисован желтый скрюченный удав на другом - ничего. Машина с удавом принадлежала оберлеитенанту Золлингу, вторая была закреплена за майором Нырко. Утро было ясное и тихое. После вчерашнего нудного, мелко моросящего дождя небо сияло голубизной блестки солнца играли на фонарях самолетов на жгучезеленой низкой траве только-только просохли последние капли росы.

Приближаясь к самолетной стоянке, Федор определил в какую сторону ему придется взлетать. Когда его самолет побеяшт по широкой бетонированной полосе, синеватыи гребешок леса, ограничивающий аэродром с юга останется слева, а справа будет Эльба и городок где побывал он вчера. Затем, задержав взгляд на "мессершмит тах", Федор не к месту подумал о том, что на земле они вовсе не кажутся такими тонкими, как на воздухе Под Москвой, когда он ещё был в боевом строю, их называли не иначе, как "худыми", "осами", "тонкими". Под легким летным комбинезоном с многочисленными застежками "молниями" он чувствовал свое тело упругим налитым силой. Было легко и спокойно от сознания принятого решения, и если он о чем лишь и жалел, то только о том что полетит на "мессершмитте" без боекомплекта У коричневого трехэтажного здания, где помещались штабы учебных подразделений, а на самом верхнем этаже командный пункт, на широких бетонных плитах с десяток солдат, вооруженных метлами, наводили чистоту. Красная пожарная машина стояла рядом и должна была по видимому, потом полить эти плиты. "Рановато ты приехала усмехнулся Федор, - несколько позднее в тебе потаится иная необходимость". Федор перебирал в памяти гвои воздушные бои. С различным настроением начинал он их на фронте. Иногда спокойно и даже лениво, как бы желая усыпить противника, иногда стремительно а иной раз и с такой необузданной яростью, что не мог обойтись без досадных, а порою опасных для жизни просчетов.

Сейчас им владела тихая спокойная радость и отрешен ность от всего окружающего. Он думал теперь только о том, как взлетит, наберет высоту, как сделает первый разворот. По старой привычке планшетку с заложенной под целлулоид картой района полета он не стал надевать через плечо, как это делали летчики, а нес в руке, намотав на ладонь ремешок.

На стоянке озабоченно суетились авиамеханики, а обер-лейтенант Золлинг грозил им красным кулаком.

- Скоты негодные, - выругался он, ответив на приветствие. - Нырко, вы знаете, что произошло?

- Никак нет, - почтительно вытягиваясь, произнес Федор.

- На вашей машине выбивает масло, а они только сейчас спохватились. И это когда до вашего взлета меньше часа осталось! Если узнает об этом командир, разразится страшный скандал и мне несдобровать! Чего доброго, опять нa восточный фронт погонят. Послушайте, Нырко, - просительно заглянул ему в лицо Золлинг, - выручите из беды на этот раз. Я, разумеется, не имею права этого делать, по, как говорится, из двух бед выбирай наименьшую. Слетайте на моем самолете.

Федор даже вздрогнул от волнения. Не сразу взяв себя в руки, спросил:

- Но ведь он же у вас с боекомплектом и, стало быть, тяжелее в пилотировании.

Золлинг взял его за локоть, почтительно отвел в сторонку, так, чтобы не слышали механики, заговорил:

- Это верно, что тяжелее, но, мой дорогой Федор, такой ас, как вы, и в этом случае справится с пилотажем. Ведь вы прекрасно знаете, они же умышленно оставляют вашу машину без боекомплекта, все боятся, что вы попытаетесь улизнуть к своим. Чудаки! Куда же отсюда можно улететь на "мессершмитте" с его радиусом действия. Фантастика. - Он внимательно поглядел на притихшего Нырко и, щуря и без того узкие глаза, спросил: - Ну так что? Идет?

- Чего не сделаешь ради дружбы, Вилли! - с напускной ворчливостью произнес Нырко. - По рукам!

- О-ля-ля! - воскликнул торжествующе обер-лейтеиант. - Летите, а за мной дело не станет. В знак благодарности выставлю вечером копьяк.

- Нет, Вилли, - возразил о взволнованной приподнятостью Нырко. - Уж если кому и положено сегодня выставлять коньяк, так это мне. Скажу по большому секрету, полковник Хольц сообщил, что мне сегодня после этого праздника присвоят офицерское звание. И знаете что? Меня, возможно, уволокут на какой-нибудь банкет, а чтобы слово свое я сдержал, вот вам марки для расплаты. Закажите бутылку и, если даже меня с вами вечером не будет, выпейте за мое здоровье!

Золлинг с удовольствием принял от Нырко пачку смятых марок и сунул в свой карман. Он посмотрел на солдатские ботинки Федора из эрзац-кожи и, желая быть ещё добрее, сказал:

- Между прочим, господин Федор, я узнал от верного человека, что во вторник в нашем магазине для офицеровлетчиков будут продаваться итальянские ботинки из настоящей кожи. Постараюсь добыть и для вас. Говорят, элегантные и такие крепкие, что до самой смерти хватит.

Федор вдруг звонко рассмеялся.

- Спасибо, Вилли, вы настоящий друг. Но мпе и этих ботинок до самой смерти хватит!

Обер-лейтенант не успел ничего ответить. Оба увидели, как поперек всего летного поля к ним несется бежевый "мереедес-бенц". Шофер лихо затормозил у самой самолетной стоянки. Распахнулась дверца, из машины молодцевато выпрыгнул высокий худой Хольц в хорошо пригнанной парадной форме, дружески схватил майора Нырко за плечи и крепко встряхнул:

- Я рад, что у вас такой чудесный бравый вид, господин Нырко. Надеюсь, что с завтрашнего дня я буду говорить вам уже не господин Нырко, а капитан Нырко.

Высокие гости уже прибыли. Вы видели, как заполнена трибуна?

Федор обратил свой взгляд на здание штаба, увидел, как развевается над тентом большой флаг со свастикой, как в белых халатиках снуют официанты с подносами, на которых бутылки с лимонадом и пивом, увидел густо заполненные ряды скамеек, потом опустил глаза ниже, отметил с десяток синих, коричневых и черных "оппелей", "хорьхов" и "мерседесов" у входа в штаб, замерших на тех самых бетонных плитах, с которых совсем недавно фашистские солдаты сметали пыль.

- Вижу, - ответил он громко.

- Вот и хорошо, - отозвался Хольц. - Я надеюсь, вы покажете сегодня пилотаж, достойный такого аса, как вы!

- Покажу, дорогой Вернер, - фамильярно произнес Нырко. - Хольц внимательно вгляделся в его успевшее вагореть лицо, остался доволен сверкающими глазами.

А Федор закончил: - Обязательно покажу самый лучший пилотаж в своей жизни. А вечером выпьем коньяк по этому поводу!

Вернер прикоснулся пальцами к козырьку своей форменной фуражки с высокой тульей, так, словно это была шляпа.

- О! - воскликнул он одобрительно. - Я вижу, в вас опять просыпается настоящий эпикуреец. Имейте в виду, выруливаете после второй зеленой ракеты, взлет после третьей. Все команды, разумеется, будут продублированы и по радио. Желаю успеха! Хайль фюрер! - И он высоко выбросил вперед правую руку.

- Хайль фюрер! - первый раз в своей жизни гаркнул майор Нырко и тоже выбросил вперед правую руку.

Хлопнула бежевая дверца, и "мерседес" умчался.

18

Тонкий винт "мессершмитта" на малых оборотах молотил синеватый воздух. С конца взлетной полосы Нырко тревожно поглядывал на трибуну, заполненную приехавшими на праздник средними и высокими чинами фашистских люфтваффе. Все происходило по плану. Уже взметнулись над летным полем и рассыпались в вышине две сигнальные ракеты, после которых надо было выруливать на старт. Сейчас он ожидал третью, но ожидал беспокойно, ощущая, как нарастает волнение. "Летчики самые наблюдательные люди, - думал Нырко. - Черт бы побрал этого тупицу Золлинга, который, чтобы хоть чемнибудь походить на подлинного аса, нарисовал на фюзеляже своего самолета этого рахитика-питона. Все знают, что на моей машине его нет. Вот и выходит - с одной стороны, такой неожиданный подарок в виде "мессершмитта" с боекомплектом, а с другой - опасность, что эту подмену обнаружат и немедленно прикажут прекратить взлет". От сильного напряжения пот выступил на загорелом обветренном его лбу. Минутная стрелка на циферблате самолетных часов будто бы омертвела. Без трех минут десять, без двух и вот, наконец, без одной. Вздох облегчения приподнял под брезентовыми привязными ремнями его широкие плечи.

- Ахтунг, ахтунг, - услышал он в наушниках и увидел, что третья, последняя из всех сигнальных ракет разорвалась над этой чужой для него землей, которую он, простой открытый парень Федор Нырко рожденный русской матерью и воспитанный далекой отсюда Советской Россией, мечтал теперь поскорее покилуть.

Плиты взлетной полосы все быстрее и быстрее помчались навстречу и уже слились в единую серую ленту бросившуюся под покрышки самолетного шасси, и даже тонкий звон чужого мотора показался ему в эти мгновения предвестником избавления. Сделав первый разворот, он заложил крутой вираж и повел машину над сверкающей от солнца поверхностью Эльбы, глазами отыскивая то место на набережной, куда обещал прийти вчерашний парень Увидев его зябкую одинокую фигурку, Нырко покачал свою машину с крыла на крыло и помахал, приветствуя рукой в кожаной краге. Потом, сделав новый разворот, опять промчался над парнем и набрал высоту как раз в тот момент, когда вдалеке от него, но точно на линии маршрута распылились три зенитных разрыва. И сразу же в наушниках он услышал суровый повелительный голос, назвавший позывной его самолета:

- Немедленно прекратить полет. Немедленно на посадку! - потребовал невидимый отсюда руководитель полетов, и Федор удавился тому спокойствию, с каким он отметил: "Значит, обнаружили подмену машин и стапут сейчас охотиться".

Чтобы выиграть хотя бы какое-то время, он с подчеркнутой исполнительностью ответил по передатчику:

- Вас понял. Команду выполняю.

"Мессершмитт" с желтым скрюченным питоном на борту стремительно набрал высоту, но, вместо того чтобы зайти на полосу, метнулся в сторону леса, снизился над самыми верхушками темных остроголовых елей и поперек аэродрома на бреющем ринулся точно к трибуне, заполненной гостями. В смотровом стекле, расчерченном сеткой прицела, Федор видел фантастически быстро вырастающие очертания верхнего этажа и сооруженной над ним трибуны, фашистский флаг, полоскавшийся на ветру, фигурки оцепеневших людей, ещё не верящих в случившееся. На той дистанции, что считалась наилучшей для поражения наземных целей с "Мессершмигта-109", он нажал на гашетки, и желтые трассы бичами ударили по трибуне, сметая на своем пути все живое. Вспыхнул легкий матерчатый тент, и охваченная паникой толпа оказалась как бы раздетой. Коротки мгновения атаки, но и тогда успевает врезаться в память раз и навсегда картина разгрома. Федор увидел, как падают одни и в ужасе мечутся по крыше штаба другие, за ревом мотора он не смог только услышать стоны и крики. Чуть потянув на себя ручку, он словно бы перепрыгнул здание и снова развернулся для атаки. Голубое небо было уже густо запятнано разрывами, но поразить его самолет на высоте бреющего полета было не так просто. Радиостанция ещё работала, в наушниках потрескивал эфир. Ни страха, ни оцепенения Федор не ощущал, одну только захватывающую радость атаки, рождавшуюся, когда летчик был в состоянии видеть её разрушительные последствия.

- Слушайте все радиостанции мира! - закричал Федор. - Я первый летчик Страны Советов, который бьет фашистов в их глубоком тылу на их территории!

Снова верхний этаж штабного здания стремительно набегал на нос, и видел теперь Федор упавший вниз тент, сбитый его снарядами фашистский флаг и между поваленными скамейками бессильно распростертые тела. И он ещё раз ударил из всех огневых точек по тем, кто остался в живых. Бил до тех пор, пока не оборвались трассы. Набирая высоту, проносясь через целый клубок зенитных разрывов, Федор понял, что боеприпасов уже нет и осталось последнее, то, ради чего затевал он весь этот полет. Километрах в двух от здания штаба, на восточной окраине аэродрома, заваленного сломанными ветками хвои, возвышалось над землей приземистое здание бомбового склада. Федор выровнял на высоте "мессершмитт" и, совместив нос с центром бетонного колпака бомбохранилища, отдал ручку от себя. Он пикировал с самым крутым углом. Ветер свистел за фонарем кабины, словно прощался навсегда с летчиком. Близкий разрыв зенитного снаряда встряхнул машину, вздыбил обшивку на правом крыле, и тотчас же побежали по нему ровные султанчики огня. "Апофеоз борьбы - это самопожертвование! - подумал Федор. - Меня никто не осудит.

Я ухожу с чистой душой и незапятнанной совестью!"

Хвост огня и дыма широким конусом тянулся за его истребителем. "Это меня зажгли, - устало прошептал майор пересохшими губами. - Впрочем, быть может, это и лучше, ведь бомбы наверняка взорвутся, если я упаду на них таким факелом".

Контуры леса, казавшиеся с высоты не так уж широко очерченными, все расширялись и расширялись, щетинились острыми верхушками сосен и елей. Оцепеневшие от напряжения глаза Федора отчетливо видели теперь каждую тропку и маленькие фигурки часовых, торопливо разбегавшихся от входа. Пальцы майора Нырко все сильнее и сильнее сжимали рукоятку ручки управления, будто в это усилие стремились вложить все нервное напряжение и всю отчаянную решимость летчика. Неожиданно белый столб пламени, чистого, ясного, встал перед глазами Федора, и он подумал: неужели такая бывает смерть.

Из белого пламени явственно надвинулось на него широкое лицо интенданта Птицына с решительно сомкнутыми бровями и донесся его суровый голос: "Бейте фашистов, Федор Васильевич, едят меня мухи с комарами!"

Погибший Сережа Плотников и живой Виктор Балашов стояли в обнимку и, печально кивая головами, произносили вместе: "Ты молодец, Федор, надо только так!"

Мать держалась обеими руками за острые доски частокола, боясь от горя упасть, всеми силами боролась с рыданиями.

"Ты иначе не мог, сыночек! Ты всегда до конца был честным!" - шептала она.

Потом он увидел Лину, её сведенные болью и ожесточением глаза, и в них тоже ни единой слезинки. Голос её был таким же мягким и нежным, как и тогда, когда она говорила о любви.

"Правильно, Федя!" - шепотом произнесла она, и белый свет внезапно погас.

Оглушительного взрыва, потрясшего землю на десятки километров окрест, бывший командир сорок третьего истребительного авиационного полка, майор Федор Васильевич Нырко так и не услыхал...

19

Жаркое летнее солнце врывалось со стороны Красной площади в распахнутое окно, и от этого в скромном тесном номере у Бурова было душно. Кроме Бурова и пожилого инженера Гределя, за столом ещё сидел грузный, поседевший генерал-лейтенант авиации в кителе, отяжелевшем от множества орденов и медалей, над которыми блестела пятиконечная Золотая Звезда, с грубыми чертами лица и шрамом, косо проложенным на правой щеке от мочки крупного уха до самого подбородка с крупной упрямой челюстью. В комнате висела напряженная тишина. Пауль Гредель только что закончил свой рассказ, и все трое долго молчали. Он первым нарушил молчание, откинув назад светлые мягкие волосы:

- Какая досада, совсем забыл. Когда я впервые рассказывал товарищу Бурову всю эту историю, я позабыл упомянуть о двух важных деталях. После взрыза на аэродроме через два дня по нашему городу на кладбище провезли тридцать два гроба с погибшими фашистами. А двенадцать гробов с высокими генералами и офицерами самолетом отправили в Берлин. Это одно обстоятельство.

А второе, и самое важное, это то, что при нашей встрече, попросив меня разыскать во что бы то ни стало летчика Виктора Балашова, ваш пилот, переодетый в форму немецких люфтваффе, оставил мне эту во г трубку.

Инженер полез в карман и медленно извлек оттуда старую, модную в довоенное время, чуть изогнутую трубку с потускневшим мундштуком и коварно ухмыляющимся бородатым чертом - Мефистофелем. Генерал Балашов взял её крупными жесткими пальцами, долго и напряженно рассматривал. Глаза его стали теплыми и печальными, а голос дрогнул, когда он бережно отодвинул от себя облупившегося от времени Мефистофеля.

- Да, - сказал он сухо и горько свел над переносьем седые лохматые брови. - Это его трубка... Федина.

- Я очень рад, что восстановилась ясность, - проговорил в эту минуту Пауль Гредель. - Ведь около тридцати лет майор Федор Нырко, вероятно, числился у вас без вести пропавшим. А без вести пропавшим может быть и трус и герой.

Генерал Балашов медленно поднял голову:

- Правильно отметили. Но мы год от года узнаем о судьбах тех, кто числится пропавшим без вести. У нас никто не забыт и ничто не забыто. Спасибо вам. Правда о моем друге и командире Феде Нырко станет теперь правдой для всех наших людей. - Генерал помолчал, потом, громко и тяжело вздохнув, прибавил: - Он здорово дрался и пилотировал... наш Федя. В особенности на высоте. Впрочем, это не самое главное. Главное в том, что он всегда был на высоте сам.. на высоте человеческой!