Глава XXIII
ПОДРОБНОСТИ НЕСКОЛЬКИХ АУТОДАФЕ, СПРАВЛЕННЫХ В МУРСИИ
Статья первая
ЧАСТНАЯ ИСТОРИЯ СЫНА МАРОККАНСКОГО СУЛТАНА И НЕСКОЛЬКИХ ДРУГИХ ЛИЦI. Учения Лютера, Кальвина и других протестантских реформаторов,
установившиеся с такой быстротой в Вальядолиде и Севилье, в другие города
королевства проникли не так легко. Но, вероятно, скоро вся Испания была бы
заражена ими, если бы не крайняя суровость, с какой лютеране были
преследуемы. Действительно, с 1560 по 1570 год проходило ежегодно, по
крайней мере, одно аутодафе в каждой инквизиции королевства, и среди
осужденных всегда появлялся какой-нибудь еретик из новых сект. Однако успехи
и силы лютеранства в эпоху, о которой я говорю, не могут сравниться с
успехами иудаизма и магометанства, потому что происхождение этих двух
религий гораздо древнее и насчитывалось много испанских фамилий, предки
которых исповедовали эти религии.
II. У меня под руками реляции о трех аутодафе, справленных мурсийской
инквизицией в 1560, 1562 и 1563 годах, а также заметки о некоторых других
казнях этого рода, бывших в том же городе. Я думаю, что можно судить по этим
примерам о том, что происходило в других инквизициях.
III. 7 июня 1557 года в Мурсии было одно из самых торжественных
аутодафе, какое только видели. Оно состояло из одиннадцати человек,
осужденных на сожжение, и сорока трех, которых следовало примирить с
Цердсовью. 12 февраля 1559 года справлялось другое, с тридцатью жертвами,
которые были сожжены живьем, и с пятью, которые были сожжены в изображении,
исключая сорока трех, примиренных с Церковью.
IV. 4 февраля 1560 года было сожжено живьем четырнадцать осужденных и
двадцать два - в изображении, а двадцать девять было епитимийных.
V. 8 сентября того же 1560 года погибло в пламени шестнадцать человек,
из них восемь были сожжены как иудействующие. Сорок восемь человек были
приговорены к епитимьям: двадцать два были иудействующие, двенадцать впавшие
в магометанство, пятеро было лютеран, семь виновных в двоеженстве и два в
богохульстве. Среди переданных в руки светской власти были известные люди:
Попе де Чин-чилья, владетель Кортуна и Альбатены; Франсиско Нунъес,
священник и проповедник; Педро д'Авилес, монах ордена тринитариев, и
Каталина д'Авилес, его сестра; Хуан де Вальтивьера, член муниципалитета
Мурсии; донья Каталина д'Аррайс, его жена; донья Инесса де Лара, его теща;
Альфонсо де Лара, член того же муниципалитета, и Антонио де Лара, его брат;
брат Умнее Перес, белец ордена св. Франциска; Хинес де ла Бега, нотариус из
Мурсии, и Изабелла Порее, его жена. Среди осужденных заочно и сожженных в
изображении мы находим доктора медицины Авилеса и его отца Хуана Авилеса,
занимавшегося той же профессией.
VI. Среди епитимийных иудействующих отметим Луиса Переса, священника в
поместье Хуана де Вальтивьеры; ему прочли приговор о лишении сана, и затем
он был осужден носить санбенито и удалиться навсегда из округа мурсийской
инквизиции. Другой, Хуан д'Авилес, алькальд германдады Алькантарильи, был
осужден как подозреваемый в магометанстве и приговорен к ношению санбенито и
полугодичному заключению в тюрьме инквизиции.
VII. Среди многоженцев этого аутодафе я встречаю четырех человек,
заслуживающих особого упоминания вследствие обстоятельств их процессов.
Хуан Наварро Алькатете, по профессии пастух, явился на аутодафе с
дроковой веревкой [838] на шее, с картонной митрой на голове и свечою в
руке. Он получил двести ударов кнута в Мурсии и столько же в Лорке, месте
его пребывания. Он произнес отречение от ересей как сильно подозреваемый и
потерял половину своего имущества. Он избег наказания галерами вследствие
его преклонного возраста и слепоты. Его преступление состояло в том, что он
женился на третьей жене, когда первая и вторая жили еще в Лорке. Каталина
Перес де Ита была второй женой Наварро, а ее сестра, Хуанна Перес де Ита,
его третьей женой. Их отец, Хуан Перес де Ита, согласился на этот двойной
брак за деньги, которые предложил ему Наварро. Этот мотив увлек также его
дочь Каталину, которая очутилась в тройном брачном союзе, так как ее первый
муж еще был жив, когда она согласилась выйти за Наварро, а некоторое время
спустя вступить и в третий брак. Ее приговор был одинаков с приговором
Наварро. Сестра ее подверглась двумстам ударам кнута. Их отец был выставлен
на посмешище толпы в Мурсии и Лорке. Мне кажется, что наказание этого отца
было слишком мягким и не пропорциональным другим, потому что его вина была
больше вины дочерей.
VIII. Я нахожу ту же несправедливость в двухстах ударах кнута, к
которым присудили Антонио Мартинеса, человека бедного и пожилого, тогда как
удовольствовались половиной этого наказали за такое же преступление
полигамии для Хуана Гарсии и Хуана Эрнандеса Дельгадилъо, хотя не было
указано, что оба последние были старше его по годам.
IX. 15 марта 1562 года происходило новое аутодафе, состоявшее из
двадцати трех осужденных, сожженных живьем, и семидесяти трех епитимийных.
Все они были наказаны как иудействующие. Среди первых отметим: брата Луиса
де Вальдеканъяса, францисканца, происходящего от еврейских предков,
осужденного за проповедь иудаизма; Хуана де Санта-Фе, Альберта Хуареса и
Пабло д'Айльона, присяжных; Педро Гутьереса, члена муниципалитета, и Хуана
де Леона, городского синдика.
X. Другое аутодафе в том же городе происходило 20 мая 1563 года. На нем
сожгли семнадцать человек живьем и четырех в изображении; сорок семь были
присуждены к епитимьям. В числе сожженных было шестнадцать человек
иу-действующих и один магометанин. Среди эпитимийных одиннадцать человек
были примирены с Церковью как подозреваемые в лютеранстве, тринадцать как
многоженцы, двое произнесли отречение от иудаизма и пятеро - от
магометанства; трое были наказаны как богохульники, четверо - за то, что
утверждали, что простой блуд дозволен, а один - за защиту того же мнения
относительно кровосмешения; другие высказывали разные предположения или
еретические, или отзывающиеся ересью. Было также объявлено об освобождении
от суда одного обвиняемого. Я упомяну тех, кого заставляет отличить их ранг
или процессы, которых представляли несколько замечательных обстоятельств.
XI. Дон Филипп Арагонский, сын султана Феца и Марокко [839], явился в
Испанию еще молодым. Он сделался христианином. Его крестным отцом был
Фернандо Арагонский, вице-король Валенсии, герцог Калабрии, старший сын
неаполитанского короля Федериго III [840]. Ни его сан сына султана, ни
преимущество иметь крестным отцом принца не показались инквизиторам
мотивами, достаточными, чтобы избавить его от выставления на публичный
позор. Они велели привести его на торжественное аутодафе с картонной митрой
на голове; митра заканчивалась длинными рогами и была покрыта изображениями
чертей. В таком виде его допустили к публичному примирению с Церковью, после
которого он был заключен на три года в монастырь, а затем изгнан навсегда из
города Эльче, где он жил, и из королевств Валенсия, Арагон, Мурсия и
Гранада. Инквизиторы очень расхваливали мягкость этой епитимьи и публично
сообщили, что милость, которую они оказали дону Филиппу, была мотивирована
его решением, когда он узнал о своем обвинении, предоставить себя в
распоряжение инквизиторов, вместо того чтобы скрыться, что он легко мог
сделать. Что думать и чего ожидать от этих служителей правосудия, когда они
говорят о снисхождении по поводу публичного опозорения царского сына, его
трехлетнего заключения и вечного изгнания? Я не претендую здесь защищать
дона Филиппа; но важные соображения могли бы заставить внести величайшие
смягчения в его наказание. По-видимому, после он проявил интерес и
склонность к культу Магомета; помогал многим отступникам и явился пособником
и укрывателем еретиков. Согласно документам процесса он вступил в договор с
чертом и предался черной магии и колдовству. Его демон назывался Хагуах.
Когда дон Филипп вызывал его и кадил ему стираксовой смолой, он появлялся в
виде малорослого смуглолицего человека, одетого в черное, и учил, как он
должен поступать в своих действиях и чарах. О нем говорили, что он вылечил
от многих болезней при помощи дьявола; однако не было и речи о том, чтобы он
умерщвлял маленьких детей, как рассказывают о многих других чернокнижниках.
XII. Лиценциат Антонио де Вилъена, уроженец Альбасете, священник и
очень уважаемый при дворе проповедник, появился на аутодафе в рубашке, без
шляпы на голове, со свечою в руке. Он произнес отречение от ересей как легко
подозреваемый. Его примирили с Церковью; он был приговорен к годичному
заключению, без права священнослужения. Он был лишен навсегда права
проповедовать, изгнан на два года из Мадрида и обязан был заплатить пятьсот
дукатов на издержки святого трибунала. Все его преступление состояло в том,
что он дурно говорил об инквизиции и жаловался на главного инквизитора
Вальдеса, говоря между прочим, что ни ангелы, ни дьяволы, ни люди не могут
его понять; он говорил также, что Вальдес стал его гонителем, но он надеется
найти удобный случай пожаловаться на Вальдеса королю. Он имел также
несчастье (истинное преступление в глазах инквизиции!) разоблачить систему
тюрем святого трибунала, будучи дважды заключен в них за некоторые
неблагозвучные выражения. Он сообщил эти подробности и выдал секрет святого
трибунала, вопреки данному под присягой обещанию ничего не обнародовать из
того, что он узнал. Он утверждал также, что один человек был приговорен к
сожжению вследствие показаний лжесвидетелей, что какая-то римская булла, с
которой он познакомился, заслуживала только презрения, что испытанные им
преследования были делом Вальдеса. Говоря о другом узнике, он рассказывал,
что следует торопиться принести от двора хорошие рекомендательные письма для
него, без чего его не замедлят отправить на эшафот. Прибавляли, что он ел
мясо по пятницам и поддерживал преступные сношения с двумя сестрами.
XIII. Луис д'Ангуло, священник из Алькареса, произнес отречение как
сильно подозреваемый в ереси. Ему было пожизненно отказано в
священнослужении, и он был заключен на два года в монастырь и присужден к
уплате святому трибуналу пятидесяти дукатов. Его обвинили в том, что он
обратился для исповеди к иподиакону и указал ему в книге формулу разрешения
для произнесения над ним после исповедания, которой тот не знал. Он убедил
также женщину, с которой имел соблазнительные сношения, исповедуясь диакону,
скрыть от него свою преступную связь.
XIV. Пьер де Монтальбан и Франсуа Саляр, французские священники,
пребывавшие в Испании, были лишены сана как еретики-лютеране. Они произнесли
отречение как определенные еретики, были лишены своих должностей, приходских
бенефиций и церковной одежды. Они были приговорены к годичному заключению в
тюрьме Милосердия; после заключения они были навсегда изгнаны из королевства
и предупреждены, что в случае возвращения во владения испанского короля они
будут арестованы и отправлены на галеры. Если бы ревность, которою
инквизиторы, по их словам, были одушевлены в защите веры, была искрения и
бескорыстна, то кара изгнания, я убежден, была бы самым частым средством,
употреблявшимся инквизиторами против еретиков. На самом деле, разве не
устраняет изгнание, как и смерть, бедствия и опасности, от которых
инквизиция хочет предохранить Испанию?
XV. Хуан Гаскон, священник из Моратальи, произнес отречение как легко
подозреваемый. Он был примирен с Церковью и подвергся шестимесячному
заключению в монастыре. Ему было запрещено священнослужение. Его
преступление состояло в утверждении, что плотское общение мужчины с
родственницей не есть смертный грех, если она незамужняя и отдалась
добровольно, и что бесполезно прибегать к льготам для женитьбы на своей
племяннице или на своей двоюродной сестре, потому что дети Адама женились на
своих сестрах.
XVI. Хуан де Сотомайор, из города Мурсии, еврей по происхождению,
появился на аутодафе как кающийся с дроковой веревкой на шее и с кляпом во
рту. Он был приговорен к двумстам ударам кнута, пожизненному ношению
санбенито и заключению в доме Милосердия, с угрозой самого сурового
обращения, если он будет говорить с кем-либо о делах инквизиции. Этот
приговор чрезвычайной строгости карает преступление, которое инквизиторы не
находят возможным обозначить достаточно ужасными словами. Я хочу сказать,
что его постигла эта кара за разоблачение внутренних порядков святого
трибунала. Хуан де Сотомайор был уже однажды арестован и приговорен к
епитимье как подозреваемый в иудаизме. Когда он оказался на свободе, то
рассказал нескольким лицам, что был осужден по показаниям лжесвидетелей,
сообщил о сделанном им сознании, сказал, что он не хотел говорить об
отступничестве некоторых людей, о чем он хорошо знал, и он не исполнил
возложенной на него епитимьи, потому что не считал себя обязанным к этому по
совести. Кто не будет возмущен и проникнут ужасом, видя, что разговоры
подобного рода наказываются двумястами ударами кнута и пожизненным
заключением?
XVII. Хуан Уртало, земледелец из местечка Аванилья, мавританской расы,
был приведен на церемонию аутодафе как кающийся. Он получил сто ударов
кнута, с угрозой четырех лет галер, если он впадет снова в совершенный им
отвратительный грех. Каково было его преступление? Он назвал воровством
штраф в двести дукатов, к которому инквизиторы приговорили всех морисков,
говоривших по-арабски.
XVIII. Хуан Эрнандес, белец, был наказан двумястами ударами кнута и
десятью годами галер за то, что назвался священником и исполнял
священнические обязанности.
XIX. Диего де Пара, уроженец Мурсии, бакалавр права и
священник-капеллан короля, был передан в руки светской власти как
иудействующий. Он совершил побег из тюрьмы святого трибунала со многими
другими узниками и имел несчастье попасть в руки лучников инквизиции. Он
упорно, даже во время пытки, отрицал часть фактов, возведенных на него в
показаниях. Когда он пришел на место публичного аутодафе, инквизиторы велели
подвести его от скамьи осужденных к скамье трибунала и горячо увещевали его
исповедать свое преступление и раскаяться, потому что есть еще средство
примирить его с Церковью и спасти. Эта чрезвычайная готовность со стороны
инквизиторов доказывает, что до них дошли веские рекомендательные письма от
двора. Однако их усилия остались безуспешны. Диего де Лара объявил, что он
всегда говорил правду, что ему нечего больше прибавить, и утверждал, что
вместо того, чтобы умертвить его, разум и правосудие обязывают примирить его
с Церковью. Но в глазах инквизиторов это было неосуществимой мерой. Они
вообразили, что Диего сознался только в части своего преступления, что он
неполный сознавшийся (confeso diminuto) и что, следовательно, его раскаяние
неискренне. Его задушили, а затем его тело было сожжено. Стало быть,
невозможно, чтобы свидетели умышленно хотели навязать кому-нибудь вину,
чтобы они были в заблуждении, чтобы их суждение было малодостоверным и чтобы
их память могла что-нибудь спутать? Хорошее правосудие!
XX. Лиценциат Педро де Лас Касас, адвокат, сын Диего Эрнандеса
д'Алкалы, сборщика пошлин на таможне (сожженного как иудействующий), и
лиценциат Агустин д'Айлъон, занимавшийся той же профессией (и отец коего
Пабло д'Айльон равным образом был сожжен за то же преступление), погибли на
этом аутодафе, подпавши под то же обвинение. Изабелла де Леон, мать
Агустина, разделила его участь. На церемонии этого дня сожгли изображение
Изабеллы Санчес, матери священника Луиса Переса, примиренного с Церковью, и
доктора Франсиско де Санта-Фе, врача из Мурсии. Все эти жертвы происходили
от еврейских предков.
Статья вторая
ЗАМЕЧАТЕЛЬНЫЕ ПРОЦЕССЫ ДВУХ КУПЦОВI. Франсиско Гильен, купец, еврей по происхождению, появился на
аутодафе с несколькими осужденными на передачу в руки светской власти в силу
окончательного приговора, утвержденного верховным советом. Чтение этого
приговора, сопровождавшееся чтением заслуг, то есть пунктов обвинения,
должно было состояться во время церемонии. Франсиско заявил, что он намерен
дать новые показания. Сейчас же сошел с трибуны дом Херонимо Манрике (сын
кардинала Манрике, постепенно дошедший до должности главного инквизитора,
как и его отец), снял с Франсиско знаки релаксации, подал ему знаки
примиренного с Церковью и в одну минуту изменил участь осужденного. История
этого процесса доказывает произвол и беспорядок, в котором судьи святого
трибунала вершат и судят дела и приводят в исполнение свои решения. У меня
под руками извлечение из этого судопроизводства, писанное рукою инквизитора
Мурсии. Дать понятие о его содержании входит в предмет моей книги.
II. Более двадцати свидетелей показали, что Франсиско Гильен
присутствовал на собраниях евреев в 1551 и следующих годах. Он был посажен в
секретную тюрьму, и приговор о передаче его в руки светской власти был
произнесен в декабре 1561 года. Процесс был послан в верховный совет;
последний заметил, что два новых свидетеля были заслушаны до конца
судопроизводства и показания их не были сообщены осужденному. Вследствие
этого совет приказал исполнить эту формальность и затем голосовать сообразно
закону. Инквизиторы повиновались, но не были согласны относительно
приговора: одни голосовали за релаксацию, другие за то, чтобы процесс был
приостановлен и обвиняемый был побужден признать то, что было допущено как
истинное в настоящем положении показаний. Последнее решение возобладало:
Франсиско, будучи приведен на три заседания, признал новые факты, касающиеся
его или относящиеся к другим лицам. 14 апреля 1563 года голосовали вторично
окончательный приговор. Франсиско единодушно был объявлен лжекающимся,
исповедавшим только часть своего преступления, и приговорен к передаче в
руки светской власти. Однако было прибавлено: так как он сознался, что
скрывал факты относительно значительных лиц, то побудить его еще раз дать
более обширное показание.
III. 27 апреля Гильен открыл двенадцать новых соучастников своей ереси
и подписал свое показание. 9 мая было определено известить его, чтобы он
приготовился к смерти на другой день. Франсиско спросил, сохранят ли ему
жизнь, если бы он, положим, открыл все, что знает. Ему ответили, что он
может надеяться на сострадание судей. Он попросил нового заслушания, назвал
множество лиц, разделявших, по его словам, его верования, подкрепил свои
показания некоторыми частными фактами и назвал имя брата Луиса де
Вальдеканьяса как главного духовного вождя этой группы. Несколько времени
спустя он открыл новых соучастников. Инквизиторы, собравшись в ночь с 19-го
на 20-е с епископом и юрисконсультами, решили, что Франсиско появится на
аутодафе в платье переданных в руки светской власти, чтобы заставить его
думать, что он должен умереть, но что он будет помилован от смертной казни,
примирен с Церковью и наказан санбенито, пожизненным ненарушимым заключением
в тюрьме и конфискацией имущества.
IV. Помещенный среди предназначенных к сожжению, Франсиско попросил,
чтобы его выслушали еще раз. Тогда инквизитор Манрике объявил ему приговор;
возвращенный в тюрьму, он дал последнее показание против девяти лиц, говоря,
что не мог их вспомнить при прежних показаниях: 22 мая он подписал это
показание.
V. Через несколько дней главный инквизитор велел ревизовать трибунал.
Визитатор заявил, что судьи поступили против правил, приказав привести
Франсиско на аутодафе в платье переданного в руки светской власти, так как
они приговорили его к примирению с Церковью. Инквизиторы оправдывали себя
тем, что хотели напугать виновного, чтобы получить от него новые
разоблачения. Эта надежда (надо сознаться) была не без оснований, потому что
обвиняемому было сказано: если трибунал окажет ему такую милость, то это
может быть лишь при данном условии. Визитатор приказал примирить Франсиско с
Церковью; затем его отвели в тюрьму епитимийных, называемую Милосердием.
VI. Франсиско, вероятно, пораженный сумасшествием, несколько раз
говорил, что он обманул инквизиторов, обозначая наименованием еретиков
людей, не являвшихся ими, потому что надеялся посредством этого обмана
избежать смерти; что не было ни слова правды в том, что он сказал и что он
утверждал это лишь для того, чтобы вывернуться из плохого положения, в
котором находился. Эти разговоры были переданы инквизиторам, они спросили
свидетелей по этому предмету о Франсиско, который был переведен в секретную
тюрьму. Составили против него обвинительный акт, он признал статьи
прокурора-фискала, подтверждая под присягой, что все данные им показания
истинны; он подписал их и просил, чтобы ему оказали милость. 19 января 1564
года он был присужден к появлению на аутодафе с кляпом во рту, получению
двухсот ударов кнута и трехлетнему заключению в доме Покаяния. Франсиско
вытерпел наказание кнутом, но не стал благоразумнее; уже в тюрьме он
утверждал, что к нему были несправедливы, потому что инквизиторы должны были
понимать, что все показанное им ложно и было продиктовано страхом; если бы
ему снова пришлось явиться на суд, он сказал бы правду, хотя бы потом надо
было погибнуть в огне.
VII. В 1565 году мурсийскую инквизицию посетил новый уполномоченный,
который обязал Франсиско появиться перед ним в качестве свидетеля для
подписания показания, иного им против покойной Каталины Перес, его жены,
объявленной иудействующей еретичкой. Между визитатором и свидетелем
установился следующий диалог.
VIII. "Помните ли вы, что вы сделали показание против Каталины Перес,
вашей жены?" - "Да".
IX. "Каково это показание?" - "Его можно найти в документах процесса".
(Франсиско прочли это показание.)
X. "То, что вы сейчас слышали, правда?" - "Нет".
XI. "Почему же вы выставили это показание?" - "Я слышал о нем от одного
инквизитора".
XII "Истинны ли показания, данные вами против других лиц?" - "Нет".
XIII. "Почему вы сделали их?" - "Потому что я заметил на аутодафе, что
они читали в оглашении свидетельских показаний, и я подумал, что, уверяя,
будто это правда, я избегну смерти как хороший кающийся".
XIV. "Почему вы произвели ратификацию после аутодафе, когда фискал
выставил вас свидетелем против вашей жены и против других лиц?" - "По той же
причине".
XV. По окончании этой беседы визитатор велел отослать Франсиско в
тюрьму, где он написал докладную записку, в которой говорил, что ни один
свидетель неприемлем против него, потому что они различались между собой в
своих показаниях и взаимно противоречили друг другу.
XVI. По отъезде визитатора инквизиторы возобновили свои иски. Фискал
обвинил Франсиско Гильена в проступке отмены за то, что говорил и что
действовал вследствие страха, по неведению или по какому-либо другому
мотиву. Франсиско почувствовал себя вновь под угрозой и поступил, как
следовало ожидать от человека, находящегося в руках своих врагов и
боявшегося потерять жизнь. Он ответил на обвинение фискала утверждением, что
прежние показания его были истинны и что сделанное им запирательство явилось
последствием умственного расстройства, в которое он впал. 10 ноября 1565
года опять голосовали окончательный приговор: присудили появиться Франсиско
на аутодафе, получить триста ударов кнута и провести остаток жизни в тюрьме.
Приговор подвергся пересмотру 5 декабря, и тюрьма была заменена работой на
галерах до тех пор, пока позволят здоровье и силы Франсиско, -
обстоятельство, право высказаться о котором судьи оставили за собой. 9
декабря осужденный был приведен на аутодафе, где он получил назначенные ему
удары кнута и был затем помещен в гражданскую королевскую тюрьму.
XVII. Прибыв туда, Франсиско написал своим судьям, что он не в
состоянии отбывать службу на галерах. Трибунал от 9 февраля 1566 года
преобразовал свой приговор и послал Франсиско в дом Милосердия. Эта мера не
понравилась фискалу, который протестовал, говоря, что служба судей не
простирается далее приговора и что они не имели права изменять наказание без
согласия главного инквизитора. Дело на этом остановилось, и Франсиско,
невзгоды которого итак достаточно наказали за болтливость, ничего более не
говорил, что подвергло бы его новым несчастьям.
XVIII. Если процесс Франсиско Гильена выявляет произвол, отсутствие
критики и громадные нарушения против права и нравственности, то еще яснее
открываются беспорядок трибунала, забвение юридических приемов и
злоупотребление тайной в другом деле той же мурсийской инквизиции,
производившемся около того же времени и имевшем некоторую связь с делом
Гильена, так как оно было начато вследствие его показаний. Дело это касалось
Мельхиора Эрнандеса, жителя Толедо, где он некоторое время занимался
торговлей и откуда он переехал на жительство в Мурсию. Он происходил от
еврейских предков; подозревали, что он продолжал быть привязанным к религии
своих отцов. Заключенный в секретную тюрьму вследствие показаний семи
свидетелей, он был в первый раз допрошен на заседании увещевания 5 июня 1564
года. Его обвинили в том, что он посещал тайную синагогу с 1551 по 1557 год,
когда эта синагога была раскрыта; что он совершал действия и говорил речи,
доказывающие его отступничество и его привязанность к Моисееву закону. Затем
появилось еще двое свидетелей против него. Когда обвиняемый отверг все
улики, ему сообщили оглашение девяти свидетельских показаний. Он упорствовал
в своем запирательстве и сослался, по совету своего защитника, на то, что
свидетелям нельзя верить, если принять во внимание, что их показания
противоречивы и что многие из свидетелей были признаны его врагами.
XIX. Для доказательства последнего пункта и для отвода некоторого числа
других лиц, которые, как он подозревал, фигурировали в тайном следствии, он
представил жалобу, которая была допущена, хотя судьи и фискал оставили ее
впоследствии без внимания, потому что, по их мнению, она не уничтожила
свидетельств, направленных против обвиняемого.
XX. Новый свидетель был выслушан, когда Мельхиор опасно заболел. 25
января 1565 года он исповедался у священника. 29 января он попросил вызова в
суд, где он сказал, что обдумал тот факт, что много свидетелей показало
против него, что его память обыкновенно действует слабо и теперь он
припомнил, что в 1553 году он был в доме, где собирались евреи, и
предпочитает не противоречить показаниям свидетелей, потому что
действительно видел там некоторое число лиц, которых он назвал. Но он
заявил, что напрасно взвели на него обвинение, будто он придерживается
Моисеевой религии, так как предмет его речей составляли дела торговли; если
он себя может в чем-либо упрекать, так это лишь в сокрытии того, что другие
лица этого собрания беседовали о Моисеевой религии.
XXI. Четыре дня спустя он заявил, что сказанное им на том собрании, о
котором он тогда говорил, говорилось в шутку, и никто не рассуждал серьезно
ни о Моисее, ни о еврейском законе.
XXII. Несколько дней спустя он снова заявил на другом заседании, что
ничего не слышал из того, что говорили присутствующие; и если он утверждал
противоположное, то лишь потому, что видел себе поддержку в свидетелях;
обманутый видимостью правды, он решил: если он не помнит ничего, то виноват
в этом недостаток его памяти; размыслив о происшедшем, он уверен, однако,
что ничего не слышал из говорившегося на собрании.
XXIII. Заслушали показание нового свидетеля, сидевшего в тюрьме. Он
сказал, что Мельхиор, скопировав оглашение свидетельских показаний,
сообщенное ему, создал план бегства и для успеха этого намерения
подговаривал многих узников вступить в этот заговор; когда товарищи
посоветовали ему рассказать все, что он знает, он ответил, что это
предложение противно его чести и что достаточно будет это сделать, когда он
взойдет на эшафот. Прокурор-фискал прочел свой обвинительный акт; Мельхиор
от всего отрекся.
XXIV. Процесс был в этом положении, когда в Мурсию прибыл визитатор
Мартин де Коскохалес. Он допросил обвиняемого, который упорствовал в
отрицании обвинений, уверяя, что если он что-нибудь сказал, то побудил его
изменить истине страх смерти. Адвокат выставил доводы защиты против
свидетелей. Мельхиор написал прочитанную им судьям докладную записку, в
которой отвел многих лиц, будто показавших против него
XXV. Декрет 24 сентября 1565 года распорядился подвергнуть Мельхиора
пытке по чужому делу (in caput alienum): желали заставить его объявить, что
именно он знал о некоторых подозреваемых лицах, скомпрометированных и
поименованных в осведомлении. Мельхиор выдержал пытку с большим мужеством и
ничего не сказал. Его твердость не могла его спасти. Окончательный приговор,
произнесенный 18 октября 1565 года, объявил его изобличенным
еретиком-иудействующим, виновным в запирательстве при судебном дознании и
осуждении на передачу в руки светской власти как лжекающегося и
упорствующего в ереси.
XXVI. Вопреки этому осуждению решили еще раз побудить Мельхиора сказать
правду. Аутодафе справляли 9 декабря 1565 года. Его увещевали 7 декабря; он
ответил, что показал все, что знал. Однако, испросив свидание на другой
день, 8 декабря, когда его уведомили о приготовлении к смерти, он объявил,
что видел и слышал, как лица, о которых говорилось выше, и некоторые другие,
которых он не знал, говорили о Моисеевом законе; но он не одобрял ничего
противного католической религии, и эти разговоры казались ему вещью пустой,
простым времяпровождением, не заключающим ничего серьезного.
XXVII. 9 декабря, до рассвета, Мельхиор был уже одет в костюм
передаваемого в руки светской власти; увидев, что все его признания были
недостаточны для спасения от смертной казни, он испросил другое свидание и
указал как на участников собрания на людей, обозначенных в осведомлении, о
которых он не говорил до сих пор; кроме того, на двенадцать лиц, которых ему
не называли. Но он прибавил, как и в других своих допросах, что никогда не
одобрял учения, о котором беседовали перед ним.
XXVIII. Через несколько минут после этого заявления, видя, что с него
не снимают знаков, в которые он был облачен, он прибавил имена двух или трех
соучастников, назвал проповедника Моисеева закона на собрании и даже
прибавил, что одобрял как хорошие многие вещи, слышанные им.
XXIX. Ввиду того что признания не вносили никакой перемены в его
положение, он, наконец, сказал (в ту минуту, как его готовились вывести
вместе с другими осужденными), что истинно верил в то, что говорилось в
тайной синагоге, и упорствовал в течение года в этом веровании, но он
отказывался до сих пор объявлять об этом, потому что полагал, что об этом
никогда не узнают и, следовательно, не будет полного доказательства ереси;
так он думал даже в ту самую минуту, когда давал это последнее показание,
каковы бы ни были показания свидетелей. Инквизиторы постановили, что
Мельхиор не появится на аутодафе этого дня и они еще будут обсуждать
решение, которое должно принять правосудие.
XXX. 14 декабря 1565 года ему предложили утвердить показания, сделанные
9 декабря. Мельхиор (считавший себя далеким от нового аутодафе) исполнил эту
формальность, но с оговоркой, что все происшедшее не отделило его от
католической веры и не сделало его иудействующим. Воображение Мельхиора
рисовало опасности его положения согласно обстоятельствам более или менее
яркими красками; колебания в его поведении объяснялись непостоянством силы
духа и мыслей. 18 декабря он пожелал нового свидания и снова исповедал, что
верил в Моисееву религию. Однако 29 января 1566 года он сказал, что на
собраниях было читано только Священное Писание; он верил в то, что слышал,
но не верил тому, что говорилось и чего не было в книге, потому что,
посоветовавшись с одним монахом о решении, которое следует принять, услыхал,
что все это достойно только презрения, и это определение послужило ему
правилом с того времени.
XXXI. 6 мая 1566 года трибунал обсуждал, следует ли исполнять приговор,
произнесенный против Мельхиора. Голоса разделились: два советника голосовали
утвердительно; инквизиторы, епископ и другие юрисконсульты решили, что
подобает примирить Мельхиора с Церковью, потому что он достаточно полно
исповедал свое преступление. На заседании 28 мая обвиняемый еще раз просил
прощения, напоминая, что он уже сознался в вере в проповедуемое на
собраниях, но верил лишь до дня, когда был разубежден священником. Он заявил
30 мая, что слышанное им казалось ему хорошим и необходимым для спасения.
XXXII. В октябре обязаны были допустить его еще раз на заседание. Он
говорил против инквизитора, получившего его признания 9 декабря 1565 года, в
самый день аутодафе (вероятно, этот инквизитор был домом Херонимо Манрике).
Он жаловался на дурное обращение, которое испытал перед сообщением новых
показаний. На вопрос, истинно ли то, что он сказал в тот день, он признался
в этом, но прибавил, что нельзя позволять, чтобы обвиняемый давал показания
перед одним инквизитором, и что присутствие двух членов трибунала необходимо
для избежания злоупотребления властью, так как один легко может быть виновен
по отношению к несчастному узнику, как это, к несчастью, произошло с ним.
XXXIII. Фискал протестовал против акта примирения Мельхиора с Церковью,
дарованного 6 мая 1566 года, и потребовал, чтобы приговор от 8 декабря 1565
года о передаче в руки светской власти был исполнен, потому что не видно в
осужденном никакого признака раскаяния и в нем говорит лишь страх смерти.
Если трибунал помилует его, то, по мнению фискала, Мельхиор не преминет
соблазнить и увлечь в ересь других новохристиан из еврейских семейств.
Инквизиторы запросили верховный совет, послав ему дело Мельхиора. Решение,
исшедшее от этого совета 24 апреля 1567 года, гласило: так как обвиняемый
дал много показаний о новых предметах со времени приговора 6 мая 1566 года,
то подобало произвести новое разбирательство, вместе с епископом и
юрисконсультами, прежде чем предлагать дело совету. Это соображение и
присутствие вальядолидского инквизитора дома Диего Гонсалеса побудили
верховный совет приказать, чтобы дело было рассмотрено в Мурсии в его
присутствии и послано затем в Мадрид. Приговор был произнесен 9 мая 1567
года; затем последовало разделение мнений: трое судей голосовали за передачу
в руки светской власти, двое судей - за примирение обвиняемого с Церковью.
XXXIV. Довольно странно видеть, что в трибунале заседали два
инквизитора с именем Диего Гонсалес, что они расходились в мнениях, стоя во
главе двух секций трибунала, и защищали каждый от своего имени и от имени
своих приверженцев. Дом Диего Гонсалес, инквизитор Вальядолида (принимавший
участие в суде по приказу верховного совета), основывался при голосовании за
релаксацию на том, что было доказано фактами, а именно, на неискренности
раскаяния обвиняемого. Другой дом Диего Гонсалес, инквизитор Мурсии,
мотивировал свое мнение тем, что Мельхиор действительно раскаялся в своем
преступлении, которое состояло только в принятии иудаизма и сокрытии
проступков, чуждых ему, в которых его обвиняли, потому что он назвал много
лиц, а в отношении других объявил, что ссылается на показания свидетелей по
причине слабости своей памяти; это признание не позволяет смотреть на него
как на лжекающегося согласно учению многих авторов (которых он цитировал).
Верховный совет положил конец этому разделению мнений 15 мая 1567 года,
приказав передать Мельхиора в руки светской власти; мурсийский трибунал
вынес второй окончательный приговор, сообразный с полученным им верховным
декретом. Казнь была назначена на 8 июня.
XXXV. Вопреки правилам уголовного права (постоянно бездействующим в
трибунале, который руководится вместо закона произволом) Мельхиор был вызван
в суд 5 июня и увещеваем объявить большее число своих соучастников, потому
что свидетели упомянули их как участников собраний, в которых он бывал.
Мельхиор повторил в своем ответе все уже рассказанное им. Хотя он был
понуждаем на новых заседаниях 6 и 7 июня сделать новые разоблачения, он
настаивал на своих прежних ответах, не зная, что уже осужден. Но когда в
десять часов вечера он увидел, что готовятся надеть на него костюм
передаваемого в руки светской власти и что священник уже вошел в его тюрьму
для увещевания к смерти, он прибег к столь часто употреблявшемуся им
средству: он объявил, что, порывшись в своей памяти, может назвать новых
соучастников. Инквизитор прибыл к нему в тюрьму, и Мельхиор назвал другой
дом, где собирались иудействующие, и поименовал семь лиц, которых, по его
словам, он видел там. Он не удержался на этом и составил список семи синагог
и четырнадцати лиц, которые их посещали. На вопрос, почему он до сих пор
скрывал все эти подробности, он ответил, что Бог попустил это за его грехи.
В три часа утра он снова попросил свидания и выдал другой дом
еретиков-иудействующих. Ему заметили, что объявленное не согласуется с тем,
что установлено в процессе, потому что он не говорил ни о некоторых лицах,
ни о некоторых вещах, о которых он не мог забыть. Мельхиор отвечал, что не
знает больше ничего.
XXXVI. Он был отведен на аутодафе с остальными приговоренными к
передаче в руки светской власти. Придя на место казни, он попросил свидания.
Инквизитор, оставив свое место, встал сбоку и получил показание, в котором
Мельхиор называл еще два дома иудействующих и двенадцать еретиков. Ему
заметили, что этого показания недостаточно для подтверждения результата
процесса. Он уверял, что не вспоминает ничего больше, но если дадут время,
то он постарается вспомнить еще. Несколько минут спустя он подозвал
инквизитора и назвал ему семь лиц. Аутодафе еще не было закончено, когда он
пожелал сделать третье разоблачение и назвал еще два дома и шесть лиц. Эти
инциденты побудили инквизиторов начать обсуждение положения. Так как среди
лиц, названных Мельхиором, были такие, которые уже включены в показания
свидетелей и которых даже приказали арестовать, то инквизиторы согласились
приостановить исполнение приговора и велели отвести Мельхиора в тюрьму.
Этого он только и хотел. 12 июня он подписал свои показания. Ему заметили,
что свидетели предполагают большее число соучастников, о которых он должен
знать; он отвечал, что не помнит.
XXXVII. Это не должно удивлять: опасность более не угрожала. 13 июня
Мельхиор сказал, что он ошибся, назвав такого-то своим соучастником. Однако
во избежание того, чтобы отказ от слов не был истолкован в дурном смысле, он
полагал, что нужно назвать другой дом и двух лиц, о которых он вспомнил.
Инквизиторы были очень далеки от того, чтобы идти навстречу настроениям,
которые Мельхиор хотел им внушить. Прокурор-фискал снова заговорил о
передаче обвиняемого в руки светской власти как хитро воспользовавшегося
умолчаниями в своих признаниях и постоянно предпочитавшего лукавство и
извороты искренности и прямоте на всем протяжении процесса, причем он
прибегал к этим приемам как тогда, когда называл по именам своих
соучастников, так и тогда, когда принимал решение сказать, что он их не
помнит.
XXXVIII. Видя, что прокурор-фискал настаивает на своем требовании,
несмотря на все показания Мельхиора, последний почувствовал новую тревогу.
Убежденный, что его гибель решена, он придумал новый способ защиты. 23 июня
он попросил быть выслушанным. Находясь в присутствии своих судей, он
принялся умолять их о сострадании. "Что я мог сделать больше, - говорил он,
- кроме показания против самого себя вещей, которых никогда не было?
Поэтому, если сказать вам правду, знайте, что я никогда не был приглашаем ни
на одно собрание, никогда на них не бывал для того, чтобы присутствовать при
еретических собеседованиях, и приходил только по своим торговым делам".
XXXIX. Мельхиор был призываем на заседания пятнадцать раз в течение
июля, августа, сентября и первых чисел октября. Его ответы постоянно были
одни и те же. 16 октября явился новый свидетель, пятнадцатый, показание
которого было сообщено Мельхиору. Он отрекся от всего. Так же он поступил с
показанием другого свидетеля, заслушанным 30 декабря. Обвиняемый просил дать
ему. копию оглашения, написал сам свою защиту и попросил, чтобы ему
позволили выставить своих собственных свидетелей, поименованных им, чтобы
доказать, что он был не в Мурсии, а в Толедо в эпоху, указанную его
обвинителями.
XL. Инквизиторы не считали, что доказательство, предложенное
обвиняемым, способно ослабить улики свидетелей. Приняли ли они это решение,
твердо веря, что преступление доказано? Чего ждать от учреждения, члены
коего толкуют в обратном смысле принцип, который требует, чтобы судьи были
неподатливы на обвинения и благожелательны к защите? Эти слуги правосудия
утверждают, что процесс против ереси полезен религии, что этот принцип
делает предполагаемую улику достаточной и что в случае подозрения подобает
погубить человека для поддержки правоверной доктрины. Увы! Как бы ни было
ужасно подобное мышление, существует трибунал, где следуют таким правилам.
XLI Наконец, процесс Мельхиора обсуждался в третий раз 20 марта 1568
года. Инквизитор и юрисконсульт осудили его на релаксацию; епископ и другой
юрисконсульт голосовали за примирение. Мельхиор предвидел по косвенным
обстоятельствам ожидавшую его участь. Он не забыл средств, употреблявшихся
им несколько раз, и возобновил их. Получив свидание 24 марта, он дал длинное
показание против самого себя, назвал три дома и тридцать лиц, среди них -
двух раввинов, проповедовавших, по его словам, Моисеев закон.
XLII. На четырех заседаниях, происходивших в следующие дни, он назвал
много других домов и лиц, собиравшихся там. 13 апреля он увеличил перечень
одним домом и пятью лицами. Ему сказали, что он еще виновен в умолчании,
потому что среди стольких названных лиц он скрывал некоторых, которые были
не менее известны, чем названные им, и нельзя предполагать, что он их забыл.
XLIII. Эти слова заставили Мельхиора потерять спокойствие, которое он
обнаруживал до сих пор, и он стал смотреть теперь на свою гибель как на
решенную. Он начинает неистовствовать против прежних и теперешних
инквизиторов, против визитаторов инквизиции, слуг и служащих тюрьмы и
трибунала, свидетелей и других лиц, присутствовавших в процессе, и наконец
сказал в припадке гнева и раздражения: "Что могут со мной сделать? Сжечь?
Пускай! Пусть меня сжигают за то, что я не могу объявить невозможного, не
зная, чего от меня требуют. Однако знайте, что показанное мною против самого
себя истинно, но все сказанное о других целиком ложно; ибо я заявил о них,
увидав, что вы желаете, чтобы я донес на безупречных людей и сделал их
положение несчастным. Не имея никакого понятия ни об именах, ни о звании
этих несчастных, я назвал все, что приходило мне в голову, в надежде
положить конец моему бедствию. Тем не менее, видя теперь, что мое положение
беспомощно, я не хочу, чтобы по моей вине было причинено кому-нибудь зло.
Вследствие этого я беру назад все свои показания, а теперь, когда я исполнил
свой долг, пусть меня жгут, когда угодно". Процесс был отослан в верховный
совет, который утвердил в третий раз приговор о передаче в руки светской
власти и написал трибуналу 24 мая, что напрасно призывали обвиняемого на
новые заседания после того, как был произнесен приговор о релаксации, потому
что их должно разрешать только по просьбе обвиняемого.
XLIV. Вместо того чтобы уступить приказанию, только что полученному,
инквизиторы вызвали Мельхиора 31 мая и спросили, не имеет ли он чего-нибудь
сообщить. Он отвечал, что ему нечего больше сказать. Ему сказали, что в его
показаниях много противоречий и несовпадений и что спасение и благо его души
требуют, чтобы он сказал раз навсегда полную истину о себе и о виновных,
которых он знает, избегая давать ложное показание.
XLV. Последние слова разоблачили коварство инквизиторов, ибо они
требовали взять назад его последнее показание. Но Мельхиор, по своему
печальному опыту знавший характер инквизиторов, отвечал им: "Если вы хотите
знать чистую правду, то найдете ее в процессе, где она хранится с давнего
времени, хотя вы и не обращали на нее внимания до сих пор: она выражена в
показании, данном мною сеньору Айоре, когда он ревизовал трибунал".
Справились с этим документом и прочли там, что подсудимый не знает ничего из
того, что от него требуют. Он мог бы с такой же выгодой сослаться на то, что
он показал перед визитатором Коскохалесом, потому что и перед ним открыто
отрекся от всего. Тогда между инквизиторами и Мельхиором произошел такой
диалог:
XLVI. "Каким образом выраженное от вашего имени в этом документе может
быть чистой истиной, по крайней мере в той части, которая касается лично
вас, когда вы неоднократно сознавались, что присутствовали на иудейских
собраниях, верили в учение, проповедовавшееся там, держались целый год
верований закона Моисеева, пока вас не разубедил монах?" - "Я изменил
истине, когда давал это показание против самого себя".
XLVII. "Но как случилось, что показание ваше против вас самих и многое
другое, что вы теперь отрицаете, вытекают из показаний большого числа
свидетелей?" - "Я не знаю, правда это или ложь, потому что я не видал
процесса, но если свидетели сказали то, что предполагают, то только потому,
что они были поставлены в такое же, как и я, положение. Они любят меня не
больше, чем я себя. Достоверно то, что я показал против себя и правду и
ложь".
XLVIII. "Какой мотив побудил вас заявить, к вашему ущербу, вещи,
противоречащие истине?" - "Я не думал себя обвинять: я надеялся, напротив,
извлечь из этого большую выгоду, потому что видел, что, не признаваясь ни в
чем, я прослыву нераскаянным и мне не поверят; таким образом изложение
истины могло привести меня к эшафоту; мне казалось, что ложь будет полезнее,
как и случилось на двух аутодафе".
XLIX. 6 июня объявили Мельхиору Эрнандесу окончательный приговор и
уведомили его о приготовлении к смерти на аутодафе, которое собирались
справлять на следующий день. Его одели в костюм передаваемого в руки
светской власти и дали ему духовника. В два часа утра он попросил его
выслушать, говоря, что желает очистить свою совесть. Инквизитор отправился в
тюрьму в сопровождении секретаря. Мельхиор сказал ему, что в том положении,
в каком он сейчас находится, готовясь явиться перед божественным судом, без
надежды избегнуть смерти или получить новую отсрочку, он считает себя
обязанным заявить, что никогда ни с кем не говорил о Моисеевом законе и
ничего не слыхал на этот счет; все сказанное им в противоположном смысле о
себе самом и о других лицах, поименованных им в процессе, является
лжесвидетельством, которое было внушено желанием сохранить свою жизнь, и
основано на убеждении, что он удовлетворит инквизиторов, говоря так. Он
прибавил, что считает себя обязанным просить прощения у обвиненных им лиц,
чтобы Бог принял его раскаяние, и сделать подобающее удовлетворение их чести
и незапятнанному имени как умерших, так и живущих еще.
L. Инквизитор напомнил ему, что для его спасения важен долг по
отношению к истине, даже при сострадании к тем, на кого он донес, что
свидетели, показавшие против него, многочисленны, что их показания вполне
искренни и заслуживают доверия. Инквизитор умолял его именем Божиим
освободить свою совесть от лежащей на ней тяжести и не отягчать своего
состояния новой ложью в час смерти. Мельхиор повторил, что все сказанное им
против себя и против других лиц было ложью и выдумкой, построенной на
изложенных уже им фантастических рассказах, что, впрочем, ему нечего больше
прибавить и он готов просить у Бога прощения грехов.
LI. Так окончился незаурядный и несчастный процесс Мельхиора:
королевский судья приказал задушить его, и тело было сожжено. Мельхиор
Эрнандес мог оставить некоторые сомнения насчет искренности своих последних
показаний, хотя его дело не лишено превосходных способов защиты. Но все
согласятся с тем, что этот процесс выявил ужасный беспорядок форм
судопроизводства, презрение к правилам закона и злоупотребление тайной,
окутывающей имена свидетелей. Нельзя также не согласиться с тем, что процесс
этот обнаружил кричащие беззакония в области получения от обвиняемого
признания, а также недостаток критики, не позволяющий судьям различать
обстоятельства, где свидетели и обвиняемый говорят правду и где они
умышленно лгут, руководясь частными соображениями. Далее процесс этот
показал, что у судей постоянное предположение, что обвиняемый говорит
неправду, когда он отрицает какую-либо улику, хотя бы она была
незначительна, а признания были бы важны. Затем процесс подчеркнул привычку
смотреть как на лжекающегося и виновного в запирательстве на того, кто
объявляет свои ошибки и отрицает ошибки других, как будто он уступает
чувству сострадания. К моментам, выявившимся в ходе процесса, нужно еще
прибавить следующие: 1) мнение, что служба инквизитора не кончается даже
после вынесения окончательного приговора; 2) принцип принуждения виновных
путем дурного обращения с ними к признанию того, что выгодно и служит
интересам трибунала; 3) существование и воздействие множества других
злоупотреблений, противных правосудию и человечности, противоположных букве
закона, а еще чаще духу Евангелия; наконец, 4) искажен самый предлог
стольких неправильностей, то есть религия, во имя которой осмеливаются
произносить слова сострадания и милосердия, в то время как величают
безбожником того, кто жалуется и выявляет все эти варварские формы.
LII. Этих печальных результатов не было бы, если бы не господствовал
принцип секретности, скрывающей от обвиняемого опасный ход инквизиционного
судопроизводства и прячущей от человеческих взоров пороки, почти всегда
вызываемые невежеством, а иногда и преступной игрой человеческих страстей.
Указанные мною злоупотребления имели место не только в мурсийском трибунале
инквизиции. Вмешательство верховного совета доказывает, что та же система
господствовала в других трибуналах, потому что он и одобрял их действия, и
пользовался правом отмены и цензуры.
LIII. Однако я признаю, что мурсийский трибунал в своем проекте
искоренения ереси имел некоторую причину показывать себя суровым по
отношению к иудаизму, который достиг такой степени роста и деятельности, что
почти все потомки евреев возвращались к Моисеевой религии. Их число было так
велико, что Филипп II, вопреки свойственной ему холодной жестокости, счел
нужным предложить папе разрешить специальным бреве всем этим новым
иудействуюшим, которые были бы готовы донести на себя, тайное отпущение,
примирение с Церковью, с условной епитимьей, а также явить им помилование от
других наказаний, особенно от конфискации имущества. Пий V [841] издал
бреве, просимое Филиппом II, 7 сентября 1567 года; но послал новое бреве
главному инквизитору Вальдесу, чтобы рекомендовать ему исключать из
благодеяния нового закона лиц духовного звания, потому что нельзя одобрить,
чтобы они были допущены к исправлению обязанностей службы в орденах, где они
были приняты или продвинуты на высшие должности. Замечание, сделанное мною,
не может, однако, извинить макиавеллистического поведения инквизиторов по
отношению к узникам, как бы значительно ни было число иудействующих и как ни
важна была бы необходимость остановить этот род заразы. Я расскажу несколько
других событий, происшедших в мурсийской инквизиции и относящихся к этой же
эпохе.
Статья третья
ИСТОРИЯ ДРУГИХ АУТОДАФЕ В МУРСИИI. В 1564 году в Мурсии было аутодафе, на котором сожгли одного
осужденного живьем и одиннадцать в статуях как заочно осужденных.
Епитимийных было сорок восемь. Сохранение особых воспоминаний об этой
церемонии обязано жестокому обстоятельству, если только возможно внушить
больший ужас к инквизиции, чем внушали его предшествующие аутодафе. Педро
Эрнандес был примирен с Церковью в 1561 году как подозреваемый в иудаизме.
Он заболел в 1564 году и через посредство своего духовника попросил свидания
с инквизиторами. Один из них отправился к нему на дом, и Педро сказал ему:
"Когда я был привлечен к суду, я отрицал все на моем первом допросе; затем я
подал заявление и для своего извинения в сокрытии истины сообщил, что
поступил таким образом, потому что, исповедавшись у одного французского
священника, я получил от него отпущение. Это была неправда; но теперь, видя
себя в опасности скорого отчета Богу, я пожелал очиститься от этой лжи, вот
почему я попросил выслушать меня". Инквизитор представил это заявление в
трибунал; последний, жадный до крови несчастного, велел его взять с ложа и
перенести в тюрьму. Педро умер там на третий день. Были ли инквизиторы
людьми?
II. В том же году трибунал приговорил к епитимье мориска из Ориуэлы,
молодого человека двадцати четырех лет, обвиненного в магометанстве и
чернокнижничестве. Его доносчики докладывали, что он излечивал больных
недозволенными способами, полученными вследствие договора, подписанного с
чертом, и для доказательства этого приводили пример одного действия, которым
он вернул мужу жену, связанную с другим чернокнижником. Нашлись свидетели,
дурные или глупые люди, удостоверившие это безумие, и мориск был отведен в
секретную тюрьму. На первом своем допросе он признал факты, только что
рассказанные мною, и сообщил некоторые другие, возражая, что он никогда не
заключал никакого договора с чертом, он обладал данною ему одним мавром
книгой, в которой нашел заклинания дьявола, способные излечивать болезни,
если сделать указанные там лекарства, что он вернул здоровье многим лицам,
исполняя предписания книги, и слова, произносимые им, исцеляли болезни, быть
может, не сами по себе, а благодаря действию лекарств, употребляемых им, или
самой природой. Невозможно себе вообразить, к чему только не прибегали
инквизиторы, - к пытке, лукавству, ко всякой неожиданности, - чтобы
принудить мориска сознаться в том, что он подписал договор с Люцифером или,
по крайней мере, дал обещание культа суеверного почитания, признавая его
божественность и могущество. Этот последний случай был единственным, когда
дело о колдовстве могло быть передано трибуналу веры. Жажда овладеть этим
делом привязала к следам несчастного обвиняемого низких приспешников
инквизиции. Мориск понял, что выйдет из тюрьмы только для того, чтобы
отправиться на эшафот, если не призвать на помощь ложь, что он и сделал. Он
сказал, что подчинился власти сатаны; что призывал сатану для придания
действенности и необходимой силы своим чарам, читая формулы из своей книги;
что демон являлся ему в виде черного безобразного человека, одетого в рыжее,
в сопровождении множества других чертей; что они очень шумели вокруг него,
но оставались невидимыми; что он приказывал черту доставить куклу,
представлявшую больного; черт торопился повиноваться; к этой кукле он
прикладывал мази, произнося заклинания и применяя лекарства, предписанные в
книге, как будто трудился над человеком, которого хотел исцелить, а затем
повторял эти действия над самим больным; что тем не менее он никогда не
почитал его и черт никогда ему этого не предлагал; что он всегда
довольствовался тем, что советовал ему исповедовать религию Магомета,
считать ее истинной и отказаться от веры в Иисуса Христа. Мориск прибавил,
что признает теперь преступность своих действий и противность их вере
католической Церкви и сильно раскаивается в них, умоляя, чтобы ему позволили
примирение его с Церковью и наложили епитимью. Инквизиторы, в восторге от
одержанной победы, присудили своего узника к появлению на публичном аутодафе
10 декабря 1564 года с санбенито и в картонной митре, к примирению с
Церковью, получению двухсот ударов кнута и пятилетней службе на галерах (без
санбенито). Несчастный придумал появления чертей и разговоры о мнимом
подчинении злого духа его приказаниям, убедившись, что это было единственным
средством избегнуть сожжения. Печальное последствие форм, выдуманных
инквизицией для открытия виновных.
III. 10 июля 1564 года брат Паскуал Перес, белец, произнесший обеты в
ордене иеронимитов, родившийся в деревне близ города Сан-Фелипе-де-Хатива,
двадцати семи лет от роду, был арестован и отведен в тюрьму святого
трибунала. Его обвиняли в том, что он покинул свое звание и женился по
соседству с городом Эльче, где он жил. Первый вопрос, обращенный к нему,
был: знает ли он повод, по которому его посадили в тюрьму. Он отвечал, что,
вероятно, из-за женитьбы, на которую он решился, хотя был связан
торжественным обетом монашеской жизни. Он признал этот поступок грехом. На
вопрос, явилась ли мысль о греховности после брака или же она была у него
уже при женитьбе, он отвечал, что в пору брака был занят единственно своей
страстью и отвлечен от всего другого. Инквизиторы не были этим
удовлетворены, потому что его ответы не позволяли заключить, считал ли он
сладострастие вещью дозволенной. Они прибегли к средствам, которыми умели
хорошо пользоваться, и обвиняемый сознался 17 сентября 1565 года, что, выйдя
из своего монастыря, думал о том, что не может жениться по причине обета,
произнесенного им при вступлении в монашескую жизнь; но впоследствии дьявол
искусил его и он подумал, что по отказе от монашеского образа жизни его обет
уничтожен. Инквизиторы ничего не требовали больше: этого признания было
достаточно, чтобы высказаться, что расследование этого дела принадлежало им,
- претензия, которую нельзя считать не чем другим, как захватом светской
юрисдикции, потому что сознание монаха не представляло верования,
противоположного какому-нибудь определенно выраженному постулату веры. Как
бы то ни было, они приговорили брата Паскуала к произнесению легкого
отречения и передаче в распоряжение приора монастыря с тем, чтобы тот
наложил на него в своем братстве епитимьи, установленные против монахов,
публично согрешивших, и после четырехкратного отбытия их запретил ему
навсегда выход из монастыря и перемену его на другой.
IV. 9 декабря 1565 года справляли в Мурсии новое аутодафе. На нем
появились четыре человека, приговоренных в сожжению; двое как заочно
осужденные были сожжены в изображении, и сорок шесть человек приговорены к
епитимьям.
V. 8 июня 1567 года происходила другая подобная церемония. На ней
сожгли шесть человек живьем, сорок восемь подверглись епитимьям.
VI. 7 июня 1568 года в Мурсии было сожжено еще двадцать пять человек
как еретики и тридцать пять подозреваемых были присуждены к епитимьям. В
числе последних находился Хинес де Лорка, новохристианин еврейского
происхождения. Мадридские инквизиторы приказали его арестовать как
подозреваемого в иудаизме вследствие сообщения шести свидетелей, которые
среди пытки назвали его своим соучастником. Во время его заключения в тюрьме
заслушали семь новых свидетелей. Можно предположить, что эти показания были
получены от других узников или вследствие жестокости пытки, или по причине
страха, пагубные последствия которого мы видели в истории Мельхиора
Эрнандеса. Хинес сначала отрицал улики оглашения свидетельских показаний.
Однако после, видя их многочисленность и не сомневаясь, что он будет осужден
на сожжение, если откажется говорить, он признал истинным все показанное
против него и, обнаруживая сильное раскаяние в своих прегрешениях, смиренно
просил допустить его к примирению. К саморазоблачениям он присоединил
заявление о том, что знал о некоторых других лицах. Он уверял, что не помнит
более никаких обстоятельств, и обещал, если вспомнит, сообщить новые
обстоятельства. Участь обвиняемого была поставлена на голосование. Судьи не
нашли согласия, и верховный совет, к которому обратился трибунал, определил
15 мая 1568 года подвергнуть Хинеса пытке по чужому делу, чтобы он открыл
своих сообщников, относительно которых он употреблял умолчание. При начале
пытки Хинес объявил половину того, что добивались от него. Инквизиторы
вынесли окончательный приговор и присудили обвиняемого к пожизненному
ношению санбенито, к заключению навеки в тюрьму, конфискации всего
имущества, за исключением других наказаний, по праву связанных с исполнением
торжественного аутодафе. В промежутке до этой церемонии Хинес, принимая во
внимание недостаточность способов защиты, употребленных им до пытки, признал
такую же недостаточность и в показании, данном под пыткой для избежания
сожжения, и решил сделать новое заявление, которое доказало бы, что никто из
узников не сравняется с ним ни в раскаянии, ни в чистосердечии. Он попросил
вызова в суд и назвал несколько домов, где собиралось множество
поименованных им лиц, которые беседовали в частности о законе Моисеевом.
Если бы он знал, что его участь уже решена, то, без сомнения, не стал бы
делать этого разоблачения. Вот-вот готовы были возобновиться сцены процесса
Мельхиора, но инквизиторы одни были способны истинно или притворно доверять
заявлениям подобных свидетелей. Поведение верховного совета, конечно, не
делает чести его умеренности, когда он определяет пытку для обвиняемого,
объявившего свои преступления и часть преступлений сообщников. Верховный
совет должен был ограничиться заверением обвиняемого, что тот не помнит
никакого другого обстоятельства, и обещанием объявить позднее те
обстоятельства, которые он в состоянии будет вспомнить.
VII. В 1575 году верховный совет проявил больше уверенности в деле
Диего Наварро, дворянина из Мурсии, которого арестовали как подсудимого за
преступление двоеженства. Осведомление гласило, что, будучи женат на
Изабелле Мар-тинес, он при ее жизни женился на Хуанне Гонсалес. Внимательное
расследование помогло открыть, что дворянин, будучи связан с Изабеллой
страстью, в 1557 году имел сильное пререкание с нею и решил предупредить его
неприятные последствия шагом, который стал для него источником страданий и
печалей. Он сказал ей, что придумал средство все привести в порядок; это
значило - жениться на ней. Он прибавил, что расположен к этому и от нее
зависит стать его законной женой. Изабелла (которая не была щепетильна, как
мы впоследствии увидим) быстро успокоилась при этом предложении и отвечала
ему, что она удовлетворена и считает себя его женой, потому что принимала
его как мужа. Браки, которые заключали в то время без присутствия
священника, считались действительными, и эта декларация была сделана перед
несколькими свидетелями. Однако дворянин не поселил Изабеллу у себя. Они
продолжали жить в двух отдельных домах, и публика не знала, что они женаты.
Сам он не думал, что взял на себя подобное обязательство, ибо, как
заметят это в процессе, сказанное им Изабелле не прилагалось к настоящему, а
относилось к будущему. Узнав затем, что она вела и продолжает вести
преступный образ жизни, он счел себя свободным от обещания. Чтобы показать,
что он совершенно свободен и не связан узами брака, он открыто женился на
Хуанне Гонсалес в присутствии свидетелей и своего приходского священника,
который дал супругам брачное благословение. Несчастье преследовало этого
испанца: Хуанна заболела в тот же день и очень быстро умерла, до совершения
брака. Он виделся с Изабеллой во время болезни своей законной жены. По
смерти Хуанны он впал в сумасшествие и оставался в этом состоянии несколько
лет. Когда его здоровье было восстановлено, Изабелла просила его принять ее
в свой дом и считать своей законной женой. Испанец отказался. Изабелла
подала жалобу епархиальному епископу семнадцать лет спустя после сделанного
ей обещания. Церковный судья потребовал от Наварро исполнения брачных
обязательств. Это решение не понравилось дворянину: он апеллировал в
митрополичий суд в Толедо. Дело затянулось в этом трибунале, когда на него
донесли инквизиции как на двоеженца. Эта опасность угрожала ему, если бы он
не согласился на требование Изабеллы. Инквизиторы (как будто вопрос, женат
ли он или только обещал брак, не находился в ведении церковного трибунала)
велели арестовать Наварро, который был заключен в секретную тюрьму
инквизиции. Подсудимый был приведен на первое заседание. У него спросили,
знает ли он, почему арестован. Он отвечал, что хорошо знает, потому что по
его адресу были произнесены угрозы, и рассказал все происшедшее. Он
прибавил, что у него нет никаких обязательств по отношению к Изабелле,
которая ведет себя как проститутка, о чем он не знал, когда давал обещание.
Подсудимый избрал адвоката, который заметил по первым беседам с ним, что тот
впал в прежнее безумие. Вследствие этого, пользуясь правами, связанными с
его служением, он потребовал, чтобы подсудимый был отправлен к себе домой
для соответствующего лечения и чтобы в ожидании его излечения процесс был
приостановлен. После многих споров инквизиторы согласились на предложение
адвоката, но опасаясь исчезновения подсудимого, потребовали исключить побег.
Некоторое время спустя прокурор-фискал сделал представление, что безумие
подсудимого мнимое и у него только дурное настроение мыслей, от которого его
могут вылечить собственные размышления. Вследствие этого акта фискала
обвиняемого снова водворили в тюрьму. Адвокат выставил свои возражения, не
только касающиеся этого частного случая, но и по принципиальному вопросу. По
частному инциденту он возражал тому, что инквизиция должна вступать в
процесс, хотя не решено, что обвиняемый был женат на Изабелле, а в
принципиальном отношении, даже если брак объявлен существующим, есть
возможность для решения в пользу обвиняемого вопроса относительно обвинения
в двоеженстве, так как тот не виновен в этом преступлении. Мнения в святом
трибунале разделились. Один юрисконсульт выразил мнение, чтобы Наварро
появился на первом публичном аутодафе с санбенито и в картонной митре,
произнес легкое отречение и был присужден к уплате штрафа в сто дукатов.
Епархиальный епископ предлагал отсрочить приговор; но если бы трибунал решил
вынести приговор, не откладывая, обвиняемого, по его мнению, не следовало
обязывать появляться на публичном аутодафе ввиду его достоинства дворянина и
члена муниципалитета Мурсии; можно удовольствоваться назначением ему
наказания на тайном аутодафе, в зале заседаний суда: а именно, подвергли бы
его отречению как находящегося в легком подозрении и заставили заплатить
штраф в сто дукатов. Инквизитор Серрано голосовал за публичное аутодафе,
легкое отречение, штраф в сто песо и годичный срок изгнания. Инквизитор Посо
требовал аутодафе, отречения, штрафа в сто дукатов и наказания в сто ударов
кнута на улицах Мурсии. Как видно, привилегии испанского дворянства не очень
импонировали инквизитору Посо. Декан трибунала Кантера подал мнение, что
перед окончательным голосованием по принципиальному вопросу надо решить,
действительно ли обвиняемый стал помешанным или безумие притворно, потому
что от этого зависит его мнение по принципиальному вопросу. Процесс был
направлен в верховный совет, который приказал отсрочить окончательный
приговор, касающийся брака обвиняемого с Изабеллой; если приговор признает
законность брака, следует высказаться насчет истинного или притворного
сумасшествия обвиняемого. Если сумасшествие будет признано притворным,
следует постановить приговор о двоеженстве, но приостановить исполнение до
совещания с верховным советом; в ожидании этого обвиняемого надо отправить
домой и держать его там под поручительством. Кажется, что дело не двинулось
далее; вероятно, благоразумие совета остановило его на той точке, где мы его
видим. Дай Бог, чтобы он постоянно следовал тем же принципам! Мнение
инквизитора Посо дышит жестокостью; мнение Серрано не обнаруживает
умеренного судьи; мнение епархиального епископа самое справедливое. Что
касается поведения верховного совета, то надо сознаться, что оно было очень
мудрым. Наблюдение над пятью различными мнениями доказывает с несомненной
очевидностью, что произвол есть существенный порок трибунала.
VIII. В следующем 1576 году монах-диакон произнес легкое отречение; на
два года он был запрещен в священнослужении и присужден к безвыходному
пребыванию в монастыре на этот срок и занятию последнего места в хоре и на
всех собраниях его братства. Его преступление, может быть, не было бы никому
известно до самой его смерти, если бы он сам не открыл его инквизиции, хотя
легко мог уволить себя, так как не было вопроса о ереси. Этот монах,
предприняв путешествие, однажды вечером остановился на ночлег у деревенского
священника, духовного брата его ордена. Деревенский настоятель спросил его,
не священник ли он. Монах имел слабость ответить утвердительно, нисколько не
думая о своих словах и не ожидая никакого действия своего ответа, кроме
увеличения внимания к нему в доме сельского пастыря. Последний немедленно
выразил ему желание исповедаться у него. Монах, ошеломленный этим
заявлением, не осмеливаясь сказать своему хозяину, что он солгал и вовсе не
священник, исповедал его и дал ему отпущение. Мучимый в своей совести
воспоминанием о грехе, он некоторое время спустя принял решение донести
самому на себя мурсийской инквизиции. Я не защищаю монаха; но это настроение
не мешает мне заметить в резолюции инквизиторов выдающуюся жестокость, до
очевидности противоположную правилам закона и благоразумия. Кто обвиняет
себя добровольно и под секретом, может быть подвергнут только тайной
епитимье, так, чтобы грех его остался неизвестным. Всякая другая практика
может только воспрепятствовать виновным делать добровольные признания. Еще
не еретик тот, кто разрешает от греха, не будучи священником, если не верит
в действительность такого отпущения грехов. Монах, который, как видно, был
очень далек от мысли о действительности данного им разрешения, не прав в
доносе на себя. Принуждение его произнести легкое отречение обнаруживает
одно из тысяч мошенничеств, употребляемых святым трибуналом. Это суждение
предполагает, что обвиняемый квалифицирован как подозреваемый в ереси в
малейшей степени, и этот довод единственно был выставлен инквизиторами для
оправдания их постоянных узурпации юрисдикции епископов в таких и подобных
им делах.