"Гранит не плавится" - читать интересную книгу автора (Тевекелян Варткес Арутюнович)

Жизнь идёт…

После получения награды я несколько дней ходил как именинник. Ежеминутно косился себе на грудь, где поблёскивал боевой орден…

Занятый повседневными делами, я как-то даже не заметил наступления весны. К тому же здесь всё было не так, как на моей родине. Не было таяния снегов. Серые облака поднялись, посветлели, в разрывах между ними показалось жаркое солнце. Море, словно устав бушевать, катило свои волны лениво, как бы нехотя. Зато неистовствовали белые чайки. С утра и до позднего вечера целые тучи их, радуясь весне, с весёлыми криками кружились над морем…

В эти весенние дни пришла телеграмма от Шурочки: она сообщала о дне приезда. Накануне я особенно тщательно почистил свою великолепную морскую форму, выгладил брюки, до ослепительного блеска надраил позолоту на капитанской фуражке. Комнату тоже убрал, даже полы вымыл. Купил цветы, поставил на стол. Вот только скатерти у меня не было!..

Заметив мои приготовления, Яблочко не преминул поиздеваться.

— Уж не собираешься ли ты жениться, друг? — спросил он, смеясь.

— Что вы, Иван Мефодьевич! Приезжает мой фронтовой товарищ — медсестра нашего полка Шурочка. Нужно же встретить её как следует!

— Ещё бы! Не Егор или Митрофан какой-нибудь, а Шурочка! Не шутка!..

За час до прибытия поезда я уже торчал на вокзале. Прохаживался по платформе, вспоминал первое знакомство с Шурочкой — в вагоне кашеваров во главе с Пахомовым. Мне казалось, что всё это было очень-очень давно — чуть ли не сто лет тому назад. А ведь на самом деле с того дня прошло немногим больше двух лет. Сколько перемен в моей жизни!.. В те годы люди взрослели быстро, — повзрослел и я…

Вдруг, словно из-под земли, вырос передо мной Гугуша с большим букетом цветов.

— Здравствуй, Гугуша! Ты тоже кого встречаешь? — спросил я, пожимая ему руку.

— Зачем встречать? Никого не встречаю! Узнал, что к тебе барышня приезжает, — Яблочко говорил. Принёс цветы из нашего сада. Подари, пожалуйста, — барышне приятно будет!

— Спасибо, друг, у тебя доброе сердце!

— Скажи, Ваня, очень она красивая?

— Как тебе сказать? Не знаю… Просто — человек хороший, настоящий товарищ. Мы с нею в одном полку воевали…

— Правильно, красота проходит, а человек остаётся. Главное, чтобы хорошая была! — Гугуша вздохнул.

Послышался паровозный гудок. Я побежал навстречу поезду. В дверях вагона показалась Шурочка. В шёлковом платье, в маленьких, изящных туфельках, она выглядела совсем по-другому, чем в гимнастёрке и сапогах. Если бы не золотистые волосы, развевающиеся по ветру, вздёрнутый нос и смеющиеся знакомые глаза, я бы её не узнал!

Она спрыгнула с подножки и очутилась около меня. Я молча протянул ей цветы.

— Скажите пожалуйста, какой галантный стал!.. И красивый какой!.. Знаешь, миленький, орден очень тебе к лицу! Кто мог подумать, что ты станешь таким бравым… сухопутным моряком!

Я взял её чемодан, повёл к выходу. А где же Гугуша? Исчез!..

В фаэтоне, по дороге в общежитие, Шурочка болтала без умолку.

— Рассказывай же, миленький, как живёшь, что поделываешь? Да, товарищи велели передать тебе поклон. В особенности Модест Иванович. Я так и осталась работать у него, — не думай, не секретаршей какой-нибудь. Я — оперуполномоченный, — не шутка. Челноков редкой доброты человек. Он тебя очень любит, огорчается, что редко пишешь… Что молчишь? Или не рад моему приезду?

— Что ты, я так ждал тебя!.. Странно как-то, привык видеть тебя в гимнастёрке, в сапогах, а тут…

— По-твоему, мне всю жизнь так и ходить в солдатской одежде? Не думай, нужно будет — опять надену, я не белоручка. Совсем забыла, — видела на улице твою зазнобу. Левон показывал. Красивая, ничего не скажешь. Говорят, ушла из дома, поступила на учительские курсы…

Мне было неприятно, что она говорила о Маро, и я обрадовался, что наш фаэтон остановился у дверей общежития.

Войдя в мою комнату, Шурочка огляделась.

— Ничего, живёшь чисто! Вот прибрать бы твою комнату, совсем бы хорошо было…

— Не понимаю, что тут ещё прибирать, — обиделся я. Мои старания, как видно, пропали даром.

— Неуютно у тебя… Впрочем, вы, мужчины, в этом плохо разбираетесь. Ладно уж, женишься — поймёшь… Покажи, где можно умыться?

Умывшись, Шурочка села за стол, достала маленькое зеркало и, старательно причёсывая волосы, спросила:

— Признайся, миленький, ты очень любил ту красивую армянку?

— Как тебе сказать, тогда казалось, что люблю…

— А здесь нашёл другую?

— Нет…

— Удивительно! Такой видный парень, а в любовных делах робкий. Не пойму, как это здешние девушки оставили тебя в покое?

— По-твоему, они сами должны были лезть ко мне?

— А что им делать, если ты сам такой недогадливый? — Шурочка, улыбаясь, посмотрела на меня. В её смеющихся глазах я уловил насмешку.

Мне пора было на работу. Я предложил Шурочке зайти по дороге в порт в кондитерскую — позавтракать. В коридоре общежития через полуоткрытые двери нас провожало несколько пар любопытных глаз…

Допив чай, Шурочка поднялась.

— А теперь покажи, миленький, где помещается Чека и горком партии.

— Зачем тебе?

— Дело есть, — она понизила голос. — Модест Иванович поручил выяснить здешние связи сына священника. Ты его знаешь, — бывший офицер, белогвардеец. Тот, который послал своему отцу эсерку Шульц.

— Неужели это дело ещё не закончили?

— Не совсем… После того как ты задержал Беллу в Тифлисе и её отправили к нам, молодчики раскололись — начали давать новые показания. Шульц взбесилась, назвала их молокососами и выложила всё начистоту. Оказывается, офицерик этот поддерживал связь с каким-то заграничным центром дашнаков, получал от них директивы, деньги и передавал националистской организации молодёжи. Понятно, действовал он не один, а вот кто помогал ему здесь — не говорит.

— Не представляю, как тебе удастся установить его связи? Времени ведь много прошло…

— Конечно, не легко, но можно… Жил же он здесь у кого-то на квартире, имел знакомых, друзей, встречался с ними… Попытаюсь! Да и местные — товарищи помогут. — Шурочка говорила как заправский разведчик.

Я проводил её до дверей Чека. Мы условились встретиться после работы в общежитии. Я пошёл в порт.

По дороге казнил себя за то, что был к ней недостаточно внимателен — больше молчал, а если говорил, то о пустяках. На работе тоже всё думал о Шурочке… С трудом дождался конца рабочего дня, побежал в общежитие. Комната моя преобразилась: книги были аккуратно разложены по полкам, кровать переехала в угол, а на столе была постлана белая бумага. У окна сидела улыбающаяся Шурочка, очень довольная впечатлением, которое на меня произвела убранная ею комната.

— Вот теперь я понял, что означает домашний уют! — воскликнул я, протягивая ей руки.

— Какой же это уют!.. У тебя же нет ничего! Столько времени живёшь здесь и даже занавесок не мог купить.

— Ладно! Это всё дело наживное!.. Пойдём лучше обедать.

— Может, дома поедим? Я хлеб купила, сыр есть…

— Нет, пойдём в ресторан! Отпразднуем твой приезд. Мы ведь теперь богатые, на жалованье. За контрабанду тоже кое-что перепадает. — Я достал из кармана пачку денег и показал ей. — Пошли!

— Сказать правду, не люблю ресторанов… Но раз ты хочешь… — Она поправила волосы, и мы вышли на улицу.

В ресторане «Италия» я заказал закуску, обед, бутылку сухого вина.

— Может, ты предпочитаешь сладкое? — спросил я.

— Всё равно! — Шурочка покачала головой. — Избаловался ты здесь… Тётушка Майрам хотела послать со мной вина, я отговорила: Ваня, мол, вина не пьёт. А ты…

— Как она там?

— Ничего, живёт себе. Всё тебя вспоминает. Не понимаю, почему люди так хорошо к тебе относятся?

— Потому, должно быть, что я хороший! Одна ты не понимаешь этого…

— Хвались! Может, кто и поверит…

Мы весело болтали, вспоминали минувшие дни. Прошлое ведь всегда кажется необыкновенным!.. Шурочка рассказала, что комиссар наш наконец осуществил свою давнишнюю мечту — уехал учиться. Остальные разбрелись кто куда: на завод, на шахты, в деревню. Об Акимове она ничего не знала. Слышала, будто он выписался из госпиталя полуинвалидом. Даже в наградном отделе ВЦИК не могли его разыскать, чтобы вручить орден.

После обеда пошли побродить по городу. Вечер был тёплый, и, на наше счастье, дождя не было. Шурочка, шагая рядом по зелёным улицам, по омытым дождём, отполированным белым камням мостовой, восторгалась:

— Какой чистенький, какой красивый городок!

В парке, куда мы зашли, играл оркестр. На эстраде какие-то артисты в поношенных цилиндрах пели пошлые куплеты, лихо отбивали чечётку. Нам стало скучно смотреть на их кривлянье, и мы ушли.

В кинотеатре «Фантазия» смотрели картину с участием знаменитого Дугласа Фербенкса и вернулись домой поздно ночью, усталые. Шурочка настежь распахнула окно. В комнату хлынул влажный свежий воздух. Она долго стояла у окна.

— Что ты там увидела интересного? — спросил я.

— Ничего. Просто люблю смотреть на освещённые окна, — там люди, у каждого своя судьба, своя жизнь…

— Философствовать глядя на ночь вредно! Пора спать… Ты устраивайся здесь, а я пойду к Ивану Мефодьевичу.

Шурочка быстро повернулась ко мне.

— Неудобно тревожить людей в полночь… Выйди на минутку, я разденусь. Потом ложись на свою кровать и спи себе на здоровье!

Я закурил папиросу и вышел в коридор. Кажется, никогда в жизни я так не волновался, как сейчас, даже папироса дрожала в пальцах. Первой мыслью было: зайти к Яблочко или вообще убежать из общежития. На худой конец, можно было пойти в порт, в свой кабинет, и устроиться на диване…

За дверью раздался голос Шурочки:

— Можешь войти.

Свет в комнате был потушен. Она, укрывшись одеялом, лежала на кровати.

Стоя у двери, я чувствовал на себе взгляд Шурочки.

— Иди ко мне! — прошептала она…

Утром мы избегали смотреть друг на друга и после чая сейчас же разошлись по своим делам. Встретились вечером. Пообедав в духане, пошли на берег моря, сели на камни. Долго смотрели, как огромное тёмно-красное солнце медленно погружается в воду.

Первым нарушил молчание я.

— Ты ведь не уедешь? — спросил я шёпотом, будто в этом пустынном месте нас могли подслушать.

— Как это — не уеду? — удивилась она.

— Останешься со мной… Станешь моей женой, — с трудом выдавил я из себя слова, которые целый час вертелись у меня на языке.

— Нет, этого никогда не будет.

— Почему?

— Я слишком хорошо к тебе отношусь, чтобы портить твою жизнь.

— Не понимаю…

— Мал ещё, потому и не понимаешь!.. Я знаю жизнь, — я старше тебя на целых шесть лет…

— Подумаешь, дело какое!

— Вот и подумай! Сейчас это кажется пустяками. Но пройдут годы, и ты пожалеешь. — Она говорила спокойно, не поворачивая ко мне лица.

— Не может быть, чтобы ты ушла!.. Подумай, что я буду делать без тебя?

— Ничего, дорогой. Погорюешь немного и позабудешь.

«Дорогой»… Впервые за всё время нашего знакомства!..

— Останься! Дороже тебя у меня никого нет!..

— Сейчас может быть. — Она встала. — Не будем больше говорить об этом… Пошли домой, свежо становится.

Думая каждый о своём, мы некоторое время шли молча. Она заговорила первой:

— Знаешь, миленький, плоховато вы работаете здесь. Жил у вас белый офицер, поддерживал связь с заграницей, а вы даже не поинтересовались его сообщниками!

— Это меня не касается, — ответил я, удивляясь, как она может говорить сейчас о делах.

— Как это не касается? Ты чекист… А вот я узнала любопытные подробности.

— Какие?

— Установила, где наш офицер квартировал, собрала кое-какие сведения и о квартирной хозяйке. Оказалось, что она вдова рабочего с нефтеочистительного завода. Муж её погиб на фронте. По всему видно, что офицер выбрал дом вдовы погибшего командира Красной Армии, чтобы отвести от себя лишние подозрения. Разыскала дом — и к хозяйке. «Скажите, пожалуйста, жил у вас такой-то?» — спрашиваю. Она оказалась женщиной приветливой, пригласила в комнату и полюбопытствовала: «Вы кем приходитесь ему, родственница или, извиняюсь, может, невеста?» — «Нет, говорю, ни то и ни другое. Я просто сотрудница Чека, и мне хотелось бы собрать о нём некоторые сведения». — «Разве он натворил что-нибудь? По виду такой тихий, воспитанный…» — «В тихом омуте черти водятся, говорю, он белый офицер, дослужился до чина штабс-капитана и застрял здесь, чтобы пакостить советской власти. Вы не знали, что он офицер?» — «Нет, что вы!.. Разве я пустила бы такого к себе домой? Он говорил, что советский служащий». Хозяйка обстоятельно ответила на все мои вопросы, в частности сообщила, что её жилец очень дружил с помощником начальника городской милиции, — как выяснилось, тоже бывшим офицером…

— Что думаешь предпринимать дальше? — спросил я. Во мне заговорил чекист.

— Ничего! Здешние товарищи сами доведут дело до конца!..

На следующий день Шурочка уехала.

В середине лета Цинбадзе буквально огорошил сообщением: центр предлагает перебросить меня на новое место — заместителем начальника губернского управления в один из важных экономических центров Юга.

— Лично я против, — сказал он. — Не потому, что сомневаюсь в твоих способностях, нет, — просто ты ещё нужен здесь. Было у нас предположение назначить тебя комендантом порта…

Я мог только растерянно пробормотать:

— А Иван Мефодьевич?.. Он ведь замечательный комендант!..

— Знаю! Но мы решили направить его в городскую милицию, начальником. Там аппарат малость засорён, нужна твёрдая рука, чтобы навести порядок.

— Согласится ли Иван Мефодьевич?.. Он прирождённый чекист и не захочет работать в милиции. Да и я вряд ли справлюсь… Лучше оставьте меня помощником!

— Не ожидал услышать от тебя такие рассуждения, — рассердился Цинбадзе. — Что значит — не захочет? По-твоему, милиция не орган Советской власти? Кто сказал, что там должны работать люди второго сорта?

— Но всё-таки…

— Никаких «но»! Все мы солдаты партии и обязаны работать там, где прикажут. Наша сила была, есть и будет в железной дисциплине. Впрочем, вопрос о работе Яблочко решён, поговорим о тебе. Насколько я понимаю, ты с работой в порту освоился, накопил опыт, парень ты грамотный, языки знаешь. Спрашивается, кому, как не тебе, быть комендантом? Тут имеется ещё одно соображение: дав тебе это назначение, мы сумеем удержать тебя здесь, — поставим центр перед совершившимся фактом. В ином случае тебя у нас заберут. Решай, товарищ Силин!

— Поступайте так, как найдёте целесообразным… Прошу об одном: если действительно захотите поручить мне работу коменданта, то, пожалуйста, сделайте это спустя некоторое время после ухода Ивана Мефодьевича! Иначе будет неудобно перед ним: человек принял меня, как брата, научил, а я…

— Добро, так и сделаем, — перебил Цинбадзе и отпустил меня.

Яблочко, узнав о своём новом назначении, дня три ходил сам не свой. Чертыхался, грозился, что скорее вернётся обратно на флот рядовым матросом, чем согласится работать в милиции. Даже письмо написал командующему Черноморским флотом, с которым воевал под Новороссийском. Но в конце концов покорился и принял дела городской милиции. Меня назначили исполняющим обязанности коменданта.

В порту дел было по-прежнему много. Без конца прибывали иностранные пароходы под флагами разных государств, продолжали уезжать от нас разные люди, однако прежней остроты в нашей работе уже не было. Нэп многое изменил в жизни страны, да и порядка и законности стало больше. Сейчас работники таможни и паспортных столов сами справлялись с делами, — нам оставалось контролировать и вмешиваться в их работу только в исключительных случаях.

Я остро переживал разлуку с Шурочкой — никак не мог заставить себя забыть её, хотя, хорошо зная её характер, понимал, что она ни за что не вернётся ко мне.

Особенно невыносимо тоскливо бывало по вечерам, когда я оставался в полном одиночестве в своём служебном кабинете или дома. Вокруг кипела жизнь, молодёжь веселилась, а я не знал, чем занять себя. В интернациональном клубе моряков было скучно, наш красный уголок обычно пустовал, в кинотеатрах показывали похожие одна на другую дурацкие ковбойские картины. Единственной моей отрадой было море. В свободные вечера я брал лодку, далеко уплывал и там, под звёздным небом, думал, мечтал… Казалось бы, жаловаться на судьбу я не имел никаких оснований, до сих пор всё складывалось как нельзя удачно. Будущее тоже не тревожило меня, и всё же в моей жизни чего-то не хватало. И я знал, чего не хватало: семьи, любви, дружеского участия в моей судьбе. И я страшно тосковал обо всём этом, — тосковал с той неодолимой силой, как это бывает только в молодости. Иной раз эту свою душевную тоску мне хотелось излить в музыке. Я шёл к Нине Георгиевне и по целым часам импровизировал на рояле, вернее, даже не импровизировал, а просто наигрывал знакомые мелодии. Но и это не помогало, я возвращался домой с ещё более растревоженной душой…

В августе неожиданно получил телеграмму из центра с предложением немедленно выехать в Москву.

Доложил по начальству, выправил документы и на следующий день уехал.

Поезд прибыл на Курский вокзал рано утром. Пассажиры, мои попутчики, быстро разошлись в разные стороны, а я, с маленьким чемоданом в руке, стоял на привокзальной площади, растерянный, оглушённый.

Мимо меня сновали тысячи людей, все куда-то спешили. С криком «посторонись» мчались извозчики-лихачи, проезжали нагружённые подводы, звенели трамваи. В ожидании случайной наживы с независимым видом прохаживались оборванцы, толкались беспризорники.

После нашего тихого и уютного приморского городка Москва ошеломила меня.

Взял извозчика и поехал на Лубянскую площадь. Дежурный по управлению приветливо встретил меня и, просмотрев мои документы, сказал, что в гостинице «Савой» для меня забронирован номер.

— Приведите себя в порядок и возвращайтесь сюда, — сказал он. — Времени у вас достаточно, товарищ Менжинский примет вас в двенадцать часов.

Неужели это правда? Меня примет сам товарищ Менжинский!

Номер мне отвели замечательный — с ванной, зеркалами, мягкой мебелью. Из латунного крана шла холодная и горячая вода. Не долго думая, я принял ванну, побрился и почувствовал себя другим человеком. Дорожной усталости как не бывало.

Без десяти двенадцать я сидел в приёмной одного из ближайших соратников «железного Феликса», руководителя советских разведчиков Менжинского. Ровно в двенадцать часов раскрылись массивные дубовые двери, и я с сильно бьющимся сердцем вошёл в небольшой, скромно обставленный кабинет. Менжинский встал из-за письменного стола и, пожимая руку, сказал:

— Здравствуйте, товарищ Силин! Вот вы, оказывается, какой! Признаться, я представлял себе вас значительно старше. — Он указал на кожаное кресло и сам сел напротив. — Рассказывайте, как вы там работаете в окружении импортёров, спекулянтов, валютчиков и отъявленных контрабандистов? Я читал донесение о том, как вы, использовав эту публику, спасли от голода большую группу беженцев. Здорово! — Менжинский от души, весело, по-молодому расхохотался. — Правильно, нажили деньги на мучениях людей, не грех и поделиться с ними!.. И за картины, которые сумели сохранить для народа, спасибо вам.

— Идея использовать спекулянтов принадлежит не мне, это товарищ Цинбадзе предложил, — сказал я, удивляясь его осведомлённости.

— Недостатка в хороших идеях не бывает, важно суметь их осуществить!

Мягкая улыбка и приветливость Менжинского успокоили меня. Я перестал волноваться и чувствовал себя совершенно свободно. Забывая, что у него на учёте каждая минута, долго и обстоятельно рассказывал о наших делах, упомянул и о том, что жизнь с каждым днём изменяется к лучшему и, значит, меняется и характер нашей работы.

— Хорошо, что вы замечаете, чувствуете перемены, которые происходят у нас в стране чуть ли не ежедневно!.. К сожалению, не все это понимают и продолжают работать по старинке. — Тень досады мелькнула на его усталом, чуть желтоватом лице. — Сейчас для нас, чекистов, самое важное, самое главное — не отставать от жизни страны, уметь работать в новых условиях и соответственно им изменять методы и приёмы нашей работы.

Я сидел не двигаясь, жадно впитывая в себя каждое его слово. А он говорил, словно думал вслух, о том, что гражданская война и военный коммунизм стали достоянием истории, началось главное — хозяйственное строительство, и от его успехов зависит всё: будущность революции, свобода и счастье грядущих поколений. Враги тоже понимают это, и теперь им нет смысла вступать в открытую борьбу с нами — это безнадёжное дело. Они будут всячески мешать нам, тормозить ход строительства, саботировать, а может быть, и вредить. У нас мало технически подготовленных работников, поэтому нам трудно вовремя разгадывать замыслы врагов и обезвреживать их. Мы должны, не создавая атмосферу недоверия к технической интеллигенции, не сковывая их инициативу, уметь отличать врагов от друзей.

Он замолчал, пристально глядя на меня, улыбнулся и сказал:

— Вот так-то, товарищ Силин! Нелёгкое дело быть чекистом… Мы вызвали вас сюда, чтобы поручить новую работу. Вы поедете в Донбасс заместителем начальника губернского управления. В Донбассе восстанавливаются старые шахты, заводы, скоро будем строить новые. Одним словом, работы непочатый край! Нужны вдумчивые работники. Обязан вас предупредить, Силин, — начальник ваш, Медведев, человек крутого нрава и не очень расторопный… Он, думаю, честен, но теперь отстал, не всё понимает и порой допускает ошибки. Постарайтесь поладить с ним, тактично и умело поправляйте его, когда это потребуется. Более подробно на эту тему с вами поговорит начальник отдела товарищ Митрофанов. Вернитесь к себе, сдайте дела и, не теряя времени, направляйтесь в Донбасс. Желаю успеха!

Менжинский встал, протянул руку. Я смотрел на него, не зная, что сказать. Об отказе не могло быть и речи. Но что я понимал в хозяйственных делах? Как мог я справиться с такой сложной работой, да ещё под руководством начальника, которого нужно поправлять?..

— Извините меня… Я готов выполнить любое ваше приказание, но ведь в хозяйственных делах я ничего не смыслю, — отважился я сказать.

— Научитесь. Побольше читайте, советуйтесь со знающими людьми, не принимайте непродуманных решений.

Разговор был окончен. Я вышел из кабинета с неспокойным сердцем.

Начальник отдела Митрофанов, пожилой, с седеющими висками, беседовал со мной больше часа. Познакомил с обстановкой в Донбассе и предложил задержаться в Москве дня на два, на три — посмотреть кое-какие дела, имеющие отношение к моей будущей работе.

Когда я уходил, тот же дежурный остановил меня и спросил:

— Ну, как, Силин, довольны номером?

— Ещё бы!.. До сих пор мне не приходилось жить в таких апартаментах.

— Оно и понятно, — насколько мне известно, вы не знатного происхождения, — пошутил он и протянул мне несколько билетов: — Берите, два билета в Большой театр на сегодня, один в Художественный, один к Мейерхольду!.. — и добавил — Вам разрешено пробыть в Москве три дня. По истечении этого срока зайдите ко мне, отметите командировочное удостоверение и получите бронь на обратный проезд.

Я спросил, не поможет ли он мне связаться с курсами при ВЦИК. Мне очень хотелось повидаться с Костей.

— Это проще простого! — Дежурный позвонил по телефону, протянул мне трубку: — Говорите!

Костя оказался на занятиях, я оставил свой адрес и просил передать ему, что я здесь проездом и через три дня уезжаю.

На улице душно, пыльно. Беспощадно палило солнце. Я медленно шёл по Кузнецкому мосту, глазея по сторонам. Сколько же магазинов: мануфактурных, галантерейных, гастрономических! На вывесках крупными буквами обозначены фамилии владельцев. Нэп в полном разгаре. «Неужели эта чертовщина будет долго продолжаться?» — думал я с досадой. Противно было смотреть на сытые рожи торгашей.

Вернувшись в гостиницу, я с наслаждением встал под душ, а потом лёг на мягкую постель. Столько было сегодня волнений, что я чувствовал себя разбитым.

Проснулся от стука в дверь.

— Войдите! — крикнул я, ещё не совсем очнувшись от сна.

Вошёл статный, одетый во всё новенькое, с иголочки, военный. Костя!

— Здорово, Иван, дружище! Я уж подумал: не умер ли ты? Стучу полчаса!

Я вскочил с постели, обнял его.

И вот мы сидим у открытого окна. Мы не виделись давно, нам есть о чём рассказать друг другу. Солнце зашло, но на улице по-прежнему душно. За день асфальт и каменные дома так нагрелись, что от них пышет жаром, словно из горячей печи.

Волчок доволен своей судьбой. Им продлили срок учёбы до двух лет, в программу ввели много общеобразовательных предметов, и выпуск будет только в конце года.

— Вот когда пришлось пожалеть, что бросил школу! С русским языком и математикой туговато, но ничего, тянусь, — рассказывал он.

Мы перескакивали с одного предмета на другой. Костя был рад моим успехам, — он считал, что быть заместителем начальника губернского управления ОГПУ — дело большое и ответственное.

— Не то что наш брат, кадровый военный, — пошлют куда-нибудь в захудалый гарнизон — и тяни лямку!

А я в свою очередь завидовал ему: он несёт караульную службу в Кремле и чуть ли не каждый день видит Ленина.

Разговор переходит на «сердечные» дела. У Кости есть «мировая» девушка — красивая, умная, комсомольская активистка. Окончила пять классов и теперь работает на табачной фабрике Моссельпрома, — другой такой девушки в целом мире не сыскать!

О своих отношениях с Шурочкой я ничего не сказал ему…

Смотрю на часы, — пора собираться в театр, там сегодня «Лебединое озеро». Говорю Косте:

— Пойдём со мной, у меня два билета, послушаем музыку!

— Не могу! У меня увольнение до девятнадцати ноль-ноль.

Пока я одевался, он посмеивался над моим «пижонским» видом. Незадолго до отъезда я сшил себе тёмно-синий костюм, купил жёлтые полуботинки. На собственные деньги.

Разговаривая, дошли до Большого театра. Нас то и дело останавливали, спрашивали: «Нет ли лишнего билета?» Условились встретиться завтра после обеда у меня в номере. Костя зашагал по направлению к Красной площади, а я, предвкушая удовольствие, не спеша стал подниматься по широким каменным ступеням.

Пьянящее чувство радости охватило меня. Не похоже ли всё это на сказку? Я в Москве, иду в Большой театр!..

Под колоннами меня остановила девушка лет двадцати.

— Нет ли у вас лишнего билета? — спросила она. Я молча оторвал второй билет и протянул ей. Даже не поблагодарив, она пошла рядом со мной.

— Вы надолго в Москву? — спросила она, когда мы заняли свои места.

— Почему вы решили, что я приезжий?

— Хотя бы потому, что москвич пригласил бы в театр свою девушку, на худой конец — знакомого, — смеясь, ответила она.

Логика железная, ничего не скажешь!.. Оказывается, в каждом здравомыслящем человеке сидит скрытый разведчик, умеющий из сопоставления фактов сделать правильные умозаключения…

Только теперь я разглядел свою соседку. Подбритые брови, подклеенные ресницы, ярко накрашенные губы…

— Я живу совсем рядом, — шептала она, наклоняясь ко мне, — мама работает в ночной смене…

Яснее не скажешь! Стало до тошноты противно. Настроение, с которым я шёл в Большой театр, мгновенно улетучилось.

— Не имею привычки ходить в гости к незнакомым! — резко оборвал я её.

— Никто тебя и не приглашал! — Она бросила на меня уничтожающий взгляд. — Молокосос! Только время у людей отнимает! — поднялась и ушла…

Медленно гаснет свет. Начинается увертюра. Через несколько минут забываю обо всём на свете, и, уж конечно, о существовании своей недавней соседки…

После спектакля долго бродил по Тверской. Ночная прохлада привлекла на улицу множество людей, два встречных потока их медленно, без дневной суеты, текли вверх и вниз по улице.

Устав, я сел на скамейку, недалеко от памятника Пушкину. Чья-то заботливая рука положила букет свежих цветов у ног поэта. Полная луна освещала деревья бульвара, тень от них падала на посыпанные красным песком дорожки, вдоль которых, на скамейках, сидят, прижавшись друг к другу, влюблённые пары.

А я снова был один, и снова тоска сжала сердце. Не пойму, то ли от усталости, то ли от одиночества. Последние два года я работал очень много, напряжённо. И совсем, совсем у меня не было времени для личной жизни… Издалека доносится звон курантов Спасской башни. Полночь.

Утром в отделе, просматривая папки, я натолкнулся на дело известного инженера-металлурга, обвиняемого в экономической контрреволюции. Читая страницы, заполненные чётким почерком, я мысленно представлял себе этого человека — полного, с седеющей бородой, уверенного в себе.

На вопрос следователя: чего он добивался своей контрреволюционной деятельностью — инженер отвечал цинично откровенно:

«Я и мои друзья убеждены, что в гражданской войне победят большевики, поскольку за ними поголовное большинство народа, а у белогвардейцев не было идей и сколько-нибудь стройной программы. Но, не располагая инженерно-техническими кадрами, большевики неизбежно столкнутся с непреодолимыми трудностями, как только встанет вопрос о восстановлении хозяйства. Победа Советской власти в области экономики была бы для нас катастрофой и имела бы далеко идущее значение не только для дальнейших судеб революции, но, если хотите, для всего человечества. На практике подтвердилось бы учение Маркса. Разумеется, мы не могли допустить этого и решили помешать».

Ответ инженера лучше всякой инструкции помог мне понять свою главную задачу на новой работе. С таким убеждением я и уехал из Москвы.

Пока я сдавал дела вновь назначенному коменданту порта, Гугуша вертелся около меня. Наконец, улучив подходящую минуту, выложил свою просьбу:

— Послушай, Ваня, сделай, пожалуйста, милость — возьми меня с собой! Мне здесь трудно, понимаешь… Даю слово джигита — жалеть не будешь, не подведу, — сказал он.

— А как с Тамарой, она поедет с тобой?

— В другой город поедет. Как мама — не знаю.

Я обещал поговорить с Цинбадзе. Если он даст своё согласие, то я, приехав на место и осмотревшись, вызову Гугушу.

Зашёл проститься к Нине Георгиевне. На счастье, у неё оказалась Мария. Узнав, что я уезжаю, девушка побледнела. Пока я жил здесь, Мария избегала встреч со мной, а узнав, что уезжаю, разволновалась до слёз…

— Мария, вам жаль, что я уезжаю? — спросил я её, когда Нина Георгиевна вышла на минуту.

— Жаль, — ответила она, не поднимая глаз.

— Обещайте, что ответите, если я вам напишу!

— Обещаю, — тихо сказала она и добавила: — Пишите на адрес Нины Георгиевны.

На прощание старая учительница обняла меня, поцеловала в лоб.

— Желаю вам успеха, Иван! Будьте счастливы и послушайте моего совета: не бросайте музыку, — сказала она.

В духане толстяка Марганишвили сегодня вечером было особенно многолюдно: товарищи устроили прощальный ужин в мою честь. Столы составили вместе. На почётном месте восседал располневший за последнее время Яблочко в белом как снег кителе. Поначалу всё шло чинно, благородно, ребята вели себя сдержанно, мало пили. Один Иван Мефодьевич завладел вспотевшим графинчиком и с мрачным лицом глушил водку. Каждый раз, перед тем как выпить, произносились тосты. Особенно изощрялся Гугуша, — он мастер по части самых цветистых тостов. Если бы я мог хоть на минуту поверить словам моих друзей-сослуживцев, то я зазнался бы и потерял голову! Оказывается, я отличаюсь такими добродетелями, о которых и сам не подозревал!

Запахло жареной бараниной, на столе появились шампуры с дымящимся шашлыком. Духанщик притащил целый бурдюк отличного вина.

Веселье продолжалось до поздней ночи. И я пил вино, смеялся и шутил со всеми, но на душе было неспокойно. Открывалась новая страница жизни, а что напишется на ней — кто знает?..

Мой поезд отходил в девять тридцать, и ложиться спать не имело смысла. Всей компанией отправились на берег моря, искупались. Холодная вода — лучшее отрезвляющее средство. Яблочко продемонстрировал нам высший класс ныряния и заплыва на дальние дистанции.

Зашли в общежитие, захватили мой чемодан и пошли на вокзал. На перроне Иван Мефодьевич расчувствовался.

— Ты хоть и не моряк, Силин, но из нашей породы, не пропадёшь! — сказал он, обнимая меня.

Черноглазый мальчик лет четырнадцати принёс мне букет алых роз и тотчас убежал. Я догадался, что их прислала Мария, — кроме неё, в этом городе некому было сделать мне такой прощальный подарок, от которого у меня дрогнуло и заныло сердце.

Поезд тронулся, увозя меня навстречу новым делам и заботам, а может быть, и новым радостям…

Мои друзья, стоя на перроне, долго махали мне.