"Гранит не плавится" - читать интересную книгу автора (Тевекелян Варткес Арутюнович)

Опять в пути

Вагон битком набит мешочниками и спекулянтами. Я лежу на верхней полке, смотрю в открытое окно и вспоминаю события последних дней.

Год жизни — интересной, трудной, насыщенной столькими переживаниями, впечатлениями. Жаль уезжать из города — ведь в нём прожит этот год! Сколько хороших людей я встретил! Стал чекистом… Во всяком случае, сейчас я не тот зелёный юнец, который два года назад покинул родной дом.

Спустя несколько дней после партийного собрания я получил назначение не за границу, как предполагал Челноков, а всего-навсего помощником коменданта порта в один крупный город на Черноморском побережье.

Амирджанов разрешил мне заехать домой, узнать, что с мамой, и оттуда проследовать к месту новой работы. Потом сказал:

— Пиши почаще о своих делах и запомни: в трудную минуту можешь рассчитывать на нашу помощь и поддержку. Желаю тебе удачи. Прощай.

Взволнованный сердечными словами председателя, пошёл прощаться с Челноковым. Модест Иванович молча обнял меня, трижды поцеловал.

— Сам знаешь, говорить я не мастер, да и слова тут ни к чему!.. Одно скажу: жаль, очень жаль расставаться с тобой, ты настоящий парень! — В устах Челнокова это была высшая похвала: он делил людей на «настоящих» и «ненастоящих».

Левон и Бархударян заявили, что так просто меня не отпустят. Вечером состоялся прощальный ужин по всем правилам восточного гостеприимства — с вином, тостами. Не скажу, что ужин был очень обильным, однако вина и сердечности было вдоволь.

Накануне отъезда случилось событие, поставившее меня в тупик. Нежданно и негаданно заявилась Шурочка в новенькой военной форме. Она зашла ко мне в кабинет, когда я собирал последние бумаги, чтобы сдать их в архив, и, немного смущаясь, что совсем не вязалось с её характером, сказала:

— Вот и я, миленький! Послушалась твоего совета — демобилизовалась и прямо сюда прикатила!

Что греха таить, кроме простой дружбы, меня влекло к Шурочке смутное, неосознанное чувство, в её присутствии я краснел, волновался. Она была первой девушкой, поцеловавшей меня. Я часто вспоминал этот поцелуй. И нужно же было ей приехать именно тогда, когда мои вещи уложены и железнодорожный литер лежит в кармане гимнастёрки! Признаться, я немного растерялся. Что делать? Отложить отъезд нельзя, я и так немного опаздывал на место новой работы: ведь нужно было заехать домой. Но не оставлять же Шурочку одну в незнакомом городе!

Я раздумывал об этом, пока она, сидя около моего стола и подавшись немного вперёд, без умолку рассказывала о делах в нашем полку, о друзьях и знакомых. Наконец меня осенило: нужно пойти к Челнокову.

Модест Иванович всё понял, как говорится, с полуслова и предложил Шурочке работать у него в отделе.

— Что же, фронтовичка, оставайся у нас! Попробуем сделать из тебя чекистку. Для работы нам до зарезу нужны женщины, да и рекомендация Силина тоже ведь чего-то стоит. Получится — хорошо, нет — подыщешь другую работу, — сказал он и тем самым снял с моих плеч большую тяжесть.

Тётушка Майрам с готовностью согласилась приютить Шурочку.

Итак, я мог уехать со спокойной совестью.

В день отъезда долго мучился, — хотелось повидаться с Маро ещё хоть разок. Целый час слонялся по её улице, но она не показывалась. Так и уехал, не повидав её. У меня было такое чувство, словно оставляю здесь половину сердца. Голос внутри нашёптывал: «Ты её больше никогда не увидишь, никогда!..»

Шурочка пришла на вокзал проводить меня.

— До чего же странно получается в жизни! — задумчиво проговорила она, когда до отхода поезда осталось несколько минут.

— Ты о чём, Шурочка?

— Всё о том же!.. Подумай сам, миленький, — разве не странно: вокруг увиваются десятки молодцов, ты их не замечаешь, тянешься к одному, далёкому… А он от тебя удирает! — Шурочка усмехнулась. — Ничего не поделаешь, не судьба, значит!

Я взял её руки в свои.

— Ты не должна сердиться на меня, Шурочка! Я ведь не волен в своей судьбе… Подожди немного, — приеду на место, устроюсь и напишу тебе!

— Я-то подожду… А вот подождёшь ли ты — не знаю…

Прозвучал третий звонок, и я поспешил к своему вагону.

Поезд набирал скорость, а на платформе, под качающимся на высоком столбе фонарём, ещё долго стояла девушка в военной форме…

К вечеру подул из степи свежий ветерок и дышать в вагоне стало легче. Позвякивали жестяные чайники и кружки, переговаривались пассажиры. Обросший рыжей щетиной старик с повязанной щекой ходил по вагону и предлагал по сходной цене самогон: «Чистый, как слезинка». У какой-то бабки украли из корзины гуся, и она обливалась слезами, как по погибшему родному сыну. На лавке подо мной дородная, краснощёкая женщина средних лет, в платке, жаловалась соседке:

— Мужик-то мой вернулся, да что толку? Целые дни шатается по селу, агитирует народ за коммуну. Где уж тут хозяйство налаживать и о будущем думать! Он всё добро, что я за войну накопила, пустил по ветру. «Мы, говорит, с товарищем Будённым не за то воевали, чтобы терпеть новых мироедов». Вроде тронутый стал!.. Вот и приходится мне мотаться. Детишек-то кормить надо, одеть, обуть надо? Да и самой — не голой же ходить.

Четверо мужчин поставили чемодан между лавок в проходе и начали играть в очко. Они то и дело прикладывались к бутылке с самогоном, громко матерились, отчаянно дымили самосадом…

Всё это было так противно, что я повернулся лицом к стене и стал думать о своём.

«Как же так? — думал я. — Разве могут нравиться одновременно две девушки?» Из романов — я их прочёл множество — явствовало точно и определённо: для влюблённого героя переставали существовать все другие девушки. А мне нравились и Маро и Шурочка. Маро, без сомнения, была красивее, образованнее. Но с Шурочкой мне было легче, проще. Мы с нею лучше понимали друг друга, во многом наши взгляды и интересы совпадали.

Впервые в душу вкралось сомнение: была ли любовь к Маро настоящей или это только увлечение? Я обвинял себя во множестве грехов: нет во мне постоянства, не развито чувство благородства, я дрянной, распущенный человек!..

Медленно покачивался вагон, стучали колёса. Под этот монотонный стук я задремал. Проснулся от прикосновения чьей-то руки. Уже была ночь. Сотрудники транспортного Чека, светя фонарями «летучая мышь», ходили по вагонам, проверяли документы.

Прочитав мой мандат, чекист в кожаной куртке предложил мне перейти в служебное купе. Я не заставил упрашивать себя.

В Ростов прибыли на рассвете. Попрощался с товарищами, и когда поезд замедлил ход у нашего посёлка, сбросил шинель, вещевой мешок, и спрыгнул.

Следовало пойти к водокачке — умыться, привести себя хоть немного в порядок. Но хотелось скорее узнать, что с мамой. И я, закинув за спину вещевой мешок, прямиком зашагал к нашему домику. В этот ранний час улицы посёлка были пустынными, и я никого не встретил.

Каждый камень, каждый кустик напоминал о детстве. По этой улице ходил я в школу, здесь подрался с ребятами. На этой площадке отец играл в городки… Уже совсем рассвело. На самом краю посёлка показался наш домик. Но почему все окна заколочены? С сильно бьющимся сердцем побежал я к дому.

Не знаю зачем, раза три я обошёл вокруг дома. Потом сорвал доски и полез в окно столовой. Полное запустение — пыль и паутина по углам. В спальне на полу пустой флакон из-под маминых духов. Я нагнулся, поднял и долго смотрел на него, как будто он мог рассказать, что же здесь произошло.

Где мама, где моя мама? Я бросил флакон. Я задыхался. Вышел на воздух, сел на пороге, закурил. В голове не было никаких мыслей. Я, конечно, понимал, что случилось что-то страшное, непоправимое, и всё-таки не хотел этому верить. «Ушла к родным, уехала?..» Но куда, куда она могла уехать?

Нужно было немедля расспросить кого-нибудь. Я поднялся, взял камень и неизвестно зачем снова заколотил досками окно. Потом пошёл в школу, — там-то наверняка должны знать, что случилось с учительницей Силиной.

В школе был только сторож Егорыч. Он ещё больше состарился, почти оглох и не узнал меня.

— Это я, Егорыч, Ваня Силин, учительницы Виргинии Михайловны сын. Неужели не узнаёшь меня? — кричал я ему в ухо. Но старик только моргал водянистыми глазами и качал головой.

— Много вас прошло здесь, а я один, разве всех упомнишь?

— Учительница Виргиния Михайловна, красивая такая, вспомни, прошу тебя, Егорыч! Скажи, что с ней?

— Учительница, говоришь?.. — Он поднял голову, долго думал и опять покачал головой. — Нет, не помню…

Я не знал, что же мне теперь делать, но старик неожиданно пришёл на помощь.

— Посиди здесь, — сказал он. — Скоро директор придёт, у него и спросишь!..

Как это я раньше не додумался! Ведь директор живёт совсем рядом. Схватив вещевой мешок и шинель, я поспешил к нему. Дверь открыла жена директора, Елена Никитична, полная, немного эксцентричная особа.

— Вам кого? — спросила она, преграждая мне дорогу в дом. Моя внешность, по-видимому, не внушала ей доверия.

— Елена Никитична! Неужели вы не узнаёте меня? Силин, Ваня.

— Ах, боже мой!.. Ты так вырос, возмужал, что даже твоя покойница мать не узнала бы! Заходи, заходи!..

Покойница мать… Я молчал, опустив голову, сразу потеряв всякий интерес к тому, что окружало меня. Я не плакал, нет, но внутри словно что-то оборвалось.

Антон Алексеевич долго и ласково говорил какие-то утешительные слова, но я не понимал, что он говорит, и не хотел слушать его.

— Когда это случилось? — перебил я его.

— Давно… Вскоре после твоего отъезда она заболела и дней через пять скончалась… Какие-то родственники хотели похоронить её на городском кладбище, говорили, что у них там чуть ли не фамильный склеп имеется, но рабочие из мастерских запротестовали. Твоя мать покоится на нашем кладбище. Вещи увезли родственники, а дом пустует до сих пор. Мы все надеялись, что ты рано или поздно приедешь…

— Могилу найду?

— Конечно! Там сторож, он покажет…

Я поднялся. Антон Алексеевич попытался удержать меня:

— Куда ты в такую рань? Отдохни с дороги, потом пойдёшь.

Поблагодарив его, я побрёл на кладбище. Разбудил сторожа. Он спросонок не сразу вспомнил.

— Виргиния Михайловна Силина… Силина… Говоришь, учителка была?

— Да, учительница местной школы! Жена паровозного машиниста Егора Васильевича Силина.

— Так бы и сказал! Пошли, покажу…

Сторож привёл меня к запущенной могиле с почерневшим от времени деревянным крестом.

— Вот здесь! Можешь не сумлеваться, надпись тоже имеется…

Буквы на могильном камне кое-где стёрлись, но всё же можно было разобрать написанные чьей-то заботливой рукой слова: «Здесь покоится скончавшаяся с горя учительница Виргиния Михайловна Силина». Скончавшаяся с горя…

Я долго сидел у маминой могилы… Никаких мыслей, никаких ощущений… Поднялся, когда солнце стало сильно припекать.

В посёлке мне нечего было делать. Хотелось заглянуть в мастерские и отыскать старых знакомых.

В мастерские меня не пустили, добиваться же пропуска не было охоты. Вахтёр сказал мне, что моего учителя, секретаря партийной ячейки Чумака, перевели на работу в ревком. Так и не повидав никого, пошёл на станцию выправлять литер у военного коменданта…

Путь мой лежал через Тифлис. Приехал я туда рано утром. Оставив вещи в помещении транспортной Чека, пошёл побродить по городу. Мой поезд отправлялся поздно вечером.

Странное впечатление произвёл на меня Тифлис!.. Если бы не красные флаги на крышах правительственных зданий, не агитационные лозунги, наклеенные кое-где на заборах, можно было бы подумать, что ни война, ни революция не коснулись этого старинного города. На каждом шагу мануфактурные и галантерейные магазины, полные товаров; в витринах продовольственных магазинов мясо, дичь, масло, сало, окорока, даже халва, настоящая халва, которую в детстве покупала мне по праздникам мама!.. Рестораны и харчевни, из которых, несмотря на ранний час, доносилась тягучая восточная музыка, работали с полной нагрузкой. Крики уличных торговцев зеленью, фруктами и мацони дополняли картину благоденствия и изобилия…

Я шагал по красивым, утопающим в зелени улицам, смотрел на пухлые, поджаристые чуреки и глотал слюну. У меня не было ни копейки, и купить я ничего не мог. Продукты, выданные на дорогу, кончились, — второй день я ходил голодный.

Незаметно очутился на обширной площади, окружённой со всех сторон многоэтажными домами. Здесь скрещивалось несколько улиц. Одна из них вела в гору, другая, узкая, вниз, к магометанской мечети, а чуть правее начинался мощённый плитками широкий проспект.

Чтобы убить время, я шёл медленно, подолгу простаивал у витрин. Мимо меня прошла молодая женщина в лёгкой изящной накидке. Она показалась мне чем-то знакомой, хотя лица её разглядеть я не успел. Посмотрел вслед — и сердце замерло. Неужели она? Да, это Белла!.. Я узнал её по походке, по манере держаться надменно и независимо.

Должно быть, и она узнала меня, потому что ускорила шаг, желая, по-видимому, скрыться в лабиринте запутанных улочек и переулков возле мечети. Я быстро пошёл за ней и, когда она свернула в безлюдный переулок, тихонько окликнул её:

— Белла!

Она повернула голову, наши взгляды встретились. Длилось это одну секунду. Белла вздрогнула и пустилась бежать.

Догнал я её у калитки большого двора, взял под руку.

С ненавистью взглянув на меня, Белла отдёрнула руку:

— Пустите!..

— Спокойно! Лучше давайте по-хорошему, без шума. Оружие у вас есть? — спросил я, не выпуская её.

— Нет…

— Вот и хорошо! Пойдёмте…

Она как-то сразу поникла и молча, покорно пошла со мной.

Я не знал, где помещается Чека, — пришлось спросить у постового милиционера. Шагая под руку с Беллой, я не удержался, заговорил:

— Помните, когда-то у вас дома, за обеденным столом, вы разглагольствовали о гибнущей цивилизации, о гуманизме, попранном большевиками? Отчего же ваше представление о гуманности не помешало вам посоветовать своим друзьям убрать меня — попросту говоря, убить?

Она молчала.

— Вы молчите, потому что вам нечего ответить? Требуя гуманности от других, вы готовы уничтожить всех, кто мешает восстанавливать ваши былые привилегии…

— Очень жалею, что вас не уничтожили! Одним философствующим неучем-большевиком стало бы меньше, — сказала она.

— Руки оказались коротки!

— Не злорадствуйте, придёт и наше время.

— Это ваше серьёзное заблуждение. Ваше время никогда больше не придёт!

В Чека я показал дежурному коменданту свой мандат, объяснил ему суть дела.

— Вот эта? — спросил он, показывая на Беллу.

— Да, она.

— Придётся тебе написать рапорт, иначе старший комендант не даст санкцию на арест, — сказал дежурный и предложил Белле зайти за барьер.

Я сел за стол и коротко написал о причинах задержания Беллы.

Комендант пробежал глазами написанное мною, покачал головой.

— Тут дело серьёзное! Подымись, пожалуйста, на второй этаж к товарищу Гогоберидзе и поговори с ним.

Меня встретил молодой, красивый брюнет. Внимательно прочитав рапорт, он спросил:

— На улице, говоришь, взял?

— Да, случайно встретил.

— Член центра националистской организации молодёжи… Высокого полёта птичка! Постой, это не та организация, которая установила связь с нашими меньшевиками? Об этом вы нам писали.

— Та самая.

— Теперь всё понятно! — Гогоберидзе протянул мне пачку сигарет. — Закуривай.

Я отказался.

— Не куришь?

— Курю, но… боюсь, голова закружится.

Он внимательно посмотрел на меня.

— Голодный?

— Малость не рассчитал с продуктами…

— Подожди. Сейчас что-нибудь сообразим. — Он вышел и вскоре вернулся с куском чёрствого кукурузного хлеба и стаканом простокваши.

— На, поешь! Только не спеши, жуй хорошенько, — посоветовал он.

Какой там «не спеши»!.. Вмиг я проглотил хлеб, запил простоквашей и затянулся табачным дымом.

— Ну что же, задержим твою барышню дня на три-четыре. Попытаемся выяснить её связи и отправим к вам, — сказал Гогоберизде.

— Не к нам, а к ним. Я там больше не работаю, получил назначение в приморский город.

— Помощником коменданта порта?

— Совершенно верно. Откуда вы знаете?

— Знаем! — он хитровато подмигнул. — Что же сразу не сказал? Тебя, брат, уже разыскивают. Ещё вчера звонили, — не знаете ли, мол, где запропал вновь назначенный помощник коменданта порта? Ну скажи, пожалуйста, откуда нам знать, когда мы его в глаза не видали? Между прочим, про тебя неплохая слава идёт… Почему запоздал?

Я объяснил ему.

— Ясно!.. Раз ты здесь, задержись ещё на пару дней. Познакомишься с материалами, связанными с твоей новой работой, и, кстати, примешь участие в допросе этой барышни, поможешь нам разобраться.

— А там, в порту не будут возражать?

— Мы поставим их в известность.

Он позвонил старшему коменданту, дал ему распоряжение оформить арест Беллы, устроить меня в общежитие и позаботиться о питании.

— Сегодня отдохни, — сказал он мне, — придёшь утром.

Съездил на вокзал за вещами, там же написал телеграмму Челнокову о том, что задержал Беллу. Начальник транспортной Чека разрешил зашифровать её.

В общежитии собрались славные ребята. Двое взялись показать мне достопримечательности города. Сперва поднялись на гору Давида. Погода стояла солнечная, и отсюда Тифлис и Кура были как на ладони. Вечером мои новые друзья повели меня в театр, там на русском языке давали «Отелло». До этого я, кроме цирка, нигде не бывал, и спектакль произвёл на меня ошеломляющее впечатление. Ночью не мог заснуть, всё думал: как много, оказывается, на свете удивительных вещей, о которых я и понятия не имею! Сколько же нужно учиться, чтобы всё познать?..

На следующий день принялся знакомиться с материалами, имеющими отношение к предстоящей работе. Всё это мало походило на то, чем я занимался до сих пор. Мне предстояло столкнуться с особым миром — миром людей, над которыми властвовала страсть к наживе. Они не останавливались ни перед чем — ни перед обманом, подлогом, даже убийством. В папках хранились дела импортёров, занимающихся контрабандой, вывозом золота, драгоценных камней и предметов искусства; валютчиков, орудующих миллионами; международных аферистов, взломщиков, налётчиков и просто воров, стекающихся в южный порт со всех концов страны. И, наконец, белых офицеров и всех мастей контрреволюционеров, стремящихся любыми путями удрать за границу. В одиннадцать часов вечера меня вызвал Гогоберидзе.

— Садись вон там, в тени, — он показал рукой на угол кабинета, куда не доходил свет настольной лампы, — и помалкивай! Буду допрашивать твою барышню. Когда понадобится твоя помощь, скажу! — Он приказал привести арестованную.

Вошла Белла в нарядном шёлковом платье, гладко причёсанная. Она вежливо поздоровалась и села на стул спиной ко мне.

— Ваше имя, отчество, фамилию и всё прочее я знаю, — начал Гогоберидзе. — На формальности не будем тратить время, тем более что пока я ничего записывать не буду. Лучше приступим сразу к делу. Скажите, за что вас задержали?

Белла пожала плечами.

— Откуда мне знать. Задержали на улице, словно я преступница!..

— Товарищ, задержавший вас, был у нас проездом. Он оставил объяснительную записку. — Гогоберидзе достал из ящика стола мой рапорт и сделал вид, что читает его. — Тут написано, что вы являетесь членом какой-то контрреволюционной организации. Правда ли это?

— Понятия не имею! — Белла держалась непринуждённо, отвечала без тени смущения.

— Выходит, — он оклеветал вас?

— По-моему, это совершенно ясно!

— Странно, очень странно… Не может же ответственный сотрудник Чека обвинять человека в тяжёлых грехах без всяких на то оснований!

— Основания были.

— Какие?

— Видите ли, этот человек — Иван Силин, так зовут его, — некоторое время жил у нас в доме. Он пытался соблазнить мою младшую сестру. Естественно, я и мама вмешались. Вот Силин и старается отомстить. Подумайте сами: он задержал меня именно здесь. В нашем городе он не осмелился бы на это, — там многие знали его историю.

Я даже вспотел от негодования. Мне стоило большого труда сидеть и молчать.

Гогоберидзе, делая вид, что колеблется, опять заглянул в мой рапорт и спокойно сказал:

— Товарищ Силин мотивирует свой поступок тем, что вы скрылись после разгрома организации.

— Это неправда!.. Я ездила в деревню к дяде. Знаете, как трудно теперь в городе с продуктами?.. Потом приехала сюда, погостить у друзей.

— Ваши объяснения кажутся мне правдоподобными… Жаль, что не могу устроить очную ставку с Силиным. Мы отправим вас в родной город, — там разберутся во всём.

— Не отправляйте, прошу вас!

— Почему?

— Там у Силина друзья, они пойдут на всё, чтобы его обелить!.. Отпустите меня, вы же опытный человек, вы сразу поняли, что я ни в чём не виновата!

— Гм… — Гогоберидзе забарабанил пальцами по столу. — А может быть, Силин не успел уехать? — Гогоберидзе позвонил коменданту и попросил разыскать меня.

Зачем он разыгрывал всю эту комедию? Я недоумевал, злился, хотя и отдавал должное его хладнокровию и умению вести допрос.

Минуты через три явился комендант и доложил, что Силина в общежитии не оказалось, хотя вещи его там.

— Как только явится, немедленно пришлите ко мне! — приказал Гогоберидзе и отпустил коменданта. Было ясно, что они обо всём условились заранее.

— Вам повезло! Придёт Силин, и вы можете высказать ему всё, — сказал Гогоберидзе.

— Мне не хотелось бы встречаться с ним, — ответила та.

— Что-то я не понимаю вас!.. На родину ехать не желаете, встречаться с Силиным тоже. Как же в таком случае мы установим истину?

Белла молчала.

— Сколько вам лет? — неожиданно спросил Гогоберидзе.

— Двадцать три.

— Жаль мне вас!

— Не понимаю…

— Роль свою плохо играете! Образованная, воспитанная девушка, а говорите неправду… Товарищ Силин, вы всё слышали? — обратился он ко мне.

Я подошёл к столу. Увидя меня, Белла вздрогнула, побледнела.

— Да, всё слышал…

— Итак, вы продолжаете утверждать, что он вас оклеветал?

Молчание.

— Ну, а теперь расскажите нам, с кем вы здесь встречались и какие планы намечали на будущее?

— Я вам ничего не скажу!

— Вот как! То прикидывались смирной овечкой, то ничего не скажете… Ладно, на сегодня хватит, поговорим завтра. Можете идти.

Когда часовой увёл Беллу, я спросил Гогоберидзе:

— Почему вы так долго возились с ней?

— Очень просто, — чтобы обезоружить её, дать понять, что игра в прятки бесполезна. Поверь мне, завтра она заговорит по-другому!

Было очень поздно, когда я вышел от Гогоберидзе.

Тишина, безлюдные улицы. Звёзды начали бледнеть, приближался рассвет. Зашёл в парк, долго бродил по пустынным аллеям. Белла не выходила из головы. Сколько коварства, сколько лжи, — и всё для того, чтобы жить за чужой счёт! Я-то знал, что у Беллы и её друзей нет никаких идей, никаких убеждений… И почему именно на мою долю выпала неблагодарная задача копаться в этой грязи? Как было бы хорошо в тех же железнодорожных мастерских, учиться, заниматься музыкой. Музыка… сколько времени я не садился за рояль!..

Однако кому-то нужно ведь заниматься и всем этим, чтобы честным людям жилось спокойно и счастливо! Так, кажется, говорил Челноков?..