"Возлюби дальнего" - читать интересную книгу автора (Савеличев Михаил)

3. Горбовский

Работы продолжались всю ночь. Леониду Андреевичу не спалось, и он сидел в холле гостиницы, наблюдая, как под лучами нескольких мощных прожекторов люди вперемежку с киберами вытаскивали из ангара ящики и складывали их у стен, таким образом заодно возводя дополнительный защитный слой для лаборатории Фуками. Мбога спал в комнате Горбовского, выпив на сон грядущий своего любимого ячменного кофе с синтетическим медом, к которому, как он утверждал, пристрастил в свое время и тагорян. Забегала Хосико — за кристаллами по монтажу оборудования. Она выглядела настолько занятой, что Горбовский не решился ее окликнуть и продолжал возлежать на небольшой тахте под раскидистым фикусом. А может быть, и не фикусом.

Суета напоминала срочную эвакуацию муравейника, и неожиданно для себя Леонид Андреевич почувствовал тоску по какому-то конкретному, интересному, практическому занятию. Внезапно захотелось на все плюнуть, позвонить злому Валькенштейну, чтобы он срочно снимал с прикола “Тариэль”, брал любой подвернувшийся груз (хоть ульмотроны для физиков на Радуге) и по дороге захватил, выдернул, спас, вытащил его отсюда, и тогда бы знаменитый звездолетчик Горбовский стальными руками ухватился бы за штурвал своего звездолета и со сверкающими глазами смело повел бы его сквозь магнитные шторма навстречу новым приключениям.

Увы, пока это было невозможно. Думать сейчас было не приятным развлечением, а тяжкой обязанностью, которую он поначалу взвалил на себя сам, а потом — внешние обстоятельства. Тот же Мбога, спокойно спящий в его номере. Но винить его в этом (в том, что взвалил, а не в том, что спал) было трудно и несправедливо. Конечно, в том, что рассказал ему Тора-охотник, имелась толика нездорового безумия, волнующая воображение намеками на некое чудо, но Леонид Андреевич не очень-то верил в чудеса. Это странно, но за все годы своей карьеры космонавта он не наблюдал ни одного мало-мальски завалящего чуда. Все поддавалось научному объяснению. Вселенная действительно оказалась насквозь рационалистичной. Кажется, кто-то очень давно утверждал, что мироздание вмещает в себя бесконечное множество потенций и задача Разума — реализовать одну из них, сформировать вселенную под стать себе, под стать своим убеждениям. Древнее небо вмещало богов и демонов, современный космос вмещает пустоту и звезды с редкими островками цивилизаций, которые человечество разрешило себе помыслить. Почему Странников назвали Странниками? Не марсианами, не инопланетянами, а — Странниками? И теперь мы спотыкаемся о Странников на каждом шагу. Вернее, не на самих Странников, а на их следы, мусор от былой деятельности.

Обречено ли человечество на такой конец — стать легендами у тех, кто будет потом, кто придумает эту Вселенную совсем по-другому?

Горбовский вздохнул и сел на тахте, сбросив плед на пол. Захотелось есть. На кухне горел свет, окошко Линии Доставки было распахнуто, и там толпились горшочки, кувшинчики и упакованные в пленку огурцы. За, большим столом широко расположился Марио Пратолини, перед ним, как вымуштрованная армия, стройными рядами стояли все те же горшочки и кувшинчики, и турист-физик осматривал их суровым глазом придирчивого полководца.

— Кушать хочется, — объяснил Леонид Андреевич.

— Может быть, поэтому мы и спим по ночам, — предположил Пратолини, пододвигая Горбовскому пару дивизий своей доблестной армии. — Своего рода защита, выработанная эволюцией, — не хочешь слоняться по ночам в поисках бешеного мамонта — спи в пещере, завернувшись в шкуру.

В горшочках были салаты.

— Ага, — сказал Горбовский, — любопытная, но не оригинальная точка зрения. Не вы первый намекаете на решающую роль лени в эволюции хомо са-пиенс сапиенс. А кстати, Марио, как ваши успехи на охотничьем поприще? Добыли череп тахорга?

Марио помрачнел, откусил огурец и стал жевать, кажется, вместе с пленкой.

— Тахорги уже не актуальны, Леонид Андреевич. На повестке дня — русалки. У всех есть тахорги. Куда ни придешь — у всех на стене висит череп тахорга. Столько тахоргов на Пандоре не водится.

— Я тоже хочу череп тахорга на стену, — объявил Леонид Андреевич. — Никогда не думал, что есть такие мелкие экземпляры… А что вы там сказали о русалках, Марио? Наступил сезон ловли русалок?

Марио осмотрелся, достал из-под стола початую бутылку вина и пересел поближе к Горбовскому. Оказалось, что от физика ощутимо пахло вином. Леонид Андреевич заглянул под стол, где прятался основной резерв ставки, но отказываться от стакана не стал. Ему самому хотелось напиться.

— Они есть, — прошептал Марио, отхлебнув из своей емкости.

— Русалки? — таким же шепотом спросил Горбовский.

Марио кивнул.

— Странные легенды гуляют по Базе, — продолжил физик, — но чтобы их услышать… надо побродить по лесу. Жак мне много чего рассказал, только во все это не веришь, пока не увидишь.

— Расскажите мне про русалок, — попросил Леонид Андреевич. — Я люблю русалок.

— Сначала я подумал, что это утопленники. Целое озеро утопленников, вернее — утопленниц. Но они шевелились… Говорили… — Марио помолчал. — А потом началась заварушка с гнездом ракопауков, и мы потеряли это место. Может быть, мне обратиться в КОМКОН? Рассказать… У меня, конечно, нет никаких доказательств… Даже Жак говорит, что он ничего не успел рассмотреть… А ведь я думал, что все это шутки, легенды для туристов.

Леонид Андреевич, подперев ладонью щеку, с некоторой жалостью смотрел на Марио. Вот ведь беда. Физик, специалист по субатомным структурам, увидел русалок. И что, спрашивается, ему теперь делать? Научный долг требует немедленно привлечь специалистов к расследованию этого происшествия, к установлению контактов с цивилизацией русалок, а с другой стороны — это звучит как-то… как-то слишком сказочно. Цивилизация русалок. Оксюморон какой-то. Что делать, если на винт твоей лодки намотается борода водяного?

— Вы что можете посоветовать, Леонид Андреевич?

— Ничего, — честно сказал Горбовский. — Доказательств никаких нет. Я вам верю, Марио. Верю, что вы видели нечто, похожее на русалок, но я вообще доверчивый человек. Попробуйте поговорить с доктором Мбогой. Он сейчас спит наверху.

— Русалки — это не самое загадочное, — объявил Марио, наливая второй стакан. — На Земле есть русалки, в книжках есть русалки. Русалка на ветвях сидит. И кто это догадался ее туда затащить…

— Пушкин, — подсказал Горбовский. Физик окончательно опьянел, и Леониду Андреевичу стало совсем неловко. — Вам надо лечь спать, Марио.

Марио не возражал. Опираясь на Горбовского, он дошел до своего номера, но в дверях остановился.

— Это все бред и чушь, но, говорят, на Пандоре нельзя у-м-м-мереть. Представляете, Л-л-леонид Ан-андреевич, тахорги там, орнитозавры там, пауки… рако… Ничего не страшно… Ба-бах! Бум! Оказался он живой… Вид только какой-то… Мхом они все заросли… Покрылись…

Пришлось завести физика внутрь и уложить в постель. Он бормотал еще что-то про пауков, которые раки, про русалок, про лесовиков и лесничих. Для специалиста по субатомным структурам у него были глубокие познания в сказочном фольклоре.

Убирая посуду на кухне, Леонид Андреевич размышлял о словах Марио. Все можно было списать на его, мягко говоря, невменяемое состояние, но вот что его довело до такого состояния? Охота повлияла? Вино? А ведь я сказал, что верю ему… Хм, вера… Вера — это готовность принять некий порядок вещей без специальных доказательств — “из общих соображений”, “по определению”, “из уважения к авторитету” — или по любым другим причинам. В этом смысле неверующих людей вообще не существует, что бы мы там ни говорили об окончательной победе над религией. Все мы ВЫНУЖДЕНЫ верить, ибо, как правило, ПРОВЕРИТЬ возможности (да и желания) не имеем. В частности, мы верим, что бога нет. Основания для такой веры могут быть самые разные, но без веры как таковой все равно обойтись не удастся. Хотя интересно представить себе человека, совершенно убежденного в существовании Бога — некоей сверхличности, оказывающей непосредственное и мощное влияние на твою судьбу. Впрочем, это должен быть человек с могучим воображением! Только человек с могучим воображением оказался способен сказать “Верую, ибо абсурдно”. В сравнении с этим как-то бледнели субэлектронные структуры, русалки и даже ходячие покойники.

Несмотря на выпитое вино, сон не возвращался. Суета вокруг ангара продолжалась.

А может быть, в этом и есть корень наших проблем? Как там сказал Мбога — мы слишком рационалистичны? У нас уже нет могучего воображения? Мы в застое? Может быть, это и так. Наука — наша религия, человек — наш бог. Вот только что нового, ПРИНЦИПИАЛЬНО нового сделано человечеством за последние сто лет? Стали летать дальше и быстрее? Ну, здесь ничего принципиально нового в сравнении с телегой, запряженной ослом, нет. Создали машины с чудовищной скоростью обработки информации? Но они не сравнимы с заурядной человеческой интуицией. Долголетие? Здоровье? Нет, ты не прав. Так любое самое великое открытие можно превратить в заурядность. Ты слишком пессимистичен, слишком требователен. Почему я пессимистичен? Да я главный оптимист во Вселенной! Вот только я чувствую, как вокруг меня нарастают странные напряжения, копятся какие-то силы, готовые в один прекрасный момент разрядиться громом и молнией над человечеством. Мы стремимся сохранить статус кво. Мы боимся евгеники, мы боимся искусственного интеллекта… Оседланные этим страхом, мы учреждаем Комиссию по контролю, от которой за версту несет тайной полицией. Всякое общество, создавшее внутри себя тайную полицию, неизбежно будет убивать (время от времени) ни в чем не повинных своих граждан, — как бы ни было совершенно это общество, и как бы высоконравственны и глубоко порядочны ни были сотрудники этой полиции.

Ох-хо-хо.

Накинув плед, Леонид Андреевич вышел из гостиницы и направился к ангару. Было прохладно. Освобождение помещения, кажется, подходило к концу, так как добровольцы сидели на травке, пили что-то дымящееся из огромных термосов и смеялись над неуклюжими киберами-мутантами, смахивающими на роботов из старинных фантастических фильмов. Уродцы сновали туда-сюда и не обижались. Леонид Андреевич помахал молодежи рукой и зашел в ангар.

В ангаре совещались Хосико, Поль и Джек. Они сидели на длинных ящиках, склонившись над огромной замысловатой схемой энергопитания Базы.

— Предлагаю переключить трансмиттеры сюда — на А6, тогда мы сможем сэкономить процентов десять, — двигал указкой по схеме Робинзон. Красный огонек указки выписывал медленно угасавшие кривые.

— Этого мало, — возразила Хосико, — не забудьте про оборудование доктора Мбоги. Мне хватит питания и от карманного фонарика, но: защита — раз, детектор — два.

— А какое у него оборудование? — спросил Робинзон.

— Планетарный генодетектор, — спокойно пояснила Хосико, но Робинзон, по всей видимости, имел самое смутное представление, что это такое, и поэтому не прочувствовал величия момента.

Поль прочувствовал.

— Извините, Хосико-сан, вы хотели сказать — локальный?

— Планетарный, уважаемый Поль. Я имела в виду — планетарный. Иначе мы не охватим континент.

Поль присвистнул.

— Здравствуйте, — хриплым, как будто и вправду со сна, голосом сказал Леонид Андреевич, выдвигаясь из тени. — Люблю быть в эпицентре событий. Это рок какой-то. Стоит мне куда приехать, так сразу же попадаю в круговорот происшествий…

— Тогда не советую Радугу, — мрачно сказал Поль. — Мне надоели самодвижущиеся дороги. Мне надоели дирижабли. Хочу нуль-Т. Хосико-сан, доктор Мбога не привез с собой планетарную сеть нуль-Т?

— Да о чем речь-то идет? — возмутился наконец Джек.

— Речь идет о системе биорегистрации и биолокализации актуального населения Земли, — объяснила Хосико. — Вот вы, Джек, при отбытии на другую планету, регистрируете где-нибудь этот факт?

— А что, надо?

— Нет, не надо. Космофлот должен получать прямые данные генодетекции.

— А кого мы будем регистрировать на Пандоре?

— Мы не будем регистрировать, мы будем искать.

— Поль, — повернулся к директору Базы Робинзон, — у нас кто-то исчез? Почему я не знаю об этом?!

— В нашем списке два человека — Карл Юнгер и Михаил Сидоров, — объяснила Хосико.

Воцарилось молчание. Именно — воцарилось, то есть пришло и по-хозяйски заняло свое место. Леонид Андреевич был, конечно, в курсе операции, но его все же поразила реакция Поля — тот побледнел до прозелени, закрыл глаза и буквально воткнул указательные пальцы в виски.

— Поль, мальчик, не надо, не стоит, — тихо попросил Леонид Андреевич.

— Это невозможно, — заявил Джек. — Без регулярных прививок УНБЛАФ в лесу выжить невозможно. А еще там — ракопауки, рукоеды… Хосико-сан, вы знаете, что такое — рукоед?

Хосико не ответила, а Джек распалялся все больше, длинным списком перечисляя всю агрессивную флору и фауну Пандоры, против которой безоружный и непривитый человек не продержится ни дня, не то что месяцы и годы, а ведь есть еще болота, есть еще реки, да и деревья иногда на голову валятся…

— Значит, эти странные сплетни о Хайроуде были верны? — спросил наконец Поль. — Что он однажды в лесу…

— Отчасти, — сказал Леонид Андреевич. — И тут нет ни капли вашей вины, Поль. Вы сделали все, что могли и даже больше. Вы многого не знали и потеряли надежду…

— Да, — горько согласился Поль, — я сделал все, что мог. Я действовал строго в рамках утвержденной инструкции, ни на шаг не заступив за ее границы… А оказывается — надо, надо заступать за границы.

Леонид Андреевич хотел сказать, что все это еще вилами на воде писано, что доктор Мбога может ошибаться в своих предположениях и что поиск ничего не даст, но решил, что это будет слишком жестоко и неэтично. Муки неисполненного долга переносимы, впрочем, как и муки совести. К сожалению.

— Надо было лететь на Землю, просить генодетектор, планетарный, галактический…

— Вам бы не дали, Поль, вы не смогли бы никого убедить, у вас не было бы никаких доказательств. Да вы и сами не верили, что Атос жив, — жестко сказал Горбовский. У мальчика начиналась истерика, за которую ему будет стыдно. Нет лучше средства против истерики, чем злость. Пусть даже злость на доброго и старого Горбовского. — Извините, Поль, но вам было ясно на второй день, что Сидоров погиб.

Горбовский взял Поля под руку и поднял его с ящиков.

— Вы вдвоем справитесь? — спросил он Джека и Хосико. Те кивнули.

— Пойдемте, Поль, прогуляемся. Подышим воздухом. Нельзя столько работать, нельзя столько взваливать на плечи. Вы еще слишком молодой начальник. Вы думаете, что вы должны, обязаны все контролировать. А это невозможно. Нельзя все контролировать. Тем более здесь.

Поль шел рядом и механически кивал головой. Потом внезапно спросил:

— Это правда, что есть вероятность найти их живыми?

Горбовский промолчал, а Поль почувствовал какую-то двусмысленность в своем вопросе, словно…

— То есть… Я хочу сказать… Черт! Леонид Андреевич, я действительно очень хочу, чтобы они были живы. Я знаю, что мне будет стыдно смотреть им в глаза, особенно Атосу. Но это лучше, чем просто видеть сны, где Атос спасается, где он жив, и потом просыпаться и понимать.

— Смерть, — задумчиво сказал Леонид Андреевич. — Все мы боимся смерти. Она — порог, за которым пустота, за которым ничего для нас нет. Поль, вы не задумывались над тем, что всеми нами движет? Я не знаю ответа на ваш вопрос о Сидорове и думаю — сейчас бесполезно его обсуждать. Поэтому попытайтесь немного отвлечься — ответьте на вопрос старика.

Поль передернул плечами. Горбовский определенно был странным человеком. Говорить и, тем более, думать не хотелось, но Поль пересилил себя. Баба, сказал он себе, сопливая, истеричная баба. Хорошо еще, что Леонид Андреевич не отхлестал меня по щекам. Распустил нюни. Закатил истерику. Либер Полли. Маленький Полли.

— Со мной все в порядке, Леонид Андреевич. Это просто истерика. Я в норме.

— Хорошо, Поль, очень хорошо. Тогда идите выспитесь. Выпейте вина и ложитесь спать, это я вам как специалист рекомендую. Вино и сон.

Поль поднялся наверх — его комната находилась рядом с кабинетом, чтобы ни днем, ни ночью не снимать чуткой руки с пульса Базы, как шутил Робинзон.

Я испорченный человек, подумал Поль, упав в кровать прямо в одежде, я испорченный человек, и это необходимо признать со всей прямотой и ответственностью. Почему у меня нет вина или даже водки, чтобы отпраздновать это открытие с полным размахом. Пригласить Лина, пригласить Горбовского, пригласить Генку-Капитана. Пригласить и честно признаться… Нет, лучше подождать спасения Атоса, почему-то я на сто процентов уверен теперь, что он жив. Пригласить Атоса, посадить его на почетное место и сказать: “Я, Либер Полли, полное дерьмо. Я испорченный человек и недостойный друг. Я не только бросил друга в беде, я еще захотел… Нет, конечно, не захотел, а какой-то частью души пожелал, чтобы я все-таки оказался прав. В чем прав? В том, что мой друг Атос догнивает в джунглях Пандоры. Что он скорее мертв, нежели жив. Потому что горечь утраты оказалась ничто в сравнении с горечью угрызений совести”.

— Чепуха все это, — сказал Поль вслух и уснул. Ему снился Атос, снился Лин, снился Генка-Капитан, снился Учитель Тенин. Снился даже Вальтер, лазящий в крапиве в поисках одежды, хотя Вальтер был тоже мертв. Давно и безнадежно.

Леонид Андреевич дождался, когда у Поля погаснет свет, и вернулся в гостиницу. Тахта была уже холодной, а плед он где-то оставил. Искать другой не хотелось, и Горбовский, как и Поль, лег в одежде. По потолку продолжали гулять тени от кипящей работы. Иногда становилось совсем светло от беззвучных вспышек, и в холле гостиницы проявлялись кадки с деревьями, шахматный столик, детские рисунки на стенах — слоны, тахорги, звездолеты.

Хм, смерть. Никогда раньше не задумывался о смерти. О великой загадке исчезновения из этого мира самого себя. А как буду умирать я? На посту? Со стальными руками, сжатыми на штурвале звездолета, и горящими глазами? Или вот так — в постели, разглядывая тени на потолке, потеряв весь интерес к жизни и к самому себе? Паршивое, наверное, это состояние — умирать. Не страшное, а паршивое. Потому что нет после смерти ничего — ни путешествий, ни приключений. А может быть, это только мне будет неимоверно скучно? А другим только страшно? Может быть, в этом частичное объяснение нашей космической экспансии? Страх смерти гонит нас на великие свершения, а где могут быть великие свершения? Не на Земле же. Там все решено. Человечеством все решено. Все проблемы организма — питание и размножение. Человечеством решена проблема Воспитания. Великая Теория Воспитания. Что же Человечеству осталось? Где источники развития? Где кризисы и катастрофы? Где конфликты хорошего с лучшим?

Неужели все так просто? Так примитивно просто? Ответ — персональный страх бесследного исчезновения заставляет нас проявлять просто чудовищную творческую активность — завоевывать, преобразовывать, контактировать, спасать. У нас нет надежды на то, что будет после смерти, поэтому мы стараемся полностью выложиться здесь, вовне: в Космосе, в медицине, в педагогике. Главное — люди. А не теряем ли мы что-то важное в этом нашем всеобъемлющем материализме? Леонид Андреевич закряхтел от стыда за свои мысли. Что же теперь — учреждать воскресные школы для пилотов? Кропить святой водой звездолеты?

Утром Леонид Андреевич сходил в ангар сдать кровь. Там уже толпились люди, бегали дети. Ему предложили пройти без очереди, но Горбовский хмуро отказался, уселся на стуле и стал ждать, когда лаборант позовет его. Хосико сидела перед мед-терминалом, чертила какие-то схемы и листала толстую пачку индивидуальных карт. Паники, чего втайне опасался Леонид Андреевич, не было — все пока достаточно спокойно отнеслись к карантину.

— Доброе утро, — подошел к Горбовскому Марио. Физик был бледен и потирал предплечье. — Не люблю уколы.

— Уколы — это плохо, — согласился Леонид Андреевич.

Марио с некоторым подозрением и смущением посмотрел на невозмутимого Горбовского, как-то воровато огляделся и полушепотом спросил:

— Я вчера вел себя достойно?

— Вполне, — уверил его Горбовский.

Физик с облегчением вздохнул и уселся рядом.

— Как туристы восприняли карантин? — поинтересовался Леонид Андреевич.

— Туристы восприняли его стойко, — в свою очередь заверил Горбовского Марио. — Нам просто повезло, что Турнены улетели до заварушки.

Леонид Андреевич был в курсе и очень сомневался, что Турненам повезло больше. Но разочаровывать Пратолини он не стал.

— Ну почему? Рита Сергеевна — очень хладнокровный человек.

— Зато Тойво какой-то…

— Беспокойный, — подсказал Горбовский. — Быстро вы это заметили.

— Я их давно знаю, — объяснил Марио. — У нас, охотников, что-то вроде клуба. Собственно, я сюда прилетел не в последнюю очередь благодаря их рекомендации. Риты, то есть. Тойво не охотник. Он — оруженосец.

— А, так вот почему вы так отчаянно спорили в первый день, — догадался Леонид Андреевич. — Чувствовались застарелые раны и привычные темы.

Они помолчали, разглядывая развернутую посередине ангара медлабораторию. Просто не верилось, что меньше чем за сутки удалось очистить помещение от всего хлама, превратив из некоего подобия критского Лабиринта в футбольное поле. Собственно, многочисленные дети его так и использовали, гоняя мячик и обращая мало внимания на предупреждающие окрики родителей. Когда мяч по недоразумению или по шалости попадал в один из кубов маленькой империи Хосико-сан, к невозмутимой императрице подбегал родитель отпрыска и, прижимая ладони к сердцу, просил извинений. Хосико кивала, Хосико величественным движением изящной тонкой руки разрешала взять мяч, и детская беготня возобновлялась.

Тестирование продолжалось, народ прибывал, и Горбовский с удивлением отметил, что половину людей он впервые видит. Видимо, это были так называемые вольные егеря, разыскивающие и готовящие более-менее безопасные охотничьи площадки для туристов, да те, кто работал у самого подножия Белых Скал, обслуживая лифты и защитное оборудование. С появлением егерей в толпе появились центры кристаллизации, люди рассаживались тесными кружками и, склонив головы друг к другу, тихо переговаривались. Леонид Андреевич с любопытством наблюдал за этой эволюцией и догадывался, что сейчас будут избраны парламентеры для общения с высшим руководством. Легенды доктора Мбоги хватило ненадолго — если вводить в заблуждение технический персонал можно было достаточно долго — по крайней мере, до активной стадии операции, то с егерями такой номер не проходил — в карантинах и УНБЛАФ они разбирались не хуже Хосико Фуками.

— Видите? — прошептал Пратолини.

— Вижу, — подтвердил Горбовский. — А почему шепотом, Марио? Мы наблюдаем феномен зарождения и подъема гражданской активности в ответ на неясную внешнюю угрозу и невнятные объяснения высшего руководства.

— А что, были какие-то объяснения? — удивился Марио. — Меня просто попросили подойти сюда на тестирование…

— Угроза нарушения биоблокады, — объяснил Горбовский. — Всех просили не беспокоиться и не торопиться на Землю. Ну вы, наверное, знаете, как Поль это умеет.

— Знаю, — подтвердил Марио, — директор Базы это умеет делать в высшей степени тактично.

Тем временем подошла очередь Горбовского, и Леонид Андреевич направился к Хосико сквозь ряды стульев, мимо кружков людей, сразу замолкавших при его приближении. Леонид Андреевич виновато улыбался, но все смотрели на него серьезно и не слишком доверчиво. Дело плохо, решил про себя Горбовский.

Вежливые ассистенты взяли у Леонида Андреевича кровь, заставили плюнуть в чашку Петри и напоследок запихали в большой гудящий шкаф, в котором было темно и жарко. Что-то неприятно мягкое касало се головы, как будто слепой ощупывал при близком знакомстве лицо, и Горбовский подумал, что не слышал ни единого детского всхлипа. А ведь малыши должны были испугаться такого испытания. Должны? Наверное, на Пандоре какие-то особые дети. Впрочем, в малышах Леонид Андреевич смыслил очень мало.

— Там страшновато, — заявил он молоденькой девчушке в салатовой униформе, которая усиленно пыталась выглядеть серьезной, но приступы смешливости один за другим нападали на нее. Она прыснула, зажала ладошкой рот и быстро помахала рукой в сторону Хосико.

— Удивительные у нас дети, — даже с какой-то гордостью сказал Леонид Андреевич задумчивой Хосико.

— У нас? — с интересом посмотрела она на Горбовского.

— У людей, у человечества, — объяснил Леонид Андреевич. — Ничего не боятся, даже шкафов.

— Ну что вы, Леонид Андреевич, мы их туда и не сажаем. Они прошли Токийскую процедуру в первые дни после рождения. Тестер рассчитан на взрослых. На очень взрослых, — поправилась Хосико.

Хосико просмотрела карту Горбовского, сплошь покрытую загадочными значками. Что-то отмечала маркером, и ярко-оранжевые пятна стали слегка беспокоить Леонида Андреевича. Однако он не стал прерывать доктора расспросами, дожидаясь, когда она закончит анализ и впишет, а точнее, врисует, тонкой кисточкой еще несколько значков в розовое поле под его фотографией.

— Здоров? — с толикой беспокойства спросил наконец он.

Хосико внимательно посмотрела на Леонида Андреевича, и ему почему-то стало неудобно, словно он спросил нечто запретное или, скорее, даже глупое, как это бывает, когда большой, взрослый и вроде бы даже умный дядя начинает интересоваться у ребенка подробностями элементарной игры в салки.

— Да, — коротко ответила Хосико.

— Ну, я пойду?

— Конечно, Леонид Андреевич.

Однако выйти из ангара Горбовскому не дали. У выхода его перехватили Ларни Курода, Вадим Сартаков и незнакомая полная женщина, не соизволившая представиться. А может быть, она ему представлялась раньше?

— У нас к вам серьезный разговор, Леонид Андреевич, — начал Вадим.

— Слушаю вас.

— Нас, собственно, как и все население Базы, беспокоят происходящие сейчас события.

— Даже не столько события, — заявила почти безапелляционно женщина, — сколько отношение руководства к вверенному ему персоналу.

Ого, подумал Леонид Андреевич, а тут попадаются бывалые люди.

— Чем вас не устраивает отношение руководства? — как можно мягче спросил Горбовский. Начинались проблемы.

— Нас не устраивает отвратительная завеса секретности над происходящим, — продолжила женщина. — Какая опасность нам грозит? Насколько она реальна? Что будет с детьми? Когда начнется эвакуация? Чем занимается комиссия? Что, черт возьми, вообще происходит?

На последнем вопросе ее лицо как-то обмякло, расплылось, и Леонид Андреевич понял, что еще немного и женщина расплачется. Она была в панике. Она боялась. Очень боялась, и только оставшиеся капли уверенности в том, что ее и десятки других людей, здесь, на Пандоре защитят, не бросят, помогут, удерживали от открытой истерики и непредсказуемых действий. А сколько еще здесь таких? Не очень много, возможно, но вполне достаточно, чтобы породить… Что породить?

Ларни отвел женщину и посадил на стул, где она и скорчилась, закрыв лицо ладонями.

— Необходимо что-то сделать, Леонид Андреевич, — сказал Вадим. — Марта, конечно, преувеличивает опасность…

— Она эпидемиолог, — догадался Горбовский.

— Да. Нам по штату полагается такой специалист.

— Для такой работы у нее слишком… Она слишком близко принимает все к сердцу.

— Ну, до последнего времени у нее вообще не было никакой работы. Она хороший специалист… — Сартаков замялся. — Но тут еще личное… Ведь, строго говоря, Марта ответственна за биоблокаду, и если действительно прошел прорыв, то здесь во многом ее вина. Однако, ни Поль, ни доктор Мбога не привлекли ее к работе комиссии… Да и о комиссии всякие слухи ходят.

— Какие?

— М-м-м, что дело не в биоблокаде и не в эпидемии, а что… Возникли проблемы с самой фукамизацией, и поэтому доктор Фуками лично здесь… У многих дети, Леонид Андреевич, родители волнуются. Я вряд ли что-то могу посоветовать как специалист, но как человек… Мне кажется, надо все прямо объяснить людям. Неведение гораздо хуже, чем прямая и ясная угроза.

— Вы думаете?

— Конечно! Понятно, что у всех разный уровень ответственности и наша степень информированности ниже, чем у вас или чем у доктора Мбоги. Но сейчас это напрямую касается нас, и о тайнах личности речи нет…

— К сожалению, есть, — прервал Сартакова Леонид Андреевич. — Я согласен с вами — объяснения необходимы. Я поговорю с Полем, как это лучше организовать. И я сам не люблю тайн. Вот только… Вот только я пока не могу решить — как сейчас действовать, и поэтому здесь полагаюсь на мнение доктора Мбоги и доктора Фуками. Давайте, Вадим, доверять друг другу. Тайны между людьми, как правило, противны… Я сделаю все, что смогу.

— Спасибо, Леонид Андреевич.

Вадим вернулся к Ларни и Марте, а Горбовский наконец выбрался из ангара на свежий, прохладный воздух. Щеки горели, и Леонид Андреевич прислонился к ближайшему заиндевевшему контейнеру, ощетинившемуся испарителями.

Ох, как стыдно. А почему? Почему мне стыдно за то, чего я не совершал? Да если рационально разобраться, то и стыдиться здесь нечего. Тайна личности. Самая мрачная и… самая стыдная. Тайна, скрываемая от самого человека. Болезнь. Проступок, совершенный по неведению. Что еще? Теперь вот — Пандора. Не переступаем ли мы здесь грань? Грань, отделяющую свободную личность, полностью ответственную за свои поступки и решения, от личности опекаемой и даже манипулируемой? Не слишком ли мы добры к людям, Леонид Андреевич? А разве бывает чрезмерное добро? Наверное, бывает. Наверное. Разве не ты говорил Тойво Тур-нену: “Я не боюсь задач, которые ставит перед собой человечество, я боюсь задач, которые может поставить перед нами кто-то другой”. Все творится ради добра и именем добра. Аминь. Я не хочу, чтобы все человечество краснело бы и мучилось угрызениями совести… А почему я этого не хочу? Потому что я не люблю муки совести? А кто их любит? На то она и совесть, чтобы стоять на страже… На границе между объяснимым и необъяснимым, между рациональным и… и человеческим. Почему мы так верим в рациональность человека? Или, наоборот, не верим? Наши секреты скорее подтверждают последнее — нам кажется, что человек склонен совершать необдуманные поступки, особенно в условиях опасности. Как там выразился Вадим? Прямой и ясной угрозы? Ах, как это было бы прекрасно! Прямая и ясная угроза, которой можно смотреть прямо в глаза и сжимать стальными руками штурвал звездолета! Вот только таких угроз почти не бывает. Даже в лесу, даже на Пандоре. Что-то таится за поворотом, в глубине лесного лога, и ты не поймешь — что это, пока не напорешься на это, и уже поздно будет размышлять рационально, потому что ты будешь действовать эмоционально, то есть в страхе, в страхе за свою жизнь, за жизнь тех, кто идет следом, а страх подсказывает только одно из двух решений — убежать или уничтожить, уничтожить или убежать. И при любом из них муки совести неизбежны.

Леонид Андреевич растерянно огляделся, обнаружив себя почти на краю обрыва, где он привык проводить каждое утро, кидая камешки в лицо спящего или притаившегося леса. Вообще-то направлялся он в столовую. Горбовский сел на край и помахал ногами. Тапочки, которые он забыл снять, сорвались с ног и медленно полетели вниз как маленькие, неуклюжие самолетики. Сиреневый туман уже рассеивался, а значит, время подходило к восьми. Ближний домик смотрел на обрыв и сидящего Горбовского пустыми глазами открытых окон и раздвинутых штор, как будто покидали его в спешке срочной эвакуации. Хотя можно и так сказать. Той-во Турнен устроил срочную эвакуацию своей жене. И почему я его так раздражал? Может быть, действительно, он ревновал меня к Рите Сергеевне и подозревал в тайных встречах здесь, на обрыве, прямо у него на виду? Интересно, а что говорит Теория Воспитания о ревности? А о глупости? Неужели и вправду нет бездарных людей? Вот ревнивцы есть, значит, могут быть и бездарности. Любая теория — только теория, сколько ни подтверждай ее практикой, особенно если касается она человека. Не втиснуть, не втиснуть человека в узкие рамки его же самого. Человек — штучный товар, но кто сказал, что он самый лучший товар? Вот сейчас предстоит очень трудное объяснение с сотней людей, которые начали терять доверие к тому, что им говорят уважаемые люди, такие, как Горбовский, Мбога, Фуками. И как тут решить — правы они в своих сомнениях, имеют ли они все основания знать правду в том объеме, в котором ее знают Горбовский и компания? Или здесь все-таки должен соблюдаться неписаный принцип — больше информированности — больше ответственности, больше ответственности — выше информированность? Что, в конечном счете, позволяет избежать некомпетентности при принятии важных решений. Но является замкнутым кругом. А может быть, доверие есть более подходящий критерий? Может быть, нет в природе никаких единственно верных решений, сколько бы специалистов ни ломали над ними головы, и поэтому нужно выбирать самое доброе? А что есть доброта без доверия? Разве можно сделать человеку добро, если из-за каких-то высших принципов от него скрыли часть информации и в его глазах это добро оборачивается самым несправедливым злом? Нет ответа на эти и еще тысячи подобных им вопросов.

Явление Леонида Андреевича в столовую босиком прошло совершенно незамеченным. Почти все столики были заняты, и народ вкушал пищу, тихо и мирно переговариваясь. Мбога помахал Горбовскому, которому уже заказал овсяную кашу и томатный сок. За столиком сидели еще Поль и Хосико. Поль был мрачен. Он ковырял кашу большой ложкой, наблюдая, как сероватая масса надвигается на освобожденные области тарелки, вновь поглощая свою территорию. Хосико пила кефир, искоса наблюдая за манипуляциями Гнедых.

— Как лес? — поинтересовался Мбога. — Я наблюдал твое утреннее сидение, но не решился отвлечь от важных дум ради какой-то банальной каши.

— Я медитировал и размышлял. Ты правильно сделал, Тора, что не оторвал меня от вкушения праны.

— Вы практикуете медитацию? — заинтересовалась Хосико. — Как это любопытно. Сейчас мало кто интересуется духовными практиками.

— Я размышлял о доверии и душе, — сказал Леонид Андреевич. — Нет ничего труднее, чем размышлять о доверии и душе.

— Хм, это, насколько я понимаю, камень в мой огород, — печально констатировал Мбога. — Где мой хлеб? Я хочу немедленно крошить хлеб.

Поль пододвинул ему тарелку.

— Давайте спросим Поля, — предложила Хосико. — В конце концов, мы выполняем те рекомендации, которые получили на Земле — от земных психологов и земных учителей. Вполне возможно, что они ошибаются и преувеличивают вероятность шока и паники. Поль — царь и бог Пандоры и наверняка знает или чувствует больше.

Царь и бог вздохнул.

— Нужно прояснить ситуацию, — сказал Поль, — Всем нам нужно просто поговорить. Никто не заставляет вас открывать мрачные тайны, но никто не может запретить поговорить с людьми напрямую, ответить на их вопросы…

— Я боюсь, — честно признался Мбога, Тора-охотник, обладатель самого большого и меткого карабина во всей Периферии. — Я боюсь, что нас захлестнет волна некомпетентности, я боюсь, что меня окружит толпа матерей и учителей с детьми и будет требовать немедленной отправки на Землю во имя гуманизма. А я не могу никого отправить на Землю. Не имею права. Я не знаю, кто важнее — маленький поселок Периферии или огромная Планета. Поэтому приходится отключать душу и милосердие и основываться на чистой математике, которая во все времена утверждала, что сто — это гораздо меньше, чем сто миллиардов. Несоизмеримо меньше. Мне нет нужды объяснять уважаемому Леониду Андреевичу и уважаемому Полю, что такое — угроза прорыва биоблокады. Но как мне объяснить это пятилетнему мальчику? Как это объяснить его Учителю? Его маме?

— Они поймут, — зло ответил Поль. — Не надо принимать нас за детей, только за детей. У нас нет вашего опыта, но и здесь, на Пандоре, мы многое повидали… Так что мы поймем, уверяю вас.

Мбога внезапно успокоился. Он откинулся на спинку стула, подставил под локоть дуло карабина и упер ладошку в щеку, задумчиво разглядывая бледного Поля.

— Поль прав, — сказал Леонид Андреевич, — он просто чудовищно не прав, но именно поэтому он прав.

— Почему я не прав? И почему я прав?

— Поль, вы еще очень и очень… горячи. У вас еще мало опыта и, ради бога извините, Поль, очень мало воображения, — тихо, чуть ли не шепотом говорил Горбовский. — Для вас сто человек, двести человек — это вполне понятные и воображаемые понятия. Вы их всех знаете в лицо, со всеми знакомы. Сто миллиардов — для вас это слишком абстрактно. Нельзя вообразить сто миллиардов индивидуальностей, сто миллиардов талантов, сто миллиардов людей. Как любой человек, вы осведомлены об их существовании, но пока это только число в справочнике по демографии. А для меня это не число. Уже. И для доктора Мбоги — не число. И для Хосико-сан. Бремя ответственности за них может оправдать любую жертву. И вот в этом мы не правы. Здесь правы вы, Поль. Без ста человек на Пандоре не будет ста миллиардов на Земле. Их будет сто миллиардов минус сто. А это намного меньше. Намного. Может, это уже и не будет человечество? Я не знаю.

— Тогда решено, — сказала Хосико. — Где устроим общий сбор?

Детей было решено не приглашать. Они остались в своем интернате под присмотром учителей. Конференц-зал, помещавшийся на первом ярусе административного комплекса, был велик, но не был приспособлен для одновременного размещения почти всего населения Базы. Поэтому стулья вынесли и расселись прямо на полу. Горбовский, Мбога, Фуками, Робинзон и Гнедых собрались около возвышения с микрофоном и определили порядок выступлений. Первым должен был выступить Мбога. Маленький доктор кивнул и взобрался на сцену. Гул множества голосов стих, и Мбога слегка прокашлялся, прочищая горло и проверяя акустику.

— Я — Тора Мбога, Председатель Комиссии по Контактам, и в настоящее время возглавляю на Пандоре комиссию по расследованию инцидента, возможно, связанного с прорывом биоблокады. Не буду сгущать краски, но имеется потенциальная угроза инфицирования и распространения инфекции по всей обитаемой части космоса. Мировым Советом было принято решение о закрытии Пандоры и объявлении временного карантина на планете. Наша комиссия сейчас проводит всестороннее исследование, но пока не может ни подтвердить, ни опровергнуть имеющиеся опасения.

— О какого рода инфекции идет речь? — спросил Вадим Сартаков. — Мы регулярно проводим вакцинацию — я имею в виду егерей. Поэтому из леса мы вряд ли что могли занести на Базу.

Люди заволновались. Особенно возмущались егеря, которых сразу можно было выделить из пестрой толпы по комбинезонам цвета хаки и испачканным маскировочной краской лицам. Откуда инфекция? Из леса, вестимо… У нас биоблокада выше неба, на заду места не найдешь для инъекции. Ни за что не поверю. А помнишь, Курода, ты видел русалок? Ну и что? У тебя биоблокада тогда истекла. А сколько таких случаев еще было? Вот и подцепил какой-нибудь вирус… У нас Марта на посту. Марта, Марта, ты где? Отзовись! Ты-то почему молчишь? Да не трогай ты женщину! Она не женщина, она эпидемиолог… Ну, ее тоже нельзя обвинять — после УНБЛАФ заниматься эпидемиями — это все равно что составлять астрологический прогноз. Что-то крутит Мбога… А что теперь с нами будет? А какие симптомы болезни? Неудержимый словесный понос. Ну, Ларни, тогда ты ее еще при рождении подцепил…

Мбога подождал, пока страсти немного поулягутся, и поднял руку, прося тишины.

— Постараюсь ответить на стихийно возникшие вопросы. Источник заражения — лес. Биоблокада здесь не помогает. Симптомы… Пока мы не знаем симптомов. Знаем только последствия, но я уклонюсь от их описания.

— Летальные? — выкрикнул кто-то.

— Нет, не летальные, — успокоил Мбога.

— Почему не действует УНБЛАФ? — спросил Ларни.

— Потому что именно в УНБЛАФ вся проблема.

Зал замер.

— Источником возможного заражения является новый штамм так называемой “бактерии жизни”, входящей в прививочный комплекс УНБЛАФ, — сказал Мбога. — То, что нас защищает, и стало потенциальным очагом опасности. Мы еще не знаем в точности — что именно произошло и что именно происходит. Но в одном уверены — причина в бактерии жизни.

— Сколько заболевших? — спросила Марта.

— Один, — ответила Хосико, — пока один.

— Но кто? Ко мне ни с чем серьезнее простуды никогда не обращались!

— По определенным причинам я не хотел бы называть его имя, — сказал Мбога. — Но он не турист, а сотрудник Базы. Вернее, был им. Некоторое время тому назад. Сошлюсь в своем нежелании раскрывать тайну личности… Тайна личности.

— Что теперь будет с нами? — и это был вопрос вопросов, ответ на который не знал даже доктор Мбога. Да разве бывают ответы на подобные вопросы?!

Леонид Андреевич вздохнул и поднялся с пола. Неразрешимые вопросы были его специализацией на этой встрече. Да и не только на этой.

— Плохой вопрос, — честно признался он этим людям, смотрящим на него… по-разному. Кто смотрел с надеждой, кто с доверием, кто скептично, кто зло, кто разочарованно. Горбовский внезапно понял, что они смотрят на него, как дети, попавшие против своей воли в страшную беду, испуганные, потрясенные, но все еще сохраняющие толику веры во всемогущество взрослых. Именно их он хотел оберечь, предупредить, предостеречь. От чего? От того, чтобы не ходили в лес без взрослых? — У меня нет на него ответа. Даже дети не должны его задавать. Спросить нужно по-другому — что нам теперь всем делать? Я плохой оратор и совсем никудышный проповедник. Может быть, сюда надо было прислать проповедника или психолога, но сюда прилетели доктор Мбога и доктор Фуками, наверное, самые лучшие специалисты по той проблеме, которая встала перед нами. Давайте не будем торопиться, главное — не торопиться. Будем ждать и… работать. У каждого из нас по-своему замечательная работа, у многих из нас здесь есть друзья или близкие. Что еще можно предложить для счастья? Внешние обстоятельства сложились пока не в нашу пользу, но нужно потерпеть. Не стоит совершать необдуманных и необратимых поступков, за которые потом будет очень стыдно. Я верю, что все обернется не самым худшим образом.

В зале поднялась маленькая худенькая женщина.

— Все это звучит прекрасно, Леонид Андреевич, — печально сказала она. — Но кроме нас, взрослых, здесь оказались дети. Многие родители волнуются в основном за них. Сейчас нам очень необходимы психологи, так как учительский состав не справляется — обстановка нервирует, родители нервируют. Я понимаю, что эвакуация с Пандоры пока невозможна, но и оставаться на Базе сейчас не имеет смысла. Я бы предложила, если это возможно, переместить всех желающих на Алмазный пляж. Там море, санаториумы. Получилось бы что-то вроде каникул.

— Я думаю, что это легко устроить, — согласился Горбовский. — Поль? Мбога?

— Возражений нет, — покачал головой Мбога. — Нас это устроило бы наилучшим образом.

— Я свяжусь с Алмазным пляжем, — сказал Поль. — После собрания прошу тогда тебя, Лиза, тебя, Вадим, и… Где Робинзон?.. Ага, и тебя, Джек, подойти ко мне, и мы все обговорим окончательно.

Хосико подошла к Горбовскому. Собрание, как таковое, закончилось. Люди разбились на небольшие группки, обсуждая сказанное и предстоящий переезд. Истеричных или просто нервных ноток в разговорах не проскальзывало, и Леонид Андреевич мог быть доволен — невнятность угрозы отступила перед актуальностью предстоящих технических и организационных задач. Первое правило кризисной ситуации — займи людей.

— Вы хорошо сказали, Леонид Андреевич, мне понравилась ваша речь.

— Может быть, стоило выступить и вам, Хосико-сан?

— Нет, — улыбнулась Хосико. — Здесь должны были действовать мужчины. Это Пандора, а не Земля, и разделение по половому признаку тут еще имеет смысл.

— Да?

— Да, Леонид Андреевич, закон фронтира — у мужчин мужская работа, дело женщин — предупреждать об опасности и прятаться с детьми за их спинами.

— Вы преувеличиваете, Хосико-сан, вы преувеличиваете, — сказал польщенный Горбовский. Ему внезапно захотелось прочитать сочинение Поля о знаменитом звездолетчике. Может быть, он не знает чего-то существенного о собственной персоне?