"Черные звезды" - читать интересную книгу автора (Савченко Владимир)

НОВЫЕ ПОИСКИ

Луна плыла над городом, великолепная в своем холодном сиянии, украшая южную ночь. Она, как умелый декоратор, прикрыла весь мусор и беспорядок дня в непроницаемой тени, расстелила блестящие дорожки на обработанном шинами асфальте улиц, стушевала резкие дневные краски домов, заборов, скверов, будто набросила на них серо-зеленую пелену тишины и задумчивости. Луна плыла высоко над домами, парками, улицами, красивая и круглая. И звезды тушевались в ее сиянии.

В такую ночь многим не спится. Бродят по улицам одинокие молодые мечтатели; ликуя и улыбаясь до ушей, возвращаются домой ошалевшие после семичасовой прогулки с любимой девушкой влюбленные; навстречу им попадаются сомнамбулические пары, совсем забывшие о течении времени. Вспыхивает за Днепром трепещущее зарево над металлургическим заводом — там выпускают плавку. Грохочет за домами ночной трамвай-грузовик. Не стесняемая пешеходами, летит по магистральному шоссе автомашина, рассекая темноту двумя пучками света; и долго еще слышен певучий шелест покрышек об асфальт.

В такую ночь бродил по городу пожилой лысый человек в пиджаке нараспашку, на носу очки, в зубах папироса, руки в карманах — профессор Иван Гаврилович Голуб. Он ходил по улицам, окунувшись в серебристо-эеленое сияние, мимо молчаливых домов и деревьев, шел задумчиво и неторопливо.

Он так шагал уже давно: мысли захватили его еще днем, в лаборатории, и после работы он так и не дошел еще до своей квартиры. Все недодуманные, все мелькнувшие в спешке дня мысли завладели им, будто он вдруг наткнулся на не дочитанную когда-то интересную книгу.

Луна висела над домами, крыши лоснились в ее свете. Иван Гаврилович прищурился на нее — как-то сразу ожили, шевельнулись молодые воспоминания, — но он, усмехнувшись им, буркнул:

— Ничего, матушка, вот скоро к тебе в гости всерьез летать начнем!..

Мысли снова вернулись к недавней дискуссии в институте. Иван Гаврилович посерьезнел: все-таки здорово они его пощипали, эти теоретики — Александр Александрович Тураев и его “сотрудники по интегралам”. Как ловко они доказывали ему, что он, профессор Голуб, не понимает того, что открыл, не понимает нейтрида.

В том же институтском конференц-зале, где когда-то он выдвинул идею нуль-вещества, теперь за кафедрой стоял Александр Александрович и говорил своим звонким тенорком, то и дело поворачиваясь к нему, Голубу, будто и не было в зале других оппонентов:

— Мало получить нуль-вещество, мало назвать его нейтридом. Нужно еще понять, определить его место в природе… А мы не знаем, что это за штука, — да, не знаем!.. — Он сердито хлопнул по борту кафедры ладонью. — Вы скажете… — Он снова повернул изжелта-седую бородку в сторону Голуба, — вы скажете: “Но позвольте — мы измерили его плотность, механическую прочность, его… э-э… радиоактивную непроницаемость, тепловые свойства… Вот цифры, вот графики…” Я знаю эти цифры — они потрясают воображение. И все-таки это не то! Ведь и уран не был ураном, пока знали только, что это серебристо-белый металл с удельным весом 18,7, тугоплавкий, не растворяется в воде, но растворяется в сильных кислотах… Понадобилось заглянуть внутрь атома, чтобы понять, что такое уран. Так и теперь: мы не знаем главного в нейтриде, не знаем тех его необычных свойств, которых нет и не может быть у обыкновенных веществ, тех свойств, для которых еще нет названия…

Да, конечно, прав этот престарелый, но молодой в душе Александр Александрович: нейтрид еще не открыт — он только получен. “Мы не открыли Луну, Кэйвор, — мы только добрались до нее…” Где это? Ах, ну да: “Первые люди на Луне” Герберта Уэллса. Иван Гаврилович снова посмотрел на лунный диск, дружески подмигнул ему: этот Бедфорд был глубоко прав!

… Но как проникнуть внутрь этого черного феномена, который не пробирают даже сильнейшие радиоактивные излучения? И что нужно ожидать от этих опытов? Невозможно представить себе, какова будет реакция возбужденного нейтрида… Что ожидать от него?

Получится что-то вроде алхимии — пробовать одно, другое, третье: будет ли взаимодействовать нейтрид с быстрыми протонами, нейтронами. А с альфа-частицами, а с тяжелыми ядрами?.. Иван Гаврилович поморщился, покрутил головой: множество частиц, множество энергий, скоростей — огромная работа! Главное — не за что ухватиться. Голое место.

Постой, а что тогда говорил Тураев, после дискуссии?.. Он советовал попробовать облучать нейтрид мезонами. Иван Гаврилович ему возразил, что-де мезонами они и без того облучают нейтрид при его получении из ртути и ничего особенного при этом не происходит… Но ведь Александр Александрович, пожалуй, был прав! Они работают с очень медленными тепловыми минус-мезонами. А если перейти к большим скоростям, к световым?..

Да и почему он вбил себе в голову, что с мезонами ничего не получится? Мезоны — частицы, которые создали нейтрид… Пожалуй, именно с них нужно и начинать, потому что мезоны — это ядерные силы, своего рода “электроны ядра”. Да, да! Еще не разумом, только интуицией исследователя Иван Гаврилович почувствовал верный путь. Он незаметно для себя ускорил шаги и, подчиняясь внутреннему радостному ритму, почти бежал вниз по какой-то пустынной и гулкой улице.

“Ведь для этих опытов все есть: мезонатор, пластинки нейтрида… Что же должно получиться? Так, имеем конкретные условия: нейтрид — быстрые минус-мезоны. Ну-ка…” Иван Гаврилович остановился под фонарем, вытащил из кармана блокнот, карандаш и начал прикидывать схему опыта…

“Куда это меня занесло?” — Иван Гаврилович сложил блокнот и недоуменно огляделся. Луна большим багровым кругом висела у самого горизонта на западе; небо было еще черным, но звезды уже потускнели, предвещая рассвет. Улица кончалась, впереди, метрах в пятидесяти, в темной воде колыхались длинные блики огней. “Река? Ого! Прогулялся через весь город…”

На той стороне реки сверкали огни завода. Под ногами шуршала мокрая от росы трава. Голуб почувствовал, что ноги у него гудят от усталости, присел на траву. Далеко-далеко внизу коротко ревнул буксирный пароходик, что-то всплескивало в реке. По-утреннему свежий и крепкий, как газированная вода, воздух наполнял грудь бодростью. Иван Гаврилович с презрением посмотрел на окурок папиросы — отравлять себя такой дрянью! — и отшвырнул его. Потом встал, подошел к воде, потрогал ее руками — теплая, удивительно теплая для сентября! Постоял минутку и решительно стал раздеваться.

Иван Гаврилович внимательно осмотрел себя в сером свете утра: ничего, он еще крепок для своих пятидесяти двух лет. Напряг мышцы рук — есть сила! Еще работать и работать!.. Ничего, если приходится начинать на голом месте, — для этого он и исследователь!

Иван Гаврилович ступил несколько шагов по плотному песчаному дну, оттолкнулся и, стараясь не бултыхая выбрасывать руки, поплыл саженками поперек течения…

Когда Якина спрашивали, где он теперь работает, он отвечал коротко: “В зверинце”.

Высоковольтная лаборатория в самом деле была похожа на зверинец — кругом клетки, только вместо хищников в них были заключены молнии. Молнии прятались в красивых медных шарах разрядников, в высоковольтных конденсаторах. Молнии сдержанно гудели в трансформаторах, невидимо собирались на фигурных гирляндах фарфоровых изоляторов, в проводах и только ждали, чтобы разрядиться на что-нибудь или кого-нибудь.

Сейчас Якин занимался изучением электрического пробоя пластинок нейтрида. Что ж, теперь почти весь институт исследует нейтрид…

Яков с усилием поставил на металлический цилиндр тонкую черную пластину. “Вот черт — килограммов двадцать, наверное, не меньше”. Установил на пластинки нейтрида медную гирьку верхнего электрода, соединил провода и вышел из клетки. Лязгнула железная дверь, загорелась над нею красная неоновая лампочка.

Яков стал медленно поворачивать ручку трансформатора. Стрелка киловольтметра неторопливо поползла по шкале: 10 киловольт, 15… 25… За серой защитной сеткой от гиреобразного электрода с еле слышным шипением стало расходиться оранжевое сияние — светился ионизированный высоким напряжением воздух. 40 киловольт, 50… 70… Черную пластину нейтрида окутали желтые и голубые нити: они тянулись, загибаясь за края пластинки, к никелированному цилиндру, дрожали, извивались и шипели, как живые. В воздухе распространился резкий запах озона.

Стрелка коснулась цифры “90”. 90 киловольт! Якин перестал повышать напряжение, чтобы полюбоваться, Теперь в клетке между электродами, ища выхода, разъяренно металась молния; нити разрядов были голубыми и шипели так громко, будто трещало разрываемое полотно. Могучие электрические силы, подчиняясь легкому повороту регулятора, напряглись и рвались сквозь тонкий слой нуль-вещества. Если бы между электродами лежало обычное вещество, даже в тысячи раз толще этой пластинки, то все было бы уже кончено, материал не выдержал бы: треск, громкий щелчок и пробой — маленькая дырочка с опаленными краями. Но путь электрическому току преграждал нейтрид…

Яков снова стал поднимать напряжение. Когда стрелка доползла до 120 киловольт, нити разрядов, угрожающе шипя и треща, собрались в слепящий голубой жгут, огибая пластинку. Между электродами возникла дуга. Тотчас же перегрузочные реле-ограничители с лязгом отключили трансформатор. Все исчезло.

Яков в задумчивости потер лоб. “Нужно попробовать пробить пластину в трансформаторном масле; тогда можно будет повысить напряжение раза в четыре”. При мысли об этом Яков вздохнул, он не любил иметь дело с трансформаторным маслом — сизо-коричневой густой жидкостью, которая пачкает халат, а руки потом противно пахнут рыбьим жиром и касторкой.

Уже несколько месяцев он пытается пробить нейтрид — и все одно и то же: перекрытие по воздуху.

Нейтрид непробиваем. Это, конечно, великолепно, что нейтрид выдерживает сотни и тысячи миллиардов вольт на сантиметр! Но что же это за исследования, если они будут состоять из одних только отрицательных результатов?

Нужно испытывать еще более тонкие пластинки нейтрида — может быть, пленки тоньше ангстрема. Но каково идти на поклон в семнадцатую лабораторию, где Голуб, Сердюк, Оксана? Яков вспомнил о своей недавней встрече с Оксаной — и снова вздохнул.

Оксана после изгнания его из 17-ой лаборатории при встречах отворачивала голову или опускала глаза — не хотела здороваться. “Сердится, — понял Якин. — Ну, ничего. Это все-таки лучше, чем если бы она здоровалась и разговаривала равнодушно. Хоть какие-то чувства питает… Помирюсь!”

Помирились они в троллейбусе, возвращаясь с работы. Был час пик; их стиснула давка. Яков так энергично и так заботливо старался, чтобы Оксане было просторнее, так сдерживал возле нее напор пассажиров, что она смягчилась. Когда же Яков отпустил шутку по поводу непомерной толщины одного пассажира, она рассмеялась и подобрела окончательно. Они — впервые за все это время — разговорились.

В троллейбусе было жарко и душно, пахло потом.

— Знаешь что, пошли пешком, — предложил Яков. — Чего мы будем здесь толкаться?

Солнце еще не село, но затененные деревьями улицы уже подернулись предвечерней сизой дымкой. Гремели трамваи, спешили прохожие. Они свернули в парк. Правда, это был весьма окольный путь к Оксаниному дому, но “окольный путь к дому девушки — самый прямой путь к ее сердцу”, — это правило Яшка усвоил еще в студенческие годы.

Он острил напропалую, рассказывал бывшие и не бывшие на самом деле истории. Оксана смеялась и уже тепло посматривала на него своими “карими очами”. Когда проходили мимо фонтана, под развесистой струей которого мокли, взявшись за руки, серо-зеленые цементные мальчики с большой рыбой, Яков посмотрел на них и молча начал стаскивать с себя пиджак.

— Ты что? — поразилась Оксана.

— Так дети мокнут. Простудятся. Жалко… — невозмутимо объяснил он, показывая на фонтан.

— Ой! — Оксана, смеясь, даже уцепилась обеими руками за плечо Якина.

Словом, полный мир был восстановлен раньше, чем они дошли до середины парка.

Сперва разговор был шутливый, легкий. Потом как-то пришлось к слову — упомянули об институте. И Оксана неудержимо начала рассказывать, как у них в лаборатории было интересно, как той осенью однажды Алексей Осипович чуть не отрезал себе руку черной пленкой; а потом как Голуб и Коля — “Достань воробушка” улетали на Таймыр и Коля вернулся с отмороженными ушами; и как они испытывали первые образцы нейтрида; а Иван Гаврилович сейчас начинает какие-то новые интересные опыты…

Якин слушал — и увядал. Все его прогулочное настроение как-то испарилось, шутить больше не хотелось. Он шел рядом с разговорившейся Оксаной и молчал, чтобы не выдать своих чувств. Да и что он мог сказать?.. Словом, вечер был испорчен; с Оксаной он распрощался холодно.

Нет, лучше в семнадцатую не показываться, а послать с лаборанткой записку.

После дневника Николая Самойлова у читателей могло сложиться одностороннее и излишне категорическое представление о его бывшем однокурснике и товарище Якове Якине. Дескать, это циник, халтурщик, недалекий рвач и так далее. Словом — нехороший человек. Отрицательный персонаж.

Конечно, это слишком поспешное суждение о Якове Якине.

Иные книги приучают нас очень упрощенно судить о людях: если человек криво усмехается — значит, он сукин сын; если герой улыбается широко и открыто, как голливудский киноактер, — значит, он положительный, хороший. В жизни все не так просто.

Если отбросить разные неприятные черты характера Якина — его позерство, неуместные цинические прибауточки, внешнюю несерьезность, — то можно выделить нечто самое важное, главное. Это главное — стремление Якина сделать большое, великое открытие, великое изобретение.

“Открывать” он начал еще в детстве. Лет девяти от роду, прочитав первую книжку по астрономии, веснушчатый второклассник Яша был потрясен внезапной идеей. Телескопы приближают Луну в несколько сот раз — значит, чтобы быстрее добраться до Луны, нужно выпускать ракеты и снаряды через большие телескопы! Тогда до Луны останется совсем немного — несколько сотен километров…

В седьмом классе, после знакомства с электричеством, у него возникла “спасительная” для общества мысль: человека, убитого током, можно оживить, пропустив через него ток в обратном направлении! Два месяца юный гений собирал высоковольтный выпрямитель. Жертвой этой идеи пал домашний кот Гришка…

Знакомство с химией родило новые мысли. Девятиклассник Якин спорил с товарищами, что сможет безвредно для себя пить плавиковую и серную кислоту. Очень просто: чтобы пить плавиковую кислоту, нужно предварительно выпить расплавленный парафин; он покроет все внутренности, и кислота пройдет безвредно; а серную кислоту нужно мгновенно запивать едким кали — произойдет нейтрализация, и ничего не будет… Хорошо, что вовремя не оказалось под рукой кислот.

Немало искрометных идей возникло в его вихрастой голове, пока он понял, что, для того чтобы изобретать, одних идей мало — нужны знания. И совсем недавно, год назад, он понял, что, для того чтобы изобретать, делать открытия, недостаточно иметь идеи и знания — нужны еще колоссальное упорство и мужество.

Он хотел изобретать — и… сам отказался от участия в величайшем открытии! Отказался, потому что струсил. Полтора года прошло с тех пор, но и теперь Яков густо краснеет, вспоминая о том нелепом скандале. Да, конечно, дело не в том, что тогда Голуб накричал на него и он, Яков, обиделся. Он не обиделся, а струсил…

Из окон высоковольтной лаборатории было хорошо видно левое крыло “аквариума”, блестели две полосы стекол: “окна” семнадцатой лаборатории. По вечерам, когда там зажигали свет, Якин видел длинную фигуру Сердюка, мелькавшую за колоннами и бетонными параллелепипедами мезонатора. Размеренно расхаживал Голуб, мелькал белый халатик Оксаны… Были и какие-то новые фигуры — должно быть, пришли новые инженеры вместо него и Кольки Самойлова.

Что-то сейчас там делают? Голуб начал новую серию экспериментов с нейтридом. Вот бы и ему к ним… Теперь бы он работал как черт! Нет, ничего не выйдет: и он не пойдет к ним проситься, и они не позовут. Яков отвернулся от окна и взглянул на клетку, в которой стояли электроды на пластинке нейтрида.

“Так. Значит, будем испытывать в трансформаторном масле… Ничего! Я все-таки пробью эти черные пленки!” И Якин открыл дверь в клетку.

Иван Гаврилович действительно ухватился за осенившую его в ту лунную ночь идею: облучать нейтрид быстрыми мезонами. Как и следовало ожидать, первые недели опытов не дали ничего: нейтрид отказывался взаимодействовать даже с быстрыми мезонами. Что ж, это было в порядке вещей: профессор Голуб не привык к легким победам. Первые опыты, собственно, и нужны для уточнения идеи. Плохо только, что каждый безрезультатный опыт занимает очень много времени…

Начиналась осень. По стеклам лаборатории хлестали крупные дождевые капли, они расплывались, собирались в ручьи и стекали на цементные перекрытия. В зале было сумрачно от туч и серо от бетонных колонн и стен мезонатора.

Сердюк с двумя новыми помощниками возился у мезонатора. Оксана у химического шкафа перетирала посуду. Иван Гаврилович вот уже полчаса стоял у раструба перископа и задумчиво смотрел на тысячи раз виденную картину: острый луч мезонов, направленный на черный квадратик нейтрида, сизо-голубые в его свете бетонные стены камеры мезонатора.

“Нет, кажется, и этот опыт обречен… Что-то еще нужно додумать, а что — неясно”. Напряжением мысли Иван Гаврилович попытался представить себе: маленькие ничтожные частицы стремительно врезаются в плотный монолит из нейтронов… “Нет, не то. Плохо, что не с кем посоветоваться. Сердюк? Он теперь кандидат наук, но… Конечно, у него золотые руки, он знает мезонатор, .как часы, но и только. Сейчас сюда бы Николая Самойлова с его фонтаном идей. — Голуб улыбнулся — У того есть идеи на все случаи жизни. Однако Самойлов с головой ушел в заводские дела”.

Иван Гаврилович поморщился и на секунду прикрыл слезящиеся от напряжения глаза: ему показалось, что лучик мезонов начал плясать над пластинкой нейтрида…

Однако, когда он открыл глаза, лучик снова, необычно расплывался над самой поверхностью нейтрида. Теперь он стал похож на струйку воды, бьющую в стенку. “Что такое? Мезоны расплываются по нейтриду?”

— Алексей Осипович, ты что — меняешь режим? — крикнул Голуб.

— Нет, — издали ответил Сердюк. — А в чем дело?

— А вот смотри…

Сердюк подошел и, пригнувшись, стал смотреть в раструб. Потом повернул смуглое лицо к Ивану Гавриловичу. Глаза его блестели:

— А ведь такого мы еще никогда не видели, Иван Гаврилович, — чтобы луч расплывался!..

Когда через час извлекли пластинку нейтрида из мезонатора, ничего не обнаружили. Только та точка нейтрида, в которую упирался пучок мезонов, оказалась нагретой до нескольких тысяч градусов.

Это уже было что-то. И это что-то вселило в душу Ивана Гавриловича новые надежды.