Первый лед

Черт бы побрал эту качку! На такой скорлупке, как наш «Дежнев», даже несчастные шесть баллов могут лишить человека чувства юмора.

– Разве это качка? – На лице Перышкина не было и тени сочувствия. – Ты бы сходил, Георгия, на торпедном катере – забыл бы, как маму зовут.

– Адмирал Нельсон… – Лыков назидательно рассказывает сто раз слышанную мною историю о том, что знаменитый флотоводец всю жизнь страдал морской болезнью и в шторма блевал в мешочек, который держал наготове вестовой. Как ни странно, мне становится от этого легче. А когда я вспоминаю, что творилось ночью с Баландиным, то и вовсе приободряюсь. Такова особенность нашей психики: испытывать тайное удовлетворение от сознания того, что кому-то хуже, чем тебе. С точки зрения высокой морали, конечно, это выглядит сомнительно, но пусть в меня бросит камень тот, кто этого не испытывал.

Второй день нас треплет шторм, не такой, о каком мечтают Чернышев, Корсаков и им подобные одержимые, но все-таки шторм. А не такой потому, что температура воздуха лишь два градуса ниже нуля и лед почти не нарастает.

– Вот так бы и всю дорогу, – откровенно мечтает Лыков. – А, Федя?

Перышкин охотно соглашается и добавляет несколько крепких слов в адрес ученых психов, которые спят и видят поиграть с океаном в очко. «Двадцать два, перебор – и ваших нет!» – заключает он под одобрительный кивок Лыкова.

Эти единомышленники так осмелели потому, что Чернышева и Корсакова в рулевой рубке нет, а меня можно не опасаться: кто-то пустил слух, что «корреспондент не трепло и свой парень». Честно говоря, я и в самом деле не трепло, и такой слух меня вполне устраивает: кажется, я единственный на судне человек, с которым откровенничают и начальство и матросы. Например, я знаю, что полчаса назад Корсаков вдрызг разругался с Чернышевым после того, как пригласил меня в свой салон «расширить сосуды», открыл холодильник и обнаружил исчезновение двух бутылок коньяка. Для виду Корсаков порылся в рундуке, заглянул в тумбочку и даже пошарил под диваном – зря тратил время: можно найти украденные деньги, унесенную другом под полой книгу, но никогда и никто еще не находил пропавшее спиртное. Я нисколько не сомневался, что упомянутые Чернышевым две бутылки принадлежали именно Корсакову, поскольку матросы коньяк не покупают (пустая трата денег, пижонство – водка такой же крепости). Приглашенный на объяснение Чернышев страшно расстроился.

– Ай-ай-ай! – Он поцокал языком. – Так это был ваш коньяк, Виктор Сергеич? Кто бы мог подумать?

– Вы прекрасно понимаете, что в моем холодильнике мог находиться только мой коньяк!

Чернышев хлопнул себя по ляжкам.

– А ведь и в самом деле! Вот что значит ученый человек – логика-то какая! Ай-ай, какая беда… Ладно, не огорчайся, Виктор Сергеич, раз я тебя не предупреждал, что спиртное на борту запрещено, двадцать пять процентов премии снимать не буду. А знаешь, какие это деньжищи? На десять корзин цветов для прекрасного пола хватит.

– Попрошу мне не «тыкать»!

– Неужели я так забылся? – Чернышев скорчил до чрезвычайности огорченную гримасу. – Это от качки, Виктор Сергеич, от качки. Мозг, понимаете, тупеет, мозги сбиваются набекрень. Я вам расскажу занятнейшие эпизоды, связанные с качкой! Хотите чашечку чая?

Видя, что Корсаков готов взорваться, я тактично удалился: начальство предпочитает ссориться без свидетелей.

Впрочем, вскоре они явились вместе, как ни в чем не бывало: Корсаков достаточно благоразумен, чтобы не ставить под удар экспедицию из-за пустяков.

На мостике пока ничего интересного не происходило, и я спустился в твиндек проведать Баландина. Но благому намерению не дано было свершиться: из каюты гидрологов доносился смех, и, чем развлекать страдальца, я эгоистично решился развлечься сам.

Ерофеев читал вслух Зощенко, а Кудрейко, лежа на койке, обессиленно скулил.

– В соседней каюте человек смертные муки принимает, а вы… – упрекнул я.

– Жив будет, – вытирая слезы, отмахнулся Ерофеев. – Нет, слушайте: «А тут какой-то дядя ввязался. Дай, говорит, я докушаю. И докушал, сволочь, за мои-то деньги». А в этом… Сейчас найду, вот: «Тогда вдруг появился Феничкин брат… он почти ничего не говорит и только ногами выпихивает лишних обитателей из комнаты…» Ногами… из комнаты…

– Зощенко из самых моих любимых писателей, я знаю его почти наизусть, но приятели хохотали так самозабвенно, что я охотно к ним присоединился. Успокоившись, Ерофеев закрыл книгу и бережно ее погладил.

– Перед отъездом у соседа выменял за моржовый клык, – похвастался он. – Сколько ни перечитываю, все нахожу новые строчки. Признайтесь, Паша, завидно, что не сочините такого?

– Нисколько. Завидовать можно равному, а Зощенко велик и недосягаем.

– Если так, почему у него было столько недоброжелателей?

– Именно поэтому! Попробуйте, Митя, назвать хоть одного великого человека, у которого их не было. Перефразирую не помню кого: зависть и недоброжелательство – это тень, которую отбрасывает великий человек, где бы он ни появился.

– Слышал, Алесь? – строго спросил Ерофеев. – Теперь понятно, почему ты мне летом завидовал.

– Единственную путевку в Пицунду на отдел разыгрывали, – пояснил Кудрейко. – Ему, негодяю, досталась.

Мне эти ребята нравятся, я то и дело захожу в их каюту. Мы примерно одного возраста и быстро сошлись. Полярные гидрологи, они зимовали и в Арктике и в Антарктиде, много всякого повидали и не без юмора рассказывают о своих приключениях. Даже Чернышев, который не очень-то скрывает скептическое отношение к своей «научной части», и тот признал: «Этих бродяг льдом не удивишь».

Дверь скрипнула, и в каюту просунулся Баландин. Его землистого цвета лицо было исполнено такого укора, что мы кощунственно не удержались от смеха.

– Неужели в этом миро кто-то может смеяться? – слабым голосом спросил он, стараясь удержать равновесие на уходящем из-под ног полу.

– Садитесь, пожалуйста. – Ерофеев встал, предупредительно пододвинул тяжелый, не меньше пуда весом, стул. – Чем можем помочь?

– Если вы уж так добры… – Баландин не сел, а рухнул на стул, – я готов продиктовать свое завещание.

– Пройдет, не обращайте внимания, – с максимальной отзывчивостью сказал Ерофеев. – В свой первый шторм я тоже за борт хотел бросаться, а теперь даже не замечаю.

– Почему «тоже»? – возразил Баландин. – Лично я нисколько не желаю туда бросаться, поскольку не умею плавать. Куда охотнее я бы сейчас бросился – причем с безрассудной отвагой – на тахту в своей квартире.

– Я тоже способен на такой героизм, – признался Ерофеев. – Да, вы же были на мостике, Паша, как там наверху?

– Все то же, теплынь и одна слякоть. Соскучились по льду?

– Пусть по нему медведь скучает. – Кудрейко зевнул. – Чертова качка, так и тянет на боковую. Уж лучше пурга, правда, Илья Михалыч?

– Алесь шутит, – сказал Ерофеев. – Лучше всего штиль, солнышко и парное Черное море. Про пургу хорошо читать в книжке, когда загораешь на согретой гальке с голым пузом.

– Что говорит этот оторванный от жизни фантаст? – Баландин подергал себя за огромные уши. – Штиль, пляж, солнце… Разве такое бывает?

– Бывает, Илья Михалыч, – заверил Ерофеев, – я слышал об этом от вполне достойных доверия людей.

– Алесь, – доверительно спросил Баландин, – ваш друг случайно не с приветом? Кудрейко засмеялся.

– Еще с каким! Лет пять назад нас высадили на точку в трехстах километрах от полюса, и мы несколько дней жили вдвоем в палатке. Просыпаюсь однажды и не верю своим ушам: играет музыка, и Митя с кем-то беседует. Прилетели за нами, что ли? Выползаю из палатки, вижу: у полыньи с транзистором сидит Митя и душевно излагает нерпе, что, если она не хочет до старости остаться необразованной дурой, пусть почаще приплывает и слушает музыку, а уж он, Митя, берется обучить ее нотам. Но только он проревел «До, ре, ми-и…», как нерпа скисла и ушла под воду. Утонула, наверное.

– Вранье, – с достоинством возразил Ерофеев. – Во-первых, я допелся до «ля», а во-вторых, ей просто не внушал доверия этот обросший щетиной дикарь. Она сама потом мне об этом сказала.

Глаза Баландина понемногу принимали осмысленное выражение.

– По-моему, качка уменьшилась, – нерешительно предположил он.

– Вы просто к ней привыкаете, – обнадежил Кудрейко. – Скоро еще и волчий аппетит появится, вот увидите.

Баландин замер, прислушиваясь к своим ощущениям.

– А мне и в самом деле хочется чего-нибудь съесть, – удивленно сообщил он. – Удобно ли до обеда зайти на камбуз?

Мы переглянулись. Весь экипаж уже судачил о том, что Григорьевна раз пять забегала к Жирафу (так в первый же день прозвали Баландина) с геркулесовой кашей и сухариками, а Перышкин утверждал, что лично своими ушами слышал: «Ты покушай, покушай, зайчик мой бедненький». Ему не очень верили, но факт оставался фактом: Григорьевна взяла именно Баландина, а не Корсакова под личное покровительство.

– По-моему, удобно, – с лицемерной озабоченностью сказал я. – Любовь Григорьевна вроде бы человек незлой. Не прогонит, вы только скажите ей, что два дня не ели.

Кудрейко отвернулся и тихо заскулил.

– А потом, Илья Михалыч, – заторопился я, – приходите на палубу, посмотрим на вашу эмаль.

– Чего там смотреть, ее давным-давно смыло, – ущипнув Кудрейко за ногу, сказал Ерофеев. Баландин выпрямился.

– Митя, не шутите над святыми вещами. Моя эмаль вечна!

– А порошок? – ехидно спросил Ерофеев.

– Экспериментатор имеет право на неудачу. Даже у Хемфри Дэви из ста опытов девяносто девять не получались. Но я вам, маловеры, докажу, что противостоять льду может только химия!

– Где же все-таки порошок? – мстительно напомнил Ерофеев.

– Его, Митя, смыло в море, – уныло признался Баландин. – Я взял его слишком мало, всего одну тонну. Вчера Баландина постигло первое и обидное поражение. Несколько лет назад он изобрел белого цвета порошок, который отлично проявил себя в аэропортах, препятствуя льдообразованию на взлетно-посадочной полосе: он был довольно тяжелым, и дождь с ветром его не разносили. Несмотря на откровенное недоверие скептика Чернышева, Баландин возлагал на порошок большие надежды, и когда вчера слегка подморозило, то велел рассыпать его по носовой части судна. Первой же хорошей волной полтонны порошка смыло в море, вторые полтонны постигла та же участь, и престижу Баландина был нанесен значительный ущерб, от чего, как мне казалось, он страдал куда сильнее, чем от качки. Но главную ставку он сделал на эмаль, которой покрыли часть палубы и надстроек и которая, по убеждению Баландина, должна препятствовать нарастанию льда. Словом, профессор жаждал реванша – и не было на судне человека, который не желал бы ему успеха.

В каюту заглянул матрос.

– Капитан приглашает на мостик!

Никита Кутейкин выключил секундомер.

– Два-три забрызгивания в минуту.

– Температура воздуха? – спросил Корсаков, заполняя журнал.

– Минус 4, 6 градуса.

– Запишите: курсовой угол к фронту волны десять градусов, – продиктовал Кудрейко. – Ветер семь баллов, волнение моря шесть.

С понижением температуры началось обледенение. «Семен Дежнев» носом зарывался в море, и на палубу, надстройки обрушивались мириады брызг. Качало на мостике значительно сильнее, чем в твиндеке, но в каюте без иллюминаторов качка изнуряла больше, а наверху, как нынче любят говорить, мозг получал все-таки какую-то информацию. Временами волна, разлетаясь, с силой била в окна рулевой рубки, и я инстинктивно отшатывался, вызывая усмешки Лыкова.

– Алексей Архипыч, меняйте курс, – попросил Корсаков. – Прямо на ветер.

По команде капитана Перышкин крутанул штурвал.

– Никита, секундомер!

В море зимой я никогда не был. Неприглядное зрелище. Все вокруг тебя серое и мрачное: и повисшие над морем тучи, и пелена над горизонтом, и холодные волны, налетавшие на маленький кораблик, как цепные псы. Я поежился: хлестнувшей волной с головы до ног окатило Ерофеева и Птаху, которые, прикрепившись карабинами к штормовому линю, брали пробы с образовавшегося льда.

– Четыре забрызгивания, – доложил Никита.

– Здорово их. – Я кивнул на людей на палубе. – Работенка по большому блату.

– Павел Георгиевич, прошу не мешать, – резко выговорил Корсаков. – Никита, повторить замер!

– Есть повторить. – Никита прильнул к замерзшему окну, на котором бешено вертелся «дворник». – Четыре забрызгивания.

Мне уже было известно, что обледенение, возникающее от брызг морской воды, самое частое и опасное. Но пока что мы имели дело с начальной стадией: на палубе образовался ледяной панцирь. При этой стадии можно спокойно работать и даже рассказывать анекдоты.

– Попробуем курс под углом 90 градусов к направлению ветра, – предложил Корсаков. – Не возражаете, Алексей Архипыч?

– Лагом к волне, креста на вас нет… – пробурчал Лыков.

Волны с силой ударили по левому борту.

– Число забрызгиваний ноль, – сообщил Никита.

– Вы правы, – кивнул Корсаков Чернышеву. – При таком курсе забрызгивания прекращаются. И следовательно, обледенение от брызг.

– Только лагом к волне на нашей посудине штормовать не рекомендуется, – сказал Чернышев. – Так что особой ценности данное наблюдение не имеет. Ну, сколько?

Вопрос был адресован Ерофееву и Птахе. Они ввалились на мостик в штормовых рыбацких костюмах, с которых стекали тяжелые капли.

– Живые озонаторы, морем запахло, – принюхиваясь, с удовольствием сказал Баландин.

– Купальный сезон открыт, – бодро откликнулся Ерофеев. – Лед нарастает медленно, около тонны в час.

– Сколько и где? – спросил Корсаков.

Ерофеев доложил толщину ледового покрова в различных точках и отметил, что в местах, покрытых эмалью, лед нарастает слабее. Пока что этот процесс, однако, выражен не очень ясно, нужно подождать с выводами до сильного обледенения.

– Если погода не изменится, – сказал Корсаков, внося цифры в журнал, – за сутки можем набрать тонн двадцать. На каком этапе начнем околку, Алексей Архипыч?

– А ни на каком, – пробормотал Чернышев, поглядывая на море.

– Простите, не понял.

– И понимать нечего… Ежели синоптик не наврал, циклон уходит на норд-ост, не догоним. Часа через три выйдем из зоны обледенения.

– Было бы чего догонять, – весело подал голос Перышкин. И, спохватившись, торопливо проговорил: – Молчу, Алексей Архипыч, молчу!

– Рулевой матрос должен быть немым! – рявкнул Чернышев. – Только повторять команду – как робот! На первый раз оставляю без компота.

– Есть остаться без компота, – ухмыльнулся Перышкин и с деланной обидой в голосе бросил: – В тропиках нам сухое вино выдавали, а здесь последнего компота лишают.

– Без двух компотов, – прорычал Чернышев и великодушно добавил: – Условно…