Первое знакомство с капитаном Чернышевым 

Теперь, когда экспедиция закончилась и волнения, ею вызванные, поулеглись, пришло самое время объективно и по возможности подробно рассказать об этой истории: она обросла слишком многими наслоениями, и человеку, слышавшему ее из разных уст, весьма трудно понять, что же произошло на самом деле. Одни в запальчивости говорят, что Чернышева нужно судить, другие требуют его наградить, третьи берут сторону Корсакова, четвертые… Словом, сколько людей, столько мнений!

Взяв на себя смелость рассказать о происшедших событиях, я исхожу из следующего. Во-первых, на «Семене Дежневе» я был от первого до последнего дня, причем не как член экспедиции, а как прикомандированный: немаловажное в данном случае преимущество, ибо ни в спорах, ни в принятии решений не участвовал и посему могу с большими, чем кто-либо, основаниями претендовать на роль летописца. Во-вторых, профессия приучила меня с чрезвычайной осторожностью прислушиваться к чужим мнениям и не принимать их на веру, а всегда стараться выслушать другую сторону: в легковерной молодости я не раз ошибался и захлебывался восторгом там, где следовало, по меньшей мере, проявить сдержанность. Поэтому, работая над очерками, я стремлюсь не попадать под влияние даже собственных симпатий и антипатий, обязываю себя к беспристрастному изложению событий. Ну а получается это или нет – вопрос другой.

Несколько слов о себе. Зовут меня Павел Георгиевич Крюков, мне тридцать семь лет, и по профессии я журналист. Работаю в редакции областной газеты разъездным корреспондентом, издал книгу очерков о своих земляках, знаменитых и безвестных. Меня считают неудачником (за пятнадцать лет работы ни заметных отличий, ни большой прессы не получал, по службе не продвинулся, жена ушла к другому, мебель в квартире обшарпанная и прочее), но сам к себе я отношусь более снисходительно: бродячая жизнь мне по душе – Дальний Восток изъездил вдоль и поперек и повидал кое-что, на мебель мне плевать, а Инна обязательно должна была уйти (не женись на красавице, если сам рылом не вышел!), поскольку каждый вечер весь город любовался ею по телевизору и письма к ней таскали мешками. Не буду лукавить: к успеху я вовсе не равнодушен и в минуты расслабления думаю о том, что достоин лучшей у части; как и любой мой коллега, я мечтаю набрести на своего «настоящего человека» и поймать на перо неповторимое мгновение, но самое интересное, как давно доказано, происходит до нас или после нас; впрочем, бродить по свету я еще не устал, так что надежды не теряю.

Итак, с чего начать?

Будь я кинематографист, начал бы свою картину с такого эффектного кадра: ураган, бушующее море, волны высотой с двухэтажный дом, и вдали виднеется что-то похожее на айсберг. Крупный план: это вовсе не айсберг, а сплошь закованный в лед, от клотика до ватерлинии, крохотный кораблям, неведомо каким чудом удерживающийся на плаву. Или: на воду спускается шлюпка, в ней рулевой матрос и человек с низко склоненной головой. Лица этих людей не видны, но зритель догадывается, что происходит нечто необычное, драматическое…

Кинематографиста, однако, из меня не получилось (два сценария были зарублены на телевидении), а раз так, лучше всего отказаться от эффектов и начать последовательно излагать события.

На борту «Семена Дежнева» я оказался потому, что у моего битого, дряхлого и склеротичного «Запорожца» долго не заводился двигатель. Его величество Случай! Я по натуре фаталист и к случаю отношусь с огромным уважением: по моему глубочайшему убеждению, именно случай, а не достоинства или недостатки человека играют в его судьбе решающую роль. Случай – это порыв ветра, который подхватывает щепку и либо возносит ее ввысь, либо сбрасывает в пропасть, это… На данную тему я могу философствовать часами. Если спорно, останемся, как говорится, при своих.

Итак, двигатель не заводился, и на утреннюю планерку я опоздал на десять минут. У нашего главного редактора, человека, в общем, справедливого и без предубеждений, имеется слабость: опоздание на планерку он воспринимает как личное оскорбление и разгильдяя наказывает не каким-нибудь пустяковым взысканием, а куда более изощренно – поручает готовить самый неприятный материал. Таковым на сегодня и оказался очерк о капитане Чернышеве: двести строк по случаю победы в соревновании за второй квартал.

О Чернышеве я был наслышан предостаточно. До сих пор судьба нас не сталкивала, за что я не предъявлял ей никаких претензий. Мои товарищи, которым доводилось иметь с ним дело, говорили, что если и есть на свете более тяжелый характер, то он им не попадался. Рассказывали, ему ничего не стоит и даже доставляет удовольствие вселять страх и трепет в подчиненных, поднимать на смех уважаемых капитанов и доводить до белого каления каждого, кто имеет несчастье в нем нуждаться.

– На редкость неприятная личность, – посочувствовал Гриша Саутин, который когда-то брал у Чернышева интервью. – Льет дождь, а он вытащил меня на корму и молол дикую чепуху, пока я не промок как собака. Не поздравлять, а фельетон бы о нем писать! Послушай, ты когда-то жаловался на радикулит, я бы на твоем месте взял больничный.

Я вышел на улицу и пнул сжавшийся в комок «Запорожец». Черт бы побрал эту развалину! Рассудив, что лучше других о Чернышеве могут рассказать его коллеги, я стал наносить визиты тем, с кем был знаком лично. Узнав о цели моего визита, капитан Астахов прямо, что называется в лоб, спросил:

– Прославлять будешь?

Я заверил его, что успехи успехами, но в очерке я собираюсь писать правду и только правду.

– Тогда другое дело, – смягчился Астахов. – Вытащи хромого черта на божий свет и покажи голенького, со всем его нахальством. Ты не подумай, что я предвзято, он мне дороги не переступал. Я даже, если хочешь, отношусь к нему хорошо. Ну, грубиян, нахал – этого у него не отнимешь, зато моряк он не из последних. Скажем так, средний, из второго десятка.

– Рыбу он вроде ловит неплохо, – заметил я.

– Везуч! Феноменально везуч! Ты с Чупиковым поговори, он его с детского сада знает – их горшки рядом стояли.

Капитан Чупиков, уравновешенный и интеллигентный человек, при упоминании фамилии Чернышева слегка побагровел.

– Да, мы действительно знакомы с детства, но я не считаю это большой удачей. Чернышев… как бы получше выразиться… человек весьма эксцентричный, никогда не знаешь, в какую сторону его развернет в следующую минуту. Пообщаетесь с ним – поймете. Бешено честолюбив, ради успеха готов на все, через лучшего друга перешагнет. К тому же циник и хам. Вот вам образцы самых изысканных комплиментов, которыми он удостаивает своих товарищей по работе: «Хоть глаза и бараньи, а не так уж безнадежно глуп». Или: «Хороший моряк, я, пожалуй, взял бы его третьим помощником» – это, между прочим, об Астахове, капитане с двадцатилетним стажем!

– Да-а… Сам-то Чернышев – моряк приличный?

– Моряк – это совокупность многих качеств. А человек, который может в глаза обозвать своего коллегу… э-э… бараном с куриными мозгами, такой человек…

Чувствуя, что мой собеседник разволновался, я свернул разговор и пошел к отставному капитану Ермишину, который на старости лет сам пописывал в газетах и был для местных газетчиков неиссякаемым источником всякой морской информации.

– Все верно, – подтвердил Ермишин, – трудная личность, чуть что – втыкает шило в одно место. Многие его не любят…

– Чупиков, например, – выжидательно подсказал я.

– Ну, с Чупиковым все понятно, в молодости Алексей Машу из-под венца у него увел. Неужто не слышал? Большой скандал был. Но вот что я тебе скажу: поменьше ты их спрашивай, такого тебе наговорят! Рыбу он лучше их ловит – вот и все дела. У меня, прошлое дело, был нюх на рыбу, но у Алексея – мое почтение. Целая флотилия по морю пустая шастает, а он забьется куда-нибудь под рифы, куда другой и подойти боится, и таскает один трал за другим. Ему самому уже за сорок, а не стесняется прийти, спросить совета у старика – тоже характеризует, верно? Обложить, облаять, конечно, может, недостатков у кого не бывает, среди нашего брата рыбака святых не водилось, разве что Николай-угодник.

Приободренный, я тут же позвонил Чернышеву и представился.

– Валяй, – прозвучал в трубке скрипучий голос, – я дома.

– Ты его не бойся, – напутствовал меня Ермишин, – не съест. Пропускай, если что не нравится, мимо ушей и не пяль глаза на Машу, он этого не любит, а при случае может и врезать. Ну, бывай, потом доложишь.

Чернышев жил в доме напротив.

– Входи, борзописец, – вполне дружелюбно предложил он. – Надень тапочки, я паркет надраил.

– Мы сразу переходим на «ты»? – поинтересовался я, разуваясь.

– А чего церемониться, и ты не Толстой, и я не министр. Маша, знакомься, тот самый газетный деятель, что из меня героя хочет делать.

Слегка располневшая, но очень миловидная особа лет тридцати церемонно протянула мне теплую руку. Глаза у Чернышевой были влажные и влекущие, полные губы чуть тронула улыбка – тоже влекущая, так называемая загадочная улыбка, что-то на первый взгляд обещающая, а что – один черт знает. Позабыв про совет Ермишина, я несколько дольше, чем следовало, «пялил глаза» и был немедленно поставлен на место.

– Ты к моей жене пришел или ко мне? – буркнул Чернышев. – Смотри, друг ситный, не вздумай брать у Маши интервью, когда я уйду в море.

– А когда вы уходите? – исключительно глупо спросил я. – Я к тому, что…

Чернышевы посмотрели друг на друга и рассмеялись.

– Понятно, – прервал Чернышев. – Маша, заноси в свой реестр еще одного леща и ступай… Что, хороша у меня жена?

– Хороша, – согласился я, опять же с несколько большим энтузиазмом, чем следовало. – А что, много этих… лещей в реестре?

– Штук десять наберется, – беззаботно ответил Чернышев, вводя меня в комнату, служившую, видимо, кабинетом и гостиной, и с грохотом пододвигая кресла к журнальному столику. – Тебя Павлом зовут? Садись, Паша, и спрашивай, что надо.

Пожалуй, самое время дать его портрет. Представьте себе человека чуть выше среднего роста, очень худого, но ширококостного, с туго обтянутым дубленой кожей лицом, на котором весьма приметны высокий лоб – за счет отступившей полуседой шевелюры, серые с льдинкой глаза, ястребиный нос и мощный подбородок; руки сильные и узловатые, с ревматическими утолщениями на пальцах, а походка энергичная, несмотря на легкую хромоту.

– Садись же, – повторил Чернышев и сам удобно погрузился в кресло. – Твое, как вы говорите, творчество мне знакомо, читал твою книжку про знатных земляков.

Я польщено склонил голову.

– Плохая книжка, – продолжил Чернышев. – Плаваешь на поверхности, не человека описываешь, а как он план выполняет, И опять же умиляешься на каждой странице: смотрите, какие они у меня все хорошие! Блестят твои земляки, как хромированные. А ведь книга немалые деньги, полтинник стоит. Купишь такую, полистаешь и расстраиваешься: лучше бы мне дали по морде!

Я вытащил кошелек, отсчитал пятьдесят копеек.

– Что ж, это справедливо! – Чернышев взял деньги и сунул в карман пижамы. – Будем считать, познакомились, приступим к делу.

Со стыдом припоминаю, что впервые в своей журналистской практике я растерялся. До сих пор люди, о которых я собирался писать, вели себя совершенно по-иному: одни со сдержанным достоинством, другие чрезмерно предупредительно, третьи не скрывали радости, что их имя появится в газете, – простительная человеческая слабость; но впервые человек, которого я интервьюировал, лез вон из кожи, чтобы произвести самое неблагоприятное впечатление.

– Мне поручено, – я, сделав акцент на последнем слове и ледяным тоном повторил, – поручено написать о вашем последнем рейсе. Какие обстоятельства предопределили успешное выполнение плана добычи рыбы?

– Молодец, – похвалил Чернышев. – Берешь быка за рога. Записывай: первое – дружба, второе – взаимопомощь, третье – энтузиазм и трудовой подъем. Все или еще чего добавить?

– Пожалуй, достаточно. – Я встал и сунул блокнот в карман. – Был счастлив познакомиться, всего хорошего.

– Ладно, хватит валять дурака! – Чернышев довольно бесцеремонно толкнул меня обратно в кресло. – Маша! – неожиданно рявкнул он так, что я вздрогнул.

– Кофе корреспонденту! Книга твоя, конечно, не высший сорт, но про капитана Прожогина ты написал совсем не худо, хотя и со слезой: он у тебя добряк и размазня, а на самом деде Демьяныч держал команду в великом страхе, молоток был капитан и знатный ерник. Бери назад свою полтину и не дуйся. Агентура донесла, ты обо мне наводил справки, а я о тебе. Старик Ермишин заверяет, что с тобой дело иметь можно, а я его уважаю за ум и трезвость. Давай договоримся: когда пойду на корм рыбам, сочинишь про меня некролог, можешь хоть в стихах, а сейчас мне от тебя нужно другое.

– Но редакционное задание…

Чернышев досадливо поморщился.

– Если так уж надо, напиши, что отличились старпом Лыков, тралмастер Птаха, матросы Воротилин и Дуганов. Придумай что-нибудь и разведи водой, ваш брат это умеет. А дело вот какое. Про нашу зимнюю историю в Беринговом море хорошо знаешь? Про гибель судов от обледенения?

Я неуверенно кивнул. Ну и собеседник! Прав Чупиков – не угадаешь, в какую сторону развернет Чернышева через минуту.

– Ни хрена ты не знаешь, – бросил Чернышев и достал из портфеля сколотые скрепкой бумаги. – Здесь мои заметки на эту тему, не сейчас, дома прочтешь, только пока ни гугу, на меня и так всех собак вешают. Вот если ты мне с этим делом поможешь… Завтра с утра в управлении рыболовства важное совещание, приходи с блокнотом. Очень нужно, чтоб газета поддержала, шуму там будет много, зимний промысел на носу, а кое-кто рассуждает по-бараньи…

Приоткрыв ногой дверь, да так, что распахнулись полы короткого халата, с подносом в руках вошла Маша.

– Застегнись, бесстыжая, – перехватив мой взгляд, буркнул Чернышев. – Корреспондента из строя выводишь.

– А пусть они не смотрят, куда не надо, – дерзко ответила жена, небрежно запахнув халат. – Ешьте, пейте, дорогой гость.

– Всыплю я тебе когда-нибудь, – со вздохом пригрозил Чернышев, провожая жену взглядом, отнюдь не свидетельствующим о том, что эта угроза будет приведена в исполнение. – Я так скажу, Паша: все они бесовки, и нет на них никакой управы. Сам-то женат?

– Был когда-то.

– Свободный охотник, – неодобрительно констатировал Чернышев. – Знаю я вашего брата, так и вынюхиваете, где что плохо лежит. Я бы всех таких гуляк собрал в одну кучу и в принудительном порядке переженил на самых злющих бабах, чтоб вы, собаки, еле ноги таскали. Маша!

– Черт побери, вы меня заикой сделаете! – возмутился я.

Маша просунула в дверь голову.

– Минуты без меня прожить не может, – пожаловалась она. – Истоскуется, пока плавает, и ходит за мной, как малое дитя. Ну, чего?

– Попридержи язык! Где сахар?

– Возьмешь в буфете. – Маша захлопнула дверь.

– Я же тебе говорил, что они бесовки. – Чернышев развел руками. – А с другой стороны, разве без ихней сестры проживешь?

Я сочувственно изогнул брови, подтверждая сию истину. Мне стало весело. По всей видимости, «бесовка» явно не из тех, кто позволяет собой помыкать, я вряд ли Чернышев дома капитанствует. Не по-христиански, но я почувствовал глубокое удовлетворение от этой мысли. И тут же окончательно в ней утвердился. В прихожей послышались детские голоса, и в комнату, размахивая портфелями, одна за другой влетели три девочки-погодки, лет от десяти до двенадцати.

– Папа, ты обещал в кино!

– Немедленно одевайся!

– Ну, па-па!

Чернышев попытался принять строгий вид, но расплылся и не скрипучим, а на удивление домашним голосом призвал дочек к порядку, все-таки дома гость, а они такие шумные и невоспитанные. Прежде всего дети должны доложить, как прошли уроки, ведь они знают, что папу беспокоят контрольные, а Танюшу могли вызвать по географии. Он стал так умилен и благообразен, что я только диву давался: неужели этот отменнейший семьянин и есть тот самый «хромой черт», одна язвительная ухмылка которого приводит в неистовство окружающих? В эту минуту Чернышев разительно напоминал старого, уставшего от лая цепного пса, который выполз из конуры и, урча от удовольствия, позволяет ползать по себе хозяйским детям.

– Дамское общество, – проворчал Чернышев, пытаясь угадать понимание на моем лице. – Слово есть слово, ничего не поделаешь. Завтра увидимся, будь здоров.

В самом неопределенном настроении я пришел домой, уселся за стол и со скукой начал листать отпечатанную на машинке копию то ли варианта статьи, то ли наброска доклада с многочисленными вставками от руки, вкривь и вкось разбросанными на полях.

Но вскоре мое внимание обострилось.