Илья Михайлович

Баландин явился в пять утра, сразу улегся спать, и к завтраку я его не будил. Увидев меня в кают-компании, Чернышев чуть усмехнулся, но ничего не сказал. Я даже был разочарован – так мне хотелось насладиться его растерянностью: на сей случай я заготовил парочку язвительных, в его стиле, экспромтов. Но ему было не до меня, так как он затеял с Корсаковым длинный квалифицированный разговор о бункеровке, балласте, пресной воде и прочем, из которого я понял, что ради остойчивости продолжать эксперимент следует с полными топливными и водяными танками, а в случае необходимости заполнять их забортной водой. Вообще, когда речь заходила об остойчивости, Чернышев слушал очень внимательно, не скрывая, что в теории этого предмета познания Корсакова несравненно превосходят его собственные. Говорили они деловито и вполне миролюбиво, и мы старались им не мешать.

Когда, прихватив термос с чаем для Баландина, я вернулся в каюту, он брился. В ответ на мое приветствие он что-то хрюкнул, затем стал суетиться и делать массу ненужных движений. Уши его пылали, как у провинившегося школьника. Оставленная мне вечером записка: «По приглашению знакомого буду, возможно, ночевать в поселке» – валялась, скомканная, в корзине как ужасающая улика. Я не отказал себе в удовольствии осведомиться, хорошо ли он отдохнул, и этот далеко не простой вопрос оказал на Баландина потрясающее действие. Он в отчаянии провел два раза по лысине и, совершенно убитый сознанием своего грехопадения, трогательно простонал: «Паша, вы все знаете, вы теперь нас презираете, Паша?»

Я расхохотался и совершенно искренне заверил, что испытываю к ним самую дружескую симпатию, и если никаких других заверений не требуется, на этой теме можно поставить точку. Баландин просиял и посмотрел на меня с такой благодарностью, что мне снова стало смешно. Воистину взрослое дитя! Готов дать голову на отсечение, что такое приключилось с ним впервые в жизни.

– Паша, – торжественно произнес он, – Любовь Григорьевна… – Он крякнул и не без усилия поправил себя: – Люба мне рассказала, как бесцеремонно поступил с вами Чернышев. Это не делает ему чести, Паша, но я очень рад, что вы нашли в себе силы остаться. Льщу себя надеждой, что вы об этом не пожалеете и соберете оригинальный материал для будущей повести.

– Какой там повести – для серии очерков.

– Разве? Мне казалось, что вы замахнулись на большее. Дерзайте, Паша, запас высоты у вас имеется, судя по вашей книжке. У меня есть знакомый писатель, он тоже начинал с очерков, а теперь издает толстые книги; правда, очерки его были интереснее… Я очень рад, что вы остались, мне без… – Он щелкнул пальцами. – Я к вам привык, в моем возрасте привычные связи рвутся трудно, а новые завязываются еще труднее.

– В термосе чай крепкий. Хотите?

– С удовольствием, – обрадовался Баландин. – Рая очень милая девушка, но ворчит, когда опаздываешь к завтраку. – Он налил в стакан чаю, открыл пачку печенья и присел, явно располагаясь к беседе. – Чернышев, Паша, нелегкий человек, но зато с оригинальным умом и своеобразным, не лишенным иронии отношением к людям. Мне такие встречались, похожим был мой первый заведующий кафедрой, известный ученый: он зачастую бывал груб и циничен, мне, тогда еще зеленому аспиранту, казалось, что он надо мной издевается и выставляет на всеобщее посмешище; я бесился, подавал заявления об уходе, в конце концов, оставался и давно считаю годы, проведенные под его руководством, наиболее важными в своей научной жизни. «Лучше с умным потерять, чем с дураком найти», – любила говорить моя мать; незаурядная личность имеет право на трудный характер. Не стану проводить прямой аналогии, но Чернышев из людей такого типа. Если не обращать внимания, закрыть глаза на его недостатки, – кстати говоря, естественные для человека его профессии, – то обнаружится личность, из общения с которой вы почерпнете много пользы. Не обижайтесь на него, Паша.

– Вам легко советовать, – проворчал я, – вы здесь нужны, необходимы, а каково чувствовать себя нежеланным пассажиром и вдобавок курицей? Согласитесь, не очень-то приятно дожить до тридцати семи лет и неожиданно узнать, что ты курица, причем с бараньими или верблюжьими мозгами. Лично во мне это вызывает чувство протеста – быть может, необоснованного, однако…

Баландин прыснул.

– Вас ведь не собираются жарить, – успокоил он, – подумаешь, курица. Ну, и что из этого? Не дожидайтесь сочувствия от человека, который, перешагнув через полсотни, стал жирафом. Впрочем, я привык, студенты – за моей спиной, разумеется, – кличут меня Холстомером. – Баландин весело заржал и стал, в самом деле, удивительно похож на жизнерадостную лошадь. – Кстати, Паша, если у преподавателя нет клички – значит, к нему относятся равнодушно. Я по-настоящему уверовал в свое призвание, когда получил кличку, и вовсе задрал нос, узнав, что обо мне стали рассказывать анекдоты. Это уже высокая честь, верный признак известной популярности. Тем, что он вошел в студенческий фольклор, мой завкафедрой гордился больше, чем многочисленными званиями и наградами. Забавный народ – студенты, вы не поверите, но я даже скучаю по ним.

– Вы когда-нибудь ставите на экзаменах двойки? – улыбаясь, спросил я.

– Еще сколько! Сдать мой курс не так-то просто, на экзаменах, Паша, я сею панику! Если я этих негодяев люблю, это вовсе не значит, что поощряю их халтурить. Мою кафедру вечно критикуют за высокий процент двоек, ректор со мной воюет, но вынужден отступать, так как у меня имеется могучий покровитель – начальник главка министерства. Когда институту нужна помощь, я звоню Борису и все пробиваю. Боря – мой бывший ученик, ученого из него не вышло, но администратор – отменный. И его карьера – моя личная заслуга, поскольку именно я своевременно отчислил его из аспирантуры.

– Он тоже так считает? – засомневался я.

– Представьте себе, да, – подтвердил Баландин. – Борис неоднократно и во всеуслышание говорил, что только благодаря мне он избежал участи стать бездарным кандидатом наук. Он умница и великолепно руководит главком, а в науке был сер и бесцветен. Иной кандидатский диплом скрывает скудный интеллект так же, как хорошо сшитый костюм – сутулую спину и дряблые мышцы. Самый умный человек, которого я знаю, не окончил и восьми классов, что не мешает ему великолепно размышлять и ремонтировать пишущие машинки. Если бы, Паша, изобрели прибор, измеряющий величину и силу ума, произошла бы неслыханная переоценка ценностей.

– Отличный сюжет для фантаста! – подхватил я. – Или кинокомедии с Леоновым в главной роли. Вы меня убедили, хорошо, не буду.

– Что не будете? – не понял Баландин.

– Обижаться на Чернышева, – пояснил я, – тем более что с обиженным корреспондентом разговор короткий: капризничаешь, куксишься – скатертью дорога. А мне, Илья Михалыч, понравилась цепочка ваших размышлений, о себе-то вы и не рассказывали никогда.

– Исповедуйся вашему брату, – проворчал Баландин, – потом такое о себе прочитаешь…

– Бывает, – согласился я, – в отдельных нетипичных случаях.

– Вам я верю, Паша, – с некоторой торжественностью изрек Баландин. – Вы не из тех, кто…

– … врет как сивый мерин, – закончил я. – Надеюсь, что так оно и есть. К тому же Виктор Сергеич мудро и красиво заметил: «Мы недостаточно знакомы, чтобы не доверять друг другу».

– Слишком красиво, – неодобрительно сказал Баландин. – Бойтесь афоризмов, Паша, они игра поверхностного ума и более подходят ораторам, чем мыслителям. Разумеется, – спохватился он, – я вовсе не имею в виду Корсакова, который представляется мне умным человеком и интересным собеседником. Уже одно то, что он смело прервал многообещающие лабораторные испытания ради натурных…

– А вы? – поинтересовался я. – Давно хочу об этом спросить: вот вы, Илья Михалыч, профессор, доктор наук, у вас студенты и аспиранты – почему сами пошли в экспедицию, а не послали кого-нибудь?

Баландин широко улыбнулся.

– Помните, я чуть не подпрыгнул, когда Чернышев признался, что полез в шторм из любопытства? Вот и я пошел в море: поглазеть. Ну а если шире – хотелось самому проверить порошок и эмаль, я ведь этими штучками восемь лет занимаюсь. До смерти хотелось, Паша, своими глазами увидеть, проверить и убедиться. Зато теперь я знаю, что с порошком грубо ошибся, не годится он на море, а вот на эмаль, не стану лукавить, очень надеюсь. Если окончательно подтвердится, что адгезия льда к ней минимальна, я вернусь домой, Паша, с высоко поднятым носом. Разве этого мало?

– Много, – заверил я. – Ребятам нравится, что вы легко признали ошибку с порошком, думали, что вы полезете в бутылку и будете настаивать.

– Ну, легко не то слово, – сказал Баландин, – мне было очень даже обидно, ведь на суше порошок зарекомендовал себя совсем неплохо. Но если уж быть честным до конца, друг мой, сия неудача не из тех, о которых долго скорбишь. По большому счету, наши с вами ошибки – это ошибочки, мелкие уколы самолюбия; настоящая, огромная ошибка, достойная статьи в энциклопедии, по плечу только гению – вспомните хотя бы Роберта Коха с его туберкулином или «Выбранные места из переписки с друзьями» Гоголя. – Баландин оживился, чувствовалось, что размышлять на эту тему ему интересно. – Впрочем, гению труднее всего, он слишком одинок, потому что всегда идет против течения: в истории человечества не было ни одной гениальной идеи, которую сначала не подняли бы на смех и не осыпали оскорблениями, ибо каждая новая идея раздражает своей дерзостью и вызывает ненависть к ее создателю. Поэтому в личной жизни гениальные люди чаще других бывают несчастны. Но когда гений умирает и рожденная им идея начинает свое победоносное шествие, люди спохватываются и вспоминают лишь о том, что он сделал для человечества, а не о том, в чем ошибался, с кем жил и какие черты его характера были несносны для окружающих. Меня коробит, когда иные исследователи выкапывают интимные письма великого человека и с энтузиазмом, достойным лучшего употребления, перетряхивают давно остывшее постельное белье… Паша, я очень отвлекся, верный признак старческой деградации, как в рассказе Марка Твена «Старый дедушкин баран»; мы говорили об ошибках: так вот, мое отношение к ученому во многом определяется тем, как он их признает. Ошибки цементируют наш опыт, их не надо бояться, они, если хотите, необходимы, ибо развивают способность к сомнению – нужно лишь своевременно их осознать. Иначе – крах. Это необычайно важно, Паша: если человек упорствует в своих ошибках и даже норовит превратить их в победы, он безнадежен, нет веры ни ему лично, ни его работе. И в этой связи на меня произвело большое впечатление, что Чернышев безоговорочно признал ошибочность, неточность своего маневра: в тех обстоятельствах – вы, конечно, помните, что страсти на обсуждении легко могли вспыхнуть – не всякий решился бы на это. За такую принципиальность и самокритичность я готов даже простить ему чудовищный выпад по адресу моего носа.

– Какой выпад?

– Он заявил, что таким носом можно расщепить атомное ядро! – Баландин оглушительно заржал и, вытерев слезы, пояснил: – Это когда я на мостике чуть не вышиб окно.

– Грубиян! – не очень искренне возмутился я.

– Ерунда, – отмахнулся Баландин. – Мой нос послужил темой для острот не одному поколению студентов. Пусть смеются, лучшей разрядки не придумаешь. Знаете, что я заметил? Человек без чувства юмора не способен к научной работе, ему не хватает воображения и критического отношения к себе. Юмор – великая штука, Паша, если человек обижается на шутку, он либо глуп, либо тщеславен, либо то и другое. В смехе есть нечто такое неуловимое, возвышающее нас над рутиной повседневной жизни. Представьте себе мир, из которого исчез юмор, – это была бы катастрофа, сравнимая с той, как если бы исчезло трение. Я вовсе не собираюсь идеализировать нашего капитана, но ценю его, в частности, за то, что он любит шутку и не становится в позу, когда сам оказывается ее объектом. Ну а крепкие словечки – вы больше меня видели, Паша, и лучше знаете, как говорят, глубинку: без них, как без смазки, наши подшипники срабатывают со скрипом… Чувствуете, качнуло? Мы отходим от причала. Паша, если б вы знали, как я не люблю качку…

– Ванчурин пообещал дня два штиля, – обнадежил я. – Корсаков огорчился, обледенения-то не будет, а Федя тут же отреагировал в своей манере: «Ай-ай, как не повезло, Виктор Сергеич, снова солнышко! Что ж, придется героически загорать».

– Федю можно понять, – сказал Баландин, – ему-то обледенение ни к чему: орден не дадут, зарплаты не прибавят, одна морока и острые ощущения, в каковых ни он, ни его товарищи абсолютно не нуждаются. Со своей колокольни ему открывается именно такая правда. А между тем колокольня на судне одна: капитанский мостик. Обзор оттуда наилучший, и решения принимаются только там.

– Иной раз мучительные, – припомнил я. – «Морально-этический вопрос», как говорил Чернышев: имеет ли право капитан во имя науки рисковать жизнью находящихся на борту людей? Даже если каждый дал подписку о том, что идет в экспедицию добровольно. Щепетильная ситуация, Илья Михалыч?

– Пожалуй. – Баландин задумался. – Мне это как-то в голову не приходило… Прививку, о которой он рассказывал, делал-то себе один человек, один – и себе… Ну а вы что скажете?

– Запутался, – признался я. – Нет у меня еще позиции, что ли. Да и в отличие от Феди не имею я на нее права – нейтральный пассажир…

Баландин покачал головой.

– Нет у нас здесь башни из слоновой кости, друг мой. Нейтральность предполагает другую судьбу, а она может быть для нас лишь одна, общая. Вы меня крайне заинтересовали. Не секрет, что вам говорил тогда капитан?

– Для вас – нет… То ли он проверял, на мне свои ощущения, то ли просто прощупывал пассажира… Я сказал тогда, что знаю, на что иду, и этим выразил полное свое согласие с его решением штормовать…

Баландин одобрительно кивнул.

– … а он, абсолютно для меня неожиданно… попробую припомнить дословно, смысл, во всяком случае: «Мы ведь не на войне, тебе хорошо – бобыль, пустоцвет, а Лыкова шесть человек ждут на берегу». Вот вам и «капитанская колокольня»…

– Когда был разговор? – живо спросил Баландин. – До или после шторма?

– В самом начале.

– И все-таки он пошел на риск! – возбужденно воскликнул Баландин. – Прививку – себе, вам, Никите, всем! – Он вновь задумался, закурил, забыв, что мы уже давно повесили табличку: «За курение – под суд!» – Да, ситуация щепетильная, я бы сказал, даже очень…