ВОЛЬНЫЕ СЫНЫ ЭФИРА

Скоро кончается наше одиночество. Один за другим, с интервалом в сутки, к нам идут траулеры «Ореанда» и «Балаклава», а через десять дней подойдет плавбаза «Шквал», которая примет с «Канопуса» груз и меня. «Шквал» идет из Атлантики, он уже обогнул мыс Доброй Надежды, и каждый вечер радисты получают от плавбазы ее координаты. Вот и сейчас, всматриваясь в листочек с цифрами, Пантелеич определяет на карте местонахождение «Шквала».

– Вот здесь. – Пантелеич невозмутимо тычет пальцем в район Бухареста.

Мы проверяем. Действительно, судя по радиограмме, «Шквал» сейчас бороздит поля и леса Румынской Народной Республики. Саша Ачкинази, ворча, исправляет ошибку в широте и отправляет плавбазу на место – к южным берегам Африки.

Мы сидим в каюте начальника радиостанции. Идет «вечерний звон». Саша яростно спорит с Пантелеичем, который на ходу импровизирует, какие последствия могла бы иметь злополучная ошибка в широте.

– Это что, – говорит Коля Цирлин. – Один мой напарник дежурил ночью, весь вечер он развлекался и очень устал, все время клевал носом. В конце радиограммы на имя начальника главка он задремал, а очнулся в конце другой. Можете себе представить, какая физиономия была у начальника, когда наутро он прочитал радиограмму: «Немедленно отгрузите дизеля трансформаторы противном случае вынужден применить санкции целую нежные щечки твой Миша».

Тема благодатная. Витя тут же рассказывает про доктора, который в спешке вырвал здоровый зуб, посмотрел, ужаснулся, и вырвал еще один, тоже здоровый; я рассказал о знаменитой газетной ошибке: «Петренко Павел Кузьмич возбуждает дело о разводе с Ивановым Степаном Васильевичем»; запас веселых ошибок нашелся у всех.

– Вам бы только посмеяться, – трагическим голосом говорит Саша. – А со мной однажды такое произошло, что даже сейчас волосы дыбом встают.

И Саша проводит ладонью по своей наголо остриженной голове.

– Дело было года три назад, в Баренцевом море, – выдержав положенную паузу, продолжает он. – Мы вышли из шторма, потрепанные и замерзшие как собаки. Ветер, мороз, мы мокрые, дрожим крупной дрожью, а выпить – ни у кого ни грамма. Хоть бы стопочку для согрева души! Трагедия! Ангина, бронхит, воспаление легких – Север, сами понимаете. И тут мы видим, что механик жмется, чешется, гримасничает – словом, навалились мы на него и выжали бутылку спирта с каким-то странным запахом подозрительного цвета…

– «Букет Абхазии», – предположил Борис Кононов.

– Да, очень похоже. Значит, профильтровали мы его, очистили, как могли, а пить боимся. Черт его знает, что это за напиток. А к нам на траулер приблудился пес, большая и прожорливая дворняга, вечно пасся около камбуза. Решили провести опыт. Уговорили пса вылакать блюдечко и стали изучать реакцию. А пес быстро повеселел и забегал по палубе, как щенок, – понравилось! Все в порядке. Мы со спокойной душой выпили, закусили консервами. Вдруг в кубрик вбегает механик, трясясь, как пугало на ветру, губы белые, глаза вылезли на лоб.

– Беда! – кричит. – Спасайтесь, братцы! Пес… издох!

Нам стало нехорошо. Выскакиваем на палубу – так и есть: пес лежит мешком, лапы в сторону.

– К доктору! – орет механик. – Полундра!

– Я бы вам такую процедуру устроил, – мечтательно проговорил Витя, – что в день свадьбы вспоминали бы, идиоты!

– Не волнуйся, Витюша, – успокоил Саша, – твой изувер коллега нам так промыл желудки, что из медпункта мы выползли на четвереньках, полудохлые от слабости. Б-р-р! И еще прорычал нам вслед: «Три дня будете сидеть на манной каше!» Инквизитор! Ну, Бог с ней, с манной кашей, думаем, зато спасли свои жизни. Выползаем, значит, на палубу, и потускневшими глазами видим такую романтическую картину. На корме стоит и показывает на нас пальцами гогочущая толпа, а воскресший пес, взвизгивая от удовольствия, грызет кость. Оказывается, этот пропойца просто уснул или притворился спящим, чтобы поизмываться над нами и напугать до смерти.

У меня из головы не выходит «Шквал». И домой хочется, и жаль оставлять ребят надолго, еще на целых три месяца. Взглянув на меня, Саша безошибочно определяет мои мысли. И мы начинаем вспоминать о доме, о женах, друзьях – вечный и приятный разговор. Пантелеич рассказывает о своей родной Херсонщине, об островках в устье Днепра, где водится всякая дичь, о гигантских и необыкновенно сочных двухпудовых арбузах. Идя навстречу горячим просьбам слушателей, Пантелеич устанавливает вес арбузов в один пуд, но больше не уступает ни грамма. Он клянется и предлагает лично проверить правоту его слов. Мы тут же решаем будущим летом ехать к нему в гости, чтобы всласть поохотиться на островках и поесть легендарных арбузов. Все размечтались. Всем сразу ужасно захотелось в лесную прохладу, где можно поваляться на зеленой травке, отведать жареных грибов и услышать пение лесных птиц…

– А я, – вносит диссонанс Витя, – куда с большим удовольствием попрактиковался бы в хорошо оборудованной операционной… Впрочем, – веселее добавил он, – завтра подойдет «Ореанда», и мы кое-кем займемся. Через пару дней мы кое-что кое у кого вырежем!

Дед сокрушенно погладил ладонью свой живот. Сначала он заявлял, что только хирург с мировым именем достоин чести вырезать его аппендикс, но после очередного приступа пересмотрел свою позицию. Теперь над Борисом неотвратимо повис дамоклов скальпель – судовым врачом на «Ореанде» работает знаменитый среди рыбаков хирург Клавдия Ивановна Кабоскина, и в ее присутствии он великодушно обещал разрешить себя ошкерить.

Над несчастным Дедом смеются. Особенно изобретателен Саша, изысканно остроумный человек. Я о нем до сих пор мало говорил, а он интересный парень. Донельзя загорелый, черноглазый и черноусый, страстный непоседа, Саша в свои двадцать восемь лет успел побывать в четырех океанах, и в его цепкую память въелись сотни разных морских эпизодов, забавных и трагических, о которых он охотно рассказывает. Энергичный, бесшабашно веселый, большой мастер, никого не обижая, поднять на смех кого угодно, Саша – хорошие дрожжи для любого коллектива. К тому же он превосходный радист, любит и хорошо знает сложное оборудование своего хозяйства.

С ним в паре работает Коля Цирлин, высокий и привлекательный, сразу располагающий к себе человек. Он на несколько лет старше Саши, но с рыбаками вышел в море впервые: после службы на военном флоте он долго работал на суше. В отличие от своего начальника он молчалив, его трудно вызвать на разговор, хотя Коля умный и приятный собеседник. Он радист экстра-класса, навсегда влюбленный в эфир, готовый сутками блуждать по нему, как куперовский Следопыт по лесам. Очень сдержанный и трудолюбивый человек, Коля застенчив и скромен. Это о нем Честертон мог бы сказать, что такого человека можно знать годами и не догадываться, что он чемпион по шахматам. Лишь месяца полтора спустя нашего знакомства я случайно узнал, что Коля – мастер спорта по вольной борьбе и не раз занимал призовые места.

У радистов на «Канопусе» было особое, даже исключительное положение. Капитан их оберегал, как музыкант уши. Любому человеку на судне могла найтись замена, но не этим двум ребятам. Они были незаменимы. Ибо «Канопус» почти круглые сутки должен слушать эфир. Чего стоит затерянный в океане траулер без связи с землей, с другими судами?

Точки и тире, которые радисты вылавливали из эфира и посылали в эфир, были невидимыми нитями, связывавшими с жизнью восемьдесят рыбаков. Комариный писк, доносившийся из радиорубки, как райская музыка, снисходил на заброшенные в океан рыбацкие души. Если работает рация – все спокойны. Спокоен капитан: он регулярно получает инструкции, благодарности и нагоняи от начальства. Спокойны матросы: раз в неделю они узнают, что жены любят их и скучают, а мамы благословляют. Спокоен весь экипаж: в случае беды в эфир полетит «SOS», и по святому морскому обычаю проходящие мимо суда придут на помощь.

По три раза в день Саша и Коля входили в рулевую рубку и с праздничной торжественностью объявляли по трансляции: «Внимание! Получены радиограммы на имя…» И перечисленные счастливцы, козлами перепрыгивая через комингсы, вихрем неслись в радиорубку и выходили из нее, широко улыбаясь и не отрывая глаз от листочка с заботливо отпечатанным на машинке текстом. И вскоре весь экипаж знал, что Лешкина сестра вышла замуж, что Сашкин брат учится скверно и ему нужно по радио всыпать, а радиограмма находчивой Володькиной жены ходила по рукам, как образец тонкого психологического подхода: «Люблю жду скучаю зпт возвращайся скорей мой ненаглядный тчк Присмотрела симпатичные туфельки сорок рублей санкционируй покупку твоя Звездочка». И счастливый Володька отвечал, что он тоже любит, ждет и скучает и, конечно, санкционирует покупку симпатичных туфелек за сорок рублей.

Здесь бы мне хотелось сказать о другом, менее лирическом обстоятельстве. Радиограммы – это, безусловно, очень здорово, очень приятно. Без этих двух десятков слов в неделю на море жить трудно. Но каждое такое слово обходится рыбаку и его семье в три копейки. Почему? Этого я никак не могу понять. Мы с вами, сухопутные люди, можем писать родным и знакомым длинные письма, размер которых зависит только от нашего терпения, телеграммы для нас – редкая необходимость. Другое дело – рыбак. Для него радиограмма – единственная возможность узнать, все ли дома живы-здоровы, единственная возможность сообщить родным, что он загорел, поправился и чувствует себя хорошо. Почему же за эти несколько обязательных строк берут деньги? Ведь за полгода скупые строки оборачиваются очень большой суммой. Я убежден, что это несправедливо. Наверное, человек, установивший такую систему, чего-то не понял. Думаю, он никогда не был в море и не знает, что получить весточку из дому, от которого находишься в пяти тысячах миль, – это не блажь, а жизненная потребность.

К своей почте рыбаки относятся с нежностью, радиограммы и редкие – одно-два за рейс – письма хранятся до возвращения домой и зачитываются до дыр. Я помню, какой праздник был на траулерах, когда мы, свеженькие, только две недели назад из Севастополя, подошли к Рас-Фартаку. Со всех судов к нам направились дорки – так называют моряки большие моторные шлюпки, и мы бережно спускали вниз, в протянутые руки давно покинувших родные берега ребят мешки с письмами, связки газет, посылки.

В этот день произошел случай, который произвел на нас тяжелое впечатление. Один парень с «Алушты», принимая почту, уронил письмо. Океан был неспокойный, и конверт быстро исчез в волнах. Парень так и не попытался его достать, хотя мог это сделать. Я не буду называть фамилию и позорить этого человека, но уверен, что, несмотря на свою внушительную бороду и могучие бицепсы, он не настоящий моряк. Он преступил неписаные морские законы, лишив своего товарища такой большой радости – нескольких страниц домашних новостей.

Была и трагедия. Один матрос с «Болшево» десять раз предупредил, что адресованную ему посылку нужно опускать сверхосторожно.

– Там это… радиолампы! – тревожился он. – Понежнее, ребятки.

Окончание этой истории я знаю от очевидца. Бережно прижимая к сердцу драгоценную посылку, матрос поднялся на траулер, где взволнованные приятели уже приготовили закуску, распаковал сверток, и каюту огласило горестное «ах!» – свидетельство разбитых вдребезги надежд. Содержание свертка оказалось чудовищно нелепым: большая банка стрептоцидовой мази. Оказывается, матрос перед уходом в море договорился, что на хитро зашифрованную радиограмму: «Срочно высылай мазь», жена с попутным судном перешлет бутылку коньяку. Но то ли жена забыла об этой договоренности, то ли в ней взыграло чувство юмора, но радиограмма была понята слишком прямолинейно…

С Колей Цирлиным и Сашей Ачкинази меня связывала не только дружба, но и сугубо деловые контакты. Уже в самом начале плавания я пригрозил ребятам, что скоро начну оглушать их своими корреспонденциями в редакцию. Но вольные сыны эфира, стучавшие на ключе с потрясающей скоростью, снисходительно улыбались. «Подумаешь, лишняя сотня слов!» – пренебрежительно говорили они, не подозревая, какой камень держу я у себя за пазухой. Пять раз я вручал им радиограммы по тысяче с лишним слов в каждой, и пять раз радисты хватались за сердце. От их тяжелых вздохов вибрировала аппаратура.

Это, конечно, шутка. Только благодаря искренне дружескому отношению этих славных товарищей я чувствовал себя не последним на «Канопусе» человеком. Без всякой ложной скромности признаюсь: мне было очень приятно, что члены экипажа слушают по радио свои фамилии, рассказы о себе. И это сделали Коля Цирлин и Саша Ачкинази, иногда работая даже по ночам, чтобы хотя бы частями, используя свободное в эфире время, передать на землю мои очерки.