"Колесница Гелиоса" - читать интересную книгу автора (Санин Евгений Георгиевич)

ГЛАВА ВТОРАЯ

За неделю, проведенную Эвбулидом в руднике, он испытал столько, сколько ему не доводилось испытывать за все время, прожитое в рабстве.

Каждый час в норе, где он, хрипя от натуги и удушья, долбил то кайлом, то молотком каменную стену, подгоняемый железным прутом носильщика, казался ему равным целому дню, а день — году минувшей жизни.

Он перестал думать про время, не знал, что наверху — утро или вечер, — все было едино и неизменно в гулкой, мрачной штольне, где отсчет дней для несчастных шел на мешки и корзины, наполненные кусками руды.

Два или три раза носильщик уводил за собой в глубь коридора новеньких, и тогда Эвбулид догадывался, что сейчас день, ибо какой интерес управляющему тащить провинившихся рабов на рудник ночью. Тогда он отваливался навзничь и, закрывая глаза, силился представить яркое солнце, буйную траву начавшегося наверху лета, суетящихся людей.

Это ему не удавалось.

Мешал тусклый светильник, напоминающий о его участи, отвлекали, возвращая в явь, мерные удары инструментов, доносившиеся со всех сторон.

«Безумные существа! — думая о людях, оставшихся на земле, поражался он. — Воюют, проливают кровь, радуются, набивая золотом и серебром кошели, ссорятся друг с другом… И все это вместо того, чтобы просто жить и наслаждаться свежим воздухом, солнцем, небом, травою! Они даже не подозревают, сколь достаточно это для счастья!..»

Издалека доносилось шуршанье кожаного мешка или корзины, которую волок по коридору носильщик.

Эвбулид, морщась от боли во всем теле, торопливо поворачивался на бок и бил молотом по вставленному в трещину клину или просто кайлом по глыбе, выпирающей из стены. Несмотря на такую предосторожность, ему ни разу не удавалось провести носильщика, обладавшего удивительно чутким слухом. Оставив в коридоре корзину, тот протискивался наполовину в нору и срывал свое зло на Эвбулиде, в кровь избивая его своим железным прутом и яростно крича:

— Будешь отдыхать без моего приказа? Будешь подводить меня? Будешь?

В первый же день, едва поставив Эвбулида в эту нору, он сразу позабыл о своем обещании приносить для него маленькие мешки. Видимо, знал и помнил он только то, что должен опередить старшего носильщика. Эвбулид не раз слышал его сбивчивый шепот, когда он вновь брался за ношу:

— Ничего, теперь мне совсем недолго осталось ждать… Завтрашнего дня он не переживет!..

Но где-то наверху наступало завтра, и даже послезавтра, а старший носильщик жил, и младший от этого лютовал все сильнее и сильнее. Он задумал извести своего злейшего врага, стоящего между ним и глотком воздуха, загнав его беспрерывным потоком корзин и мешков из своего коридора.

Теперь, даже заставая Эвбулида работающим, он все равно бил его и требовал пошевеливаться живее. И, забирая полную доверху корзину, не разрешал больше спать.

— Долби дальше! — приказывал он, ударяя для острастки грека, и, выбираясь из норы, с блаженством шептал невидимому старшему носильщику: — Посмотрю я, как ты отнесешь у меня наверх эту корзину! Нет, я теперь не дам тебе отдыхать ни минуты, и уж завтрашнего дня ты у меня точно не переживешь! А ты работай, работай! — кричал он грозно в нору.

Эвбулид, проклиная озверевшего носильщика и того человека, который первым додумался строить серебряные рудники, всех тех, кто отнимает у людей свободу, мешкающего почему-то Артемидора, снова брался за работу.

Нехватка воздуха, чудовищное перенапряжение, питание, которое вряд ли бы насытило и воробья, почти полное отсутствие отдыха быстро делали свое дело. Силы все ощутимее покидали Эвбулида. На небольшой осколок руды, требовавший раньше трех-четырех ударов, теперь приходилось тратить по несколько минут, а после, выронив молот из обессиленных рук, долго лежать, чтобы можно было снова поднять его.

Наконец пришел день, когда он не сумел больше сделать этого.

Напрасно ворвавшийся в нору носильщик стегал его прутом и забрасывал камнями из полупустой корзины.

У Эвбулида не осталось даже сил, чтобы заслониться рукой от ударов.

— Ну ладно, отдохни немного! — поняв всю тщетность заставить трудиться обессиленного раба, в конце концов, сдался носильщик, выполз из норы и где-то вдали Эвбулид услышал его срывающиеся вопли: — Будешь подводить меня? Будешь? Будешь?

Тут голова его закружилась. Он перестал ощущать реальность и покатился куда-то в бездонную пропасть…

Очнулся он оттого, что кто-то настойчиво дергал его за ногу.

— Сейчас… — прошептал он, шаря рукой вокруг себя и находя молот. — Я сейчас…

Не открывая глаз, Эвбулид слышал, как протискивается в нору носильщик.

«Сейчас ударит… — понял он и неожиданно обрадовался этому: — Вот и хорошо! Пусть лучше убьет, чем так мучиться…»

Но вместо удара прутом он вдруг услышал незнакомый голос:

— Эй, послушай!

Эвбулид открыл глаза и удивился, увидев вместо носильщика юношу лет семнадцати.

— Послушай! — повторил тот. — Ты можешь идти?

— Нет… — покачал головой Эвбулид. — Кто ты?

— А ползти? — вместо ответа спросил незнакомец.

Эвбулид сделал попытку приподняться на локте и обессиленно ткнулся щекой в пол.

— Тоже нет… — чуть слышно прошептал он.

— Да что же это делается?! — в отчаянии воскликнул юноша. — Я обошел почти все норы, пока этот носильщик относит мою корзину, — и всюду такие же, как ты! А мне бы десять, ну хотя бы пять человек, и мы бы ночью выползли отсюда, прибили носильщика и охранника, что стоит наверху, — и дали бы деру!..

— Зачем? — слабо удивился Эвбулид.

— Затем, чтобы не сгнить здесь заживо! — шептал юноша. — Я тут уже второй день и чувствую, что добром это не кончится! Уж на что мне не сладко жилось у прежнего хозяина, но тут вообще нет жизни! Ну нет, отсюда я и один сбегу! — сжав кулаки, пообещал он.

— Зачем? — повторил Эвбулид. — Чтобы снова стать рабом?

Он вспомнил «камень продажи», на который его выводили нагим, с выбеленными ногами, мышь, которую подносил к его губам Публий, ключницу, Филагра, Кара, Протасия и, несмотря на слабость, убежденно добавил:

— Нет. Я так больше не смогу. Даже на трижды прекрасном воздухе там, наверху…

— Ты — да! — согласился юноша. — Тебе со стариками-носильщиками уже нечего терять. Вы свое прожили, и вам все равно, где доживать век. И здесь даже лучше — не так далеко добираться до Аида. А я молод! Я жить хочу!

— Не такой уж я и старик — мне только тридцать восемь лет! — слегка обиженно заметил Эвбулид и, прочитав в глазах юноши, что теперь и он мало чем отличается от носильщиков, тихо добавил, словно вынося себе смертный приговор: — Было…

— Нет! — прошептал юноша, попятившись от него. — Нет!! Я так не хочу! Не хочу!!

Он исчез в коридоре, подавшись вправо, к выходу из штольни.

Эвбулид долго еще слышал его отчаянные вопли, удаляющиеся в коридоре.

Потом до него донесся шум борьбы и крик младшего носильщика:

— Стой, безумец! Сто-о-ой…

Не прошло и получаса, как носильщик вернулся. Жалуясь на свою несчастную судьбу, он коротко рассказал Эвбулиду о случившемся.

Юноша все же ухитрился добежать до выхода из штольни, но заподозривший неладное охранник спустился вниз и насквозь пронзил его своим длинным копьем.

— И как это я не доглядел за этим негодяем, не перебил ему сразу ноги? — сокрушался носильщик. — Теперь старший во всем обвинит меня, и даже если он умрет сегодня, на его место поставят другого. Разве доверят всю штольню человеку, который не сумел навести порядок даже в своем коридоре?!

Тут он заметил, что Эвбулид лежит, не работая, а корзина нисколько не заполнилась со времени его ухода и потянулся за прутом.

— Это еще что такое? — задрожавшим от ярости голосом спросил он и закричал: — И ты тоже подводить меня?! А ну, принимайся за дело!

Но грек не сделал даже попытки поднять молот. Озверевший носильщик принялся бить его своим страшным прутом, потом — кулаками. Эвбулид только глухо стонал и обессиленно ронял голову из стороны в сторону.

— Ну и подыхай! — неожиданно оставил его в покое носильщик, дохнув напоследок в лицо гнилостным запахом неживого человека. — Через пару часов зайду за тобой. Жаль, но, видно, сегодня старшему носильщику придется чаще носить наверх трупы, чем мешки и корзины. А это куда легче…

Носильщик уполз, моля на ходу богов, чтобы случай с безумным юношей остался для него без последствий.

Ожили молоты в дальних забоях.

Прошуршала мимо норы тяжелая корзина, потом — мешок… А смерть все не спешила к Эвбулиду.

Он лежал на спине и, почти не мигая, глядел на беспомощный, готовый вот-вот захлебнуться огонек светильника.

«Вместе и умрем!» — вдруг с облегчением подумал он и тихо улыбнулся.

Но светильник угас, а он продолжал жить, мучаясь от того, что до сих пор живет, не в силах больше терпеть тяжесть давившей на него со всех сторон каменной горы, внутрь которой даже смерть не особенно торопилась идти…

Где-то вдалеке произошел очередной обвал, глухо содрогнулась земля. Эвбулид с надеждой прислушался — не тряхнет ли где еще рядом?

«Одно мгновение — и оборваны все эти муки! — с завистью думал он о тех рабах, которые находились в своих норах в момент обвала. — А тут даже крюка нет, чтобы повеситься. Да и на чем?»

Он дернул край изорванного в лохмотья хитона и грустно улыбнулся, услышав треск легко разрываемой даже его слабыми руками материи.

«Попрошу носильщика добить меня!» — неожиданно пришла в голову спасительная мысль, и Эвбулид, дрожа от нетерпения, стал дожидаться возвращения своего недавнего мучителя.

Наконец в отдалении послышался шум, ясно стали различаться людские голоса. Они приближались. Вскоре совсем рядом раздался долгожданный голос младшего носильщика:

— Может, этот?

— Нет! — просунулась в нору чья-то голова.

Яркое пламя факела заставило Эвбулида крепко зажмурить глаза. Он успел увидеть лицо, поразившее его удивительно знакомыми, близкими чертами.

— А-Аристарх?.. — ошеломленно пробормотал он.

Факел выпал из руки рванувшегося вперед лекаря, зашипел на мокром от сочившейся сверху воды полу. Но тут же услужливые руки протянулись в лаз и осветили нору новыми факелами.

— Эвбулид!.. — прошептал Аристарх, вглядываясь в лежащего грека. — Что они с тобой сделали?! Что вы с ним сделали, негодяи?! — закричал он на невидимых охранников и носильщика и снова повернулся к Эвбулиду: — Сейчас я помогу тебе! Вот, выпей, это придаст тебе сил…

— Не буду! — оттолкнул Эвбулид протянутый ему алабастр. — Я не хочу жить!

— Хочешь! Ты хочешь и будешь жить! — настойчиво сказал Аристарх, приподнимая голову грека и почти насильно вливая ему в рот лекарство со знакомым Эвбулиду еще по трюму «Горгоны» запахом.

— Нет! — захлебываясь, возражал Эвбулид. — Не надо мне твоих сил… Уходи! Я лучше умру, чем еще хоть день пробуду рабом!..

— И все-таки ты будешь жить!

— Нет…

— Будешь, потому что сегодня же царь Пергама даст тебе свободу!

— Царь? — неверяще взглянул на лекаря Эвбулид.

— Да! — мягко улыбнулся ему Аристарх. — Я служу у него личным лекарем, и поверь, он будет очень рад удовлетворить мою просьбу. Но для того чтобы выйти отсюда и стать свободным, тебе надо выпить хотя бы половину этого алабастра!

Эвбулид покорно, словно ребенок, последовал приказу лекаря, но первый же глоток дался ему мучительно трудно.

Он снова отвел руку Аристарха, но уже не для того, чтобы отказаться от спасения.

Весь ужас минувшей недели, этих нескольких дней его пребывания в царстве Аида, нахлынул на него. Он ткнулся головой в грудь обнявшего его лекаря, и плечи его затряслись от беззвучных рыданий.

Успокоившись, Эвбулид выпил до дна весь алабастр и почувствовал, что силы, действительно, вернулись к нему.

Он пополз следом за подбадривающим его Аристархом сначала робко, а потом все быстрее и быстрее.

Коридор, в первый раз показавшийся ему бесконечным, закончился неожиданно быстро. Путь круто пошел наверх, и Эвбулид невольно прикрыл глаза локтем от яркого света, ударившего в глаза.

— Правильно, привыкай к солнцу постепенно, чтобы не ослепнуть! — похвалил Аристарх. — А воздух вдыхай полной грудью, он теперь для тебя — лучшее лекарство! Пей его, глотай, и тогда…

Он не договорил, услышав позади себя дикие вопли бросившегося наверх младшего носильщика, которому в суете удалось незамеченным добраться почти до самого выхода:

— Вот он, вот! Я уже вижу его!

— А ну назад! — закричали охранники, но носильщик, не дойдя до выхода из штольни каких-нибудь десяти шагов, неожиданно вскрикнул и рухнул, как подкошенный, протянув руки вперед, словно желая обнять солнечные лучи.

— Готов! — заметил один из воинов, поддевая копьем безжизненное тело.

— Разрыв сердца! — подтвердил Аристарх, осмотрев несчастного и без своей обычной улыбки положил руку на плечо грека: — Хвала богам, Эвбулид, теперь мне все окончательно ясно!

— Что? — счастливо прищурившись, спросил Эвбулид.

— А то, что, кажется, напрасно я заподозрил тебя в помешательстве после того, как ты хотел отказаться от моей помощи. Действительно, лучше сразу умереть, чем прожить здесь хотя бы минуту!

Аттал Филометор возвращался в свой дворец по одной из центральных пергамских улиц, застроенной по обеим сторонам многочисленными лавками и харчевнями.

Недавний разговор с братом не выходил у него из головы. Был ли он напуган нависшей над ним опасностью? Пожалуй, нет. Поражен — да. Огорчен — тоже немного. Но только не напуган. Ведь ехал он, несмотря на все предостережения Аристоника, лепить для потомков бюст этого будущего сенатора.

А в том, что это тот самый римлянин, о котором рассказывал брат, он не сомневался с той самой минуты, когда Аристоник упомянул о яде.

Бегающие глаза купца, ерзающий подбородок, капля пота на кончике носа — да, с такими лицами люди рождены, чтобы изворачиваться, лицемерить, травить.

И он, гордящийся тем, что без особого труда может вылепить из воска в точности схожий с оригиналом портрет любого человека, еще досадовал на себя, что никак не мог поймать истинного выражения лица натурщика.

А можно ли его было поймать, если тот, как теперь ясно, все время искал случая, чтобы подбросить в царский кубок свой жалкий яд!

«Ну, ничего, — мстительно подумал Аттал. — Сейчас ты у меня его получишь…»

Углубленный в свои мысли, он почти не замечал, как привлеченный сияющими доспехами личной тысячи воинов царя народ выбегает из всех дверей и устремляется к его повозке, восторженно крича:

— Базилевс! Смотрите — сам базилевс!!

— Где? Где?!

— Да вон же, в повозке!

— С опущенным лицом?

— В траурной одежде?!

— Ну да, ведь сегодня — день поминовения его матери Стратоники!

— Человек, который так чтит свою мать даже после ее смерти, не может желать дурного своему народу! — воздевая руки, срывающимся голосом орал тучный купец. — Слава базилевсу, слава величайшему!

— Недаром мы прозвали его Филометором! — вторил кто-то с другой стороны улицы, и казалось, что весь Пергам сотрясается от криков тысяч людей, пытающихся пробиться к повозке:

— Слава Филометору! Слава! Слава!!

Ремесленников, купцов и крестьян, приехавших в столицу, чтобы продать зерно и овощи на агоре, воины оттесняли позолоченными остриями копий к стенам домов. Но люди, отбиваясь, продолжали рваться к своему царю, восторженно крича:

— Слава! Слава!!

— Он поехал здесь, а не по Священной дороге, чтобы посмотреть на свой народ! Это редкостная удача — увидеть его!

— Значит, этот день будет самым счастливым для нас!

Нескольким самым настойчивым пергамцам удалось миновать охранников и добежать почти до самой повозки, которую сопровождали телохранители царя.

— О, величайший, прикажи прогнать из Пергама проклятых римлян! — падая на колени перед Атталом и протягивая к нему руки, завопили они.

— Спаси нас, бессмертный!

— Не дай нашим женам и детям превратиться в рабов!

Рослые угрюмые фракийцы, не раздумывая, пускали в ход тяжелые македонские махайры и грозно шипели:

— А ну прочь отсюда! Прочь!..

Упал на колени, зажав окровавленное лицо руками, купец, чьи отрезы на хитоны были самыми любимыми у пергамских женщин.

Дико закричал, оставшись без кисти, бородатый крестьянин.

Молча, без единого звука повалился на мощеную плоскими камнями дорогу пронзенный мечом в грудь горшечник.

Стоны, проклятия и мольбы слились за спиной Аттала в сплошной дикий вопль — вопль его народа.

— Никодим! — сморщившись, поднял лицо царь.

— Да, величайший? — подскакал к повозке возбужденный начальник кинжала.

— Вели ехать быстрее!

— Слушаюсь, величайший!

Повозка стремительно рванулась вперед, несколько раз подпрыгнула на чем-то мягком, очевидно, кто-то из запрудивших проход людей, не успев отпрянуть в сторону, оказался под золочеными колесами.

Восторженные лица с широко разинутыми в крике ртами стали быстро отставать.

«Народ взбудоражен. Но как он любит меня! — скашивая на толпу глаза, думал Аттал. — И как ненавидит римлян! Да и за что любить их? Сколько властвую над Пергамом, столько и слышу: тот разорился, того продали за долги в рабство, этого нашли на дне реки с камнем на шее, а вместе с ним и его семью, задолжавшую римскому ростовщику. Знаю, все знаю! Но что я могу поделать? Аристоник боится, что меня могут вынудить завещать царство Риму. А что толку его завещать, когда оно и так фактически давно уже принадлежит сенату, под указку которого я диктую эдикты, выгодные римским торговцам и смертельные для своих подданных?.. Другое дело, что они решили ускорить события и в „благодарность“ за мою верность подослали этого купчишку-сенатора, чтобы убить меня и без всяких помех овладеть Пергамом. И Сервилий Приск тоже хорош! Уж если он, единственный римлянин, которого я считал порядочным человеком и кому действительно доверял, пошел на такое, то чего тогда ожидать от остальных?..»

Повозка снова остановилась, увязнув в огромном скоплении народа, уже прослышавшего о проезде базилевса по городу. Глядя на окружавшие его лица, Аттал вдруг усмехнулся от неожиданной мысли:

«А что б, интересно, они кричали, если бы я взял, да и завещал их всех Риму? С женами, детьми, мастерскими, харчевнями, со всеми домами, алтарями, храмами! — Он обвел глазами священный округ на юге с храмом Афины, считавшимся самым сердцем Пергама, свои дворцы, уже видневшиеся наверху, примыкающие к ним крепостные сооружения, напоминавшие гостям столицы, что Атталиды создавали свое царство не только умением ладить с соседями, но и с помощью меча. — Они бы тогда прокляли меня и по камешку разобрали мавзолей матери, родившей человека, отдавшего их в кабалу римлянам. А если бы я повел их за собой на Рим?..»

Никодиму кое-как удалось немного расчистить дорогу, и повозка, то и дело останавливаясь, двинулась дальше.

«О, тогда начальнику кинжала пришлось бы уступить, и мою повозку понесли б на руках! — покачал головой Аттал. — А может, так оно и будет? Ведь не зря же я еду на встречу с этим купцом и правильно сделал, что не дал Аристонику уговорить себя остаться!»

Он невольно улыбнулся, вспомнив, как наивно выглядели в лавке ругавшие римлян посетители, как настороженно переглядывались Артемидор с Аристоником, не решаясь прямо сказать о том, что именно этот купец и есть подосланный убийца. Как будто он и сам не понял этого!

«Или они принимают меня за глупца? — неожиданно нахмурился он. — О, тогда они совсем не знают Аттала Филометора! Прежде чем принять решение, я должен сам убедиться, есть ли предел коварству и жестокости римлян. И если нет, если сенат решил поднять руку на государство, которое первым в Азии стало „другом и союзником римского народа“, то я остановлю их. Я, я — плоть от плоти всех Атталов и Эвменов, которые помогли Риму возвыситься, положу конец его могуществу! Для начала, если римлянин все же решится отравить меня, а в том, что у него ничего из этого не выйдет, я уверен, я …отпущу его обратно! — неожиданно решил Аттал. — Да, я отпущу его и этим брошу свой первый вызов Риму! Еще бы — остаться в живых после того, как всемогущий сенат приговорил тебя к смерти! А потом я подниму свой народ, найму фракийцев и гетов, объединюсь со всеми государствами, в которых хоть немного осталось истинно эллинского: Понтом, Македонией, Сирией, Парфией, Египтом, Элладой… И этот вызов будет куда страшнее для сената! Я двинусь на Рим и проверю, действительно ли уж он такой вечный, как хвастают римляне! Война будет не простой, но Пергам победит, ведь разбили же мы казавшихся непобедимыми галатов, собравшихся покорить весь образованный мир. А нет — так я прикажу заколоть себя своему телохранителю и лучше погибну, чем унижусь, как Антиох Эпифан или Прусий, который, будучи царем Вифинии, ходил по улицам Рима в платье римского вольноотпущенника! Мы еще посмотрим, кто будет смеяться последним! — стукнул кулаком по мягкому сиденью Аттал, для которого весь миллионный Рим воплотился теперь в облике римского купца. — Жаль, даже поговорить об этом не с кем. И Аристарха как назло нет. Опять, наверное, в библиотеке! Впрочем, что Аристарх — ему только вынь да положь, чтобы люди жили до ста пятидесяти лет в мире и радости. А что мир этот сейчас возможен только через войну — ему не понять!»

И он закричал, обращаясь к вознице:

— Скорее! Скорее!!

Спешил на встречу с царем и Луций Пропорций.

Он ехал в скромной повозке, на которую Эвдем заменил свою прежнюю, с роскошным верхом.

На месте извозчика сидел Протасий.

Щепетильный во всем, что касалось дворцовых порядков, Эвдем, несмотря на мольбы римлянина ехать быстрее, все время сдерживал евнуха, и они подъехали ко дворцу всего за несколько минут до назначенного Атталом срока.

— Жду тебя за поворотом, как в прошлый раз! — кивнул Эвдем на угол крепостной стены.

— Хорошо, — с трудом разлепил задеревеневшие губы Пропорций, вылезая из повозки по услужливо откинутой Протасием лесенке.

Эвдем прикоснулся к его руке.

— Завещание? — коротко спросил он.

— Здесь! — похлопал по груди Луций.

— Разрешение царя на выход из дворца и беспрепятственное отплытие из Элеи?

— Тоже…

— Ну иди! Да помогут тебе боги!

Эвдем дал знак Протасию, и повозка, тронувшись с места, скрылась за углом. Луций остался один. Ноги его словно приросли к земле, в висках стучали быстрые молоточки. Даже в первый раз, идя вслед за Сервилием Приском по дворцовым коридорам, он так не волновался, как теперь.

Он знал, что эта встреча с царем будет для них последней и он должен сделать свое дело сегодня до конца. Должен, даже если ему будут мешать зоркие охранники, собаки царя, если сбежится весь Пергам, чтобы не дать ему отравить своего базилевса.

Словно во сне Луций назвал свое имя охраннику, дождался, пока выйдет дежурный офицер, натянуто улыбнулся ему, объясняя цель своего прихода. И, с трудом переставляя ставшие чужими ноги, пошел за ним вверх по лестнице в уже знакомую залу, где Аттал после государственных дел обычно занимался лепкой.

Ровно в назначенный час — золотая фигурка человечка на водяных часах успела только поднять молоток, чтобы ударить им по серебряной наковальне, дверь распахнулась, и вошел базилевс.

— Сегодня я очень устал и хотел бы побыстрей закончить сеанс! — прямо с порога сказал он и, пройдя к столику с незавершенным бюстом Пропорция, пояснил: — Я говорю это для того, чтобы ты так не вертелся во время сеанса, как в прошлый раз. А ты, — махнул он рукой на дежурного офицера, — выйди вон и прикажи охране никого не допускать ко мне!

— Даже лекаря?

— А его тем более!

Аттал отопнул ногой ластившуюся к нему собаку и добавил:

— И убери псов, того и гляди, столик перевернут, начинай тогда все сначала…

— Слушаюсь, величайший!

Дежурный офицер поманил за собой собак и вышел, старательно прикрывая за собой дверь. Слыша в коридоре его громкий голос, запрещающий охранникам впускать в зал хотя бы одну живую душу, Луций с тревогой покосился на Аттала. Но лицо царя, действительно, было таким усталым, а движения рук быстрыми, словно он и впрямь торопился разделаться с работой, что он успокоился и поправил перстень на большом пальце правой руки.

Кубок царя и кувшин с вином, как и прошлый раз, стояли в углу, на столике из слоновой кости — но что, если он вдруг забудет о них? Не вливать же ему тогда насильно яд в глотку?

— Опять вертишься! — с неожиданной неприязнью заметил Аттал, и Луций покорно застыл, отнеся и эту немилость к усталости царя.

Вскоре его шея затекла, но он не смел и шелохнуться под быстрыми, цепкими взглядами, которые бросал на него базилевс.

— Ну вот твой бюст и закончен! — наконец, сказал Аттал и, придирчиво осмотрев свою работу, спросил: — Так говоришь, он будет храниться у твоих потомков вечно?

— Да! — с готовностью воскликнул Луций, моля богов, чтобы они подсказали царю отметить кубком вина окончание работы.

— На самом видном месте?

— Н-нет…

— Почему?

— Потому, что у нас, римлян, принято хранить почетные изображения предков, принадлежащих к высшему сословию, в особых шкафах…

— Даже если такое изображение ваял сам базилевс? — удивленно приподнял голову Аттал.

— Да, базилевс, ведь у нас в Риме принято так, — в свою очередь, удивился Луций.

— А у нас принято, чтобы, обращаясь ко мне, все говорили «величайший» и «бессмертный», — нахмурился царь.

— Но я не «все»… — робко заметил Луций.

— Да? — переспросил царь. — А я думал, перед моим палачом все равны. А ты?

— Да, величайший… — растерянно пробормотал Луций.

— И «бессмертный» — повысил голос Аттал.

— Да, бессмертный!..

— И чтобы при этом не сидели развалясь, как у себя в сенате, а падали передо мной ниц!

— Но… величайший… бессмертный…

— Ниц!! — окончательно теряя терпение, закричал Аттал.

Луций растерянно взглянул на него и, встретив бешеный взгляд царя, покорно спустился со стула, встал на колени, поднял голову.

— Ниц! — требовательней повторил Аттал.

Луций, проклиная в душе сумасбродного царя, весь Пергам, помня только о той цели, ради которой он пришел сюда и о той, что уже брезжила на горизонте, манила белой туникой с сенаторской полосой, консульским званием, миллионами Тита, опустился на пол, прижав запылавшее лицо к мягкому ковру.

— Вот так! — удовлетворенно заметил Аттал и, налюбовавшись распростершимся перед ним римлянином, прошел к бронзовому сосуду с водой для мытья рук, начищенному рабами так, что в нем отражалась вся комната: — А теперь налей-ка мне в кубок вина и не забудь, что у нас принято подавать его царю с поклоном!

Унижение, злоба, стыд — все было забыто Луцием.

Торопливо вскочив на ноги, он бросился в угол и, то и дело оглядываясь на стоящего к нему спиной Аттала, быстрыми движениями стал сколупывать рубин с перстня.

Камень неожиданно выскользнул из его дрожащих пальцев, упал на пол и застыл в мягких ворсинках бесценного персидского ковра, словно крошечная капля крови.

«Ай! — закусил губу Пропорций, досадуя на свою неосторожность, но тут же мысленно махнул рукой на рубин: — Пускай лежит — все равно больше не понадобится!»

Он быстро отвел глаза от камня, самого дорогого в этот миг самоцвета на земле, потому что на него покупались миллионы Тита, сенаторская туника и целая римская провинция «Азия». Еще раз оглянулся на Аттала. И мгновенно, словно перед его рукой пылал огонь, стряхнул весь яд, оставшийся в перстне, в золотой кубок старинной работы и отдернул пальцы.

«Все!..» — с облегчением выдохнул он про себя, не подозревая, что Аттал следит за каждым его движением.

Прищурившись, царь видел, как карикатурно раздувшаяся в выпуклой стенке сосуда фигура римлянина, беспрестанно оглядываясь, колдует над кубком, разбрызгивая, наливает из кувшина вино, а затем, склонившись в низком поклоне, несет его, словно жалкий раб, на подносе через всю комнату.

— Поставь туда! — с трудом подавляя в себе брезгливость, обернулся он к римлянину, кивая на столик с законченной работой.

Потом посмотрел на Луция, на бюст, сравнивая их. Оставшись доволен сходством, приказал:

— И себе тоже налей!

Луций снова бросился в угол. Пока римлянин наливал себе в серебряный кубок вино, Аттал быстро достал из потайного кармана халата флакончик и отхлебнул из него изобретенное им противоядие.

«Сколько же подданных — советников, жрецов, начальников кинжала, на которых испытывалось действие этого универсального снадобья, заплатили своими жизнями за одну единственную — своего базилевса!» — подумал он и, поднимая кубок, обратился к застывшему на полпути к нему римлянину:

— Ну, за окончание работы?

— Да! — поспешно ответил Луций, видя, как Аттал медленными глотками пьет отравленное вино.

Прошла минута, другая. Но ничего не менялось в лице царя. Только мелкая судорога пробежала по скулам.

— Крепкое вино! — наконец сказал он, ставя пустой кубок на столик. — Но вполне терпимое! А ты что не пьешь? — с усмешкой спросил он у Луция. И когда тот, смертельно побледнев, прикоснулся губами к кубку, добавил, отчеканивая каждое слово: — Что так смотришь на меня? Поражен, что я жив? Как видишь, жив. И еще буду долго жить, потому что нет в мире ядов, которые бы подействовали на меня. И такого наследника, как твой Рим, — мне не надо. А с тобой я сделаю вот что…

— Величайший, пощади! — роняя кубок, вскричал Пропорций, бросаясь в ноги Атталу. — Не губи, бессмертный!

— Нет, я не велю убивать тебя и не стану платить той же монетой, хотя у меня достаточно ядов, от которых умирают люди мгновенно или живут в страшных муках целый год! — брезгливо убирая полу халата, которую пытался поцеловать римлянин, продолжал Аттал. — Я отпущу тебя. Да, живым! В Рим… — Он вдруг пошатнулся и ухватился рукой за столик с бюстом. — Чтобы все там знали… что не так уж уязвим Пергам во главе со своим… базилевсом…

Ноги Аттала подкосились, и он упал, увлекая за собой столик с пустым бокалом.

Услышав шум, Луций поднял глаза и вскрикнул от радости, заметив лежащего на полу базилевса.

Пальцы Аттала судорожно цеплялись за ковер. Голова клонилась набок.

«Кончено! — понял Пропорций. — Ай да претор, не обманул!!»

Он стремительно вскочил на ноги, достал из-за пазухи два пергамента, написанных искусным скрибой, подскочил к канделябру, нагрел воск, капая им на ковер. Вернувшись к Атталу, вдавил в воск перстень, не снимая его с безвольного пальца, и приложил сначала к завещанию, а затем — указу, дающему ему право беспрепятственного выхода из дворца и отплытия в Рим из порта Элеи.

Царь следил за каждым движением римлянина остывающим взглядом, не в силах вмешаться.

— Все, бессмертный! — наклонился к нему Пропорций. — Не обессудь, не кланяюсь тебе на прощанье — некогда!

Он, с трудом удерживая себя, чтобы не побежать, ровными шагами вышел из зала. Тщательно притворил за собой дверь.

— Вот указ базилевса! — показал он пергамент охраннику. — Величайший и бессмертный, отпуская меня, приказал передать вам, чтобы его не беспокоили, пока не выйдет сам. Да, и не пускать к нему никого, особенно этого… лекаря!

Почтительно поклонившись указу с царской печатью, а затем римлянину, охранники-фракийцы снова скрестили копья перед дверью и застыли с самым решительным видом, готовые до конца выполнить распоряжение любимого базилевса.

«Охраняйте, охраняйте!» — усмехнулся про себя Луций, поднимая руку в знак прощания, и вдруг съежился, услышав голоса поднимающихся по лестнице людей. Ему показалось, что в разговоре прозвучало его настоящее имя. Да-да, сомнений не было — кто-то внизу удивленно воскликнул:

— Не может быть, чтобы на это пошел один из Пропорциев!

Луций оглянулся на невозмутимых охранников, кинул отчаянный взгляд на лестницу, на ближайшую дверь в коридоре, метнулся к ней.

— Я на минутку… Поглядеть напоследок! — пробормотал он.

Нырнув в какую-то комнату, он закрыл за собой дверь и обессиленно прислонился к ней спиной.

«Все пропало! Я погиб… И когда — с готовым завещанием! Когда Эвдем ждет меня в нескольких десятках шагов от дворца! Как глупо… как глупо…»

Голоса приблизились, и один, на чистом эллинском, мягко сказал:

— Мы к базилевсу!

— Не велено! — с грубым фракийским акцентом ответил охранник.

— Как это?

— Не велено, и все!

— Даже мне?

— Особенно тебе!

— Странно… Ну что ж, Эвбулид, пока базилевс занят делами государственной важности, давай продолжим осмотр дворца. Хочешь посмотреть знаменитый зал с полами Гефестиона?

— Я устал, Аристарх… — возразил, как догадался Пропорций, лекарю тот самый голос, который назвал его имя. — С меня достаточно всех этих скульптур и особенно замусоренной комнаты.

— Но это совсем рядом! — настаивал невидимый римлянину Аристарх, и чья-то рука тронула ручку двери с внешней стороны. — Ты убедишься, что птицы, насекомые, люди, изображенные Гефестионом, словно живые!

Пропорций невольно поглядел под ноги и увидел на полу саранчу, грызущую листья, нарисованную так искусно, что, казалось, махни рукой — и она взлетит; дятла, соловьев, малиновку, клюющую мотылька, детей, бегущих за бабочкой…

— Нет, Аристарх… Не хочу, — возразил вдруг прежний голос, и Луций почувствовал, что у него подкосились ноги от радости. — Я устал… Прости, но после рудника у меня нет сил смотреть на такую роскошь… Уж слишком велика разница, чтобы ее можно было понять умом. Я боюсь, что у меня снова помрачится в голове. Это — как попасть сразу на Олимп после Аида!..

— Пожалуй, ты прав, — отнял пальцы от ручки двери Аристарх и, судя по его шагам, снова прошел к охранникам. — Послушайте, — донесся оттуда его голос, и Луций вновь напрягся. — Может, вы хоть доложите базилевсу, что я пришел к нему?

— Не велено! — рявкнул охранник.

— Чем же он так занят, если не секрет?

— Не секрет. Он лепил римлянина. А теперь отдыхает.

— Что?! У него был римлянин?! А ну-ка пропусти меня!

— Не велено. Отойди.

— Ну хорошо, а где этот римлянин?

— Только что вышел. Вот в ту комнату.

К счастью Пропорция, Аристарх даже не обратил внимания на последние слова фракийца.

— Так это он передал приказ базилевса никого не пускать к нему? — воскликнул он.

— Да, — подтвердил один из охранников. — И показал нам указ с его печатью!

— Эвбулид, кажется, мы опоздали! — донесся до Луция отчаянный возглас Аристарха. — А ну, пропустите, да пустите же меня к царю!

Затравленно озираясь, римлянин услышал шум борьбы и крик лекаря:

— Аттал, ты жив?! Эй, все, кто там, на помощь!

Пропорций робко приоткрыл дверь. Увидев, что в коридоре никого нет, выскользнул из зала, торопливо спустился по лестнице и, затаив дыхание, показал дежурному офицеру указ царя.

Тот, торопясь наверх, махнул рукой охраннику, стоявшему у входной двери, чтобы выпускал римлянина.

Охранник долго возился с тяжелым засовом. Луций весь взмок, дожидаясь его. Наконец, дверь медленно отворилась, и он, задыхаясь, выскочил на улицу.

Последнее, что он услышал, — крик дежурного офицера:

— Никого не выпускать из дворца! Вернуть римлянина!!

Продолжая лихорадочно прикидывать, кто же выдал его и действительно ли он слышал свое имя, Луций со всех ног бросился к углу крепостной стены, где дожидалась его повозка.

Луций не ошибался, что услышал на лестнице свое имя, поразившее его словно неожиданный удар грома.

В тот самый момент, когда он, боясь пошевелиться, позировал лепившему его бюст Атталу, перед дворцом остановилась карета начальника кинжала. Из нее вышли трое: декурион, посланный Никодимом на серебряный рудник с приказом во что бы то ни стало отыскать сданного Эвдемом в аренду эллина, и Аристарх с Эвбулидом.

Начальник первой охранной сотни царя сразу же бросился к дверям, требуя немедленно открыть их. Эвбулид, заботливо поддерживаемый лекарем, медленно поднялся по ступеням.

Увидев перед собой едва державшегося на ногах раба в грязных лохмотьях, с огромным кроваво-красным клеймом по всему лбу, охранник загородил было вход копьем. Но декурион, властно бросив: — По приказу начальника кинжала! — кивком головы велел эллину следовать за собой.

Эвбулид покорно вошел в двери и застыл на пороге, пораженный роскошью, открывшейся его глазам.

— Иди же! — подсказал Аристарх.

Но грек стоял, не в силах отвести взгляда от золотых статуй и красочных картин на стенах.

Он даже не смел ступить на роскошный — в огромных алых цветах — ковер.

— Аристарх… — беспомощно пробормотал он. — У меня что-то с головой. Я не помню, как все это называется…

— Пойдем, пойдем! — успокоил его лекарь, озадаченный состоянием грека, и, взяв его под руку, чуть ли не силой повел по коридору.

— Аристарх… — ошеломленно озираясь по сторонам, шептал Эвбулид. — Неужели здесь живут люди? Ведь тут стало бы не по себе даже самому… самому… Я не помню, кому… Аристарх!

— Ничего, вспомнишь! Ты хотел сказать, Зевсу! — подсказал лекарь и негромко добавил: — Говорят, при прежних правителях здесь было просто и скромно, и тот, кто хоть раз бывал в этом дворце, по всему миру разносил слух о его абсолютной гармонии. Но, видимо, в нынешнем Аттале взыграла восточная кровь, и он, по примеру своих персидских предков, заставил все коридоры и залы вот этим! — небрежно кивнул он на золотую статую оленя с глазами из крупных изумрудов.

Эвбулид с уважением посмотрел на Аристарха — видать, он действительно здесь свой человек и сможет сдержать свое обещание сделать его свободным. Свобода — вот единственное, о чем он помнил! И, с трудом сдерживая нетерпение, спросил:

— А когда же я получу свободу?

— Как только мы увидимся с Атталом! — охотно ответил лекарь.

— Так идем же! — подался вперед Эвбулид, но тут же, покачнувшись, оперся рукой о стену.

— Ну, и куда я тебя такого поведу? — улыбнулся Аристарх, снова приходя к нему на помощь. — Ты ведь на ногах не стоишь! И выглядишь, как бы это тебе сказать — не совсем подобающе для царских очей. А ведь мы пойдем к самому образованному и воспитанному правителю мира…

— Что же мне тогда делать? — растерянно спросил Эвбулид, оглядывая свои грязные руки и лохмотья хитона.

Ответ на этот вопрос вместо лекаря дал начальник кинжала. Выйдя из-за угла, он спросил у выросшего него за спиной словно из под земли декуриона:

— Этот?

Услышав утвердительный ответ, ткнул в Эвбулида пальцем:

— Помыть, постричь, переодеть и вообще придать надлежащий вид!

Никодим круто развернулся и ушел, оставив Эвбулида в полном смятении.

— Он говорил обо мне, как о бездомной собаке, вещи! — растерянно взглянул на Аристарха грек. — Ты правду говоришь, что мне здесь дадут свободу?

— Конечно, — улыбнулся лекарь. — Потому что, к счастью, не он хозяин этого дворца, хотя кое в чем он прав… Тебя действительно нужно привести в порядок!

Он провел Эвбулида в дальнюю комнату, где их встретил юркий придворный, и сказал:

— Этого человека я должен сегодня представить базилевсу!

— Все ясно, господин! — закивал тот и несколько раз хлопнул в ладоши: — Эй вы, лодыри, живо за работу! И чтоб этот раб…

— Человек! — поправил Аристарх.

— Да-да, я говорю, чтоб этот человек через полчаса сиял, как новенькая драхма!

Тотчас появившиеся рабы в набедренных повязках повели Эвбулида в пестро разукрашенное мозаикой помещение с бассейном, сорвали с него остатки одежды и жестами пригласили проследовать по мраморным ступенькам в изумрудную воду.

Забывая обо всем на свете, Эвбулид погрузился в нежное, приятно ласкающее тело тепло и замер, блаженно сощурившись на разноцветное окно, также сложенное из яркой мозаики. Он окунулся в воду с головой и, вынырнув, увидел, что ему уже машут руками банщики.

— Скорее, скорее! — торопили они неохотно выходящего из бассейна Эвбулида и, заводя его в небольшую, жарко натопленную комнатку, принялись ловко очищать его тело от многомесячной грязи костяными скребками.

Потом он снова плавал в бассейне, парился и, в довершение всего, его, окончательно размягшего и почувствовавшего себя заново родившимся, банщики натерли дорогими благовониями и передали цирюльнику.

Тот сразу захлопотал над ним, опустил пальцы с отросшими ногтями в мисочки и, пока они отмякали, защелкал ножницами.

Услышав знакомые звуки, Эвбулид заволновался, вспоминая афинские цирюльни, длинные очереди в них, разговоры о новостях на агоре, разных государствах и правителях, в том числе и об этом самом Пергаме, где он и не думал-не гадал когда-нибудь очутиться.

Приведя в порядок волосы Эвбулиду, сделав маникюр на руках и ногах, цирюльник передал его повару, тот, накормив изголодавшегося раба куриным бульоном с хлебом, отвел его к юркому придворному. Облачив грека в белоснежную тунику, последний возвратил Эвбулида Аристарху.

— Ну вот, теперь совсем другое дело! — с удовольствием осмотрев грека с головы до ног, заметил лекарь и остановил свой взгляд на распаренном клейме: — Остался пустяк!

Он достал из своих многочисленных карманов чистый лоскут и осторожно обвязал его вокруг головы Эвбулида.

— Теперь можно и к базилевсу!

— И он даст мне свободу? — воскликнул грек.

— Конечно, как только ты опознаешь нужного нам человека, — предупредил Аристарх и протянул склянку с темной жидкостью. — Вот, выпей, рецепт этого снадобья я вычитал в одном старинном папирусе!

— Но я не хочу! — возразил Эвбулид. — Я хочу скорее видеть царя, хочу скорее стать свободным!

— Выпей, прошу, — настойчиво повторил Аристарх. — Оно успокоит тебя!

— Да разве я могу сейчас быть спокойным? — вскричал грек.

— Тогда мне придется прибегнуть к другому способу, — пряча склянку, строго заметил лекарь. — Чтобы ты окончательно успокоился и у тебя прошел шок, в котором ты до сих пор пребываешь, я проведу тебя по залам этого дворца.

Озадаченный словами лекаря, Эвбулид покорно пошел следом за ним и в первой же зале, куда они вошли, застыл у порога, ошеломленный обилием прекрасных картин и статуй.

— Это коллекция Аттала Сотера, деда нынешнего базилевса, — объяснил Аристарх. — Он собирал ее всю свою жизнь. Вон, в углу всадник работы Главка, это — статуи Мирона, это, как ты сам видишь, Пракситель. Дальше — Онат, Полимнестр, Ферон, портретные гермы Силания…

— Сколько же все это стоило? — удивленно обвел глазами Эвбулид бронзового Апполона, одиночные и многофигурные статуи.

— Немалой части его казны! Вот за это полотно, — подошел Аристарх к картине Никия, — он заплатил сто талантов.

— Сто талантов?!

— А для того чтобы приблизить к себе центр любителей и знатоков искусства, который расположился на Эгине, он купил и присоединил к Пергаму весь этот остров. Ну как тебе зал?

— Он прекрасен, ничего более прекрасного я не видел в жизни, — ответил Эвбулид и пробормотал, разглядывая бронзовую статую работы Мирона: — Но такое расточительство, Аристарх, когда вокруг голод, смерть…

— Аттал успевал помочь и тем, кто попадал в беду, — возразил Аристарх. — Он посылал хлеб и деньги во время голода нашему Сикиону, помогал из своей казны Делосу, Дельфам, Косу. А когда случилось страшное землетрясение на Родосе, первым отправил оставшимся без еды и крова людям несколько триер с зерном и строительным лесом. И потом, не забывай, что он собрал воедино все эти сокровища, и они теперь достанутся потомкам. Если, конечно, римляне не захватят Пергам и не переплавят эти статуи в свои монеты, удовлетворившись, по обычаю, копиями из мрамора и глины!

— Да-да, я слышал об этом от Квинта! — вспомнил Эвбулид. — И я обязательно расскажу базилевсу о Пропорции, который приехал сюда, чтобы отравить его!

— Конечно расскажешь! — согласился Аристарх. — Ты точно вспомнил его?

— Я? Разве я могу забыть Пропорция?

— Вот теперь я вижу, мы действительно можем смело идти к Атталу, — обрадовался Аристарх. — Но прежде я хочу показать тебе еще один зал!

Хитро улыбаясь, он провел Эвбулида по коридору и распахнул перед ним малоприметную дверь:

— Заходи!

— Куда? — отшатнулся грек, видя перед собой разбросанные на полу кости, осколки стекла, грязные ложки, увядшие лепестки цветов. — Ты, наверное, ошибся дверью — здесь был пир, и рабы еще не успели навести порядок!

— А ты зайди! — продолжал улыбаться Аристарх.

— Пожалуйста! — пожал плечами Эвбулид и, старательно обходя мусор, заметил: — Кувшин и то не удосужились поднять, ведь так из него все вино выльется!

Он наклонился над «разбитым» кувшином, из которого вытекло все вино, наткнулся рукой на ровный, с небольшими щербинками пол и изумленно воскликнул:

— О боги! Что это?..

Он стал оглядываться, всматриваться внимательней в кости, ложки, кубки и только теперь понял, что все это искуснейший обман зрения, изображенный выложенными на полу цветными камушками мусор.

— Во дворце Аттала не принято, чтобы гости бросали обглоданные кости на пол, — довольный произведенным эффектом, засмеялся Аристарх. — Это всего-навсего — «азаротон ойкон» — замусоренная комната!

— А я уж решил, что это взаправду… — пробормотал Эвбулид, сконфуженно пожав плечами.

— Не только ты! — успокоил его лекарь. — Все, кто впервые входит сюда — сенатор, вельможа или базилевс, гость Пергама, торопятся поскорее поднять полу тоги, халата или хитона и обходить эту «грязь»! И я не был исключением! Я горячо убеждал Аттала, начальника кинжала и всех слуг немедленно навести здесь порядок, доказывал, что отсюда во дворец проникает множество заразных болезней, и никак не мог понять, почему они так весело хохочут. Вот и ты повеселел. Идем же к базилевсу!

Аристарх повел Эвбулида по коридору. Они ступили на покрытую пурпурным ковром лестницу. Грек, качая головой, сказал:

— Конечно, Квинт Пропорций явился для меня исчадием всего того, что я испытал. Но я видел его в бою — он честен, неспособен на коварство! Брата его я знал, конечно, меньше, но, по словам Квинта, он хоть и купец, но тоже истинный римлянин. Может, тот раб из Сицилии что-то напутал? Не может быть, чтобы на это пошел один из Пропорциев.

Они поднялись по лестнице. Аристарх обратился к скрестившим копья перед дверью рослым охранникам:

— Мы к базилевсу!

— Не велено! — ответил один из них.

— Как это? — удивился лекарь.

— Не велено, и все! — недвусмысленно накреняя копье, отозвался другой.

— Даже мне? — отступил на шаг Аристарх.

— Особенно тебе! — почти в один голос ответили охранники.

— Странно, — задумался лекарь и, пожав плечами, решил, пока царь занят, продолжить осмотр дворца.

Он подвел Эвбулида к ближайшей двери и предложил осмотреть знаменитый зал с полами Гефестиона.

Грек отказался, сославшись на усталость. Тогда лекарь снова пошел к охранникам и спросил, чем же занят царь. Узнав, что у него был римлянин, он оттащил за древко одного из охранников в сторону, оттолкнул другого и ворвался в комнату.

Проследовавший за ним Эвбулид увидел распростертого на полу человека.

— Аттал, ты жив?! — бросился к нему Аристарх и закричал, приподнимая беспомощную голову царя: — Эй, все, кто там — на помощь!

Эвбулид с охранниками подбежал к нему, но было уже поздно. Аттал, с трудом разлепляя побелевшие губы, чуть слышно прошептал:

— Аристарх… от него нет… противоядия… — и уронил голову на колени лекаря.

Один за другим в комнату вбегали воины, слуги, вельможи.

— Ну, сделай же что-нибудь! — молил Аристарха начальник кинжала.

Тот бережно опустил голову мертвого базилевса на пол, и, прикрыв ее полой халата, тихо проговорил:

— Я бессилен перед такой смертью.

— Что?! — взревел Никодим. — Ты хочешь сказать, что величайший и бессмертный… — запнулся он.

— Да, — кивнул Аристарх. — Он уже беседует с небожителями.

— Проклятье! — прошептал начальник кинжала. — Где римлянин, который ему позировал?!

— Только что был во дворце! — отозвался один из охранников-фракийцев.

— Да, — подтвердил другой. — Мы видели, как он входил в зал с полами Гефестиона!

— Так тащите его сюда! — пиная их, закричал Никодим.

Охранники со всех ног бросились из зала и через несколько мгновений вернулись.

— Его там уже нет! — доложил один, и второй добавил:

— Он, наверное, уже вышел, ведь у него был указ!

— С царской печатью!

— Что?! — закричал начальник кинжала и, бросившись к мертвому Атталу, приподнял его правую руку с перстнем. — Все ясно! — выдавил он из себя, увидев на ковре капли воска. — Этот мерзавец ускользнул из дворца. И завещание наверняка с ним! Если его не остановить, все пропало — Пергам станет римской провинцией, а все мы — жалкими подданными сената…

— Это Пропорций! — вдруг закричал Эвбулид, показывая пальцем на восковой бюст. — Не знаю, Квинт или Луций, но это Пропорций!

— Вот оно что, а Приск назвал его Гнеем Лицинием… И этот Лициний, насколько мне известно, остановился в доме Эвдема! — пробормотал Никодим и закричал, подталкивая по очереди воинов к бюсту: — Смотрите и запоминайте! Этого человека вы должны привести мне сегодня живым или мертвым! Ищите его во дворце Эвдема, на дороге к Элее, где угодно, но если его к вечеру не будет здесь, то палач оставит от ваших тел точно такие же бюсты! А римляне через месяц не оставят от меня с палачом даже этого… — чуть слышно добавил он.

— Аристарх! Что же теперь будет?! — схватил за руку лекаря Эвбулид. — Я так и не стану свободным?

— Подожди! — отмахнулся от него Аристарх. — Сейчас речь идет о свободе миллионов людей, а заодно и твоей жизни! Только бы этот негодяй оказался сейчас во дворце Эвдема…

— Эвдема?! — вскричал Эвбулид. — Но ведь там же Лад! Аристарх, скажи им, чтобы они освободили и его! Ведь он, может быть, на дыбе или уже убит!

— Найдут и Лада! — уверенно сказал лекарь. — Обыщут весь дворец и подвалы, разбросают все по кирпичику и отыщут.

Добежав до угла, Луций, не дожидаясь, пока Протасий отбросит вожжи и спустит ступеньки, через борт ввалился в повозку и закричал:

— Гони!

— Ну? — нетерпеливо спросил Эвдем, едва только повозка сорвалась с места.

— Все в порядке! — откидываясь на спинку сиденья, ответил Луций, красноречиво похлопывая себя по груди. — Здесь. Тепленькое…

— Что Аттал?

— Готов.

— А почему ты так бежал?

Луций оглянулся на убегающие назад дома и деревья и махнул рукой:

— Да что вспоминать — дело сделано!

— И все-таки? — настойчиво посмотрел ему в лицо Эвдем.

— Да двое каких-то эллинов чуть было не спутали мои планы, — улыбаясь тому, что все страхи уже позади, объяснил Пропорций и задумчиво добавил, косясь на Протасия: — Мне кажется, один из них даже назвал мое имя. Настоящее имя!

— Так кажется или назвал? — схватил его за локоть Эвдем.

— Ну назвал, назвал! — с трудом высвободил руку Пропорций. — Какая теперь разница — через полтора часа будем в Элее!

— Или на дыбе у палача!

— Что ты хочешь этим сказать? — насторожился Пропорций.

— А то, что Никодим не глупее нас с тобой и его кони — самые резвые в Пергаме! — отрезал Эвдем.

— Но у меня указ… — забормотал Луций. — Разве кто посмеет меня задержать с ним?!

— Выбрось его! — мрачно посоветовал Эвдем. — Твой указ теперь и лепты не стоит!

— Что же тогда делать?!

— Спасать завещание! — Вельможа протянул руку к груди Луция. — Давай его сюда!

— Нет! — отшатнулся римлянин.

— Давай завещание и быстро беги к моему дворцу! — накинулся на него Эвдем.

— Ну нет, слишком дорого оно мне досталось, чтобы его отвез в Рим кто-то другой!

— Так достанется еще дороже! — закричал Эвдем. — Расплатишься за него своей головой, и моя полетит тоже! Спеши в мой дворец, палач надежно спрячет тебя в подвале.

— Идти в твой подвал?! Чтобы меня там замуровали?!!

— Не глупи, Луций, ты ведь знаешь мое отношение к тебе! В подвале не только дыба и замурованные кельи. Там есть потайная комната, где тебе хватит вина и еды, чтобы дождаться прихода легионов Рима. Ну, давай завещание! И пойми, сейчас вся охрана Никодима поставлена на ноги, и только я теперь могу выскользнуть из Пергама. Решайся: еще минута — и тебе не удастся даже добежать до дворца…

— Но, Эвдем…

— Ну?

Опережая повозку, вперед проскакали несколько всадников.

Прохожие, чтобы не попасть под копыта лошадей, в испуге прижались к заборам и стенам домов.

— Видишь! — кивнул на них Эвдем. — Один отряд уже помчался к Элее!

— Хорошо, хорошо! — сдался Пропорций и, доставая завещание, предупредил: — Но поклянись небом и землей, что, когда ты будешь отдавать его в руки городского претора, ты скажешь, что это я, я подделал его и отравил Аттала!

— Клянусь! — выхватывая пергамент, вскричал вельможа и приказал Протасию притормозить лошадей.

Повозка остановилась. Луций выскочил из нее, бросаясь в сторону дворца Эвдема.

— Это хорошо, — провожая его взглядом, задумчиво сказал Эвдем, делая знак евнуху трогаться с места. — Они будут искать его и пойдут по ложному следу.

— Он, конечно, не доберется до дворца, его схватят люди Никодима, господин… И все лавры в Риме достанутся тебе! Неплохо придумано! — подхватил Протасий.

— Да, я знаю Никодима, он не выпустит его из Пергама, — кивнул Эвдем.

— А нас выпустит! У него почти все воины новые, они не знают тебя в лицо, и потом эта повозка…

Евнух осекся, поймав на себе пристальный взгляд Эвдема.

— Все верно, Протасий, — с нехорошей усмешкой одобрил тот, нащупывая в складках одежды кинжал. — Они действительно не станут искать меня в этой жалкой повозке, и почти никто из них не знает меня. Но зато они хорошо знают тебя. Прости, Протасий, но ты слишком популярная личность в Пергаме… Еще бы — евнух скупает всех молоденьких рабынь…

— Нет! — зажмурился, прикрываясь руками, Протасий и выпустил вожжи.

Лошади было понесли, почуяв свободу, но Эвдем, подхватив вожжи одной рукой, властно удержал их, а другой всадил кинжал по самую рукоять в левый бок евнуху и вытолкнул его на полном ходу из повозки.

Тем временем Луций, прячась, как только вдали показывались вооруженные всадники, наконец добежал до дворца Эвдема. Добежал и тут же нырнул обратно за угол. Перед знакомыми воротами стояло несколько охранников в золоченых доспехах.

«Проклятый Эвдем!» — подумал он и, увидев проезжавшую мимо телегу с сидящим в ней крестьянином, закричал:

— Эй ты, стой! Стой, да погоди же!

Удивленный крестьянин притормозил мулов, и Луций, протянув ему золотой, попросил:

— Увези меня скорее отсюда!

— Куда? — оглянулся крестьянин, впервые в жизни держа в руках золотую монету.

— Куда угодно! — вскричал Пропорций и, упав на дно телеги, торопливо принялся засыпать себя соломой. — Дам тебе еще два, три, десять статеров, только увези меня из этого проклятого города!

— Видать, ты здорово досадил кому-то! — заметил крестьянин. — И хоть ты римлянин, так уж и быть, я спасу тебя за десять золотых! А ну пошли! — замахнулся он вожжами на мулов. — Живее, живее, дохлятины! Будет вам скоро и ячмень, и теплая лепешка!

Словно поняв слова своего хозяина, мулы резво побежали по пергамской дороге.

Выглядывая в щель, Луций видел бегущих воинов, дергавших за руки и поворачивавших к себе прохожих, внимательно всматриваясь в их лица.

Метались по сторонам, явно ища кого-то, бедняки и рабы. Луций решил, что сходит с ума, потому что в одном из них он узнал своего раба Прота, выброшенного им подыхать на остров Эскулапа.

Телега неожиданно остановилась.

— Что случилось? — сбрасывая с лица сено, встревоженно спросил Луций спрыгивающего на землю крестьянина.

— Мне тут нужно зайти по одному делу!

— Проклятье! — пробормотал Луций и, услышав вдалеке цокот копыт, упал на дно телеги.

В щель было видно, как крестьянин вошел в дверь богатой лавки.

Всадники промчались дальше. Луций осторожно приподнял голову.

— Все ясно, — пробормотал он. — «Улыбка Селены»… Какая-то харчевня. И надо же мне было сразу дать ему деньги! Теперь дожидайся, пока он пропьет их! Целый золотой — это неделю можно пить!

Но крестьянин вышел неожиданно быстро.

— Поехали? — обрадовался ему Пропорций.

Вместо ответа хозяин телеги засопел и протянул ему золотой.

— Что это значит?! — растерялся Луций.

— А то, что дальше я поеду один, — мрачно ответил крестьянин. — В Пергаме беда. Убили базилевса. И я не хочу везти человека, который, возможно, причастен к этому, раз прячется от царской охраны!

В голосе крестьянина прозвучала такая решимость, что Луций понял — этот не повезет его дальше даже за все золото Пергама. Он нехотя вылез из телеги.

Как назло, больше на улице не было ни одной повозки. Зато вдалеке показался новый отряд воинов.

Луций метнулся в одну сторону, в другую. Не видя иного укрытия, бросился в распахнутые двери лавки, из которой только что вышел крестьянин.

Артемидор, уже знавший обо всем, едва взглянув на посетителя, понял, что судьба привела к нему в лавку того самого римлянина, которого искал весь Пергам.

«Вот случай, который может примирить меня с Аристоником и спасти царство от Рима!» — мгновенно принял он решение и, не давая раскрыть рта нежданному гостю, протянул к нему руку:

— Завещание!

— Что?! — испуганно попятился назад Луций, но, услышав загрохотавшие на улице подковы, бросился в угол, где стояла статуя Селены.

— Завещание! — повторил Артемидор. — Ну? Или мне крикнуть воинов?

— Нет, только не это!.. — вскричал римлянин.

— Тогда завещание!

— Но у меня его нет…

— Я зову воинов! — сделал шаг к двери Артемидор.

— Нет! — закричал Луций. — Только не их… Я говорю правду! Клянусь Юпитером…

— Где же оно?!

— Уже полчаса, как на пути в Рим.

— Проклятье! — закусил губу Артемидор.

Сообразив, что никакая сила теперь не сможет спасти Пергам от вторжения римских легионов, которые скоро придут, чтобы забрать согласно завещанию все, что им положено, а положено им все, начиная от дворца царя и кончая рабским эргастулом, он принял неожиданное для себя решение.

— Ты говоришь, тебе угрожает опасность? — уже приветливо обратился он к римлянину.

— Да!

— А что ты сделаешь для человека, который спасет тебя?

— Все, что бы он не попросил! — клятвенно приложил обе руки к груди Пропорций, не веря еще в свое спасение.

— А если он попросит, чтобы римские воины, войдя в Пергам, не трогали его лавку, все ценности и разрешили торговать, как прежде?

— То так оно и будет! — воскликнул Луций. — Если ты укроешь меня, то спасешь Риму будущего сенатора, и поверь, этот сенатор сделает все, чтобы ты торговал не только в этой лавке, но и лавками всей этой улицы!

— Поклянись Юпитером! — потребовал Артемидор. — А впрочем, не надо! У нас обоих другого выхода теперь нет. И когда станешь сенатором, помни, что сами римские боги привели тебя ко мне, а я — единственный человек, который может вывезти тебя из Пергама и довезти до Эфеса, богатого города, где у меня немало хороших друзей!