7

Лив шла через маленькое кладбище к новому надгробию, недавно появившемуся там. В руках у нее были цветы. На мгновение она остановилась, читая надпись на камне:

Тенгель Добрый

из рода Людей Льда

1548–1621

и его жена Силье, дочь Арнгрима

1564–1621

Прожили жизнь в любви и согласии

– Какая потеря, – прошептала Лив. – Какая потеря!

Ниже на камне было написано:

Суль Ангелика

из рода Людей Льда

1579–1602

В память об усопшей

У Суль не было своего надгробия. Ведь она даже не была похоронена в отдельной могиле. Возможно, она была сожжена на костре и брошена в общую могилу. Даг пытался вытребовать назад ее останки, но получил категоричный отказ.

Поэтому Лив, Даг и Аре сделали эту надпись в память о Суль. Конечно, сама покойница была бы в ужасе от того, что ее имя упоминается на церковном дворе, но ее родственникам было не до этого. Они слишком много переживали о ней, и теперь ее больше нет.

Лив задержала взгляд на именах родителей.

«Я знаю, зачем вы это сделали, отец, – думала она. – И я не виню вас. Наверное, вы поступили правильно, так было лучше и для вас, и для матери. Она была обречена, а вы бы не смогли жить без неё. Вы освободили ее от ужасной правды и от бесконечных болей. Но нам так одиноко без вас.»

Господин Мартиниус, конечно же, понял, каким образом Тенгель и Силье ушли из жизни одновременно, в одну и ту же ночь. Но он ничего не сказал и позволил похоронить на церковном кладбище этого безбожника и самоубийцу Тенгеля. Ибо разделить его с Силье после смерти он не посмел. А кроме того, здесь покоились язычники и похуже Тенгеля, хотя формально они принадлежали церкви.

Священник позволил также написать на общем надгробии имя Суль. Ведь то, что произошло с ней, уже давно забылось, и охота на ведьм прекратилась. А господин Мартиниус очень полюбил этих живых и деятельных, отзывчивых потомков Людей Льда и рода Мейденов.

Лив все вспоминала. Она думала о том, до какого бы возраста дожил бы Тенгель, если бы он не ушел из жизни вот так. Он казался вечным. Ханна… Нет, Ханну она почти не помнила. Но та дожила до преклонного возраста и прожила бы еще дольше, если бы ее не убили.

Удрученно думала Лив о и собственном внуке, только что родившемся. Как сложится его жизнь… «Нет, я люблю его, – решительно сказала она самой себе. – Я его люблю!»

Лив посадила цветы около могилы и полила их водой. Затем она пошла к надгробию Мейденов, здесь же, на кладбище. Там покоилась старая баронесса. И Шарлотта вместе с Якобом. И вот еще новая могила – жены Таральда, Суннивы.

Лив и там посадила цветы.

Возле могилы Суннивы сидел, как обычно, сын Лив. Она положила руку ему на плечо.

– Ее все любили, – сказала Лив утешающе.

Таральд поднялся.

– Вы не можете понять меня, матушка! Вы ничего не знаете о той скорби, которая горит во мне и убивает меня!

Он бросился прочь с кладбища, а Лив ощутила угрызения совести. Она не предполагала, что могла обидеть его.

Священник, господин Мартиниус, вышел из церкви и заметил Лив. Он сразу же подошел поприветствовать ее.

Они поговорили немного, и священник спросил:

– Вы сегодня чем-то опечалены, баронесса?

Она встрепенулась.

– Это заметно? Да, возможно, что так. Меня тревожит не только глубокое горе моего сына, но и моя дочь Сесилия. Она находится при дворе в Копенгагене.

Господин Мартиниус вопросительно смотрел на нее. Да, он слышал о Сесилии.

– Она очень несчастна, господин Мартиниус. С детьми все в порядке: она заботится о двух крошках. Девочку зовут Леонора Кристина, и еще там есть маленький мальчик, к вящей радости короля. Но мать этих детей, госпожа Кирстен, настроена крайне недоброжелательно к Сесилии. Ей не разрешается съездить домой, чтобы проведать нас… нет, не буду больше жаловаться вам! Я слышала, вы собираетесь жениться, господин Мартиниус. Я искренне рада за вас!

– Благодарю! Да, мы любим друг друга с юных лет. Ее зовут Жюли, и наши дома стояли по соседству. Она была дочерью настоятеля в нашем приходе. Очаровательное создание, такое чистое и прекрасное. Когда я был юношей, я мог только мечтать о ней, но после того как стал священником, я осмелился к ней посвататься. И представьте себе, она ответила согласием!

– Как это чудесно! – улыбнулась Лив. – Я бы тоже так поступила, если была бы мужчиной. И я вас понимаю, так как Даг, мой муж, – это любовь моей юности. И мы с ним до сих пор вместе.

– Да, это так и бывает, – ответил священник.

– Так вот, у нее есть друг, – продолжала Лив в задумчивости.

Господин Мартиниус изумился.

– У кого? У моей Жюли?

– О, нет, простите меня, я имею в виду свою дочь Сесилию. У нее есть друг, который помогает ей и защищает от нападок госпожи Кирстен. Он граф, и зовут его Александр Паладин…

– Какое благородное имя!

– Да, действительно… но я не очень разобралась в их дружбе. Когда Сесилия пишет о нем, то она явно чего-то не договаривает. Она как будто бы немного влюблена в него. А он нет, как я понимаю. Во всяком случае, король Кристиан очень ценит мою дочь за то, как она воспитывает его детей. Он часто навещает их, и дети всегда хорошо говорят о Сесилии, поэтому король доволен. И этот граф, в свою очередь, замолвил за нее словечко перед королем, насколько я могу понять. Фрейлина госпожи Кирстен недолюбливает Сесилию, но ничего плохого она ей сделать не может, раз моей дочери покровительствует сам король. О, я вас утомила! Но мне так печально, и если бы я только могла поехать навестить ее! Но у нас сейчас в Гростенсхольме нелегкие времена, и я не могу оставить дом…

Она умолкла. Ей не хотелось рассказывать посторонним о хлопотах с Кольгримом.

После смерти Тенгеля роль Аре в семье изменилась.

Он всегда оставался в тени, но теперь же стал полноправным хозяином усадьбы. Поистине Аре сделался главой семейства. Пока Тенгель был жив, Аре самоустранялся из любви и почтения перед ним, – подчас даже бессознательно. И сам Тенгель не подозревал, какое влияние он имеет на своего младшего сына.

Ни один из детей так не любил Тенгеля, как Аре. Да он и сам толком не понимал этого. Аре был наследником Линде-аллее, а теперь он начал заниматься еще и усадьбой: и он взялся за это со всей ответственностью!

Мета наблюдала за тем, как ее муж вникал во все премудрости крестьянского хозяйства. Усадьба была не такой уж большой, но с течением времени Аре расширил владения и обустроил все хозяйство. Другие крестьяне в округе перенимали его нововведения. Аре распахал новые земли в лесистой местности. Да и сам лес он использовал гораздо лучше и с большей пользой для хозяйства. И хорошо готовился к следующему севу…

Мета гордилась своим мужем. И ее саму воспринимали как главную хозяйку в округе.

Мало кто из других крестьянок знали о ее прошлом. Никто и не предполагал, что когда-то она была нищей, запуганной служанкой в сконской деревушке. Девочка, которую все унижали, не думая, что и у нее есть душа. Но которая нашла в себе силы распрямиться и показать себя достойной любви Аре.

Трое ее сыновей, конечно же, были предметом ее гордости. Она толком не могла понять, в кого уродился ее смышленый Тарье. Да и сам Аре с изумлением беседовал со своим сыном и словно извинялся перед ним за свою необразованность.

С Трондом было общаться гораздо легче. Он был, правда, несколько насмешливым, как и его кузина Сесилия. Но Тронд обладал иным умом в сравнении с Тарье, как казалось Аре и Мете. Его ум был более простым и приземленным.

Родители беспокоились, сможет ли он в будущем управлять Линде-аллее. Конечно, он был быстрее и проворнее остальных. Но сумеет ли он выдержать более длительные испытания?

Конечно же, наследником считался Тарье, ведь он был старшим из них. Однако никому и в голову не приходило увидеть в нем будущего землевладельца. Его стезя была иной.

Поэтому надежды возлагались главным образом на самого младшего – Бранда.

Этот сын любил землю так же, как и его отец, и оба они жили делами усадьбы. Но разве можно обойти в этом вопросе Тронда? Поэтому родители решили выждать время. Еще неизвестно, какими вырастут их сыновья.

Аре втайне считал своим любимчиком Бранда, тогда как Мета – Тронда. Хотя внешне это никак не проявлялось.

Тарье? Он всегда был главной надеждой Тенгеля. И на него словно бы никто больше не осмеливался смотреть как на ребенка. Ведь он по своему развитию превзошел всех остальных.

И только его кузина, Сесилия, могла бы померяться с ним силами и способностями.

А тем временем Сесилия продолжала жить в Дании, и ее сделали гувернанткой маленькой Анны Катрины. Этого ребенка мало чему еще можно было научить, и все же Сесилия установила добрые отношения с ней, считая, что это самое важное. Чтобы ребенок мог кому-то довериться. Она баловала детей, ласкала их, чтобы они не испытывали недостатка в нежности и понимании. Ведь в этих огромных пустынных залах дворца дети мало видели заботы о себе.

Весть о смерти близких во время чумы потрясла Сесилию. Она искала общества Александра Паладина, но увиделась с ним лишь пару раз за последние месяцы, да и то бегло. Но она твердо знала, что он во дворце и позаботился о том, чтобы фрейлина госпожи Кристен не очень-то нападала на гувернантку.

Хотя надо сказать, что обидеть такую девушку, как Сесилия, было непросто. И все же ей приходилось быть настороже.

Однажды она позвонила в колокольчик двери графа, который жил совсем рядом с королевским дворцом. Дверь ей открыл слуга, с некоторым удивлением пригласивший девушку войти. Он попросил ее подождать немного, затем за дверью послышался шепот, и в комнату вошел Александр Паладин, – как раз в тот момент, когда она уже подумала, что совершила глупейшую ошибку, пожаловав в этот дом.

Она рассказала Паладину о цели своего визита. Ей так недостает здесь друзей, и она очень хотела поговорить с кем-нибудь в этой чужой стране. С кем-то, кто мог бы понять ее.

Он пригласил ее в богато убранный салон, где они просидели и проговорили полдня, не заметив, как наступил вечер. Сесилия рассказала графу о своей семье и выговорилась, наконец, полностью, поведав о своем горе и скорби о трех погибших во время эпидемии. Александр же рассказал ей о своем детстве, загубленном тиранической любовью его матери к нему, ребенку; однако о своей взрослой жизни он умолчал. Затем разговор коснулся искусства, литературы, и Сесилия с удовольствием отметила про себя, что узнала много нового, тогда как граф признался ей, что изумлен ее знаниями и способностью разбираться в самых различных вещах.

Потом она с ужасом спросила, который сейчас час.

– Я отняла у вас столько времени! – воскликнула она.

Но он воспротивился этому.

– У меня? Напротив, фрекен Сесилия!

В замешательстве она поблагодарила его за гостеприимство и поспешила во дворец.

Кирстен Мунк однажды заметила Сесилии:

– Похоже, вы хорошо влияете на моих детей, фрекен Мейден. Только не думайте, что это дает вам право на какие-то привилегии! Мне вовсе не нравится ваш вызывающий тон в разговорах с моей фрейлиной. Другую бы я уволила. Но вам я хочу дать совет: будьте более осмотрительны в выборе покровителей, фрекен Сесилия!

И она вышла из комнаты, шурша своим платьем, а Сесилия в изумлении смотрела ей вослед.

В усадьбе Гростенсхольм Ирья держала на коленях Кольгрима и безуспешно пыталась втолкнуть в него еду. Ему было уже около года, и это был крупный и капризный мальчуган. Справиться с ним было очень тяжело, ибо его воля подавляла всех остальных. Чувством юмора он не обладал, воспринимая все сердито и зло.

Прядки спутанных волос спадали ему на лоб, над желтыми глазами, но волосы на теле почти уже все выпали. Хотя до сих пор можно было содрогнуться, посмотрев на его необычное лицо. Но все же Кольгрим был уже не такой безобразный, как при рождении. Нет, страх вызывало теперь нечто другое, отталкивающее, – то злое выражение, что выступало на его лице, оно не было конкретно связано с чертами лица. Тенгель тоже был страшным, но улыбка делала его привлекательным. В Кольгриме же не было ни тени привлекательности.

И возможно, именно поэтому он вызвал к себе такое сочувствие Ирьи.

За ним попеременно ухаживали Лив и Ирья, ибо он был способен вымотать любого человека за какие-нибудь несколько часов. Даг был занят работой, и хотя он тоже пытался приголубить своего единственного внука, но женщины замечали, что он с явным чувством облегчения выходил из его комнаты.

Таральд никогда не наведывался к ребенку.

Он начинал дрожать, как испуганный конь, при одном взгляде на своего сына. Он словно никак не мог уразуметь, как это столь романтическая любовная история завершилась появлением на свет такого уродца. В свободные минуты он ходил на могилу Суннивы или работал как сумасшедший, приумножая богатство имения. Лив очень беспокоилась о нем, он так себя истощал, а Гростенсхольм вовсе и не нуждался в таком рачительном хозяине: дела шли прекрасно. Якоб Скилле заботился об имении, но все же он не слишком вникал во все тонкости большого хозяйства. А Даг вообще никогда не интересовался делами усадьбы. Так что таланты Таральда пришлись весьма кстати.

С Кольгримом было необычайно трудно установить контакт. Мальчик был угрюм, молчалив, никогда никому не улыбался. Глаза его строго, даже злобно смотрели на взрослых. Если ему что-то не разрешалось, – например, самостоятельно взбираться по лестнице – то он впадал в бешенство, начинал кричать, и эти хриплые крики разносились далеко вокруг. Нет, он не плакал, не капризничал: он именно вопил, словно бы это был рев быка.

Лив в панике бросалась к нему, успокаивала его, но он кусал ее за руки и снова сопротивлялся.

Ирья была неотлучно с ним.

Год назад для нее выпал тяжелый день: она навестила родителей в Эйкебю.

Вокруг Ирьи крутились младшие братья и сестры, дети старших сестер. Постаревшая мать, сидя за столом, пристально вглядывалась в ее лицо:

– Ты переезжаешь в Гростенсхольм насовсем?

– Баронесса попросила меня присматривать за сыном Таральда.

– Ты, что же, будешь нянькой? И будешь жить у них постоянно? А что же будет с нами, когда ты перестанешь приносить в дом деньги?

– Мама, вы понимаете, что мне платила госпожа Силье, она была так добра ко мне. Но теперь она умерла, да будет мир ее праху!

Отец с недовольным видом сказал жене:

– Будет лучше, если она уедет от нас, Тильда. Но платить тебе больше не будут, дочка?

– Я не говорила с баронессой о деньгах.

– Уж не собираешься ли ты работать на них бесплатно? И разумеется, о нас ты и вовсе думать забыла: тебе бы только самой перебраться в усадьбу, – продолжал брюзжать отец. – Неужто нам не будет никакой награды за то, что мы произвели вас на свет! Все дети переженились и только возвращаются назад, в родительский дом, но уже с мужьями, женами, своими детьми. И ни один из этих разбойников не работает самостоятельно. Уезжай, если хочешь! Одним ртом будет меньше.

Мать, стараясь перекричать детей, громко сказала Ирье:

– Ты должна потребовать с них денег, слышишь, что я тебе говорю? Ты будешь приносить эти деньги в дом! Все до последней копейки! Только так мы сможем вернуть себе все то, что потратили на тебя.

Ирья знала, что она самая послушная из всех остальных детей, но она была самой слабенькой и не могла помогать по дому. Но она понимала также, что редко кто из молодых девушек был способен заработать на стороне и принести в дом деньги. Обычно девушки, нанимаясь на работу, получали только плохую пищу и убогий ночлег, который они подчас делили с другими служанками. Они просто поддерживали самих себя и были благодарны уже за одно это. А Ирья стала для родителей настоящей золотой курочкой. Хотя сами они старались не признаваться в этом.

Она понимала свою мать. Этой женщине выпала нелегкая судьба. Никто бы не поверил, что она ненамного старше изысканной и холеной баронессы Лив Мейден. У матери уже не доставало зубов, она была худой, с жидкими волосами, на руках выступали от труда набухшие вены, а взгляд ее был тусклым и безнадежным. И снова беременна – хотя, наверное, это будет ее последний ребенок, думала Ирья. Во всяком случае, она хотела бы так думать, жалея свою мать.

Ирье очень не хотелось заговаривать с баронессой о деньгах. Она хотела просто помочь этой семье, а не использовать ее.

Мать понизила голос и зашептала, прикрыв рот рукой:

– Правду говорят в деревне, что ребенок ненормальный, что это – подменыш троллей?

– Как подменыш? – в ужасе переспросила Ирья. – Нет, клянусь, что это неправда. В комнате у роженицы не было никаких троллей, которые могли бы подменить новорожденного.

– Да нам-то какое до этого дело, – оборвала ее мать. – Но деньги ты все-таки попроси!

Ирья тяжело вздохнула. Что ей делать?

Так прошла первая неделя, а Ирья все не заговаривала о деньгах. Ей пришел на помощь сам барон Даг Мейден.

– Ирья… Я знаю, что Силье необычайно ценила тебя. И я полагаю, что она давала тебе деньги за твою работу, не правда ли?

– Да, барон. Каждую субботу. Но мне не хотелось бы…

– Нет, милая Ирья! Ты знаешь, как мы благодарны тебе за твою помощь Кольгриму, и мы просто не представляем себе, что бы мы делали без тебя. И мы знаем, что ты никогда ничего не просишь взамен. Поэтому прими наши деньги в знак благодарности.

Ирья молча кивнула в ответ.

Даг с возрастом совсем облысел и растолстел от всех этих званых обедов, по которым он разъезжал. С умилением взирал он теперь на эту невзрачную девушку.

– Моя мать говорила также, что ты отдаешь все деньги своим родителям и ничего себе не оставляешь. Поэтому мы сделаем так: ты будешь получать от меня большую монету, которую и будешь отдавать родителям. И кроме того, монетку поменьше, чтобы оставлять для себя, но так, чтобы родители не знали об этом. Может, ты оставила бы себе большую монету, а маленькую отдавала бы им?

– Нет, мой господин. У моей матери слишком много детей, и всех надо прокормить.

Барон был так добр с ней, что Ирья совсем растрогалась. Даг отпустил себе бороду – возможно, чтобы компенсировать лысину на голове? Одет он был по последней моде: в камзол из лосиной кожи, который скрывал слишком толстый живот, рубашку с кружевными манжетами и широкие штаны, заправленные в сапоги. В конце разговора он положил свою руку на голову Ирье и тепло улыбнулся ей. Ирья в ответ просияла словно солнышко.

Лив и Даг давно уже забыли о том, как невзрачна и неуклюжа Ирья на вид. Для них она была прежде всего милой девушкой, человеком, который всем приносит только радость.

Ирья часто посещала церковное кладбище, принося туда небольшие букеты полевых цветов. Она любила посидеть у могилы госпожи Силье – это был единственный человек, который знал ее сердечные тайны.

Однажды на кладбище одновременно с Ирьей пришел и Таральд – он стоял у могилы Суннивы и беседовал со священником, господином Мартиниусом.

Ирья в нерешительности стояла в отдалении, пока они не подозвали ее к себе. Она подошла поближе, боясь, как бы щеки ее не вспыхнули кумачом при виде Таральда.

– Иди к нам, дорогая Ирья, – ласково проговорил священник. – Мы как раз вспоминаем ту эпидемию чумы, когда ты тоже много помогала нам.

– Да, я помню это время, – сказала Ирья в ответ. – Как нам было страшно тогда! А вы помните, господин Мартиниус, как мы лежали больные в маленьком домике, каждый в своем углу, но… может быть, мне не следовало вспоминать о таких вещах?.. – в замешательстве остановилась она.

Священник улыбнулся девушке.

– Что ж, люди попадают в разные положения. Вам, господин Таральд, тоже приходилось повидать немало… И болезни, и стыдливость за свою немощь перед другими.

Ирья тоже заулыбалась своим воспоминаниям.

– Теперь-то мы можем смеяться. Но каково нам было тогда… Боже, как мне было плохо!

– И мне тоже. Но господин Тенгель и маленький Тарье спасли нас.

– Да. И все-таки в последние дни мы даже не могли подняться в постели, и тогда господин Тенгель вынужден был поменять мне белье самолично. Я думала, что умру от стыда.

– Я полагал, священник, вы скажите, что вас спас Бог, – не выдержал Таральд.

– Зачем же Ему надо было бы спасать меня, грешника, и погубить многих других крестьян в деревне? Чем я лучше их?

– Здравое рассуждение, – согласился Таральд. – И несколько необычное для священника.

– Нет, я должен признаться, что я молил Бога о спасении своей жизни. И точно так же я молил о спасении других душ.

– Разумеется, – согласился Таральд. – Я слышал, что вы женились?

Священник отвернулся.

– Да, – пробормотал он невнятно.

– Как хорошо, – обрадовалась Ирья. – Добрая жена будет опорой как для мужа, так и для всего прихода.

– Да, – снова кратко проговорил священник и с такой горечью, что оба они в изумлении взглянули на него.

Но господин Мартиниус словно и не заметил, что он что-то сказал в ответ. Он был занят своими мыслями, не замечая реакции окружающих, и его чистое, молодое лицо опечалилось и померкло.

Ирья и Таральд ничего не понимали. Они уже раньше видели его молоденькую жену, необычно милую и приветливую. Она хорошо справлялась с обязанностями жены священника, посещала больных, помогала нуждающимся, раздавала милостыню. И всюду она появлялась с милой улыбкой на устах.

Священник наконец очнулся от своих раздумий.

– Простите, я задумался о другом. Что ты сказала, Ирья?

– Я только сказала, что добрая жена будет опорой…

– Да-да, конечно! Нет никого лучше моей Жюли. Я поистине счастлив, что женился на ней!

И его глаза вспыхнули от радости. Ирья снова ничего не понимала. О чем же тогда так задумался священник?

День выдался пасмурным, моросил редкий дождик. Таральд смотрел на могилу Суннивы, думая о своем.

Священник сказал, взглянув в его сторону:

– Ваше глубокое чувство достойно уважения, господин Таральд.

Молодой человек рассеянно взглянул на священника и ничего не ответил.

– А ты принесла этот букет на могилу бабушки Силье? – спросил он у Ирьи.

– Да… я забыла положить его на могилу!

Она взглянула на полуувядшие колокольчики, которые были у нее в руках.

– Поставь их в воду, и они снова оживут, – сказал священник.

Ирья поставила цветы среди других, украшавших могилу Силье и Тенгеля.

– Здесь так много цветов, – сказала она. – Да, недавно ведь был День смерти короля Улава Святого, и поэтому на кладбище много цветов.

– Силье и Тенгеля все очень любили, – сказал священник, когда все трое направились к выходу.

– Да, и это неудивительно, – ответил Таральд, пропуская Ирью со священником вперед. Сердце у Ирьи замерло. Подумать только, она, неловкая, безнадежно некрасивая Ирья, идет и мирно беседует с Таральдом и священником! Если бы ее видела в этот момент мать!

– Бабушка часто бранила меня за то, что я веду себя неподобающим образом, – сказал Таральд. – И она была права. Я часто вел себя безответственно.

– Вам не следует корить себя за Кольгрима, – сказал господин Мартиниус. – Ваша любовь к жене не пропадет втуне.

– Я думал вовсе не о ребенке, – нетерпеливо возразил Таральд.

– Я знаю, что вы скорбите об умершей жене. Таральд потерял самообладание.

– Ну, конечно же, это горе! Если бы вы знали, какие угрызения совести я испытываю! Я постоянно здесь, у ее могилы, и на душе у меня темно.

– Но ничего уже нельзя вернуть назад, – робко сказала Ирья. – Я очень сочувствую вашему горю.

– Горю? – взорвался внезапно Таральд. – И вы оба ничего больше не замечаете?

Они остановились в конце березовой аллейки – как раз на том месте, где много лет назад умер служка, отравленный матерью Суннивы, Суль.

Ирья и священник удивленно смотрели на молодого вдовца, не вполне понимая, о чем он говорит. Чувствовалось, будто Таральд стремился освободиться от тяжелого груза, лежащего у него на душе.

– Она умерла по моей вине, – почти выкрикнул он. – Но я ее не любил!

Он закрыл лицо руками, не в силах выносить больше этого стыда.

Пелена дождя закрывала собой деревню, и они стояли словно на островке, ничего не видя вокруг. Выли различимы лишь церковь, кладбище и часть аллеи. Все исчезло в дождевой завесе. Не видно было ни Гростенсхольма, ни Линде-аллее, ни полей вокруг.

– Не любил ее? – переспросила Ирья, и губы ее побелели. Она по-прежнему ничего не понимала.

Таральд отнял руки от лица, оно было усталым и ожесточенным.

– Это было как наваждение, короткое и безумное. О, как я обожал ее, боготворил это нежное, милое существо. Она была для меня самой первой в волшебном мире любви. Я даже не могу выразить словами, какие чувства я к ней испытывал.

– Мы понимаем вас, – грустно сказал господин Мартиниус.

– Я был словно околдован ею. Но после того, как мы поженились…

Они молча ждали продолжения.

– В конце концов я безумно устал от нее, – вымолвил он. – Она думала только о себе и ни о ком больше. Разве нет, Ирья? Ни о чем другом она даже не говорила! Только и делала, что хныкала, какая она несчастная и одинокая в своей жизни. Но это была ложь, потому что она жила в прекрасной семье, которая заботилась о ней и делала все, чтобы ей было хорошо вместе с остальными.

– Да, это верно, – прошептала Ирья. Таральд кивнул, но мысли его были далеко. Он

провел рукой по лбу и обернулся в сторону Гростенсхольма.

– Суннива словно и не любила меня: ей нравилось видеть в моих глазах мою любовь к ней. Нет, больше не могу говорить об этом!

– Да, так бывает, – сказал священник. – Вы считаете, что ей нравилось принимать ваши ухаживания и вашу любовь, но при этом ничего не давать взамен?

– Да, это было именно так. Я только и делал, что нянчился с ней. Сначала это нравилось мне самому, а потом… Однажды я услышал, как мать говорила отцу: «В Сунниве нет ничего от ее матери Суль». «Да, – согласился отец, – она копия своего отца Хемминга. Такая же капризная. То же стремление переложить свою вину на других. Постоянно жаловаться и взывать к сочувствию. Суль была в этом смысле более благородной, хотя и могла удивить нас каким-нибудь сумасбродством, что напрочь отсутствует в Сунниве». И я полностью с ними согласен. Хотя сам я никогда не видел живую Суль.

Он наклонил голову.

– Как я устал от Суннивы! Я начал почти ненавидеть ее. И когда она умерла, получилось, что я будто ждал ее смерти! Я чувствую свою вину, и мне кажется, что родившийся ребенок – печальное подтверждение моей ненависти. Этот сын послан мне в наказание!

Священник, внимательно слушавший Таральда, прервал его рассказ.

– Мы должны пойти в церковь и помолиться, все вместе. Я очень хорошо понимаю вас, господин Таральд. Но только милость Божия способна избавить вас от угрызений совести. Идемте со мной!

Таральд последовал за ними. Ирья заколебалась, но священник сделал ей знак следовать за ними.

В пустом храме они преклонили колени и тихо помолились.

Но Ирья с трудом могла сосредоточиться на молитве. Все внутри нее ликовало: «Он не любит ее, он не любит ее, он не любит ее!» Но вслед за этим сразу пришла другая мысль: «Бедная, бедная Суннива!» И эта жалость была совершенно искренней.