1

Те, кто эмигрировали в Америку в 1800-х годах, знали ли они, что поступают дурно по отношению к своим близким? Догадывались ли они о тех бедах, которые могли произойти с оставшимися дома?

Многих гнала с места нужда. Семьи были многодетными, и только один мог наследовать скудную фермерскую землю. Остальным же приходилось определяться куда-то на службу. Только единицы могли обзавестись собственным домом.

В подобных случаях эмиграция была единственным выходом.

Другие покидали страну в поисках приключений. Их манила возможность добиться успеха, стать богатыми, о чем фермерские сыновья могли разве только мечтать. И никто не осуждал их за то, что они уезжали. Но они подчас не знали, какие раны наносили своим близким.

Марит из Свельтена была одной из тех, кто страдал из-за недомыслия эмигрантов.

Она была самой младшей в многодетной семье. Двое ее братьев уехали. В своих письмах домой они с восторгом отзывались о стране на западе. И остальные братья тоже последовали за ними. Все вместе, включая и наследника. Разве могли крутые, каменистые холмы в такой глухомани, как Свельтен, сравниться со всем тем золотом, которое манило их на чужбине?

Мать умерла, отец был уже старым и дряхлым. Он протестовал, угрожал покончить с собой, но сын-наследник стоял на своем. У сына была большая семья, теснившаяся в готовом вот-вот развалиться домишке, и трудно было прокормиться на истощенной земле.

– У тебя ведь есть Марит, отец, – сказал сын-наследник. – Она позаботится о тебе. И к тому же ты сможешь занять весь дом.

В то время Марит было десять лет. Она была худенькой, застенчивой, молчаливой девочкой. Она смертельно боялась своего отца, и не без причин. «Не уезжай, не уезжай, – молилась она про себя, – не оставляй меня с ним одну!» Но ни у кого не было времени заглянуть в ее растерянные глаза. Они уезжали с чистой совестью, поскольку их престарелый отец не был брошен на произвол судьбы. С ним оставалась Марит.

Может быть, ей тоже хотелось отправиться в великую, неведомую страну? Но никто не спрашивал ее об этом.

Одна с отцом? И это она, ненавидящая каждое мгновенье своего пребывания в его комнате? Она, конечно, не знала слова «психопат», и о том, что многие люди реагируют, сами не зная, почему, точно так же, как и она, находясь рядом с психопатом. Отец был законченным эгоистом, портил окружающим жизнь, брюзжал, хныкал, очернял всех, когда что-то ему не нравилось, и был невыносимо хвастлив, высокомерен и самонадеян, когда оказывался прав. Отличаясь лицемерием и коварством, он ползал на брюхе перед власть имущими и даже не смотрел в сторону бедняков.

Маленькой Марит становилось почти дурно в его присутствии. И вот теперь они решили оставить ее одну с этим престарелым деспотом.

Глазами, полными слез, она смотрела, как ее старший брат со своим многочисленным семейством спустился в долину.

Так Марит стала одной из жертв эмиграции. К тому же она стала одной из многих, кого общество толкает пожертвовать своей жизнью ради престарелых родителей. Разве кто-то думает о том, что эти «домашние сиделки» тоже живые люди? Что они, возможно, хотели бы со временем обзавестись собственным домом, но вынуждены похоронить свои планы во имя «достойного похвалы поступка», как это называли люди несведущие? Что в них была своя индивидуальность, что нельзя смотреть на них только с той точки зрения, что есть на кого при случае свалить заботу о стариках?

В светлые весенние вечера Марит любила стоять за хлевом и прислушиваться к отзвуку детских голосов. Во дворе и в лесу играли дети ее братьев.

Теперь их не было. Они находились в немыслимо далекой стране. Двор, тропинка, постройки – все стояло в затишье. Лишь в памяти ее возникало эхо отзвучавших голосов.

Ощущая в себе боль утраты, она смотрела на тянущиеся до самого горизонта леса Свельтена. Видела четыре горных ручья. Других домов в окрестностях не было. Из Свельтена вела в долину тропинка, скрытая ветвями деревьев. Там, внизу, находилась деревня. Далеко, далеко внизу. Там находилась усадьба помещика, которому принадлежал Свельтен. Туда вынуждены были ходить на заработки ее братья, и условия работы были каторжными, зато семья получала право проживания в Свельтене. Значительная часть урожая с их скудной земли шла в уплату за аренду.

Куда бы она ни бросила взгляд, повсюду были леса, безлюдное пространство. Но она знала, что в глубине этих лесов, на скрытых от людских взоров полянах, живут соседи, такие же мелкие хуторяне.

Шли годы, и воспоминания ее тускнели, отзвуки детских голосов становились все слабее и слабее. В конце концов она перестала их слышать.

В самом начале братья с воодушевлением писали ей о том, что их окружало. «Если бы ты побывала здесь, Марит, ты бы не поверила собственным глазам!» Но со временем письма стали приходить все реже и реже. А Марит продолжала посылать им свои неуклюже написанные письма, на которые не получала ответа и в которых было всего несколько строк, потому что рассказывать ей было особенно не о чем. В Свельтене редко что-нибудь случалось. Один день был в точности похож на другой.

Поток писем из Америки со временем ограничился рождественскими поздравлениями «дорогому отцу». «Надеемся, что Марит как следует заботится о тебе, папа, что ты не голоден и чувствуешь себя хорошо». А Марит продолжала старательно описывать им свои повседневные заботы, писала о том, что рана на ноге у отца никак не заживает, что в этом году плохой урожай черники, что на крыше у них поселилась сова… Но она ничего не писала о той нищете, в которой жила, об отвращении, которое испытывала к отцу. Она ничего не писала о том, что он выскребал из кастрюли всю кашу, не заботясь о том, ела ли Марит, как он бранил ее пищу и ее ведение хозяйства, припоминал старые обиды и выдумывал новые, изливая на девочку всю свою желчь. Дочь, конечно же, не имела права отвечать и перечить ему.

Разумеется, она чувствовала сострадание к отцу, покинутому сыновьями, полоумному и одинокому, на этом жалком хуторе. Только бы нытье не было любимым повседневным занятием отца! Если она, бывало, и сердилась на него, то в этом виноват был он сам. Он сам притуплял в ней чувство сострадания. Со временем она научилась презирать его жалобы.

Она взрослела, превращаясь в красивую девушку, и не догадывалась об этом. Когда ей исполнилось семнадцать, соседские парни стали наведываться в Свельтен в надежде поболтать с ней. Одному из них удалось перекинуться с ней словом, стоя за забором. Но потом их заметил отец. Обезумев от эгоистического страха потерять свою домработницу, он принялся швырять в парня камнями и осыпать ругательствами, называя блудливым козлом и кое-чем похуже. Парень никогда больше не приходил, зато двумя годами позже другой благопристойно попросил ее руки. В ответ на это папаша схватил висящие на стене лосиные рога и гнался за юношей до самого леса.

Один вдовец, собиравшийся взять себе в жены молодую, красивую и толковую жену, перестал даже думать об этом, едва услыхал о лосиных рогах.

В трудные переходные годы, превращаясь из девушки в женщину, она стала ощущать телесное и душевное беспокойство. Может быть, ей понравился кто-то из парней и она скорбела о том, что он не приходит?

Никто не приходил к ней.

После отъезда детей в Америку отец прожил двадцать лет.

Последние годы он был прикован к постели, был раздражителен, капризен и совсем выжил из ума.

С десяти лет Марит совершенно одна вела хозяйство. Сначала она все успевала, но когда отцу потребовался круглосуточный уход, она не смогла больше выполнять свои обязанности в помещичьей усадьбе. Ухаживая за отцом, она едва не падала в обморок от отвращения, ей приходилось напрягать все свои душевные силы, чтобы обслуживать его. Иногда ей казалось, что ненависть эта взаимна. Он никогда не испытывал к своим детям теплых чувств, он любил лишь самого себя. Он должен был чувствовать ее неприязнь, хотя она и заставляла себя разговаривать с ним спокойно и мягко. Он злобно смотрел на нее, когда она меняла ему белье, любил командовать ею, посылая то туда, то сюда, просто чтобы почувствовать свою власть и помучить ее. После всего этого она выскакивала во двор со сжатыми кулаками и клубком в горле.

Дважды в месяц из помещичьей усадьбы кто-нибудь приходил, чтобы забрать масло, сыр и другие продукты – она, конечно же, ничего не получала за это, это было платой за аренду! Но после того, как она перестала косить сено, варить сыр и вести хозяйство, как прежде, подручные помещика стали уводить со двора скотину.

В конце концов им с отцом не на что стало жить. Марит иногда выкраивала среди дня часок, чтобы сходить к соседям и попросить у них немного молока и черствого хлеба.

Помещик давно уже грозился вышвырнуть их из Свельтена.

Смерть отца внесла перемены в ее однообразную жизнь, но это было слишком поздно. Злобные выпады отца глубоко изранили ее душу. Лицо ее несло отпечаток усталости, голода, безнадежности. Она чувствовала себя никому ненужной. Марит вела настолько уединенную жизнь, что стала нелюдимой и не знала, куда ей податься, если у нее отберут единственное место на земле, которое она знала. На похороны отца пришло всего несколько соседей. Марит написала братьям в Америку о том, что отец умер и что она сама больше не имеет права проживать в Свельтене. Не мог бы кто-нибудь из них прислать ей немного денег, чтобы она смогла купить себе одежду, заплатить за жилье и как-то продержаться первое время на новом месте? Потом, возможно, она найдет себе какую-то работу. К тому же последние два года она чувствует себя неважно, ей не мешало бы обратиться к врачу. Или, возможно, она смогла бы приехать к ним?

Никто не ответил ей.

Марит сидела дома и ждала письма. Она не знала, с чего ей начать новую жизнь. Все, что представляло собой хоть какую-то ценность в доме, она постепенно распродала. Она питалась теперь ячменем, который собирала на полу в амбаре, мороженной брусникой из леса и водой из ручья.

Во время похорон соседи говорили друг другу: «Вид у Марит из Свельтена болезненный. А ведь она была когда-то хорошенькой девушкой!» «Да, но теперь ей будет легче, теперь, когда этот мерзавец сдох!» «Тише, не говори дурных слов о покойнике!»

И все озабоченно кивали головой при виде худой женщины, стоящей возле могилы. Кожа да кости. После похорон никто больше не вспоминал о ней, у них хватало своих забот, им тоже приходилось работать на помещика.

Вот уже два года, как Марит чувствовала боль в правой части живота. Приступы становились все чаще и чаще, все сильнее и сильнее.

В одинокие ночи, когда тело ее страдало от голода, а душа – от одиночества, боль становилась вдвое сильнее. Она скрючивалась, лежа на боку, прижав колени к подбородку, издавая тихие стоны, в страхе прислушивалась к сигналам собственного тела, свидетельствующим о том, что что-то внутри у нее не в порядке. Если ничего не помогало, она вставала и принималась ходить взад-вперед по своей крошечной комнатке, держась за спинку кровати, за спинки стульев – туда и обратно. Ей нужно было держаться за что-то, потому что, упав – а однажды она чуть не упала в обморок,– она еще больше страдала.

«Что же мне делать? – в безмолвном отчаянии думала она. – Что же со мной будет?»

Собственно говоря, смерти она не страшилась, поскольку жить ей было не за чем, просто ей не хотелось умирать в таком плачевном одиночестве, ведь тело ее могло бы пролежать долго, прежде чем кто-то обнаружил бы его, а ей не хотелось, чтобы от нее исходила вонь, когда ее найдут, а из помещичьей усадьбы должны были вот-вот явиться, чтобы вышвырнуть ее вон… Мысли ее двигались по кругу, она замечала, что для нее так непривычно сопоставлять свою жизнь с жизнью других людей.

Пережив одну из таких одиноких ночей, она, наконец, заснула под утро. И ей приснилось, что отец по-прежнему жив и командует ею, держа в руках палку, а она бегает туда-сюда, выполняя его поручения… Она проснулась и тут же произнесла вслух:

– Спасибо, Господи, что это был всего лишь сон!

Она прерывисто дышала, в голове у нее шумело.

И новый приступ боли заставил ее согнуться пополам – еще более сильный, чем до этого. Она не ела уже много-много часов, желудок был совершенно пуст, тем не менее, у нее начался рвотный спазм.

«Нельзя так», – подумала Марит, пытаясь встать на ноги. Она встала, села, вцепившись в спинку кровати, и поняла, что серьезно больна. Отражение ее лица в треснувшем зеркале на шкафу говорило о том, что болезнь зашла далеко.

«Что же мне делать?» – уже в сотый раз подумала она. На этот раз в совершенной панике. Теперь все приняло серьезный оборот. Она слишком долго так безнадежно верила в то, что все образуется. Она надеялась, что, может быть, из Америки придет письмо…

«Мне следует пойти к людям, – думала она. – Но я не решаюсь, я не умею разговаривать с ними, я больше не знаю, как себя с ними вести. Ах, мне хочется просто умереть!»

Но через час ей удалось взять себя в руки. Ползая на четвереньках, она собрала в корзинку, с которой ходила по ягоды, остатки своих вещей и с огромным трудом, превозмогая боль, перекинула корзинку через плечо. К животу своему она не осмеливалась даже прикасаться, ей казалось, что одежда врезается ей в тело, она едва могла дышать.

Наконец она вышла. Она передвигалась от дерева к дереву, едва волоча ноги, а то и ползком, останавливаясь на каждом шагу, чтобы передохнуть. Ей даже не приходила в голову мысль о том, чтобы оглянуться и бросить взгляд на Свельтен. Все ее усилия были направлены на то, чтобы не потерять сознание.

Она решила пойти к ближайшим соседям, жившим по ту сторону скал, что высились на востоке. Спускаться в деревню она не решалась, путь туда был очень долог.

Стояла поздняя осень или, точнее, преддверие зимы. Замерзшая земля, морозный воздух, ясное голубое небо. На фоне этой голубизны она видела то тут, то там красные ягоды рябины, с тоской думая о том, что это пища. Но она не могла дотянуться до этих ягод, она не могла даже выпрямиться.

Скалы. Она приблизилась к ним, если судить по пустому пространству впереди. В глазах у нее рябило от боли, обледеневшая растительность на скалах казалась ей сказочно сверкающей.

Нельзя ступать на скалы, когда в глазах туман! Скалы следует обойти! Но это такой долгий путь…

Ноги Марит отказывались идти, она могла передвигаться только ползком. Сказывалось хроническое недоедание. Она инстинктивно ощипывала кустики морошки и отправляла все в рот, выплевывая потом почерневшие от мороза, засохшие листья.

«Что я делаю? – растерянно думала она, выплевывая хрустящие на зубах веточки и кашляя. – Неужели моя болезнь зашла так далеко?»

Она заплакала. Рыдания вырывались из самых глубин ее измученного тела.

Боль, приносимая плачем, отняла у Марит последние силы. Она чувствовала, как сознание постепенно уходит от нее. Раскинув руки, она растянулась на земле и погрузилась в тяжелое забытье.

И ее последние мысли были такими неясными, что их вряд ли можно было назвать мыслями. Это было что-то вроде: «В этом мире нет для меня места. Никому я не нужна». И, уже смежая веки, она увидела, как над землей, совсем рядом, пронесся стриж и тут же взмыл вверх, к небу, с ликующими трелями. Сердце Марит переполнилось беспредельной скорбью. Но все это произошло так быстро и казалось ей настолько расплывчатым, что могло оказаться просто сновиденьем, не оставляющим после себя в памяти никакого следа.

Ее обнаружили двое детей.

Ясным морозным утром их послали собирать в лесу мох. Они зашли далеко и, когда день был уже в самом разгаре, увидели возле скал неподвижно лежащую женщину. Она вся была покрыта инеем и казалась мертвой.

Сначала дети испугались и хотели убежать, но старший из них проявил любопытство, и оба, подойдя к ней, увидели, что она медленно и тяжело дышит.

– Господи, Боже мой, что же нам делать? – прошептал младший, широко раскрыв глаза. Старший принялся тормошить Марит.

– Эй, просыпайся, а то замерзнешь! Но Марит не шевелилась. Дети переглянулись.

– Да, она не может оставаться здесь, – сказал старший. – А мы не можем унести ее. Надо позвать людей.

Эти дети были из деревни, расположенной внизу, и не знали, где находится ближайший хутор. Кстати, ближайшим хутором был Свельтен, и оттуда помощи ждать не приходилось. Поэтому дети со всех ног побежали вниз, в долину. Мох, который они набрали, вываливался у них из корзинок, оставаясь лежать на тропинке, похожий на пушистые, белые катышки.

И поскольку они все время бежали вниз, им удалось быстро добраться до места – иногда они даже не тормозили на поворотах, продираясь через кустарник.

Это были брат и сестра, и никогда в жизни они не переживали ничего подобного.

Запыхавшись и вытаращив от возбуждения глаза, они ворвались в первый же попавшийся им деревенский дом. Их собственный дом был достаточно далеко, но лавка торговца оказалась совсем рядом, и старший брат направился прямо туда. Сестра последовала за ним, поскольку всегда делала то же самое, что и он. Оба прихрамывали, потому что бежали слишком быстро и перетрудили себе ноги.

В лавке было полно народу, и только необычность происходящего заставила детей побороть их обычную застенчивость. Видя, что дети чем-то взволнованы, все внимательно слушали их слова.

– Там лежит… какая-то тетка… около скал… – едва переведя дух, выпалил старший брат.

– Мы подумали сначала, что она мертвая, но она оказалась живой, – добавила сестра.

– У каких еще скал? – спросил торговец. Дети принялись объяснять наперебой.

– На самой вершине холма…

– Вы можете показать туда дорогу? В глазах детей появилось беспокойство. Смогут ли они?

– Думаю, что сможем, – неуверенно произнес старший из детей.

– Кто она такая?

– Мы ее не знаем.

– Она старая?

–Да.

У детей свои понятия о возрасте.

Взрослые принялись обсуждать услышанное. Разумеется, им следовало отправиться туда и помочь оказавшемуся в беде человеку. Но кто пойдет? До вершины холма идти не меньше часа, а обратно еще больше, не у всякого есть на это время.

И что, если к тому времени она уже будет мертвой? Мысль об этом пугала многих.

И тут одному из них пришла в голову идея.

– Этот доктор, который рыбачит здесь… Что, если спросить его?

– Мы не можем принуждать его, он ведь работает в больнице, а здесь просто отдыхает!

– Спросить никогда не помешает.

Один из парней набрался смелости и отправился в дом, где доктор снял на несколько дней комнату. Больница находилась далеко, в городе.

Доктор как раз сидел за обильно уставленным едой обеденным столом. Рыболовные снасти стояли наготове в коридоре. Горная речка в этих местах была богата рыбой и привлекала множество туристов. Но в это время года рыбаков почти не было, вода в речке уже покрывалась у берегов тонким слоем льда.

Услышав, что случилось, доктор сразу же дал согласие отправиться туда. Ему потребовалось всего несколько минут, чтобы изменить планы на день и приготовиться к «посещению больного».

Небольшая группа деревенских парней уже ждала его возле лавки. Дети тоже были с ними, и сердца их тревожно бились: что, если они не найдут дорогу к скалам?

Но у них не было повода для беспокойства: подобно Гансу и Грете, они оставили после себя след. Корзины, которые они с таким старанием наполняли мхом, были теперь почти пустыми…

Собравшиеся скептически смотрели на молодого доктора, подошедшего к ним. Что понимал такой молокосос в болезнях? Но, приглядевшись к нему повнимательнее, они заметили, что не такой уж он и юнец. Увидев выражение серьезности и ответственности на его строгом лице, они успокоились. Он был темноволос и хорош собой: четкий профиль, брови вразлет, высокого роста, худощавый.

Поздоровавшись со всеми, он спросил кое-что у детей, которые, волнуясь, отвечали ему дрожащими голосами.

Один из мужчин сказал:

– Это очень любезно с вашей стороны, доктор, что вы идете с нами. Но не могли бы вы сказать, как вас зовут?

– Да, конечно, – ответил доктор, и улыбка на миг смягчила его суровое лицо. – Меня зовут Кристоффер. Кристоффер Вольден из рода Людей Льда. Так идемте же!