6

Эскиль рано лег спать. Он хотел заснуть, пока было еще светло и в деревне бодрствовали люди.

Когда он возвращался днем с пристани, он заметил несколько молодых парней. Он приветливо кивнул им, и они настороженно, сдержанно кивнули в ответ. Так что теперь он ожидал, что они будут слоняться в окрестностях Йолинсборга, дразнить его или бросать в окна камни. Ведь он был чужаком в деревне.

Но нет, Йолинсборг пугал их не меньше, чем всех остальных в Эльдафьорде. Возможно, они боялись Терье, с которым лучше было не связываться.

Эскиль почти желал их прихода. Они могли бы делать все, что им хотелось, лишь бы были поблизости. Все-таки это были люди!

Но больше всего ему не хватало кота.

Кот, по крайней мере, лежал бы у него в ногах и согревал бы его своим теплом.

Ему не хватало кого-то, кто нуждался бы в нем.

Неужели он так и не заснет? И как только он начал думать об этом, сон окончательно улетучился.

Этот проклятый домище! Бесконечное пространство одиночества!

Как чувствовали себя здесь другие постояльцы? Он думал не о тех, с кем впоследствии произошло несчастье, а о тех, кто просто жил здесь, а потом уехал.

Но они были здесь не одни, как он. Они не приезжали сюда в одиночку. Еще не совсем стемнело.

Еще не наступила полная тишина.

Усмехнувшись, он напомнил самому себе, что прибыл по доброй воле. Никто не звал его. Он сам потащился сюда, угодил по дороге в тюрьму, а потом вместо того, чтобы возвратиться домой, он отправился сюда. Из-за своей детской мечты. Это было так неразумно с его стороны! Теперь-то он понимал это, да и все были бы такого же мнения, если бы узнали об этом.

Мать и отец…

Они не ответили на его письмо. Не пришли ему на помощь. Тем не менее, совесть его не была чиста.

В глубине души он чувствовал себя виноватым перед ними, как бы ни была трудна ситуация, в которую он попал. Время от времени было приятно брать на себя всю вину. В какие-то мгновения своей жизни человек бывает недоволен собой и всем своим окружением.

Мысли его бежали по кругу, становясь все более и более путанными. Но он все еще никак не засыпал. Он старательно закрывал глаза, не желая осознавать, что стало уже совершенно темно и над Эльдафьордом воцарилась мертвая тишина. Издали доносился шум ручья и водопада, ударяющегося о скалы.

Самочувствие его было неважным. У него щекотало в носу и першило в горле, его бросало то в жар, то в холод. У него раскалывалась голова, одежда пропиталась потом. На нем было слишком много одежды, но он не снимал ее, поддаваясь мрачным предчувствиям. Он должен был быть одетым на случай, если опять придется бежать на пристань. В лодке, среди волн, никакая опасность ему не угрожала.

Но он знал, что еще одна такая ночь – и он совсем сляжет. Он и так уже был болен.

Мысли его смешивались с грезами, и незаметно к нему подкрался сон.

Но уже в следующий момент по телу его прошла такая сильная дрожь, что он даже почувствовал боль. Ученые назвали бы это атавизмом, остатком опыта прежних поколений, когда люди жили на деревьях и просыпались в случае опасности свалиться вниз. Вот и у него было теперь такое чувство, словно ему нужно было покрепче за что-то схватиться.

«Черт возьми, – подумал Эскиль. – Я мог бы проспать всю ночь. И вот проснулся! Как мне снова уснуть?»

Он замер. Затаил дыханье. Забыв закрыть рот, он ощущал в гортани пульсацию собственного сердца.

Что там такое?

Маленький Йолин?

Нет, он не мог слышать здесь его крики, это было ясно! К тому же это был крик взрослого человека…

Господи, что же это были за звуки?

С кем-то случилось несчастье. Нет, не с одним, а со многими! Он слышал множество голосов.

Откуда они доносились? Здесь не было никого, когда он запирал дверь. Не было их в доме и прошлой ночью.

Но было совершенно ясно, что все эти люди нуждались в помощи.

Ощущая в себе врожденную потребность помогать другим, унаследованную еще от Тенгеля Доброго, первого, кому удалось направить колдовство в русло добра, Эскиль вскочил с постели. Надев куртку, он зажег свечу и вышел в прихожую.

Все это он проделал автоматически, не думая. Кому-то потребовалась помощь, и он должен был помочь. И это было все, что он знал.

В прихожей он остановился. Это была самая старая часть дома. Пламя свечи освещало старинные балки, двери и шкафы. Но большая часть помещения оставалась в темноте.

Крики стали громче. Они напоминали жалобно стонущий хор, стоны и крики нарастали и ослабевали, умоляя о…

Но откуда же они доносились?

Он направился в кухню. Вошел, но там все было тихо, на столе стоял кувшин молока, лежал хлеб и сыр.

Кладовая?

Открыв дверь, Эскиль вошел туда.

Нет, здесь крики были не так слышны. Они доносились из другого конца дома.

Эскиля нельзя было назвать в этот момент смельчаком. Просто он был одержим идеей спасения других.

Но как только он перешел в другое крыло дома, крики снова стали доноситься с кухни.

И он понял, что это было безумие с его стороны, бродить так, и сердце его наполнилось страхом. У него пропало желание разыгрывать из себя доброго самаритянина. Он понял, что все эти крики и вздохи, все эти жалобы не были реальными. Все это было чьей-то попыткой сыграть на его нервах и погубить его.

И Эскиль с тяжелым вздохом бросился к входной двери и, держа в руке свечу, принялся отпирать замок. Жалобные крики позади него ослабли, он обжег себе пальцы о свечу, отшвырнул ее в сторону – и открыл дверь.

Но напрасно он вздохнул с облегчением, потому что устрашающие крики стали намного громче, они слышались теперь со всех сторон, звенели у него в ушах. «Погреб?..» – подумал он, бросившись бежать со всех ног вниз по тропинке. Нет, там ничего не могло быть.

Тем не менее, интуиция ему подсказывала, что он наткнулся на что-то, близкое к истине. Поэтому он и услышал все эти голоса.

И когда он добежал до опушки леса, крики затихли.

Эскилю показалось, что в последних, затихающих тонах слышалось разочарование.

Разочарование по поводу того, что ему удалось улизнуть? Или же причиной тому было что-то другое? Он был абсолютно уверен в последнем…

Пройдя через ворота усадьбы Терье, он направился к дому. Еще одна холодная ночь на берегу означала для него гибель, он и так уже был в лихорадке.

Снова идти в Йолинсборг? Ни за что!

Во всяком случае, один он туда не пойдет. И, конечно уж, не в темноте.

Комната Сольвейг? Он знал, где она находится, когда был во внутренней части дома. Но снаружи было трудно определить, где она расположена. И уж совершенно ему не хотелось будить посреди ночи Терье Йолинсона!

Но Сольвейг ему придется разбудить!

Почему он постоянно досаждает добрым людям?

Если кому-то и требуется ночной сон, так это Сольвейг, которая провела столько бессонных ночей у постели сына! Правильнее было бы оставить ее в покое и постучать в окно Терье.

Но он не сделал этого, поскольку не был смельчаком и не хотел нарываться на неприятности.

Он хотел, чтобы его правильно поняли – и это было для него главным.

Прикинув, какое из окон принадлежит Сольвейг, он осторожно, но решительно постучал. Она тут же подошла к окну, словно и не спала. В темноте ему показалось, что она кивнула, а потом исчезла. Эскиль подошел к двери.

Дверь потихоньку отворилась, и он вошел на кухню. Сольвейг зажгла светильник и посмотрела на него. Поверх ночной рубашки у нее был плащ.

– Ну и вид у тебя, парень! – прошептала она.

– Я больше не могу там жить, – ответил он. – Там… там такие жуткие привидения.

Только она открыла рот, чтобы что-то сказать, как в кухне показался Терье, в ночной рубашке и доходящих до середины икр кальсонах.

– Прошу прощения, но мне придется переночевать здесь, – торопливо произнес Эскиль. – Я простудился.

– Я вижу, что ты так тяжело дышишь, парень, да и бледный, как мертвец.

– У меня жар, – ответил он, и это было правдой.

– Гм. Да, судя по твоему виду, это так. Мне показалось, что ты начал говорить тут о привидениях, как тот парень, который тоже прибежал сюда среди ночи, что было очень глупо с его стороны.

– Кто же это был? – нахмурившись, спросила Сольвейг.

– Разве ты не помнишь? Тот, который потом умер. Он бормотал что-то о хоре голосов, преследующем его и просящем о помощи.

– Я не собираюсь умирать, – поспешно вставил Эскиль.

Оба посмотрели на него. Он же готов был провалиться сквозь землю.

– Значит, ты тоже слышал что-то? Он вздохнул.

– Да, это так, – сказал он. – Именно то, о чем ты только что говорил. Жалобный хор. Или, вернее, голоса множества страдающих людей. Но вчера ночью я их не слышал.

– Ты говоришь так, будто ты слышал вчера что-то другое! – агрессивно заметил Терье. – С домом все в порядке, можешь быть уверен в этом. Я не позволю лишать меня источника дохода…

– Подожди-ка, Терье, пусть он все расскажет!

– В первую ночь я слышал какой-то стук. Кто-то скребся о стену, словно какой-то слепой искал на ощупь вход. А потом мне приснился кошмарный сон о каком-то безобразном тролле или как там его лучше назвать, который стоял и смотрел на меня сверху вниз. Но все те звуки, которые я слышал в первую ночь, мог издавать кот, который был на втором этаже. Что же касается сна, то это всего лишь сон.

– Мадс говорил о каком-то страшном, косматом существе, возникавшем в его снах… – задумчиво произнесла Сольвейг.

– Ха, – фыркнул Терье.

– Скажи, как долго в доме жили люди? Непрерывно, в течение двухсот лет или?.. – спросил Эскиль.

– Нет, вовсе нет, – ответил Терье, садясь за кухонный стол. Другие тоже последовали его примеру. – Нет, большую часть времени дом пустовал, наши родители вообще не хотели жить там, но я никогда не спрашивал у них, почему. Да, нас было трое сыновей, и Йолин был старшим. Он первым отправился туда. И после этого он стал…

Терье задумался, но потом закончил свою мысль:

– Он стал сумасшедшим. Он сказал это очень тихо.

– А после него туда переселились мы с Мадсом, – сказала Сольвейг. – Но мы прожили там всего несколько недель.

– Тебе пришлось там что-нибудь пережить? – спросил Эскиль.

Прикусив губу, она ответила тихо:

– Я была смертельно напугана. Меня пугал сам этот дом. Его неестественная тишина. Но я не слышала ничего. Ничего подобного тому, что слышал ты. Те же звуки, которые до меня доносились, не представляли собой ничего особенного.

Она замолчала, а Терье продолжал:

– И после того, как Мадс был найден мертвым, дом перешел ко мне. Но я никогда не жил там. Я тут же начал его перестраивать. Или, можно сказать, надстраивать. Второй этаж. И я никогда ничего не замечал!

– Сам, тем не менее, ты никогда не жил там и не ночевал, – сказала Сольвейг.

– Я понимаю, что глупо строить задним числом какие-то предположения, но у меня такое чувство, будто я… впустил что-то туда, – задумчиво произнес Эскиль.

Терье скептически взглянул на него.

– И когда же ты это почувствовал? – спросил он.

– Сегодня среди дня. Но это, как я уже сказал, всего лишь предчувствие. А чувства, как вам известно, могут подвести.

– Вот именно, – сухо заметил Терье. – Однако тебе лучше всего лечь спать, а то еще простуда перейдет в легкие. Ты можешь спать в маленькой комнате, как в прошлый раз.

Вскоре день и ночь превратились для Эскиля в нечто единое. Он смутно осознавал, что Сольвейг ухаживает за ним, меняет постельное белье, пропитанное потом. Временами он слышал ужасные крики, но вскоре он понял, что это кричит маленький Йолин, а вовсе не хор духов. Иногда Сольвейг садилась на край его постели и давала ему выпить теплого молока с медом и солодовым корнем.

Постепенно он стал выздоравливать.

Он видел Сольвейг, бледную и уставшую, видел Терье, строго смотревшего на него.

– Ну, вот, теперь ты достаточно здоров, чтобы давать вразумительные ответы, – сказал Терье.

– Да, – ответил Эскиль слабым, еле слышным голосом. Он увидел на тумбочке перед кроватью несколько вазочек с цветами. Зачем это?

– Ты лгал мне. Ты обещал рассказать о сокровищах, как только нападешь на их след, но ты поступил так же, как и все остальные. Ты решил сохранить все это в тайне. Хотя Йолинсборг принадлежит мне.

– И маленькому Йолину, – тихо добавила Сольвейг.

– Да, мне, тебе и Йолину. Но он скоро умрет…

Сольвейг так часто слышала это от него, что больше уже не возражала, только уголки глаз у нее подергивались.

– Но я еще ничего не нашел, – ответил Эскиль, чувствуя, что в нем нарастает гнев. – Это правда, и именно это и раздражает меня. Что все остальные нападали на след, а я нет.

– В самом деле? Во всяком случае, ты лежал здесь и бредил Йолинсборгом. Ты говорил: «Да, конечно, так оно и должно было быть!» Ты повторил это несколько раз.

– Разве? В таком случае, я еще глупее, чем я думал, поскольку я напал на след, сам не понимая этого. Я говорил что-нибудь еще?

– Ты бормотал что-то неразборчивое. Что-то про яблоки, про Йолина Йолинсона и защиту от всего на свете… Кто может понять всю эту чепуху?

– В сознании моем что-то отложилось, но я сам не понимаю, что.

– Во всяком случае, теперь тебе необходимо поесть, – решительно произнесла Сольвейг, – а потом тебе следует лежать до тех пор, пока ты не почувствуешь себя в состоянии встать на ноги. Ты серьезно болен.

– Спасибо за заботу! Я и так уже много лежал, но все еще ощущаю слабость. Как только я обнаружу что-то, я немедленно сообщу тебе об этом, Терье. Кстати, долго ли я пролежал так?

– Много дней, – сказал Терье и вышел. Сольвейг принесла Эскилю еду.

– Я сожалею, что доставил всем столько хлопот, – смущенно произнес он.

– Ничего страшного. Мы так волновались за тебя.

«Мы». Он сомневался, что представлял какой-то интерес для Терье.

– Как чувствует себя Йолин? Лицо ее просияло, как бывало всегда, когда кто-то произносил имя ее сына.

– Как обычно. Мне удалось дать ему немного твоего лекарства в ту ночь, когда он особенно сильно кричал. Какое облегчение для него хоть немного поспать!

– Сольвейг, тебе нужно уехать отсюда! Вместе с Йолином. У меня не так много денег, но ты можешь поехать со мной…

Она остановила его жестом руки.

– Я не знаю, как мне улизнуть от Терье. Я нужна ему. В его хозяйстве. В доме. Он ни за что не отпустит меня. Но как мне хотелось бы уехать отсюда! Увезти отсюда мальчика, потому что здесь опасно! Все в деревне отворачиваются от него, считая его избранником Сатаны. Помешанным. И Терье тоже не выносит его.

Она готова была заплакать, но сдерживала себя. Потом, улыбнувшись, спросила:

– Как у тебя дела с Ингер-Лизе?

– Что ты имеешь в виду?

– Ах, ты же знаешь… Эскиль с горечью усмехнулся.

– Я разозлился на ее отца, – сказал он, – он такой нахальный, и рассказал им о наших трех имениях. И тогда все они растаяли. А я не жалел красок!

– Хорошо, что это так, – с улыбкой произнесла Сольвейг. – Ты слишком хорош для этих пустоголовых людей. Я ничего не имею против Ингер-Лизе, она такая хорошенькая, но…

Эскилю не хотелось говорить именно теперь, как ему хотелось пережить все прелести влюбленности. Ведь в этом случае ему пришлось бы рассказать о годе, проведенном в тюрьме.

Она заметила, что смутила его своими словами, и быстро спросила:

– Как ты сейчас чувствуешь себя? Ощущаешь слабость?

– Нет, я чувствую себя намного лучше. По-моему, я уже выздоравливаю. Сольвейг… Он огляделся по сторонам.

– Терье ушел на пашню.

– Не знаю, должен ли я говорить об этом Терье или нет, но я нашел бумаги. Глаза ее округлились.

– Ты думаешь, что это бумаги Мадса? Его записи истории Йолинсборга?

И Эскиль рассказал ей, как он обнаружил их и что в них было написано – все, что он запомнил.

Подумав, Сольвейг сказала:

– Ничего не говори об этом Терье! Лучше я скажу ему, что ты нашел их там. Он очень болезненно воспринимает напоминание о своей неграмотности. Ему нужно время, чтобы обдумать, что тебе ответить. Ты уверен в том, что на этих листках больше ничего не написано?

– Это все, что я запомнил. Может быть, я упустил какие-то детали. Она кивнула.

– Тогда я передал ему то, что ты сказал. Так что он может сделать вид, что знаком с содержанием этих бумаг.

Вытянув руку, Эскиль коснулся ее ладони. Ладонь ее слегка вздрогнула. И ему было приятно видеть свою сильную, загорелую мужскую руку на ее белой ладони. Ее ладонь ясно свидетельствовала об образе ее жизни: она была жилистой и худой, не знала кремов и мазей. И все-таки Эскилю казалось, что он никогда не видел более красивой руки.

– Тебе, наверное, нравится Терье? – спросил он. На лице ее появилась гримаса горечи.

– Я испытываю к нему чувство глубокой жалости, – тихо сказала она. – Ведь он только наполовину мужчина. В нем столько скрыто. Он ненавидит всех. Может ли нравиться такой человек?.. Я не знаю, как мне жить дальше. Как мне жить дальше?

– Понимаю, – ответил он. – Знаешь, ты подумаешь, что я сумасшедший, но когда я вижу Терье, мне в голову приходят странные идеи.

– Какие же?

– Я не могу объяснить этого… Он ускользает из виду. Становится плоским, двумерным…

Этого слова она не поняла.

– Как на картине. И Йолинсборг тоже. Весь этот пейзаж, пашни, горные склоны. Но больше всего – сам Терье.

– В самом деле? Лично я никогда этого не замечала. И в доме он тебе тоже кажется таким?

– Нет. Только снаружи, в окрестностях Йолинсборга.

Сольвейг задумалась. Потом встала и сказала:

– Тебе нужно отдохнуть.

Ему хотелось еще поговорить с ней, но она ушла. Вскоре он понял причину этого. Он услышал, что вернулся Терье. Она увидела его в окно, и ей не хотелось, чтобы он застал ее в комнате больного.

Эскиль уснул, и на этот раз сон его был спокойным и глубоким.

Он выздоровел.

Сольвейг принесла ему завтрак.

– У тебя была сильная легочная простуда, – сказала она. – Одно время мы не знали, выживешь ли ты.

Оперевшись на локоть, он улыбнулся ей и сказал:

– Можешь быть уверена, я живучий! А ты балуешь меня!

– Ты этого заслуживаешь! Наверняка ты простудился на пристани…

– Нет, я заразился еще до приезда сюда, – сказал он, принимаясь за еду и чувствуя, что зверски голоден. – У меня была слабая сопротивляемость, потому что я сидел в тюрьме, да будет тебе известно.

Он решил откровенно рассказать ей об этом. Сольвейг невольно отпрянула назад, услышав его слова. Но когда Эскиль рассказал ей, что был схвачен как шпион, а потом выпущен как невиновный, она успокоилась.

И он был рад тому, что не нужно было больше это скрывать.

– Ты уже… сказала Терье о бумагах? – поинтересовался он.

– Да, и он вынудил меня отправиться туда, чтобы прочитать их ему. – Разве он не мог сам принести их сюда?

– Он заберет их позже, когда кончатся яблоки. Эскиль удивлено уставился на нее, и она пояснила:

– Терье просто… как называют того человека, который выполняет все совершенно точно, не внося никаких изменений?

– Педант. Это все равно что болезнь.

– Да. Это верно. Иногда мне кажется, что Терье болен. Он ужасно боится, что кто-то внесет беспорядок в его жизнь. И если он положил яблоки для просушки, то они должны быть выбраны все до единого, слева направо, по мере их готовности. Он был очень возмущен тем беспорядком, который ты и, возможно, кто-то еще устроил на его полках.

Но Эскиля вовсе не рассмешила такая пунктуальность.

– Это просто насилие над собой, – серьезно произнес он. – Терье самому себе осложняет жизнь.

– Да, это на него похоже. Однажды он сказал – и после этого мне стало жаль его: «Кто станет оплакивать меня, когда я умру, Сольвейг?»

– Понимаю. Он видит свои заблуждения, но не в силах отделаться от них.

– Да. Но в тот раз я была в ярости и отчаянии. Потому что он сказал вслух, так что мальчик слышал это, что Маленький Йолин – это путы на ногах. И я в ярости ответила ему: как постелишь, так и поспишь. Он тогда посмотрел на меня и вышел. Мне не следовало бы говорить так.

– Ты правильно ответила ему, – утешил ее Эскиль. – Когда человек говорит всякие гадости, ему не следует ждать похвалы. Но давай лучше поговорим о цветах… Какие чудесные весенние цветы ты расставила повсюду в моей комнате!

Она улыбнулась, и он почувствовал, что в ней скрыто столько веселья. У нее была отнята радость жизни.

– Это не я их поставила. Мне не хотелось говорить тебе об этом вчера, потому что я опасалась, как бы у тебя снова не начался жар, но тебя навещали почти каждый день, пока ты болел.

– Неужели?

Она громко рассмеялась. Но без всякой злобы. Весело и дружелюбно.

– Девушки, Ингер-Лизе и Мари, приходили и спрашивали о твоем самочувствии и приносили тебе цветы. Это так необычно, что кто-то приходит сюда, в эту греховную нору, как называют усадьбу местные жители. Судя по всему, ты произвел на девушек большое впечатление.

К своему неудовольствию он покраснел и отвернулся.

– Ты слишком долго пробыл в тюрьме, – мягко произнесла она. – Думаешь, я не понимаю?

Хуже всего было, что она была права. Да, у нее были причины для такого понимания, ведь она была вдовой куда дольше, чем он сидел в тюрьме.

– Сколько тебе лет? – грубовато брякнул он.

– Тридцать два. А тебе?

– Двадцать один.

Оба замолчали. Эскиль смотрел через окно на небо, которое уже заволакивалось тучами. Солнечным дням пришел конец.

– Нет, мне следует одеться, – решительно произнес он, чувствуя, насколько агрессивно прозвучали его слова. – Я не могу больше лежать так целыми днями.

– Приятно слышать об этом, – сказала она с натянутой улыбкой и вышла. – Йолин проснулся?

– Да.

– Мне хотелось бы немного поболтать с ним. С подносом в руках, она повернулась к нему и сказала:

– Спасибо, он часто спрашивал о тебе.

– Спрашивал обо мне?

– Кроме тебя у него никогда не было друзей.

Она вышла.

«Странно», – подумал Эскиль, одеваясь. Те немногие слова, которые он сказал Йолину, были настолько обыденными, что он уже и не помнил их. Он даже не предполагал, что они могут так много значить для другого человека!

Для двух других людей.

Для Сольвейг тоже.

Мысль об этом вызвала у Эскиля чувство самоуважения. И чувство страха. Человек должен отвечать за сказанные им второпях слова. Хейке часто говорил ему об этом. О том, что нужно хорошо продумать все, прежде чем сказать вслух. Эскиль не склонен был делать это. Он считал, что куда лучше вести себя естественно. Говорить то, что подобает случаю.

Теперь же он понял, что отец был прав. Слово – страшное оружие, со словами нужно быть осторожным.

Рано или поздно все люди начинают это понимать. И Эскилю было стыдно, что только в двадцать один год он осознал это.

Они с Йолином вели беседу о лодках, когда вошла Сольвейг. Глаза ее хитро поблескивали.

– К тебе пришли, Эскиль, – сказала она. Он встал.

– Я скоро вернусь, Йолин, – сказал он лежащему в постели изможденному ребенку. У Йолина был хороший день, вот только головная боль, хотя и не такая сильная, как бывало. Его затуманенные болью глаза смотрели на друга, и Эскиль понимал, что во время разговора мальчик почти забывает о головной боли. Это можно было заметить по его манере говорить. Он медленно подбирал слова, боялся делать резкие движения головой и даже подчас боялся шевелить губами.

Подобно миллионам других людей, Эскиль думал: где же та сила, которая может защитить нас об этого? Предотвратить страдания невинных людей. Что значат в сравнении с этим те несколько часов, которые Христос провел на кресте? Год за годом! В одиночестве, униженности, непонимании…

И все же большинство страдальцев продолжали верить в милосердного Бога, без ведома которого ничто не происходит на земле!

Эскиль понимал, что ход его мыслей типичен для Людей Льда. Сам он ничего не имел против христианства, если отвлечься от всей этой церковной мишуры и истерии и спуститься на землю. Если смотреть в самый корень, воспринимать его как евангелие любви – и не более того.

Но то, что происходило на его глазах, настраивало его на сомнения.

Пожав бледную, тоненькую ручку, он вышел к девушкам.