"Знак «фэн» на бамбуке" - читать интересную книгу автора (Фингарет Самуэлла Иосифовна)

Глава V ПЕСЕНКА УЛИЧНОГО АКТЕРА

Звуки флейты тянулись вверх, раскачивались на невидимых волнах и опускались, чтобы начать новый подъём. К флейте присоединялся барабан и рокотал глухо и неумолчно, словно рычал в лесу тигр.

Музыканты расположились у низких перилец открытых подмостков, имевших лишь крышу и одну заднюю стену. Они сидели как раз с той стороны, где Ни Цзань, Цибао и Гаоэр нашли для себя место. Представление уже началось. На сцене кружились танцовщицы, две в розовых платьях и одна в серебристо-сером – два лотоса и летняя тучка. Установленный на подставке флажок с тремя рыбками давал понять, что действие происходит возле воды. Звенели подвески в высоких причёсках, колокольцами взлетали юбки, открывая ножки в вышитых туфлях. Взмахи длинных кисейных рукавов рождали воспоминание о дуновении лёгкого ветерка.

– Смотрите, – не выдержав, прошептал Гаоэр, – на дудке вырезана голова птицы – вон разинула клюв. И гвоздики на барабане круглые и выпуклые, ни дать ни взять – птичьи глаза.

– Помолчи, – обернулся Цибао. – Ты всем мешаешь.

Рассказывали, что однажды в старину во дворец императора прилетела необычная птица. Перья играли ярче, чем радуга, а хвост распадался веером на двенадцать волн. Птица опустилась на землю, встала перед залом и принялась кричать, и пока кричала, все время переступала с одной ноги на другую и покачивала хвостом. Продолжалось так долго. Потом птица улетела.

– Что за знак подала нам небесная гостья? – спросил император у своих советников.

Но те не сумели ответить. Тогда призвали мудреца.

– Это волшебная птица, – растолковал мудрец. – Называется – Лебедь с двенадцатью перьями. Крик – это песня, поступь – это танец. Хвост разделен на двенадцать перьев, как год – на двенадцать лун. Птица хвостом отбивала ритм.

Так люди узнали, что существует на свете песня и танец, и научились сами петь и танцевать. Что ж удивительного, что с той давней поры музыканты чтут волшебную птицу?

Танцовщицы отступили в глубину сцены, продолжая расчерчивать воздух лёгкой дымкой своих рукавов, и незаметно исчезли.

У перилец появились двое с хлыстами в руках – значит, прискакали верхом издалека – и заговорили горячо и громко.

Зрителей вокруг сцены столпилось немало. Стоявшие сзади вряд ли могли расслышать, о чём вёлся спор. Но и без слов все понимали, на чьей стороне правда. Лицо одного из споривших рассекли широкие красные полосы, и полоса, проведённая вдоль подбородка, придавала лицу выражение грозной решимости.

Щёки и лоб другого – в белых разводах. Издавна красный грим отмечал благородного человека, белый грим метил мерзавца.

Разрисованный красным держался величественно, выбрасывал руку вперёд, как полководец, ведущий полки в сражение, смотрел открыто и прямо. Разрисованный белым приподнимал плечи, кривился набок, смотрел исподлобья. Можно было подумать, что повадки он перенял у обезьян.

Пьесы разыгрывались длинные. Кто не считал своё время на деньги, мог наслаждаться игрой актёров от полудня до вечернего барабана, оповещавшего о закрытии рынка. Главное действие то и дело прерывалось исполнением песен и танцев или сценами, смысл которых лишь отдалённо касался происходящего.

Спорившие ни до чего не договорились и разошлись в разные стороны. Ударил гонг, привлекая внимание к новому действующему лицу. Служитель сменил флажок с тремя рыбками на флажок с колосками, в знак того, что действие перенеслось в поле, и на сцену выбежал юноша с наведёнными вокруг глаз кругами, почти ещё мальчик, гибкий и тонкий, как ветка ивы. В одной руке он держал поднос с горшочком и плошкой, в пальцах другой было зажато кольцо большой птичьей клетки, прикрытой шёлковым ярким платком.

Клетку актёр поставил на лаковый столик. Неприметный, как тень, служитель успел вынести столик на сцену. Место для подноса нашлось у перил, на полу. Расставшись с вещами, актёр вышел на середину, о чём-то задумался и вдруг на глазах у всех изменился. Куда подевались юность и стройная стать? На сцене стоял сгорбленный жалкий крестьянин, и колени у него ходуном ходили от вечного недоедания.

Зрители рассмеялись. Хоть и сами были такие же бедняки – да разве нельзя в иной час отвести душу весельем? Вон и надписи на лаковых досках по краям сцены советовали не грустить. «Пусть нет вкусных яств, будем есть, что есть», – весело заявляла одна. «Пусть пуст кошелёк, будем смеяться и петь», – вторила ей другая. Доски с надписями висели вдоль столбов, на которых держалась крыша.

Актёр на сцене согнулся и двинулся вприпрыжку, смешно подкидывая к подбородку колени. Гибкие пальцы рук месили тем временем воздух.

– Я его где-то видел, – подумал Цибао.

– Это он землю под рис готовит, – шепнул Гаоэр. – Идёт по колено в липкой воде и разминает комья руками. Сейчас сажать примется. Потом урожай соберёт.

Цибао раздражённо дёрнул плечом. Гаоэр замолчал.

Театр. Фрагмент японского свитка XVII века.

Актёр пополз на коленях, поочередно откидывая назад то одну, то другую ногу. Сто, тысячу, сто тысяч кустиков риса высадил он на ходу. Ох, как устал бедняга. Выпрямился, обхватил плечи руками. В каждом движении угадывался определённый смысл, но все вместе движения составляли танец. Актёр танцевал и когда вскидывал ноги, и когда ползком продвигался по сцене. Вот он подпрыгнул под самую крышу, вот три раза перевернулся в воздухе. В знак того, что собрал урожай, взвалил на плечи мешок, которого на самом-то деле не было, но каждый живо себе представил этот мешок, и потащил бегом. Бежать пришлось против ветра. Беднягу так и мотало вместе с его мешком. Дотащил наконец, сбросил на землю, рукавом вытер пот. Теперь можно передохнуть, подкрепить свои силы. В горшочке оказался варёный рис. Часть белой рассыпчатой массы переместилась в плошку, осталось достать палочки для еды… И тут раздался громкий пронзительный писк. Флейта ли звук оборвала, или пискнула мышь? Во всяком случае, шёлк с клетки взвился и все увидели небольшого зверька, меньше кошки, с вытянутой горбоносой мордочкой. Мышь не мышь, соболь не соболь. Разглядеть толком не удалось даже тем, кто стоял близко. Бурое тельцо закрывал синий плащ с золотой окантовкой. Низко на лоб была нахлобучена чёрная шапочка из плотного шёлка. Важный чиновник и только.

Актёр схватил плошку, из почтительности поднял на уровень бровей и вприпрыжку понёсся к клетке. Не успел он поставить, не успел вернуться к горшку и сплясать танец радости, как снова раздался писк. Плошка была пуста, и зверь требовал нового приношения. Зрители расхохотались. «Совсем как чиновник», – крикнул кто-то.

Актёр снова наполнил плошку, снова поставил в клетку. Зверь в два счёта слизнул принесённый рис и запищал громче прежнего. Что оставалось делать? В клетку отправился целиком весь горшочек. Зверь нырнул туда с головой, наружу осталась торчать только высокая шапка.

Зрители хохотали, били в ладони, подталкивали друг друга локтем. А актёр вдруг выпрямился, снова стал тонким и стройным, каким вышел на сцену, приблизился к передним перильцам и запел:

Зрители изо всех сил забили в ладони.

– Справедливая песня. Удушили поборами, совсем извели.

Правда, нашёлся один, прошипел злобно:

– Осмелели псы, черепашьи отродья. Пора языки поотрывать.

Цибао завертел головой, чтобы увидеть, кто выпустил ядовитое жало. Да разве в толпе разглядишь?

Когда подходили к дому, Ни Цзань сказал:

– Художник, рисуя людей, различает прежде всего их душевный облик. В образе мудреца он воплотит ум и знание правил жизни, воина покажет храбрым, жестоким, готовым жертвовать собой. Сановнику приличествует пышность и величавость осанки. Какое же свойство необходимо выделить, рисуя актёра? Облик актёра изменчив, как плывущее по небу облако или тень качающегося на ветру бамбука. Изображая актёра, необходимо передать силу его мастерства. С помощью необычного жеста, выразительного поворота плеч, головы актёр владычествует над толпой.

Это были первые слова, с которыми Ни Цзань обратился к Цибао за всё время, пока ходили на рынок, и, наверное, поэтому они отозвались в его душе предчувствием радости. Весь вечер Цибао пытался понять, откуда взялось это чувство – тревожное и счастливое одновременно. «Облик актёра схож с облаком или бамбуком, качающимся на ветру», – повторил он несколько раз про себя, уже лежа в постели. В полудрёме ему представлялась тень от бамбука, исчезающая, как дым от погасшей свечи. Внезапно он оторвал голову от изголовья, откинул одеяло и скатился с постели. Вот она радость! Как он сразу не догадался? Что ж из того, что вокруг глаз наведены были круги? Только бы скорей пронеслась ночь, только бы скорей наступило завтра. Цибао откинул крышку лаковой красной коробки, всегда стоявшей на столике возле постели, и достал завёрнутую в золотую парчу дощечку бамбука.

Утром все обитатели дома собрались во дворе, чтобы проводить господина Ни Цзаня. За воротами ждал осёдланный мул, и, слыша, как звякают колокольцы на сбруе животного, предвещая расставание и дорогу, хозяин дома прикладывал к глазам широкий рукав халата.

– Не обессудьте, дорогой друг, если в моей убогой лачуге вам не оказали приём, достойный такого высокого гостя, как вы, – в очередной раз проговорил Ян Ци и поклонился.

– Напротив, сударь. Я провёл в вашем доме незабываемые дни, – поклонился в ответ Ни Цзань. – Сколько бы, однако, проводы ни длились, миг расставания всё равно наступит.

Ни Цзань решительным шагом двинулся за ворота.

– Побежали в город, – прошептал Цибао в самое ухо Гаоэру, едва гость уехал.

– Что вы такое говорите? Старший господин дома остался, узнает, что мы ушла, – до смерти изобьёт.

– Изобьёт, да не до смерти. В живых, верно, оставит. Приготовь скорее рубаху, а то один убегу.

Гаоэру ничего другого не оставалось, как повиноваться. Да он и сам был не прочь прогуляться по городу.

– Ладно, чего там готовить, одевайтесь – и побежали. Только, смотрите, в последний раз иду на такое преступление.

За кустами, в самом дальнем углу сада, находилась заброшенная калитка. Ею никто не пользовался, и ключ, как все думали, давно был потерян. На самом же деле ключ среди груды ненужных вещей случайно нашёл Цибао. О своей находке он никому, кроме Гаоэра, не рассказал. И с тех пор, не слишком часто, но и не слишком редко, а так, когда очень хотелось, Цибао и Гаоэр тайком удирали из дома.

Дом инспектора фарфоровых мастерских, как и все богатые городские дома, представлял собой огороженную высокой оградой усадьбу с несколькими постройками, расставленными во дворе и саду. Постройка, где жил Цибао, состояла из комнаты и террасы, перекрытых общей крышей. На террасу выходили окна и главная дверь. Но если Цибао и Гаоэр покидали своё жилище не через главную дверь, а через боковую, то, пробравшись сквозь густо разросшиеся пионовые кусты, они оказывались на забытой всеми мощёной дорожке, почти неприметной под прядями тонкой травы, пробившейся между камнями. Дорожка вела к калитке.

– Скорее, чего копаешься, – нетерпеливо шептал Цибао, пока Гаоэр возился с ключом.

– Успеете, никуда от вас город не денется.

Наконец калитка открылась, они выбежали в узкий проход и побежали задворками. Со стороны могло показаться, что двое мальчиков-слуг в одинаковых синих рубахах торопятся с поручением.

– Далеко ли бежим? – спросил на ходу Гаоэр.

– На рынок, – также на ходу коротко ответил Цибао.

– Дело у нас там какое, что ли?

– Самое главное дело.

Позади остались тихие улицы, горбатый узорчатый мост, оживлённая проезжая часть, идущая от городских ворот. Уже выгибался навстречу многолюдный и шумный мост «торгуем сластями», за ним начинался рынок. Внезапно толпа на мосту расступилась, словно её разделил надвое хлынувший с гор ручей. В освободившемся проходе появились четыре стражника. Между ними со связанными руками и с деревянной колодкой-кангой на шее шёл юный актёр. Вчера он вихрем носился по сцене, сегодня неуверенно переставлял ноги. Из-за канги, охватившей шею огромным, шире плеч воротником, он не видел, куда ступал. А на канге возле щеки своего хозяина сидел горностай – небольшой чёрно-бурый зверёк с белым животиком и чёрной кисточкой на хвосте. Бусинки глаз перекатывались из стороны в сторону.

Зверёк на канге смеха ни у кого не вызвал.

– Расселся, словно в коляске. Не ведает, несмышлёный, в какую беду угодил хозяин.

– Невинных хватают. За песню в тюрьму волокут.

– Что за песня, просветите, пожалуйста?

– Про мышь-обжору. Вчера на рынке пел.

– Донёс какой-нибудь негодяй. Забьют теперь палками.

Говорили все шёпотом, стояли понуро, стараясь не глядеть друг на друга. Цибао прижался к какой-то лавчонке. Он готов был вдавиться в стену, превратиться в собственную течь, лишь бы арестованный его не узнал и не окликнул. Когда мрачная процессия скрылась за поворотом и мост «Торгуем сластями» вернулся к своей суматошной жизни, Цибао с ужасом понял, что испугался он за себя, хотя наступил момент испугаться за брата.

– Я предатель и трус, – прошептал он одеревеневшими губами. Слёзы брызнули из глаз, и он побежал домой, не разбирая дороги.

Гаоэр чуть не силой заставил своего господина свернуть на боковые улицы. Когда вернулись домой, с трудом уговорил переодеться, вымыть лицо и привести в порядок причёску. Цибао рвался к сестре. Отца и мать он любил почтительной сыновней любовью. Сестру считал своим другом. Как он останется без неё, когда сестру просватают и она переедет в дом мужа?

– Я предатель и трус, – с такими словами Цибао вбежал в покои сестры.

Янь Либэнь. Император. Живопись на шёлке. VII век.

В узком золотисто-коричневом платье, под цвет яшмовых шпилек в причёске, сестра сидела на низкой скамейке возле окна с вышиванием в руках. Девочки-служанки разматывали разноцветный шёлк и вдевали нити в иголки. При виде младшего господина, ворвавшегося словно безумный, девочки бросили пряжу и убежали. Сестра усадила Цибао рядом с собой.

– Расскажи, что случилось? На тебе лица нет.

– Помнишь, пять лет назад, когда меня привезли из леса, я всё время просил отыскать бамбуковую дощечку? Все решили, что я брежу, и только ты мне поверила.

– Конечно помню. Рваную кофту, по счастью, не выкинули, думали, что понадобится на суде, как улика, и щепку я обнаружила за подкладкой рукава. Ты весь затрясся от радости, будто к тебе вернулась потерянная драгоценность или чудодейственный талисман.

– Ни то ни другое. Это – знак братства, прочного, как бамбук, и неуязвимого, как ветер. Я сам написал иероглиф «фэн», когда старший брат произнёс слова клятвы. Так вот, сегодня я встретил среднего брата и сделал вид, что незнаком с ним. Теперь мне осталось броситься от стыда в колодец или вонзить в горло нож.

– От мёртвого мало прока. Исправить ошибку способен только живой. Но я до сих пор не пойму, что же случилось?

Цибао принялся рассказывать, как он увидел на сцене танцовщика, когда тот изображал крестьянина.

– У него пальцы тонкие, как побеги бамбука. Мне показалось, что я уже видел такие. Он запел – и голос звучал знакомо. Потом господин Ни Цзань сказал, что облик актёра меняется, как тень от бамбука, когда его треплет ветер. Ветер – знак нашего братства, и я стал думать о той, другой, жизни в доме у старика-торговца. Если бы не старшие братья, я бы там умер.

– Перестань терзать себя мучительными воспоминаниями. Ты сделал, что мог. Отец по твоей просьбе пытался отыскать мальчиков. Но это оказалось так же невозможно, как отыскать в океане капли дождя.

Цибао поднял расширенные от горя глаза:

– Среднего брата арестовали, а я испугался и спрятался.

Он рассказал всё по порядку, нисколько не пощадив себя. Когда он закончил, наступило тягостное молчание.

– Даже ты, сестрица, презираешь меня – а что бы сказали братья? – По щекам Цибао покатились слёзы.

– Как ты мог подумать, что я тебя презираю? – поспешила проговорить сестра. – В древних книгах написано: «Храбрость не даётся от рождения, храбрость взращивают в себе, как рисовый росток». Я молчала, потому что думала, чем отвратить беду. И вот послушай, какой созрел у меня план.

Цибао промокнул слёзы концом рукава и с надеждой посмотрел на сестру.

– Хорошо, что ты не окликнул названого брата. Если б ты выдал себя, тебя привлекли бы к допросу, возможно, заточили в тюрьму. Сейчас ты на свободе и можешь действовать.

– Как действовать? Отец на правительственной службе и ни о чём не должен догадываться, чтобы не навлечь на себя подозрений. А что мы можем одни, без него?

– Об этом я как раз и думаю. Знаком ли ты с начальником Судебной управы?

– Нет, не знаком.

– Однажды его принимали у нас. Отец устроил в честь высокого гостя пир, и нам с матерью разрешили присутствовать.

– Вы сидели, конечно, за ширмой, как принято. Как же ты смогла его рассмотреть?

– Дело не в том, рассмотрела я его или нет. Дело в причине, по которой он снизошёл до посещения нашего дома.

– В чём же причина?

– Начальник Судебной управы коллекционирует живопись. Он явился к нам посмотреть собранные отцом картины.

Сестра замолчала.

– Что из того, что картины? – нетерпеливо спросил Цибао.

– Ты до сих пор не понял? Хочешь, чтобы я сказала всё до конца? Ну так слушай. Привлечь на помощь отца мы не можем. Денег на подкуп тюремного начальства нам не собрать, если даже мы продадим все свои украшения. Но у тебя есть сокровище, которое можно выменять на жизнь твоего друга.

– Картина Ни Цзаня? Но ведь отец узнает. – Выражение радости, мелькнувшее было в глазах Цибао, тут же исчезло. – Отец обнаружит пропажу, – проговорил он упавшим голосом.

– Несколько дней отец будет думать, что картину обрамляют выбранным господином Ни Цзанем шёлком. Потом, когда опасность минует и твой друг окажется на свободе, ты пойдёшь к отцу и сам ему всё расскажешь. И если даже отец изобьёт тебя, ты не будешь считать, что это слишком большая расплата за жизнь человека, который не раз спасал тебя от беды.

Цибао вскочил и крепко обнял сестру.

– Спасибо, дорогая сестрица. Нет никого на свете прекрасней и умней тебя. Когда-нибудь я нарисую картину, достойную ученика Ни Цзаня. Господин Ни Цзань увидит и скажет: «Ничего, что Цибао расстался с моим подарком, зато он не вырос трусом и научился к тому же держать в руках кисть».

– Очень хорошо. А теперь давай решим, кто передаст картину. Мне кажется, лучше всего, если ты попросишь об этом актёров. Никого не удивит, что актёры хлопочут за своего товарища. Такой поступок не вызовет подозрений.

– Ты, как всегда, права, дорогая сестрица! – крикнул Цибао, а про себя добавил: «Только актёром представлюсь я сам».