"Знак «фэн» на бамбуке" - читать интересную книгу автора (Фингарет Самуэлла Иосифовна)

Глава III ХУДОЖНИК НИ ЦЗАНЬ

В первый день шестой луны начального года Лунфэн[4] войско «Красных повязок» переправилось через реку. С мечами в обеих руках Чжу Юаньчжан прыгнул на берег и бросился к укреплениям, увлекая за собой остальных. Загрохотали барабаны, взметнулись знамёна. Тигры, вепри и барсы, вышитые на полотнищах, понеслись вместе с воинами. Началась одна из неукротимых атак полков Чжу Юаньчжана. Казалось, несётся лавина огня – это алели, как пламя, повязки на головах. Мечи и копья резали воздух, как молнии.

Укрепления на берегу сдались без боя. Гарнизон побросал оружие и бросился наутёк. В один миг воины сбили засовы с хранилищ и складов и вытащили наружу мешки с рисом, зерном и сушёным мясом. Но едва взвалили добычу на плечи и повернулись к реке, чтобы вернуться в Хэчжоу, как единодушный вопль вырвался из тысячи глоток!

– Ловушка! Пираты нас предали!

Было отчего прийти в смятение. Там, где только что стояли бесчисленные лодки и корабли, широко и свободно катила воды освобождённая от груза река. Последний парусник уходил на восток, отрезая путь к бегству. У берега безобразными змеями копошились обрубки причальных канатов.

– Ловушка! Путь в Хэчжоу отрезан! Все здесь погибнем.

Воины побросали мешки и бросились к берегу. Некоторые готовы были пуститься вплавь, хотя на середине Янцзы их скорее всего ждала гибель.

– Отважные и доблестные! – прогремел словно с неба голос командующего.

Воины отпрянули от воды, обернулись. Командующий стоял на груде мешков, как на вершине скалы. Горделивая выправка и весь величавый облик выражали спокойствие и уверенность.

– Доблестные и отважные, – повторил Чжу Юаньчжан, и стоявшие внизу знаменосцы замахали знамёнами. – Ваша храбрость смела первые укрепления, сила оружия одолела оборону противника. Что может остановить нас теперь? «Нападай, когда противник не готов, наступай, когда он не ожидает», – учат древние книги. Перед нами Тайпин. У кого недостанет смелости, пусть переждёт на берегу, храбрые двинутся на приступ.

– Ведите нас, господин командующий, за вами хоть в ад!

Тайпин сдался, не выдержав натиска. Жители забились в дома, ожидая, что начнутся расправа и грабежи. Но вместо этого по улицам прошли воины с барабанами, громко оповещая: «Занимайтесь своими делами, жители Тайпина. Вашу жизнь и ваше добро охраняет армия „Красных повязок“». На воротах, возле кумирен и храмов и в других людных местах воины расклеивали отпечатанные листы.[5] «Грабить и захватывать пленных запрещено. Виновных ждёт наказание согласно законам», – мог прочитать каждый.

Однако не все соглашались с подобным приказом.

– Войско не может продвигаться вперёд за счёт одних добрых дел, – высказал своё недовольство военачальник Тан Хэ. – Воинам нужно есть, пить, посылать серебро и связки монет оставленным дома семьям.

Тан Хэ входил в ближайшее окружение Чжу Юаньчжана, однако спорил с командующим чаще других.

– Ныне по всей стране смельчаки захватывают города, жгут, грабят и оспаривают друг у друга власть и старшинство. Если полководец поступит иначе и запретит убивать, грабить и жечь, то люди его признают и он утвердится во всей Поднебесной, – ответил Чжу Юаньчжан.

– Всё же золото и серебро не возместить одними речами, – продолжал настаивать Тан Хэ.

– Потерпи, доблестный друг, дождёмся вечера.

Расчёт оказался верным. Едва вечерняя стража ударила в колотушки, как в шатёр Чжу Юаньчжана, отбивая поклоны, вошли чиновники в чёрных высоких шапках и чёрных халатах, перепоясанных разноцветными поясами. Впереди выступал правитель города. Тяжёлая серебряная печать, подвешенная к его поясу, казалось, пригибала его к земле и заставляла кланяться особенно низко. Недаром среди чиновников ходила шутка: «Печать, что ребёнок, постоянно таскаешь с собой».

– Поистине, господин командующий, вы ниспосланы нам самим Небом, – проговорил правитель между двумя поклонами. – Вы решили восстановить былое могущество Срединной империи, создать устои государства, привести в порядок законы и спасти народ. Долг населения – во всём помогать войску «Красных повязок».

Правитель хлопнул в ладони. Несколько слуг втащили на коромыслах огромные коробы и тюки.

– Почтительно просим принять на нужды вашей великой армии, – проговорил правитель. – Здесь золото, серебро, изделия из кости и камней, узорные ткани. Всё это собрали преданные вам жители Тайпина. Даже бедняки принесли по связке монет. Люди с достатком тем более не поскупились.

– Вернее сказать, откупились, – произнёс с усмешкой Тан Хэ, едва чиновники во главе с правителем, пятясь и кланяясь, удалились.

– Рабы, забывшие имена своих предков, – те откупились, истинные сыновья Поднебесной готовы помочь справедливой борьбе, – возразил Чжу Юаньчжан и прощальным поклоном отпустил военачальников из шатра.

«Я до сих пор не поблагодарил старика-предсказателя за помощь при встрече с пиратами. Подобное промедление может показаться неучтивым», – спохватился Чжу Юаньчжан, когда остался один.

– Эй, стража! – крикнул он в приоткрытый полог шатра. – Разыщите достопочтенного предсказателя.

– Будет исполнено, – донеслось снаружи.

Вскоре в шатёр несмело вошёл Ванлу.

– Достопочтенный учитель просил извинить его, господин командующий, что он отправился в путь, не простившись с вами и не высказав своего глубокого уважения, – сказал Ванлу, кланяясь.

– Куда он отправился?

– Досточтимый учитель не открыл мне этого.

– Отчего же ты бросил его, ведь он тебе вместо отца?

– Мне было велено остаться при вас, господин командующий, и служить вам так же преданно, как служат человеку конь и собака.

– Хочешь быть моим оруженосцем?

– Господин командующий оказывает недостойному своему слуге великую честь.

Ни Цзань. Портрет пожилого человека. Фрагмент свитка на шёлке. XIV век.

Плоскую яшмовую тушечницу с круглой выемкой посередине Цибао пристроил на подвёрнутом колене, брусок чёрной туши зажал в правой руке. Он водил бруском по выемке и растирал тушь с таким усердием, какое редко удавалось подметить обитателям дома в своём любимце. Что там тушь или мягкая известь для белой краски? Цибао с радостью взялся бы растереть булыжник в мелкую пыль, лишь бы угодить господину Ни Цзаню.[6] Одно то, что ему удастся увидеть прославленного художника за работой, свалилось нежданным счастьем.

Ни Цзань сидел на ковре, низко склонив бритую, как у монаха, голову в лёгкой домашней шапке. Клин шелковистой бородки упирался в ворот халата. Глаза под изломом тонких бровей неотрывно смотрели вниз. На столе с короткими ножками неярко белел лист плотной шероховатой бумаги. В шероховатой поверхности затаилась будущая картина.

– Благодарю тебя, ты потрудился достаточно, – проговорил Ни Цзань. Голос у художника был ясный, но словно надтреснутый, как драгоценный старинный фарфор в мелких разломах.

Цибао поспешно поставил тушечницу на стол. Поднял сосудик из яшмы в виде чешуйчатой рыбки и выпустил в углубление с мелко растёртой тушью несколько капель воды.

Из множества кистей, частоколом торчавших в высокой лаковой вазе, Ни Цзань выбрал кисть из щетины соболя, губами подправил собранные в конус упругие волоски, обмакнул в тушечницу и сразу, теперь уже не раздумывая, опустил кисть на бумагу. Начался великий пробег, и след, который кисть оставляла, складывался в горы и небо, землю и воду, вёл по дорогам печали и радости, знания и предчувствий. Это был путь человека, понявшего свою неразрывную связь с природой, всем миром, родиной.

Кисть двигалась от верхнего края листа к нижнему. При письме слова на страницах также располагались сверху вниз, образуя столбцы. Сверху вниз выводили каждый в отдельности иероглиф. А разве слово и изображение не служат единой цели?

Черенок из слоновой кости парил над бумагой отвесно, взлетал и кружился, словно танцор в безостановочном танце. Волоски скользили по бумаге, опрокидывались набок, изворачивались дугой – черенок оставался выпрямленным. То быстрей, то медленней совершались пробежки. Тёмным пятном в лёгких разводах или резкой подвижной линией замирал оставленный след. Вот волоски легли набок и закачались, как парусник на волнах. Но вывела кисть не волны, а горы. К далёкому небу потянулись вершины. В мягких пологих склонах ощущалась скрытая мощь. Вот кисть понеслась быстрым стрижом или ласточкой. Едва касался бумаги тонкий, в три волоска, конец. Вниз, влево, вправо, коротким отрезком снова влево и вниз. Затрепетали под ветром обнажённые хрупкие ветви, взгромоздились один на другой мшистые камни. На нижнем поле листа появился затерянный островок с проросшими среди камней деревцами. И тут же произошло чудо. Всё пространство белой бумаги, не тронутое ни разу кистью, разлилось вдруг тихим, без ряби озером. Гладь чистой незамутнённой воды протянулась до самых гор.

Как заворожённый следил Цибао за тонкими сильными пальцами, приводившими в движение кисть. Ему начинало казаться, что это он сам превращается в дерево, в горы, в напоенный свежестью воздух.

– Древние говорили: «Когда рисуешь дерево, нужно чувствовать, как оно растёт», – произнёс Ни Цзань. – Дереву можно придать сходство с разгневанным драконом, можно уподобить плывущему облаку, но в любом случае необходимо показать его главные свойства – гордость, независимость и терпение. Только тогда зритель почувствует благородную силу глубоких корней.

Ни Цзань привык работать молча. Он вёл жизнь отшельника и приехал в Цзицин,[7] уступив настоятельной просьбе давнего своего знакомого, инспектора фарфоровых мастерских господина Ян Ци. Он хотел пробыть в доме Ян Ци не больше трёх дней, но задержался из-за его сына. В двенадцатилетнем отроке, лишь недавно расставшемся с детской причёской, угадывался будущий художник. Мальчик умел слушать и хотел научиться видеть. Стоило на день или два прервать свои странствия, тем более что из одного города Ни Цзань отправлялся в другой. Его ждал начальник уезда. Он обещал побыть у него долго, до второй луны будущего года.

Городской сутолоке Ни Цзань предпочитал сельскую тишину. В одиночестве он бродил по берегам рек и озёр, поднимался на холмы.

Возвращаясь домой, он писал пейзажи, или, как принято говорить, «горы и воды». Однажды он увидел затерянный среди волн островок. Вид тонких деревьев, проросших среди камней, тронул душу глубокой печалью, как песня-жалоба родной стороны. Он много раз возвращался к этому образу.

Ветви деревьев в его картинах могли одеться листвой и выпустить звёзды жёлтых соцветий, могли оголиться и дрожать от осенних ветров. Но неизменно пустынным оставался маленький остров. Одинокими высились оторванные от берега деревца.

– Людей нет, но мне кажется, что я сам очутился внутри картины, плыву в лодке по озеру, взобрался на гору, встал рядом с деревьями. Как будто я сразу во всех местах, – проговорил быстрым шёпотом Цибао и тут же добавил испуганно: – Простите, достопочтенный учитель, что осмелился обеспокоить вас, глупыми словами. Сам не знаю, как сорвалось с языка.

– Ты напрасно просишь прощения, – отозвался Ни Цзань. – Картина удалась, если зритель вошёл в её мир и начинает творить вместе с художником. В пустотности белого ты увидел ширь озера, незаполненный верхний край домыслил как небо. В своём воображении ты рисовал вместе со мной, и картину я подарю тебе.

– Что вы, достопочтенный учитель! Ваша слава облетела все южные земли. За ваши картины расплачиваются золотом и серебром. Неужели я посмею принять подобный подарок?

– Об одном сожалею, что отъезд я назначил через два дня и не успею оформить лист должным образом. Ты сам позаботишься о том, чтобы проклеили лист плотной бумагой и сделали кайму из шёлка. Ткань мы выберем вместе. Тогда картина приобретёт законченный вид. Ты будешь смотреть на горы и воды, и созерцание научит тебя человеколюбию, справедливости и светлой радости существования.

Не нашлось таких слов, чтобы выразить благодарность. Цибао поднял к лицу сложенные свечкой ладони и четырежды поклонился.